Страница:
сразу стал серьезным.
--: Положи на место! -- сказал он. Глубоко вздохнув, он
повернул громадную голову и посмотрел прямо на меня. Я бросил изумруд и с
трудом подавил подступившую к горлу дурноту.
Не трожь,-- сказал он. Старческий голос теперь был так же ужасен, как и
его взгляд. Словно дракон был мертв уже тысячу лет.-- Никогда, никогда,
никогда не трогай моих вещей,-- сказал он. Вместе со словами из его пасти
вырвалось пламя, опалив мне волосы на животе и ногах. Я кивнул, весь дрожа
от страха.
Вот так,-- сказал он. Еще на мгновение задержал на мне взгляд и
медленно-медленно отвернул голову. Затем как-то по-старушечьи, будто был --
несмотря на злобу -- слегка смущен, он взгромоздился обратно на груду
сокровищ, распластал крылья и устроился поудобнее.
Настроение у него было препаршивое. Я засомневался, что смогу теперь
что-нибудь узнать у него. Хорошо еще, если удастся выбраться отсюда живым. Я
вдруг подумал о том, что он сказал: "Теперь ты знаешь, что они чувствуют,
когда видят тебя". В чем-то он был прав. Впредь буду держаться от них
подальше. Одно дело время от времени съедать человека -- это-то вполне
естественно: избавляет их от перенаселения и, возможно, от голодной смерти в
суровую зиму; но совсем другое -- пугать их, приводить в трепет, вызывать по
ночам кошмары, просто так, развлечения ради.
-- Ерунда,-- сказал дракон.
Я моргнул.
Я говорю: ерунда,-- повторил он,-- Почему бы не попугать их? Послушай,
малыш, я бы мог тебе рассказать...-- Он закатил глаза под тяжелые веки и
издал звук: "Гла-ах". Потом снова тяжело задышал от распиравшей его злобы.
Глупцы, глупцы, глупцы/ -- прошипел он.-- Вся эта чертова орава. Зачем
ты пришел сюда? Почему ты беспокоишь меня? Не отвечай! -- тут же добавил он,
останавливая меня.-- Знаю, что у тебя на уме. Я все знаю. Вот потому-то я
весь такой больной, усталый и старый.
Мне очень жаль,-- сказал я.
Молчи! -- крикнул он. Пламя метнулось аж до самого входа в пещеру.--
Знаю, что тебе жаль. В данный момент, скажем так. В этот бренный дурацкий
проблеск в бесконечном унылом падении вечности.
Меня это не трогает -- отнюдь! Молчи!
Его глаз резко открылся, как дыра, заставив меня молчать. Я закрыл рот.
Направленный на меня глаз был ужасен. Я почувствовал, что проваливаюсь в
него -- неудержимо срываюсь в беззвучную пустоту. Он оставил меня падать --
все ниже и ниже, навстречу черному солнцу и паукам, хотя знал, что я вот-вот
погибну. Совершенно хладнокровное существо -- змей до кончика хвоста.
Но в конце концов он заговорил, вернее, засмеялся, и все стало на свои
места. Засмеялся, заговорил и остановил мое падение, но не из сострадания, а
из холодного удовольствия знать то, что он знает. Я снова очутился в пещере,
и жуткая улыбка зазмеилась на его морщинистом лице, а глаз опять наполовину
закрылся.
Ты хочешь знать ответ,-- сказал он.-- За этим то ты и пришел. Мой совет
тебе -- не спрашивай!
Поступай, как я! Копи золото -- но не мое золото --и стереги его!
Зачем? -- сказал я.
МОЛЧИ!
Пещера озарилась белым светом от драконова пламени, и каменные стены
отозвались гулким эхом. Летучие мыши разлетелись, как пыль в амбаре, потом
постепенно вернулись на место, и все снова замерло, неподвижно, будто
безжизненно. Взметнувшиеся было крылья дракона расслабились и опустились.
Я ждал, казалось, несколько часов, съежившись и прикрыв голову
ладонями.
Потом:
-- Ты хочешь узнать про Сказителя?
Я кивнул.
-- Иллюзия,-- сказал он. Затем едва заметно улыбнулся, но согнал с лица
улыбку, словно безмерно устал, изнемог от тяжести Времени.-- Видишь ли, я
знаю все.-- Старческий голос притворно потеплел.--Начало, середину, конец.
Все. Вот, скажем, ты: сейчас ты видишь прошлое и настоящее, как и все прочие
низшие существа,-- память и восприятие -- и никаких
более высоких способностей. Но драконы, мой мальчик, обладают
совершенно иным разумом.-- Его рот растянулся в подобии улыбки, в которой не
было ни следа удовольствия.-- Мы видим все с вершины горы: все время, все
пространство. В единый миг мы видим и взрыв страсти, и следнюю вспышку
гнева. Не мы вызываем угасание всего, понимаешь? -- Он вдруг сразу стал
нетерпеливо-раздражительным, будто отвечал на возражения, которые ему
выдвигали так часто,
что его от них уже тошнило.-- Драконам нет дела довашей куцей свободы
воли. Тьфу! Слушай меня, мальчик.-- Его тусклый глаз вспыхнул.-- Если ты со
своим знанием настоящего и прошлого вспомнишь, что некий человек
поскользнулся, скажем, на банановой кожуре, или свалился со стула, или
утонул в реке, то это воспоминание вовсе не значит, что ты вызвал то, что он
поскользнулся, или упал, или утонул. Верно? Конечно, верно! Это случилось, и
ты знаешь об этом, но знать не значит вызвать. Конечно! Всякий, кто
утверждает обратное,-- глупец и невежда. Вот так и со мной. Мое знание
будущего не вызывает будущее. Я его просто вижу, точно так же, как вы на
своем низшем уровне вспоминаете произошедшее в прошлом. И даже если,
предположим, я вмешаюсь -- сожгу, к примеру, чей-нибудь дворец -- то ли
потому, что у меня такое настроение, то ли потому, что кое-кто меня об этом
попросил,-- даже тогда я не изменю будущее, а всего лишь сделаю то, что
видел с самого начала. Это, конечно же, очевидно. Будем считать этот вопрос
решенным. Хватит о свободной воле и постороннем вмешательстве! Дракон
прищурил глаз.
-- Грендель!
Я подскочил.
-- Ну что у тебя за скучный вид,-- сказал он и сурово посмотрел на
меня, черный, как полночь.--Подумай лучше, каково приходится мне,-- сказал
он.
Я чуть снова не сказал: "Мне очень жаль", но вовремя спохватился.
-- Люди,-- сказал он, потом надолго замолчал, на полняя пещеру
презрением, словно ядом своего дыхания.-- Я вижу, ты понимаешь их.
Считающих, из меряющих, создающих теории.
Все поросята любят сыр.
Дружище Снэггл -- поросенок.
И если Снэггл заболеет и откажется поесть,
Предложите ему сыр.
Игры, игры, игры! -- Он фыркнул пламенем.-- Они только думают, что
думают. Никакого общего видения, общей системы, лишь схемки с отдаленным
сходством, никакого соответствия действительности, не более чем мостики или,
скажем, паутина. Но они сломя голову устремляются по паутине через пропасть,
иногда им удается перебраться, и они думают, что это решает проблему! Я мог
бы рассказать тебе сотни утомительно-скучных историй про человеческую
глупость. С по? мощью своих сумасшедших теорий они составляют план дорог,
ведущих в ад, а также с помощью длинных -- отсюда-до-луны-и-обратно--
перечней никчемных фактов. Безумие, самое что ни на есть заурядное безумие!
Простые разрозненные факты, и факты, чтобы их С9единить,-- всякие там "и"
или "но" -- вот sine qua поп всех их славных достижений. Но таких фактов не
существует. Связанность -- вот сущность всего. Это их не останавливает, куда
там. Они возводят мироздание из зубов, которые лишены десен и которым не на
чем держаться и нечего жевать. Время от времени они, разумеется, чувствуют
это; их гнетет ощущение, что все, чем они живут,-- бессмыслица. У них
возникает смутное подозрение, что такие высказывания, как "Бога нет",
несколько сомнительны, по крайней мере по сравнению с утверждениями вроде
"Все плотоядные коровы едят мясо". Вот тут-то им на помощь и приходит
Сказитель. Дает им иллюзию реальности -- скрепляет все их факты своим
клейким подвыванием о связанности. Чушь собачья, поверь мне. Всего-навсего
словесные выкрутасы. О действительной всеобщности он знает не больше, чем
они,-- даже меньше, если на то пошло; жонглирует все тем же хаосом атомов,
условиями своего времени, места и языка. Но он сплетает все это, тренькая на
своей арфе, и люди думают, что все, о чем они думают, оживает, думают, что
небеса благоволят им. Это дает им силы идти дальше -- чего бы это ни стоило.
Что касается меня, глаза бы мои на них не смотрели.
-- Понятно,-- сказал я. Это было не совсем правдой.
Дракон улыбнулся и на миг показался почти дружелюбным.
Учитывая все обстоятельства,-- сказал он,-- ты слушал внимательно и
вдумчиво. Поэтому я расскажу тебе о Времени и Пространстве.
Спасибо,-- сказал я как можно искреннее. Пищи для размышлений у меня
уже было, пожалуй, предостаточно.
Он нахмурился, и я больше ничего не сказал. Глубоко вздохнув, он
поудобнее вытянул передние лапы и, на секунду задумавшись, начал:
-- Во всех рассуждениях о Природе Мы не должны забывать о различиях
масштабов, в особенности о различиях временных промежутков. Мы (я имею в
виду вас, не нас) склонны принимать в качестве абсолютной меры модусы
доступных нашему наблюдению функций
наших тел. Но, по сути дела, было бы чрезвычайно опрометчиво
распространять выводы, сделанные на основе наблюдения, далеко за пределы
того масштаба величин, в рамках которого производилось данное на блюдение.
Например, очевидное отсутствие изменения в течение секунды ничего не говорит
нам об изменении, происходящем в течение тысячи лет. Равно как видимость
изменения в течение тысячи лет ничего не говорит нам о том, что может
произойти в течение,
скажем, миллиона лет; а видимое изменение в течение миллиона лет ничего
не говорит о миллионе миллионов лет. Мы можем продолжать эту прогрессию до
бесконечности; абсолютного мерила величины не существует. Любой промежуток
времени в этой прогрессии будет большим по сравнению с предыдущим и меньшим
по сравнению с последующим. Далее, все специальные исследования предполагают
некие фундаментальные типы вещей. (Здесь я, заметь, использую
слово "вещи" в наиболее общем смысле, включающем в себя действия, цвета
и все прочие данные чувств, а также ценности.) Изучение, или "наука", как
деятельность низшего разума имеет дело с ограниченным набором различных
типов вещей. Таким образом, имеется, во-первых, разнообразие типов.
Во-вторых, имеется определенность того, какие типы представлены в той или
иной указанной ситуации. Например, имеется отдельное высказывание: "Этот
предмет зеленый" -- и
более общее высказывание: "Все эти предметы зеленые". Именно с такого
рода проблемами имеет деловаш обычный рассудок. Несомненно, такие проблемы
существенны на начальном этапе любого исследования -- для низшего разума. Но
всякое такое исследование непременно стремится выйти за свои пределы.
К сожалению...
Он окинул меня подозрительным взглядом.
Ты не слушаешь.
Нет, слушаю! -- сказал я, отчаянно стараясь показать свою серьезность.
Но он вяло покачал головой.
Ничто тебя не интересует, кроме развлечений, жестокости.
Неправда! -- сказал я.
Его глаз открылся шире, и все тело засветилось.
Ты будешь говорить мне, что такое правда? --сказал он.
Я изо всех сил стараюсь быть внимательным.
Честное слово,-- сказал я.-- Ты же понимаешь. Что я еще могу сделать?
Дракон задумался, медленно дыша от переполнявшего его гнева. Потом
наконец закрыл глаза.
-- Попробуем начать с другого конца,-- сказал он.-- Мне, понимаешь ли,
чертовски трудно излагать все в понятиях, доступных разумению существа из
Темных веков. Дело не в том, что один век бывает темнее другого. Просто
таков специальный термин, принятый в другом темном веке.
Он нахмурился, будто с трудом мог заставить себя продолжать. Затем,
после долгого молчания, сказал:
-- Сущность жизни -- в крушении установленного порядка. Вселенная
отвергает мертвящее влияние полного единообразия. И тем не менее в своем
отрицании она переходит к новому порядку как первичному не обходимому
условию значимого опыта. Мы вынуждены как-то объяснять это стремление к
новым формам порядка и стремление к новизне порядка, а также степень успеха
и степень неудачи. Вне хоть какого-то понимания, пускай даже самого
смутного, этих
характеристик исторического процесса...
Его голос постепенно затих. Он снова надолго замолчал, потом сказал:
-- Посмотрим на это следующим образом. Возьмем вот этот кувшин.-- Он
поднял золотой сосуд и показал его мне, не давая в руки. Дракон, казалось,
помимо воли глядел на меня враждебно и с подозрением, слов но думал: а вдруг
я окажусь таким дураком, что схвачу кувшин и убегу.-- Чем этот кувшин
отличается от какого-нибудь живого существа? -- Он убрал его подальше от
меня.-- Своей структурой! Именно! Этот кувшин представляет собой абсолютно
равноправное
сообщество атомов. Он имеет значимость или "вотность", так сказать, но
не имеет Выразительности, или, приблизительно говоря, "ах-вот!-ности".
Значимость изначально монистична по отношению к вселенной. Ограниченная
каким-либо конечным индивидуальным событием, значимость перестает быть
значимой. В том или ином смысле -- детали можем опустить -- значимость
проистекает от имманентности бесконечного конечному. Но выразительность --
слушай внимательно,-- выразительность основывается на конечных событиях. Она
есть активность конечного, воздействующая на свое окружение. Значимость
переходит от мира как единого целого к миру как множественности, тогда как
выразительность есть дар мира как множественности миру как единому целому.
Законы природы представляют собой усредненные действия, которые безлично
правят миром. Но в выразительности нет ничего усредненного: она по сути
своей индивидуальна. Рассмотрим одну отдельную молекулу...
-- Рассмотрим что? -- сказал я.
Его закрытые глаза зажмурились еще сильнее. Длинное красно-рыжее пламя
вырвалось вместе с сердитым вздохом.
-- Выразимся иначе,-- сказал он. Голос его ослаб, словно от
безнадежности.-- У растений мы обнаружи ваем обладающие выражением телесные
организации, в которых отсутствует какой-либо центр опыта, имеющий высокую
степень сложности врожденных данных или приобретенных форм выражения. Еще
один вид равновесия, но с ограничениями, как мы увидим. У животных,
напротив, доминирует один или несколько центров опыта. Если отсечь
доминирующий центр дея
тельности от остального тела -- к примеру, отрубить голову,-- то тогда
разрушится всякая координация, и животное погибнет. Тогда как в растении
единая структура может подразделяться на ряд меньших равноправных структур,
которые легко выживают без
очевидного ущерба для их функциональной выразительности.-- Он
замолчал.-- По крайней мере, это тебе понятно?
-- Кажется, да.
Он вздохнул.
-- Слушай! Слушай внимательно! Разгневанный человек обычно не грозит
кулаком всей вселенной. Он делает выбор и сшибает с ног соседа. Камень
же,согласно закону всеобщего тяготения, бесстрастно притягивает к себе всю
вселенную. Согласись, здесь есть
некоторое различие.
Он ждал, закипая от нетерпения. Я как мог долго выдержал его взгляд,
потом покачал головой. Это нечестно. Насколько я понимал, он, наверное,
специально рассказывал мне всякую чушь. Я сел на пол. Пусть себе бормочет.
Пусть спалит меня заживо. Наплевать.
После долгого молчания он сказал:
-- Напрасно ты пришел, глупыш.
Я угрюмо кивнул.
Все приходит и уходит,-- сказал он.-- Вот в чем суть. За миллиарды
миллиардов лет все придет и уйдет несколько раз в различных формах. Даже я
исчезну.Некий человек нелепо убьет меня. Ужасно прискорбно -- исчезнет такая
примечательная форма жизни.
Защитники природы взвоют от негодования.-- Он захихикал.--
Бессмысленно, что и говорить. Эти кувшины и камешки, все, все это тоже
исчезнет. Эх! Фурункулы, геморрои, дубины...
Ты не знаешь этого! -- сказал я.
Он улыбнулся, показав все зубы, и я понял, что он знает это.
Водоворот в потоке времени. Преходящее скопление частиц, несколько, так
сказать, лучайных пылинок -- чистая метафора, сам понимаешь,-- затем, по
воле случая, огромное пылевое облако, расширяющаяся вселенная... -- Он пожал
плечами.-- Сложности: зеленая пыль наряду с обычной. Пурпурная пыль.
Золотая. Дополнительные усовершенствования: чувствующая пыль,
совокупляющаяся пыль, пыль, творящая богов! -- Он гулко захохотал, пустой
внутри, как
пещера.-- Новые законы для каждой новой формы, разумеется. Новые
возможности развития. Сложность за сложностью, случайность на случайности,
пока...--Его взгляд пронизывал меня, как ледяной ветер.
Продолжай,-- сказал я.
Он закрыл глаза, по-прежнему улыбаясь.
-- Возьмем конец света, любой конец света. Море черной нефти и гибель
всего. Ветра нет. Света нет.
Ничто не движется, нет даже ни одного муравья или паука. Безмолвная
вселенная. Таков конец этой вспышки времени, краткого возгорания событий и
идей, которое -- случайно -- зажег человек, и он же -- случайно -- загасил.
На самом деле это, конечно, не конец и даже не начало. Просто завихрение в
потоке времени. - Я косо посмотрел на него.
Это действительно может случиться?
Это уже случилось,-- сказал он и улыбнулся,
словно эта мысль доставила ему удовольствие.-- В
будущем. Я тому свидетель.
На какое-то время я задумался над этим, вспоминая звуки арфы, потом
покачал головой.
Я тебе не верю.
Поверишь.
Зажав рот ладонью, я продолжал коситься на него. Возможно, он лгал.
Подлости ему не занимать. Он покачал массивной головой.
Ах, как изворотлив человеческий ум! -- сказал он и хихикнул.--
Всего-навсего еще одна сложность, новое событие, новый свод сиюминутных
правил, порождающих последующие сиюминутные правила, и так все дальше, и
дальше, и дальше. Все связывается, понимаешь? Девонская рыба, противостоящий
большой палец, купель, технология -- щелк, щелк, щелк,
щелк...
Мне кажется, ты лжешь,-- сказал я, снова смутившись, не в силах
выбраться из водоворота слов.
Я это заметил. Ты никогда не поймешь. Наверное, весьма огорчительно
быть запертым, точно китайский сверчок в коробке, в тесной клетке
ограниченного разума.-- На сей раз его смеху не хватало живости.
Дракон начал уже уставать от моего присутствия.
Ты сказал "ерунда",-- произнес я.-- Разве это ерунда, если я перестану
просто так пугать людей до смерти? Разве не хорошо изменить свой образ
жизни, улучшить характер?
Должно быть, в тот момент я представлял собой занятное зрелище: большой
косматый монстр, исполненный рвения и серьезности, склонившийся, как жрец во
время молитвы.
Он пожал плечами.
-- Как хочешь. Поступай, как сам считаешь нужным.
-- Но зачем?
-- Зачем, зачем? Смешной вопрос! Зачем все? Мой тебе совет...
Я сжал кулаки, хотя это было, конечно же, нелепо. На драконов не
бросаются с кулаками.
-- И все-таки зачем?
Дракон поднял свою огромную клыкастую голову, вытянул шею, выдохнул
пламя.
-- Ах, Грендель! -- сказал он. На секунду показалось, что он почти
проникся жалостью ко мне.-- Ты делаешь их лучше, мой мальчик! Неужели ты сам
этого не видишь? Ты будоражишь их! Заставляешь их думать и изобретать. Ты
побуждаешь их заниматься поэзией, наукой, религией, всем тем, что и делает
их, пока они живы, людьми. Ты, так сказать, являешься той брутальной
сущностью, по которой они учатся определять самих себя. Изгнание, смерть,
плен, все, чего они стараются избежать,-- упрямые факты, свидетельствующие
об их смертности, их заброшенности,-- вот это-то ты и вынуждаешь их признать
и принять! Ты и есть человечество или условие человеческого существования --
вы неотделимы друг от друга, как восходящий на гору и гора. Если ты уйдешь,
тебя сразу же заменят. Брутальные сущности, знаешь ли, гроша ломаного не
стоят. Поэтому хватит сентиментальной дребедени. Если человек и есть
тот праздный вопрос, что так тебя интересует, не отступайся от него! Запугай
его до славы! В конце концов все едино, материя и движение, простое и
сложное. Никакой разницы в конечном счете. Смерть, преображение. Прах праху
и слизь слизи, аминь.
Я был уверен, что он лжет. Или, во всяком случае, наполовину уверен.
Улещивает меня, чтобы я терзал их, потому что сам, хотя и обожает
жестокость, сидит в своей гнусной берлоге. Я сказал:
-- Пусть найдут себе другую брутальную сущность,
что бы это такое ни было. Я отказываюсь.
-- Ну и отказывайся,-- сказал он, презрительно ухмыльнувшись.-- Займись
чем-нибудь еще, обязательно! Измени будущее! Сделай мир более приемлемым
местом для житья! Помогай бедным! Накорми голодных. Будь снисходителен к
идиотам! Какие перспективы!
Он больше не смотрел на меня, больше не делал вид, что изрекает истину.
--Лично для меня,-- сказал он,-- высшая цель --пересчитать все это,--
он неопределенно кивнул на дакровища вокруг,-- и, если удастся, разложить
все по порядку. "Познай себя" -- вот мой девиз. Познай, сколько чего у тебя
есть, и берегись чужаков!
Я отпихнул ногой рубины и изумруды.
Давай я расскажу тебе о том, что говорил Сказитель.
Уволь, прошу тебя! -- Он заткнул уши лапами и жутко осклабился.
Но я упорствовал.
-- Он говорил, что величайший из богов создал землю, все чудно-яркие
равнины и бурное море. Он говорил...
Чушь!
Почему?
Какой бог? Откуда? Жизненная сила, что ли?Принцип процесса? Бог как
развитие Случайности?
Каким-то образом, не могу объяснить как, но я понял, что он прав в
своем презрении к моей детской доверчивости.
И все-таки что-то из всего этого получится,--сказал я.
Ничего,-- сказал он.-- Краткая пульсация в черной дыре вечности. Мой
тебе совет...
-- Поживем -- увидим,-- сказал я.
Он покачал головой.
-- Мой тебе совет, ярый мой друг: копи золото и сиди на нем.
Ничего не изменилось -- все изменилось после того, как я побывал у
дракона. Одно дело с презрительным сомнением выслушивать поэтические версии
прошлого и прозревать видения грядущего, и совсем другое -- знать, так же
холодно и точно, как моя мать знает свою кучу высохших костей, что есть на
самом деле. Из всего, что я смог понять или недопонял в рассказе дракона,
что-то очень глубокое осталось со мной и стало частью моей ауры. Тщетой и
гибелью пахло в воздухе, куда бы я ни направлялся; едкий, всюду проникающий
запах, как запах смерти после лесного пожара,-- мой запах и запах мира,
деревьев скал и ручьев.
Но было и кое-что похуже. Я обнаружил, что дракон наложил на меня
заклятие: отныне никакое оружие не могло ранить меня. Я мог прийти в чертог,
когда мне заблагорассудится, и они были бессильны мне помешать. Это омрачило
мое сердце. Хотя я презирал их, иногда ненавидел их, но раньше, когда нам
доводилось сражаться, между мной и людьми было что-то общее. Теперь,
неуязвимый, я был одинок, как единственное живое дерево среди обширного,
унылого, каменного пейзажа.
Нет необходимости говорить, как я заблуждался поначалу, я думал, что
это преимущество.
Это было в разгар лета, в страдную пору первого года, когда я объявил
войну Хродгару. Ночной воздух был наполнен ароматом яблок и скошенных
злаков, а в чертоге за милю от меня слышался шум застолья. Я направлялся к
нему, будто притягиваемый (как всегда) каким-то проклятием. Показываться
людям я не собирался. Вопреки всем объяснениям дракона я не хотел ужасать
танов Хродгара. (В то время еще не начались мои систематические приходы.
Фактически, я еще не примирился с мыслью, что это война. Время от времени я
убивал отставших -- с каким-то жестоким удовольствием, совершенно не похожим
на то, с каким крушил череп корове,-- но я никогда не убивал в чертоге, даже
не появлялся там, если не считать той нелепой ночи, когда я попытался выйти
людям навстречу. Я скрючился на краю леса, глядя с высоты холма на огни
чертога. Я слушал песнь Сказителя.
Я уже не помню в точности, что он пел. Знаю только, что на меня это
произвело странное впечатление: я больше не чувствовал сомнений, уныния,
полного одиночества, стыда. Песня привела меня в ярость. В ней была их
самонадеянность, возможно -- их безмятежное, свинячье равнодушие, их
надменность, самодовольство и -- что хуже всего -- их надежда. Я подходил
ближе, перебегая от коровника к коровнику, и наконец подобрался к самой
стене. Нашел щель и заглянул в нее. Даже теперь, когда я думаю об этом, я
помню все, о чем он пел. Или почти все.
Он пел о том, сколь добр был Бог к потомкам Ошльда, послав им столь
богатый урожай. Люди сидели, лучась тупоумием, заплывшие от жира, и кивками
выражали Богу свое одобрение. Он пел о великой вв^дрости Бога, давшего им
столь мудрого короля. Все поднимали кубки за Бога и Хродгара, и Хродгар
улыбался, в бороде у него застряли крошки. Сказитель толковал о том, как Бог
лишил врагов силы и наполнил дома победителей несметными сокровищами, как
Даны стали богатейшим и могущественнейшим народом на земле, и что здесь и
только здесь в целом мире мужчины были свободны, герои -- храбры и девы были
поистине девами. Он закончил песню, и люди захлопали, закричали, восхваляя
его искусство, и наполнили золотые кубки. Всюду, среди их пузырящейся
глупости, я чуял душок дракона.
Затем позади меня хрустнула ветка, и тут же залаяла собака. Прямо на
меня выскочил часовой в шлеме и кольчуге, обеими руками занеся меч над
головой, готовый разрубить меня надвое. Я отпрыгнул назад, но запнулся обо
что-то и упал. Попробовал откатиться в сторону, но краем глаза увидел
опускающийся меч и понял, что не смогу увернуться. Я безвольно размяк, как
иногда зверек теряет волю перед прыжком хищника. Ничего не произошло.
Я был потрясен не меньше часового. Мы глядели друг на друга: я --
беспомощно распростершись на спине, меч поперек моего живота, стражник --
наклонившись вперед, все еще держась за рукоятку, словно не решаясь ее
выпустить. Его нос и борода торчали между пластин, прикрывавших щеки, и
глаза, затененные надвинутым шлемом, казались двумя дырками в стволе дерева.
--: Положи на место! -- сказал он. Глубоко вздохнув, он
повернул громадную голову и посмотрел прямо на меня. Я бросил изумруд и с
трудом подавил подступившую к горлу дурноту.
Не трожь,-- сказал он. Старческий голос теперь был так же ужасен, как и
его взгляд. Словно дракон был мертв уже тысячу лет.-- Никогда, никогда,
никогда не трогай моих вещей,-- сказал он. Вместе со словами из его пасти
вырвалось пламя, опалив мне волосы на животе и ногах. Я кивнул, весь дрожа
от страха.
Вот так,-- сказал он. Еще на мгновение задержал на мне взгляд и
медленно-медленно отвернул голову. Затем как-то по-старушечьи, будто был --
несмотря на злобу -- слегка смущен, он взгромоздился обратно на груду
сокровищ, распластал крылья и устроился поудобнее.
Настроение у него было препаршивое. Я засомневался, что смогу теперь
что-нибудь узнать у него. Хорошо еще, если удастся выбраться отсюда живым. Я
вдруг подумал о том, что он сказал: "Теперь ты знаешь, что они чувствуют,
когда видят тебя". В чем-то он был прав. Впредь буду держаться от них
подальше. Одно дело время от времени съедать человека -- это-то вполне
естественно: избавляет их от перенаселения и, возможно, от голодной смерти в
суровую зиму; но совсем другое -- пугать их, приводить в трепет, вызывать по
ночам кошмары, просто так, развлечения ради.
-- Ерунда,-- сказал дракон.
Я моргнул.
Я говорю: ерунда,-- повторил он,-- Почему бы не попугать их? Послушай,
малыш, я бы мог тебе рассказать...-- Он закатил глаза под тяжелые веки и
издал звук: "Гла-ах". Потом снова тяжело задышал от распиравшей его злобы.
Глупцы, глупцы, глупцы/ -- прошипел он.-- Вся эта чертова орава. Зачем
ты пришел сюда? Почему ты беспокоишь меня? Не отвечай! -- тут же добавил он,
останавливая меня.-- Знаю, что у тебя на уме. Я все знаю. Вот потому-то я
весь такой больной, усталый и старый.
Мне очень жаль,-- сказал я.
Молчи! -- крикнул он. Пламя метнулось аж до самого входа в пещеру.--
Знаю, что тебе жаль. В данный момент, скажем так. В этот бренный дурацкий
проблеск в бесконечном унылом падении вечности.
Меня это не трогает -- отнюдь! Молчи!
Его глаз резко открылся, как дыра, заставив меня молчать. Я закрыл рот.
Направленный на меня глаз был ужасен. Я почувствовал, что проваливаюсь в
него -- неудержимо срываюсь в беззвучную пустоту. Он оставил меня падать --
все ниже и ниже, навстречу черному солнцу и паукам, хотя знал, что я вот-вот
погибну. Совершенно хладнокровное существо -- змей до кончика хвоста.
Но в конце концов он заговорил, вернее, засмеялся, и все стало на свои
места. Засмеялся, заговорил и остановил мое падение, но не из сострадания, а
из холодного удовольствия знать то, что он знает. Я снова очутился в пещере,
и жуткая улыбка зазмеилась на его морщинистом лице, а глаз опять наполовину
закрылся.
Ты хочешь знать ответ,-- сказал он.-- За этим то ты и пришел. Мой совет
тебе -- не спрашивай!
Поступай, как я! Копи золото -- но не мое золото --и стереги его!
Зачем? -- сказал я.
МОЛЧИ!
Пещера озарилась белым светом от драконова пламени, и каменные стены
отозвались гулким эхом. Летучие мыши разлетелись, как пыль в амбаре, потом
постепенно вернулись на место, и все снова замерло, неподвижно, будто
безжизненно. Взметнувшиеся было крылья дракона расслабились и опустились.
Я ждал, казалось, несколько часов, съежившись и прикрыв голову
ладонями.
Потом:
-- Ты хочешь узнать про Сказителя?
Я кивнул.
-- Иллюзия,-- сказал он. Затем едва заметно улыбнулся, но согнал с лица
улыбку, словно безмерно устал, изнемог от тяжести Времени.-- Видишь ли, я
знаю все.-- Старческий голос притворно потеплел.--Начало, середину, конец.
Все. Вот, скажем, ты: сейчас ты видишь прошлое и настоящее, как и все прочие
низшие существа,-- память и восприятие -- и никаких
более высоких способностей. Но драконы, мой мальчик, обладают
совершенно иным разумом.-- Его рот растянулся в подобии улыбки, в которой не
было ни следа удовольствия.-- Мы видим все с вершины горы: все время, все
пространство. В единый миг мы видим и взрыв страсти, и следнюю вспышку
гнева. Не мы вызываем угасание всего, понимаешь? -- Он вдруг сразу стал
нетерпеливо-раздражительным, будто отвечал на возражения, которые ему
выдвигали так часто,
что его от них уже тошнило.-- Драконам нет дела довашей куцей свободы
воли. Тьфу! Слушай меня, мальчик.-- Его тусклый глаз вспыхнул.-- Если ты со
своим знанием настоящего и прошлого вспомнишь, что некий человек
поскользнулся, скажем, на банановой кожуре, или свалился со стула, или
утонул в реке, то это воспоминание вовсе не значит, что ты вызвал то, что он
поскользнулся, или упал, или утонул. Верно? Конечно, верно! Это случилось, и
ты знаешь об этом, но знать не значит вызвать. Конечно! Всякий, кто
утверждает обратное,-- глупец и невежда. Вот так и со мной. Мое знание
будущего не вызывает будущее. Я его просто вижу, точно так же, как вы на
своем низшем уровне вспоминаете произошедшее в прошлом. И даже если,
предположим, я вмешаюсь -- сожгу, к примеру, чей-нибудь дворец -- то ли
потому, что у меня такое настроение, то ли потому, что кое-кто меня об этом
попросил,-- даже тогда я не изменю будущее, а всего лишь сделаю то, что
видел с самого начала. Это, конечно же, очевидно. Будем считать этот вопрос
решенным. Хватит о свободной воле и постороннем вмешательстве! Дракон
прищурил глаз.
-- Грендель!
Я подскочил.
-- Ну что у тебя за скучный вид,-- сказал он и сурово посмотрел на
меня, черный, как полночь.--Подумай лучше, каково приходится мне,-- сказал
он.
Я чуть снова не сказал: "Мне очень жаль", но вовремя спохватился.
-- Люди,-- сказал он, потом надолго замолчал, на полняя пещеру
презрением, словно ядом своего дыхания.-- Я вижу, ты понимаешь их.
Считающих, из меряющих, создающих теории.
Все поросята любят сыр.
Дружище Снэггл -- поросенок.
И если Снэггл заболеет и откажется поесть,
Предложите ему сыр.
Игры, игры, игры! -- Он фыркнул пламенем.-- Они только думают, что
думают. Никакого общего видения, общей системы, лишь схемки с отдаленным
сходством, никакого соответствия действительности, не более чем мостики или,
скажем, паутина. Но они сломя голову устремляются по паутине через пропасть,
иногда им удается перебраться, и они думают, что это решает проблему! Я мог
бы рассказать тебе сотни утомительно-скучных историй про человеческую
глупость. С по? мощью своих сумасшедших теорий они составляют план дорог,
ведущих в ад, а также с помощью длинных -- отсюда-до-луны-и-обратно--
перечней никчемных фактов. Безумие, самое что ни на есть заурядное безумие!
Простые разрозненные факты, и факты, чтобы их С9единить,-- всякие там "и"
или "но" -- вот sine qua поп всех их славных достижений. Но таких фактов не
существует. Связанность -- вот сущность всего. Это их не останавливает, куда
там. Они возводят мироздание из зубов, которые лишены десен и которым не на
чем держаться и нечего жевать. Время от времени они, разумеется, чувствуют
это; их гнетет ощущение, что все, чем они живут,-- бессмыслица. У них
возникает смутное подозрение, что такие высказывания, как "Бога нет",
несколько сомнительны, по крайней мере по сравнению с утверждениями вроде
"Все плотоядные коровы едят мясо". Вот тут-то им на помощь и приходит
Сказитель. Дает им иллюзию реальности -- скрепляет все их факты своим
клейким подвыванием о связанности. Чушь собачья, поверь мне. Всего-навсего
словесные выкрутасы. О действительной всеобщности он знает не больше, чем
они,-- даже меньше, если на то пошло; жонглирует все тем же хаосом атомов,
условиями своего времени, места и языка. Но он сплетает все это, тренькая на
своей арфе, и люди думают, что все, о чем они думают, оживает, думают, что
небеса благоволят им. Это дает им силы идти дальше -- чего бы это ни стоило.
Что касается меня, глаза бы мои на них не смотрели.
-- Понятно,-- сказал я. Это было не совсем правдой.
Дракон улыбнулся и на миг показался почти дружелюбным.
Учитывая все обстоятельства,-- сказал он,-- ты слушал внимательно и
вдумчиво. Поэтому я расскажу тебе о Времени и Пространстве.
Спасибо,-- сказал я как можно искреннее. Пищи для размышлений у меня
уже было, пожалуй, предостаточно.
Он нахмурился, и я больше ничего не сказал. Глубоко вздохнув, он
поудобнее вытянул передние лапы и, на секунду задумавшись, начал:
-- Во всех рассуждениях о Природе Мы не должны забывать о различиях
масштабов, в особенности о различиях временных промежутков. Мы (я имею в
виду вас, не нас) склонны принимать в качестве абсолютной меры модусы
доступных нашему наблюдению функций
наших тел. Но, по сути дела, было бы чрезвычайно опрометчиво
распространять выводы, сделанные на основе наблюдения, далеко за пределы
того масштаба величин, в рамках которого производилось данное на блюдение.
Например, очевидное отсутствие изменения в течение секунды ничего не говорит
нам об изменении, происходящем в течение тысячи лет. Равно как видимость
изменения в течение тысячи лет ничего не говорит нам о том, что может
произойти в течение,
скажем, миллиона лет; а видимое изменение в течение миллиона лет ничего
не говорит о миллионе миллионов лет. Мы можем продолжать эту прогрессию до
бесконечности; абсолютного мерила величины не существует. Любой промежуток
времени в этой прогрессии будет большим по сравнению с предыдущим и меньшим
по сравнению с последующим. Далее, все специальные исследования предполагают
некие фундаментальные типы вещей. (Здесь я, заметь, использую
слово "вещи" в наиболее общем смысле, включающем в себя действия, цвета
и все прочие данные чувств, а также ценности.) Изучение, или "наука", как
деятельность низшего разума имеет дело с ограниченным набором различных
типов вещей. Таким образом, имеется, во-первых, разнообразие типов.
Во-вторых, имеется определенность того, какие типы представлены в той или
иной указанной ситуации. Например, имеется отдельное высказывание: "Этот
предмет зеленый" -- и
более общее высказывание: "Все эти предметы зеленые". Именно с такого
рода проблемами имеет деловаш обычный рассудок. Несомненно, такие проблемы
существенны на начальном этапе любого исследования -- для низшего разума. Но
всякое такое исследование непременно стремится выйти за свои пределы.
К сожалению...
Он окинул меня подозрительным взглядом.
Ты не слушаешь.
Нет, слушаю! -- сказал я, отчаянно стараясь показать свою серьезность.
Но он вяло покачал головой.
Ничто тебя не интересует, кроме развлечений, жестокости.
Неправда! -- сказал я.
Его глаз открылся шире, и все тело засветилось.
Ты будешь говорить мне, что такое правда? --сказал он.
Я изо всех сил стараюсь быть внимательным.
Честное слово,-- сказал я.-- Ты же понимаешь. Что я еще могу сделать?
Дракон задумался, медленно дыша от переполнявшего его гнева. Потом
наконец закрыл глаза.
-- Попробуем начать с другого конца,-- сказал он.-- Мне, понимаешь ли,
чертовски трудно излагать все в понятиях, доступных разумению существа из
Темных веков. Дело не в том, что один век бывает темнее другого. Просто
таков специальный термин, принятый в другом темном веке.
Он нахмурился, будто с трудом мог заставить себя продолжать. Затем,
после долгого молчания, сказал:
-- Сущность жизни -- в крушении установленного порядка. Вселенная
отвергает мертвящее влияние полного единообразия. И тем не менее в своем
отрицании она переходит к новому порядку как первичному не обходимому
условию значимого опыта. Мы вынуждены как-то объяснять это стремление к
новым формам порядка и стремление к новизне порядка, а также степень успеха
и степень неудачи. Вне хоть какого-то понимания, пускай даже самого
смутного, этих
характеристик исторического процесса...
Его голос постепенно затих. Он снова надолго замолчал, потом сказал:
-- Посмотрим на это следующим образом. Возьмем вот этот кувшин.-- Он
поднял золотой сосуд и показал его мне, не давая в руки. Дракон, казалось,
помимо воли глядел на меня враждебно и с подозрением, слов но думал: а вдруг
я окажусь таким дураком, что схвачу кувшин и убегу.-- Чем этот кувшин
отличается от какого-нибудь живого существа? -- Он убрал его подальше от
меня.-- Своей структурой! Именно! Этот кувшин представляет собой абсолютно
равноправное
сообщество атомов. Он имеет значимость или "вотность", так сказать, но
не имеет Выразительности, или, приблизительно говоря, "ах-вот!-ности".
Значимость изначально монистична по отношению к вселенной. Ограниченная
каким-либо конечным индивидуальным событием, значимость перестает быть
значимой. В том или ином смысле -- детали можем опустить -- значимость
проистекает от имманентности бесконечного конечному. Но выразительность --
слушай внимательно,-- выразительность основывается на конечных событиях. Она
есть активность конечного, воздействующая на свое окружение. Значимость
переходит от мира как единого целого к миру как множественности, тогда как
выразительность есть дар мира как множественности миру как единому целому.
Законы природы представляют собой усредненные действия, которые безлично
правят миром. Но в выразительности нет ничего усредненного: она по сути
своей индивидуальна. Рассмотрим одну отдельную молекулу...
-- Рассмотрим что? -- сказал я.
Его закрытые глаза зажмурились еще сильнее. Длинное красно-рыжее пламя
вырвалось вместе с сердитым вздохом.
-- Выразимся иначе,-- сказал он. Голос его ослаб, словно от
безнадежности.-- У растений мы обнаружи ваем обладающие выражением телесные
организации, в которых отсутствует какой-либо центр опыта, имеющий высокую
степень сложности врожденных данных или приобретенных форм выражения. Еще
один вид равновесия, но с ограничениями, как мы увидим. У животных,
напротив, доминирует один или несколько центров опыта. Если отсечь
доминирующий центр дея
тельности от остального тела -- к примеру, отрубить голову,-- то тогда
разрушится всякая координация, и животное погибнет. Тогда как в растении
единая структура может подразделяться на ряд меньших равноправных структур,
которые легко выживают без
очевидного ущерба для их функциональной выразительности.-- Он
замолчал.-- По крайней мере, это тебе понятно?
-- Кажется, да.
Он вздохнул.
-- Слушай! Слушай внимательно! Разгневанный человек обычно не грозит
кулаком всей вселенной. Он делает выбор и сшибает с ног соседа. Камень
же,согласно закону всеобщего тяготения, бесстрастно притягивает к себе всю
вселенную. Согласись, здесь есть
некоторое различие.
Он ждал, закипая от нетерпения. Я как мог долго выдержал его взгляд,
потом покачал головой. Это нечестно. Насколько я понимал, он, наверное,
специально рассказывал мне всякую чушь. Я сел на пол. Пусть себе бормочет.
Пусть спалит меня заживо. Наплевать.
После долгого молчания он сказал:
-- Напрасно ты пришел, глупыш.
Я угрюмо кивнул.
Все приходит и уходит,-- сказал он.-- Вот в чем суть. За миллиарды
миллиардов лет все придет и уйдет несколько раз в различных формах. Даже я
исчезну.Некий человек нелепо убьет меня. Ужасно прискорбно -- исчезнет такая
примечательная форма жизни.
Защитники природы взвоют от негодования.-- Он захихикал.--
Бессмысленно, что и говорить. Эти кувшины и камешки, все, все это тоже
исчезнет. Эх! Фурункулы, геморрои, дубины...
Ты не знаешь этого! -- сказал я.
Он улыбнулся, показав все зубы, и я понял, что он знает это.
Водоворот в потоке времени. Преходящее скопление частиц, несколько, так
сказать, лучайных пылинок -- чистая метафора, сам понимаешь,-- затем, по
воле случая, огромное пылевое облако, расширяющаяся вселенная... -- Он пожал
плечами.-- Сложности: зеленая пыль наряду с обычной. Пурпурная пыль.
Золотая. Дополнительные усовершенствования: чувствующая пыль,
совокупляющаяся пыль, пыль, творящая богов! -- Он гулко захохотал, пустой
внутри, как
пещера.-- Новые законы для каждой новой формы, разумеется. Новые
возможности развития. Сложность за сложностью, случайность на случайности,
пока...--Его взгляд пронизывал меня, как ледяной ветер.
Продолжай,-- сказал я.
Он закрыл глаза, по-прежнему улыбаясь.
-- Возьмем конец света, любой конец света. Море черной нефти и гибель
всего. Ветра нет. Света нет.
Ничто не движется, нет даже ни одного муравья или паука. Безмолвная
вселенная. Таков конец этой вспышки времени, краткого возгорания событий и
идей, которое -- случайно -- зажег человек, и он же -- случайно -- загасил.
На самом деле это, конечно, не конец и даже не начало. Просто завихрение в
потоке времени. - Я косо посмотрел на него.
Это действительно может случиться?
Это уже случилось,-- сказал он и улыбнулся,
словно эта мысль доставила ему удовольствие.-- В
будущем. Я тому свидетель.
На какое-то время я задумался над этим, вспоминая звуки арфы, потом
покачал головой.
Я тебе не верю.
Поверишь.
Зажав рот ладонью, я продолжал коситься на него. Возможно, он лгал.
Подлости ему не занимать. Он покачал массивной головой.
Ах, как изворотлив человеческий ум! -- сказал он и хихикнул.--
Всего-навсего еще одна сложность, новое событие, новый свод сиюминутных
правил, порождающих последующие сиюминутные правила, и так все дальше, и
дальше, и дальше. Все связывается, понимаешь? Девонская рыба, противостоящий
большой палец, купель, технология -- щелк, щелк, щелк,
щелк...
Мне кажется, ты лжешь,-- сказал я, снова смутившись, не в силах
выбраться из водоворота слов.
Я это заметил. Ты никогда не поймешь. Наверное, весьма огорчительно
быть запертым, точно китайский сверчок в коробке, в тесной клетке
ограниченного разума.-- На сей раз его смеху не хватало живости.
Дракон начал уже уставать от моего присутствия.
Ты сказал "ерунда",-- произнес я.-- Разве это ерунда, если я перестану
просто так пугать людей до смерти? Разве не хорошо изменить свой образ
жизни, улучшить характер?
Должно быть, в тот момент я представлял собой занятное зрелище: большой
косматый монстр, исполненный рвения и серьезности, склонившийся, как жрец во
время молитвы.
Он пожал плечами.
-- Как хочешь. Поступай, как сам считаешь нужным.
-- Но зачем?
-- Зачем, зачем? Смешной вопрос! Зачем все? Мой тебе совет...
Я сжал кулаки, хотя это было, конечно же, нелепо. На драконов не
бросаются с кулаками.
-- И все-таки зачем?
Дракон поднял свою огромную клыкастую голову, вытянул шею, выдохнул
пламя.
-- Ах, Грендель! -- сказал он. На секунду показалось, что он почти
проникся жалостью ко мне.-- Ты делаешь их лучше, мой мальчик! Неужели ты сам
этого не видишь? Ты будоражишь их! Заставляешь их думать и изобретать. Ты
побуждаешь их заниматься поэзией, наукой, религией, всем тем, что и делает
их, пока они живы, людьми. Ты, так сказать, являешься той брутальной
сущностью, по которой они учатся определять самих себя. Изгнание, смерть,
плен, все, чего они стараются избежать,-- упрямые факты, свидетельствующие
об их смертности, их заброшенности,-- вот это-то ты и вынуждаешь их признать
и принять! Ты и есть человечество или условие человеческого существования --
вы неотделимы друг от друга, как восходящий на гору и гора. Если ты уйдешь,
тебя сразу же заменят. Брутальные сущности, знаешь ли, гроша ломаного не
стоят. Поэтому хватит сентиментальной дребедени. Если человек и есть
тот праздный вопрос, что так тебя интересует, не отступайся от него! Запугай
его до славы! В конце концов все едино, материя и движение, простое и
сложное. Никакой разницы в конечном счете. Смерть, преображение. Прах праху
и слизь слизи, аминь.
Я был уверен, что он лжет. Или, во всяком случае, наполовину уверен.
Улещивает меня, чтобы я терзал их, потому что сам, хотя и обожает
жестокость, сидит в своей гнусной берлоге. Я сказал:
-- Пусть найдут себе другую брутальную сущность,
что бы это такое ни было. Я отказываюсь.
-- Ну и отказывайся,-- сказал он, презрительно ухмыльнувшись.-- Займись
чем-нибудь еще, обязательно! Измени будущее! Сделай мир более приемлемым
местом для житья! Помогай бедным! Накорми голодных. Будь снисходителен к
идиотам! Какие перспективы!
Он больше не смотрел на меня, больше не делал вид, что изрекает истину.
--Лично для меня,-- сказал он,-- высшая цель --пересчитать все это,--
он неопределенно кивнул на дакровища вокруг,-- и, если удастся, разложить
все по порядку. "Познай себя" -- вот мой девиз. Познай, сколько чего у тебя
есть, и берегись чужаков!
Я отпихнул ногой рубины и изумруды.
Давай я расскажу тебе о том, что говорил Сказитель.
Уволь, прошу тебя! -- Он заткнул уши лапами и жутко осклабился.
Но я упорствовал.
-- Он говорил, что величайший из богов создал землю, все чудно-яркие
равнины и бурное море. Он говорил...
Чушь!
Почему?
Какой бог? Откуда? Жизненная сила, что ли?Принцип процесса? Бог как
развитие Случайности?
Каким-то образом, не могу объяснить как, но я понял, что он прав в
своем презрении к моей детской доверчивости.
И все-таки что-то из всего этого получится,--сказал я.
Ничего,-- сказал он.-- Краткая пульсация в черной дыре вечности. Мой
тебе совет...
-- Поживем -- увидим,-- сказал я.
Он покачал головой.
-- Мой тебе совет, ярый мой друг: копи золото и сиди на нем.
Ничего не изменилось -- все изменилось после того, как я побывал у
дракона. Одно дело с презрительным сомнением выслушивать поэтические версии
прошлого и прозревать видения грядущего, и совсем другое -- знать, так же
холодно и точно, как моя мать знает свою кучу высохших костей, что есть на
самом деле. Из всего, что я смог понять или недопонял в рассказе дракона,
что-то очень глубокое осталось со мной и стало частью моей ауры. Тщетой и
гибелью пахло в воздухе, куда бы я ни направлялся; едкий, всюду проникающий
запах, как запах смерти после лесного пожара,-- мой запах и запах мира,
деревьев скал и ручьев.
Но было и кое-что похуже. Я обнаружил, что дракон наложил на меня
заклятие: отныне никакое оружие не могло ранить меня. Я мог прийти в чертог,
когда мне заблагорассудится, и они были бессильны мне помешать. Это омрачило
мое сердце. Хотя я презирал их, иногда ненавидел их, но раньше, когда нам
доводилось сражаться, между мной и людьми было что-то общее. Теперь,
неуязвимый, я был одинок, как единственное живое дерево среди обширного,
унылого, каменного пейзажа.
Нет необходимости говорить, как я заблуждался поначалу, я думал, что
это преимущество.
Это было в разгар лета, в страдную пору первого года, когда я объявил
войну Хродгару. Ночной воздух был наполнен ароматом яблок и скошенных
злаков, а в чертоге за милю от меня слышался шум застолья. Я направлялся к
нему, будто притягиваемый (как всегда) каким-то проклятием. Показываться
людям я не собирался. Вопреки всем объяснениям дракона я не хотел ужасать
танов Хродгара. (В то время еще не начались мои систематические приходы.
Фактически, я еще не примирился с мыслью, что это война. Время от времени я
убивал отставших -- с каким-то жестоким удовольствием, совершенно не похожим
на то, с каким крушил череп корове,-- но я никогда не убивал в чертоге, даже
не появлялся там, если не считать той нелепой ночи, когда я попытался выйти
людям навстречу. Я скрючился на краю леса, глядя с высоты холма на огни
чертога. Я слушал песнь Сказителя.
Я уже не помню в точности, что он пел. Знаю только, что на меня это
произвело странное впечатление: я больше не чувствовал сомнений, уныния,
полного одиночества, стыда. Песня привела меня в ярость. В ней была их
самонадеянность, возможно -- их безмятежное, свинячье равнодушие, их
надменность, самодовольство и -- что хуже всего -- их надежда. Я подходил
ближе, перебегая от коровника к коровнику, и наконец подобрался к самой
стене. Нашел щель и заглянул в нее. Даже теперь, когда я думаю об этом, я
помню все, о чем он пел. Или почти все.
Он пел о том, сколь добр был Бог к потомкам Ошльда, послав им столь
богатый урожай. Люди сидели, лучась тупоумием, заплывшие от жира, и кивками
выражали Богу свое одобрение. Он пел о великой вв^дрости Бога, давшего им
столь мудрого короля. Все поднимали кубки за Бога и Хродгара, и Хродгар
улыбался, в бороде у него застряли крошки. Сказитель толковал о том, как Бог
лишил врагов силы и наполнил дома победителей несметными сокровищами, как
Даны стали богатейшим и могущественнейшим народом на земле, и что здесь и
только здесь в целом мире мужчины были свободны, герои -- храбры и девы были
поистине девами. Он закончил песню, и люди захлопали, закричали, восхваляя
его искусство, и наполнили золотые кубки. Всюду, среди их пузырящейся
глупости, я чуял душок дракона.
Затем позади меня хрустнула ветка, и тут же залаяла собака. Прямо на
меня выскочил часовой в шлеме и кольчуге, обеими руками занеся меч над
головой, готовый разрубить меня надвое. Я отпрыгнул назад, но запнулся обо
что-то и упал. Попробовал откатиться в сторону, но краем глаза увидел
опускающийся меч и понял, что не смогу увернуться. Я безвольно размяк, как
иногда зверек теряет волю перед прыжком хищника. Ничего не произошло.
Я был потрясен не меньше часового. Мы глядели друг на друга: я --
беспомощно распростершись на спине, меч поперек моего живота, стражник --
наклонившись вперед, все еще держась за рукоятку, словно не решаясь ее
выпустить. Его нос и борода торчали между пластин, прикрывавших щеки, и
глаза, затененные надвинутым шлемом, казались двумя дырками в стволе дерева.