Дозойс Гарднер. Грендель

не пошел за ними. Остался среди развалин и бродил там, где некогда бродили
давно умершие великаны; сердце мое замирало от желания узнать, что делают
сейчас чужеземцы в чертоге на вершине холма. Но при свете дня было бы глупо
появляться там.
Вернувшись в пещеру, я никак не мог решить, боюсь я их или нет. От
долгого пребывания на солнце у меня болела голова, а в руках не
чувствовалось силы.
Они словно заснули. Не знаю отчего, но я был необычайно восприимчив к
звукам в пещере: рокоту подземной реки в сотнях футов подо мной, которая
буравила камень, устремляясь все глубже и глубже; вековечному кап-кап
сталагмитов, растущих на дюйм за сотню лет; весенней капели в трех залах
отсюда (зал с рисунками был завален камнями), там, где весна прорывается
сквозь своды пещеры. Полубодрствующий,. полуспящий, л ощущал себя пещерой:
мои мысли устремлялись вниз через странные пустоты во мне... или это был
какой-то порыв, более древний и смутный, чем мысль, столь же древний, как
инстинкт медведя, как сумеречная тоска волка, дерева.,.
Кто знает, что все это значит? Вне сна и вне бодрствования, полный
возбуждения, похожего на радость, я пытался думать о том, боюсь ли я этих
чужеземцев, но мысль ускользала. Она была нереальной -- тонкой, как нить
паутины, покачивающейся на окне, за которым видны деревья. Я иногда
наблюдал, как люди совершают загадочные поступки. Один мужчина, имевший жену
и семерых детей,-- он был плотником и справедливо считался рассудительным,
не подверженным безумным страстям и не склонным к безрассудству степенным
человеком строгих правил, искусным мастером (ни одной неровной кромки, ни
одного кривого гвоздя, ни выемки, ни трещины) -- как-то раз, когда его
домочадцы спали, тихо вышел из дома на окраине селения и по заметенным
снегом тропам направился через лес к хижине охотника, который в то время
выслеживал зверя. Жена охотника впустила его, ji он спал с нею, а когда
пропел второй петух, вернулся домой. Кто знает, почему? Скука -- самое
страшное мучение. Разум раскладывает мир по полочкам, а подавленные страсти
ждут момента для мести. Я пришел к выводу, что всякий порядок призрачен, он
существует только в теории,-- это безвредная, улыбающаяся маска
здравомыслия, которую люди надевают, чтобы одну необъятную, темную
реальность отделить от другой: свое собственное "я" и мир --, два змеиных
гнезда. Бдительный рассудок, изворотливый и быстрый, лжет о темном зове
крови, лжет и лжет, и лжет до тех пор, пока, устав от болтовни, этот страж
не засыпает. Затем -- внезапно и молниеносно -- его враг, пещерное сердце,
невесть откуда наносит удар. Насилие -- вот правда, как говорил Хродульфу
полоумный старик-крестьянин. Но старый болван только наполовину понимал то,
что говорил. Он никогда не беседовал с драконом. А этот чужеземец?
Боюсь я того или нет, но в чертог я пойду, это точно. Конечно, я так и
сяк вертел в голове смехотворную мысль, что поступлю как благоразумный зверь
и останусь в безопасности. "Разве я не свободен? Не свободен, как птица?" --
в умопомрачении шептал я, хитря с самим собой. Я же помню -- и несу в себе
-- видение дракона: абсолютное, окончательное запустение. Когда-то
давным-давно я видел всю вселенную как не-маму и краем глаза уловил свое
место в ней -- дыру. Тем не менее я существую,-- понял я.-- Значит, только я
существую. Это я или вселенная. Какой восторг, какое восхитительное
открытие! (Пещера, моя пещера -- это ревностно оберегающая меня пещера.)
Поскольку даже мать любит меня не за то, каков я есть, но за мое
"сыновство", за мою принадлежность ей, за тот объем воздуха, что я вытесняю,
как наглядное подтверждение ее власти. Я отстранил ее -- легко, как ребенка,
приподняв за подмышки,-- и тем самым доказал, что у нее нет никакой власти
надо мной, кроме той малости, что я из сиюминутной прихоти уделяю ей. Точно
так же я мог бы убрать с дороги все королевство Хродгара и всю его дружину,
если бы не установил пределов желанию ради сладостного желания. Если я
прикончу последнего Скильдинга, то ради чего я буду жить после этого?
Придется уйти в другое место.
И вот теперь, на миг усомнившись в победе, я, пожалуй, мог бы
установить пределы желанию: лечь спать, отложить свои набеги до той поры,
когда Геаты вернутся домой. Ибо, как учит опыт, мир делится на две части:
тех, кого убивают, и тех, кто препятствует убийству первых; а Геатов,
несомненно, можно отнести и к тем, и к другим. Так я шептал и, по пояс
увязая в сугробах, неумолимо приближался к Хродгарову чертогу. Мрак лежал
над миром, как крышка гроба. Я торопился. Было бы досадно пропустить их
похвальбу. Я подошел к Медовой Палате, приник к щели и заглянул внутрь.
Пронзительный ветер был полон отголосков смысла.
От такого зрелища у кого угодно потеплело бы на сердце. Даны были
недовольны (если не сказать больше) тем, что Геаты пришли спасать их. Честь
для них была превыше всего; они бы скорее предпочли быть съеденными заживо,
чем позволили чужеземцам вызволить себя из беды. Жрецы тоже не были рады.
Годами они твердили, что незримый Разрушитель обо всем позаботится в должное
время. И вот теперь эти заморские выскочки срывают с религии покров тайны!
Мой старый приятель Орк в отчаянии качал головой, сосредоточенно размышляя,
вне всякого сомнения, о темных метафизических проблемах. Все угасает,
альтернативы исключают друг друга. Не суть важно, кто из нас исключит
другого, когда придет время для моей встречи с чужеземцем, ведь люди, взоры
которых будут прикованы к происходящему, вряд ли сумеют возвыситься до
священной идеи процесса. Теология не цветет пышным цветом в мире действия и
противодействия, в мире изменения: она произрастает в покое, как ряска на
стоячей воде. А расцветает и благоденствует она во времена упадка. Только в
мире, где все неизбежно исчезает, может жрец тронуть сердца людей, как
трогает их поэт, когда утверждает, что ничто не свершается зря. Во имя
старых времен, во имя чести старого жреца я должен убить иноземца. А также
во имя чести Хродгаровых воинов.
Даны угрюмо смотрели, как едят чужеземцы, и втайне желали, чтобы
кто-нибудь дал им повод схватиться за кинжалы. Я прикрыл ладонью рот, чтобы
не захихикать. Король возглавлял трапезу, торжественный и невозмутимый. Он
знал, что его воины не справится со мной в одиночку; и был он слишком стар и
изможден, чтобы проникнуться -- как бы полезно это ни было для его
королевства -- их бредовыми понятиями о чести. Закончишь пир, вот что
важно,-- думал он,-- Не дать им растратить свою хваленую силу друг на друга.
Королева отсутствовала. Ситуация весьма взрывоопасная.
Затем заговорил Унферт, сын Эгглафа, первый человек после Хродгара в
зале. Нос у него был как гнилая, Помятая картофелина, глаза -- как пара
клыков. Он наклонился вперед над столом и ножом, с помощью которого ел,
указал на безбородого предводителя Геатов.
-- Послушай, приятель,-- сказал он,-- не тот ли ты человек, который
однажды соревновался с молодым Брекой в умении плавать,-- жизнью вы оба
рискнули средь зимы ни за что ни про что, удалью пьяной кичась, как безумцы?
Чужестранец перестал жевать, улыбнулся.
-- Об этом мы слышали,-- сказал Унферт.-- Никто вам не мог помешать: ни
короли, ни жрецы, ни совет ники -- никто. Бултых! Уф, уф, уф! -- Унферт
изобра зил плавательные движения, закатив глаза, хватая ртом воздух. Воины
вокруг засмеялись.-- Море бурлило волнами, лютая стужа вздыбила воды. Семеро
суток вы плыли, как говорят.-- Он придал своему лицу выражение простодушной
доверчивости, и Даны снова захохотали.-- И в конце концов Брека тебя
пересилил,
оказавшись покрепче, чем ты. Не знаю, чем он там хвастал, но, как
видно, не зря.
Датские воины смеялись. Даже Хродгар улыбнулся. Унферт же стал
серьезным, и теперь лишь чужеземец продолжал улыбаться, только он да
здоровенный Геат рядом с ним, оба -- невозмутимые, как лесные волки. Унферт
снова выставил нож и дружески предупредил:
-- Предчувствую, что нынче вечером все будет для тебя намного хуже. Ты,
может быть, и впрямь одержи вал победы -- не знаю, не слыхал. Но коли ты до
ждешься Гренделя сегодня ночью, твои победы слав ные на том закончатся.
Даны захлопали в ладоши. Чужеземец по-прежнему улыбался, направленные
вниз глаза -- точно пустые ямы. Я видел, что его мозг, холодный, как камень,
заработал -- тяжело, словно мельничный жернов. Когда зал смолк, он заговорил
-- тихим голосом, вперив странный взгляд в никуда.
-- Эх, друг мой Унферт, брагой упившись, про Бреку ты малость приврал.
На самом же деле я его пересилил. Среди живущих ныне я всех сильней на воде.
Как глупцы-малолетки, мы с Брекой поспорили, силой своей похваляясь;
да... оба мы были совсем как мальчишки... поклялись жизнью на море рискнуть
и риск нули. Взяли мечи от китов отбиваться и поплыли, левой рукой загребая.
Унферт рассмеялся, остальные последовали его примеру, как по команде.
Получилось по-идиотски. Чужестранец сказал:
-- Брека не мог далеко от меня оторваться при всей своей силе -- руки
его не слабее твоих, друг мой Унферт; что до меня, я решил не бросать его
одного.Так мы и плыли пятеро суток, но затем шторм налетел, северный ветер
студеный, черные тучи, высокие вол ны -- и нас разлучили они. Буря подняла
тварей морских из пучины. И одна из них, меня зацепив, на дно
потащила, в глубины, где тяжесть воды раздавила б и смяла любого
другого. Но небом мне даровано было гада морского мечом поразить, так я и
сделал. Потом напали другие. И теснили все глубже. Я убил их, девять чудищ
подводных, лишил их долгожданного пира на дне океана. Наутро, мечом
пропоротые, вверх брюхом всплыли их мертвые туши в прибрежных водах. И
впредь не пугали они в тех местах мореходов. Светило дневное взошло на
востоке, и вот я увидел берег скалистый и выплыл к нему. Судьба нередко того
бережет, кто сам бесстрашен.
Теперь Даны не смеялись. Рассказ чужеземца прозвучал так спокойно, так
негромко, что смех был неуместен. Он верил каждому произносимому им слову. Я
наконец-то понял выражение его глаз. Он был безумен.
Но все равно я не был готов к тому, что произошло в следующее
мгновение. Никто не был. Мрачно-серьезный, несмотря на чуть ироничную
улыбку, он вдруг рубанул с плеча:
-- Ни Брека, ни ты никогда не дрались в подобных
"битвах. Мне самому хвалиться особенно нечем. Однако я не припомню,
чтобы когда-либо слышал о подвигах славных, тобою свершенных, зато известно,
что ты убийца собственных братьев. Среди сталагмитов ада ты будешь ползать
за преступление это, дружище Унферт, как ни хитер ты.-- И это с той же
мягкостью, с тем же равнодушием, почти нечеловеческим, если бы не бледный
отсвет пламени в его глазах.
Все в зале онемели. Чужеземец пришел не в игрушки играть.
И все же, надо признать, он был злоязычен. Поверили таны в его дикую
повесть о сверхчеловеческой
силе или нет, но никто из них не осмелился еще раз задеть его, рискуя
получить хлесткую отповедь, высказанную так спокойно и убийственно
хладнокровно.
Только старый король Хродгар был доволен. Такая прямолинейность
сумасшедшего будет полезна в схватке с чудовищем. Он заговорил:
-- Где королева? Мы все здесь друзья! Пусть вый
дет к нам и обнесет всех медом!
Должно быть, она слушала за дверью. Сияя красотой, она появилась в зале
и прошла к огромной золотой чаше, стоявшей на столе возле очага. Королева
словно внесла с собой свет и тепло, и мужчины тотчас начали говорить,
шутить, смеяться -- все разом, и Даны и Геаты. Обойдя с чашей всех Данов и
дружину Геатов, она остановилась перед предводителем чужеземцев; ее рыжие
волосы развевались, на шее и руках блестели золотые украшения.
-- Благодарю Бога,-- сказала она,-- что исполни
лось желание мое, и я вижу мужчину, чья храбрость
достойна доверия.
Чужеземец улыбнулся, бросил взгляд на Унферта. Приближенный Хродгара
почти пришел в себя, хотя шея у него все еще багровела.
-- Там будет видно,-- сказал чужеземец.
И снова я поймал себя на том, что что-то непонятное творится с моей
головой. Его губы, казалось, двигались отдельно от слов, и чем пристальнее я
смотрел на его блестящие плечи, тем менее отчетливо видел их очертания. Зал
наполнился тяжелым, неприятным запахом, который я никак не мог определить. Я
силился вспомнить нечто: сплетенные корни, бездну... Тщетно. Этот странный
приступ ужаса вскоре прошел. За исключением необычной безбородости, в
чужеземце не было ничего пугающего. Я проламывал хребты быкам не слабее его.
Хродгар говорил речи, не выпуская руку королевы из своей. Унферт сидел
совершенно неподвижно и больше не краснел. Он изо всех сил пытался заставить
себя поверить в удачу чужеземца, не иначе. Героизм -- нечто большее, чем
просто благородные слова. Внутренний героизм -- вот в чем дело! Сияющий
карбункул, души! Только в жизни героя мир перестает быть бессмысленным. Он
постарается стать лучше, да. Он глубоко вздохнул. Выдавил улыбку, но губы
его непроизвольно искривились. Слезы! Он резко поднялся и, не говоря ни
слова, вышел из зала.
Хродгар объявил всем, что для него чужеземец как сын родной. Королева
холодно улыбнулась, а ее племянник Хродульф поскреб грязным ногтем стол.
-- У тебя уже сыновей больше, чем надо,-- со смехом сказала королева.
Хродгар тоже засмеялся, хотя смысла сказанного, похоже, не уловил. Он
немного захмелел. Чужеземец по-прежнему сидел, все так же мрачно улыбаясь.
Старый король болтал о своих планах относительно Фреавару, о том, как выдаст
ее замуж за своего врага, короля Хедобардов. Чужеземец продолжал улыбаться,
но закрыл глаза. Мне почудилось, что, впервые увидев, он уже знает: этот род
обречен; но по тем или иным причинам он не вмешивался. Я все больше и больше
боялся его и в то же время -- чем это объяснить? -- со все большим
нетерпением ждал часа нашей встречи.
Наконец королева встала и удалилась. Огонь в очаге погас. Жрецы
отправились к святилищу, чтобы совершить свои обряды. Никто не пошел с ними.
До меня долетали их голоса: "О, незримый Разрушитель..." Холодные, мертвые
взгляды большеглазых богов были устремлены внутрь круга.
Удел баранов -- быть баранами, а козлов -- быть козлами; удел
сказителей -- слагать песни, а королей -- править народами. Чужеземец ждет,
невозмутимый, как могильный холм. Я тоже жду и шепчу, шепчу, безумствуя, как
и он. Время движется, подчиняясь своим законам, как и все мы. Так утверждает
юный Сказитель, который поет немногим оставшимся в зале; пальцы его тревожат
струны на арфе мертвеца.
Стужа застудит, и в костре сгорят дрова; земля родит хлеб; и лед
замостит темные воды, снега в тайне скроют цветенье земли; но оковы мороза
также падут, тепло лета вернется, и высокое солнце даст водам движенье...
Мы ждем.
Король уходит, и его люди покидают зал.

Геаты подкладывают дрова в очаг, готовятся ко сну. И вот -- тишина.
Полумрак. Время пришло.

12

Кончиками пальцев я легко касаюсь двери, и каленые полосы железа,
которыми она окована, лопаются и отлетают прочь; дверь отпрыгивает, как
перепуганный олень, и я врываюсь в безмолвный, слабо освещенный зал,
заливаясь смехом и не испытывая желания проснуться. Я топчу доски, которые
секундой раньше защищали вход, словно рука, в ужасе поднесенная к губам
(сущая¹ поэзия, ах!), и искореженные обломки разлетаются, грохоча
по деревянным стенам, точно мечи. Геаты окаменели; то ли онемели от ужаса,
то ли просто перепились -- не могу сказать. Меня раздувает от возбуждения,
жажды крови, восторга и какого-то странного страха, которые смешиваются у
меня в груди, словно яростно пляшущие языки пламени. Я ступаю на блестящий
пол и сердито направляюсь к людям. Они все спят, всей толпой! Я едва могу
поверить в такую удачу, и сердце у меня дико прыгает от смеха, но я не
произношу ни звука. Быстро, мягко я буду переходить от кровати к кровати и
пожирать их, уничтожу всех до последнего человека. Я весь горю, ополоумев от
радости. Чтобы не запачкаться, я срываю с ближайшего стола скатерть -- дикая
выходка -- и повязываю ее вокруг шеи вроде салфетки. Дольше я не
задерживаюсь. Я хватаю спящего человека, разрываю его, разгрызаю кости и
жадно высасываю жаркую липкую кровь. На пол падают большие куски: голова,
туловище, бедра, ноги и далее кисти и ступни. Лицо у меня влажное, кровь
матово блестит на руках. Салфетка промокла. От потемневшего пола поднимается
пар. Я немедленно отхожу, пробираюсь к следующему (шепчу, шепчу, пережевываю
вселенную, словно жвачку из слов) и хватаю его за запястье, И тут меня
пробирает дрожь. Ошибка!
Обман! Его глаза открыты, и были открыты все это время, хладнокровно
наблюдали, как я работаю. Сейчас глаза вонзаются в меня, так же как его
ногти вонзаются в мою руку. Я не раздумывая отпрыгиваю назад (дико шепчу, не
раздумывая прыгай назад). Он поднимается с кровати, его рука сжимает мою
кисть, словно челюсти дракона. Я вдруг понимаю, что нигде на земле не
сталкивался с такой хваткой. Моя рука горит огнем; невероятная, жгучая боль
-- словно в его сжатых, давящих пальцах скрыты ядовитые клыки. Нелепое
рукопожатие. Я встречаюсь с ним взглядом и вскрикиваю -- тан-родственник,
вдруг объявившийся дорогой брат,-- и деревянные стены откликаются эхом на
мой крик. Я чувствую, как смещаются кости в руке, выходят из гнезд,-- и
снова кричу. Внезапно я просыпаюсь. Долгое сновидение -- моя жизнь --
бледнеет и уходит прочь. Чертог оживает -- огромное пещеристое брюхо,
украшенное золотом и залитое кровью, ревет мне в ответ, освещаясь пламенем,
мерцающим в глазах незнакомца. У него есть крылья. Может ли такое быть? И
однако это так: за плечами вырастают страшные огненные крылья. Я неистово
мотаю головой, пытаясь избавиться от наваждения. Мир есть то, что он есть и
чем был всегда. В этом наша надежда, наш шанс. Но даже во времена катастроф
мы населяем его обманами. Грендель, Грендель, быстрей хватайся за истину!
И вдруг -- темнота. Мое здравомыслие победило. Он всего лишь человек, я
могу ускользнуть от него. Я надеюсь. Я чувствую, как надежда растет во мне,
словно река, поднимающаяся во время оттепели между утесами. Я изготавливаюсь
и наношу сокрушительный удар ногой -- но что-то не так: я проворачиваюсь --
Уа! -- падаю в бездонную пустоту -- У-а! -- хватаюсь за огромный изогнутый
корень дуба... слепящая вспышка пламени... нет, тьма. Я прихожу в себя. Я
упал! Поскользнулся на крови. Он злобно вывертывает мне руку за спину.
Случайность, думаю я. Я дал ему огромное преимущество. Можно посмеяться.
Горе, горе!
А теперь еще хуже. Он тоже шепчет -- слова льются дождем, сыплются
градом, его губы в трех дюймах от моего уха. Я не желаю слушать. Я продолжаю
шептать. Пока я сам шепчу, я могу не слушать. : го слова гложут меня, как
холодное пламя. Его слова гложут меня, как холодное пламя. Его слова гложут
меня...

Бессмысленное завихрение в потоке времени, недолговечное скопление
частичек, несколько случайных пылинок, облако... Сложности: зеленая пыль,
пурпурная пыль, золотая. Дополнительные усовершенствования: чувствующая
пыль, совокупляющаяся пыль...
Мир -- элю мой вывернутый сустав, я не хочу...
(Он смеется, продолжая шептать. Я закатываю глаза назад. В уголках рта
у него вьются язычки пламени.)
Нечто существует, поскольку ты это видишь и до тех пор, пока ты это
видишь; темная кошмарная история, гробоподобное время; но там, где вода была
скована льдом, там появятся рыбы, и люди выживут и смогут прокормиться до
весны. Это грядет, брат мой. Веришь иль нет. Хотя ты убиваешь мир,
превращаешь поля, в каменные пустоши, сводишь жизнь к "я" и "не-я",--
сильные ползучие корни взломают и разрушат твою пещеру, и дождь очистит ее:
мир вспыхнет зеленью, а сперма вновь построит его. Я обещаю. Время -- это
разум, рука творящая (пальцы на струнах, мечи в руках героев, деяния, глаза
королев). Этим я убью тебя.
Я не слушаю. У меня болит сердце. Раньше меня уже предавали подобными
речами. "Мама!" -- ору я. Смутные тени, словно морские водоросли, окружают
нас. Перед глазами у меня проясняется. Соратники чужеземца со своими
бесполезными мечами замыкают нас в кольцо. Если бы не боль, которая
заставляет меня выть, я бы рассмеялся. И я обращаюсь к нему, шепчу, скулю,
хнычу.
-- Если ты победишь, то только потому, что тебе безумно повезло. Не
обольщайся. Сначала ты обманул меня, потом я поскользнулся. Случайность.
Вместо ответа он так выворачивает мне руку, что я с криком бросаюсь
вперед. Таны освобождают проход. Я падаю на стол, он рушится подо мной, и
трещат бревенчатые стены. 'А он все шепчет.
-- Грендель, Грендель! Ты своим шепотом миг за мигом творишь мир.
Неужто ты слеп? Творишь ты из него могилу или сад цветущих роз -- не имеет
значения. Смотри: вот стена. Как она, тверда?
Он швыряет меня и разбивает мне лоб о стену.
-- Да, тверда. Изучи ее крепость, запиши это изы
сканными рунами. Теперь воспой эти стены. Пой!
Я вою.

Пой!
Я пою.
Пой слова! Пой неистовые гимны!
Ты сошел с ума. О-о!
Пой!
Я воспеваю стены,-- реву я.-- Ура крепости стен!
Ужасно,-- шепчет он.-- Ужасно.-- Он смеется и испускает пламя.
-- Ты сошел с ума,-- говорю я.-- Если ты думаешь,.что я создал эти
стены, которые разбили мне голову, то ты просто траханый лунатик.
-- Воспевай стены,-- шипит он.
У меня нет выбора.
Падет стена под ветром, и исчезнет открытый ветру холм.
Все в прошлое уйдет: ничто не сохранится, Никого не вспомнят. А
поселенья эти назовут Великими сияющими городами.
-- Лучше,-- шипит он.-- Уже лучше.-- Он снова смеется, допуская своим
мерзким смехом, что я хитроумнее, чем он думал.
Он сумасшедший. Я вполне его понимаю. Безошибочно. Понимаю его безумную
теорию о действительности и сознании, его холодный интеллект, буйное
воображение -- камень и каменщик, реальность как борьба. И все же только по
несчастной случайности он вывернул мне руку за спину. Он не постиг никаких
тайн^Ему повезло. Если бы я знал, что он не спит, если бы я знал, когда
наносил тот удар, что на полу подо мной кровавая лужа...
Внезапно зал становится белым, словно в него ударила молния. Я в
изумлении гляжу вниз. Он оторвал мне руку! Вырвал из плеча! Там, где была
рука, хлещет кровь. Я кричу, я рыдаю, как младенец. Он расправляет свои
ослепительные белые крылья и выдыхает пламя. Я мчусь к двери и выбегаю из
дворца. Я несусь как ветер. Спотыкаюсь, падаю и снова вскакиваю. Я умру! Я
завываю. Ночь пламенеет крылатыми людьми. Нет, нет! Думай! Внезапно я вновь
пробуждаюсь от ошмара. Тьма. Я действительно умру! Каждый камень, каждое
ерево, каждая снежинка возвещает об этом с холодной объективностью.
Повсюду вокруг меня холодные острые тени: отчетливые, обособленные,
беспристрастные, как мертвецы. Я понимаю. "Мама! -- мычу я.-- Мама, мама! Я
умираю!" Но ее любовь в прошлом. Его шепот преследует меня даже в лесу, хотя
я далеко убежал от чужестранца. "Это была случайность! -- ору я назад через
плечо. Я буду держаться того, что считаю правдой.-- Слепая, неразумная,
механическая. Простая логика выбора". Я слабею от потери крови. Теперь уже
никто не преследует меня. Я опять спотыкаюсь и единственной слабеющей рукой
хватаюсь за огромный изогнутый корень дуба. Я гляжу сквозь звезды вниз в
ужасающую темноту. Мне кажется, я узнаю место, но это невозможно.
"Случайность",-- шепчу я. Сейчас я упаду. Похоже, я хочу упасть, и, хотя
борюсь с этим желанием, напрягая всю свою волю, я заранее знаю, что мне не
победить. Сбитый с толку, я стою, трясясь от страха, в трех футах от края
кошмарного утеса и обнаруживаю -- невероятно,-- что двигаюсь к обрыву. Я
гляжу вниз, вниз, в бездонную черноту, чувствуя, как темная сила затягивает
меня, разливается во мне, как океан, какой-то монстр внутри меня,
глубоководное чудище, жуткий ночной царь шевелится в своей пещере, медленно
подталкивая меня к добровольному падению в смерть.
Вновь прояснение. Я весь в крови. Обнаруживаю, что больше не чувствую
боли. Вокруг меня собираются животные -- мои старые враги -- посмотреть, как
я умру. Я улыбаюсь им, как ягненок, надеюсь, что так это выглядит. Сердце
бухает от ужаса. Вдруг остаток жизни уйдет из меня, если я выдохну? Они
смотрят бессмысленными, равнодушными глазами, черными как ночь и спокойными
как бездна подо мной.
А не радость ли я ощущаю?
Они смотрят и смотрят, злые, невероятно глупые, радуются моему
крушению.
-- С бедным Гренделем произошел несчастный случай,-- шепчу я.-- Такое
может быть с каждым.