Дозойс Гарднер. Грендель

пса, умирающего от чесотки. Они истребляли дичь, убивали для развлечения
птиц, по неосторожности устраивали пожары, которые пылали целыми сутками. Их
овцы поедали молодые побеги, начисто уничтожали траву на полянах, их свиньи
подрывали каждый корень, который мог дать ростки. Племя Хродгара строило
лодки, чтобы пробраться дальше на север и на запад. Ничто не могло
остановить продвижение людей. Огромные кабаны спасались бегством, заслышав
скрип повозок. Волки в долинах съеживались от страха, как жалкие лисицы,
едва почуяв мертвящий людской запах. Меня переполняло смутное, невыразимое
желание убивать.
Однажды вечером во временный чертог Хродгара пришел слепой человек. У
него была с собой арфа. Я наблюдал за ним, скрываясь в тени коровника,
поскольку на этом холме не было деревьев. Стражники у дверей скрестили перед
ним свои алебарды. Он ждал, глупо улыбаясь, пока посыльный пошел внутрь.
Несколькими минутами позже посыльный вернулся, что-то хрюкнул слепцу, и --
осторожно ощупывая землю перед собой босыми ступнями, словно исполняя
странный ритуальный танец, с глупой улыбкой, застывшей на лице,-- старик
вошел. Из сорняков у подножия холма выскользнул мальчик, сопровождавший
арфиста. Его тоже впустили внутрь.
В зале стало тихо, и через мгновение заговорил Хродгар, голосом
размеренным и низким от надрывного крика во время ночных набегов.
Певец что-то ответил, и Хродгар заговорил снова. Я бросил взгляд на
сторожевых собак. Они по-прежнему сидели молча, как древесные пни, их пасти
были замкнуты моими чарами. Я подполз ближе к залу, чтобы послушать.
Какое-то время было шумно, люди приветствовали певца, предлагали ему мед,
отпускали шуточки, затем опять заговорил белобородый Хродгар. Зал смолк.
Молчание затягивалось. Люди покашливали. Из арфы словно сами собой
полились удивительные звуки, почти слова, и в следующее мгновение голосом,
заставившим всех вздрогнуть, арфист начал песнь.
Истинно! Издавна ведома доблесть Донов -- властителей мира и королей
их, в битвах славу добывших. Скальд Осевши* часто громил вражьи рати, с
бражных скамей их сорвавши и ввергнув конунгов в ужас. Найденыш, отверженный
-- за страданья вознаградил он себя. Под небом возрос он и, славы добившись,
вражьи народы склониться заставил. Дорогой катов из-за моря принудил дань
привозить себе. Славный король!
Так он пел -- или говорил нараспев под звуки арфы,-- связывая воедино,
как связывают веревки моряки, обрывки и строки лучших старых песен. Люди
притихли. Притихли даже окрестные холмы, будто уменьшившись перед словом. Он
знал свое дело. Он был королем Сказителей, королем всех теребящих струны
(мохобородый, вдохновляемый ветром). Вот что привело его через пустоши и
дикие леса, через время и пространство узкими тропами слепца к знаменитому
чертогу Хродгара. Он пел славу деяниям Хродгара, превозносил его мудрость и
за плату побуждал его людей к еще большим подвигам.
Он рассказывал, как Скильд хитростью и оружием возродил из пепла
древнее Датское королевство, которое до его прихода долгие годы оставалось
без вождя и было легкой добычей для любой кочевой банды; рассказывал, как
укрепил и усилил мощь королевства силой своего ума сын Скильда, человек,
которому были понятны все людские страсти -- от похоти до любви -- и который
умел использовать свое знание для того, чтобы сковать королевство в огромный
стальной кулак. Он пел о битвах и свадьбах, о похоронах и казнях, о хнычущих
поверженных врагах, о прекрасных охотах и урожаях. Он пел об убеленном
сединами Хродгаре и о величии его разума.
Когда он закончил, в зале наступила гробовая тишина. Я тоже молчал,
плотно прижавшись ухом к бревенчатой стене. Даже мне -- невероятно -- его
песнь показалась исполненной истины и красоты. Затем поднялся страшный шум:
общий выдох перерос в гул голосов и завершился воем, хлопками и топотом
людей, опьяненных искусством. Они были готовы во имя Хродгара переплыть
океаны, достичь самых далеких звезд, разыскать самые глубокие подземные
реки! .Мужчины плакали, как дети; дети сидели оцепенев. Безумие не утихало
-- оно пылало ужаснее и ярче любого огня.
Наверное, лишь один человек во всем королевстве впал в уныние: человек,
который пел при дворе Хродгара до того, как слепой арфист показал свое
умение. Бывший певец уполз в темноту, не замеченный остальными. Он
ускользнул через поля и леса, держа свой драгоценный инструмент под
мышкой,-- искать места при дворе какого-нибудь грабителя помельче. Я тоже
уполз, голова у меня кружилась от звенящих фраз,величественных, сверкающих,
и все они -- невероятно -- были ложью.
Кто он? Этот человек изменил мир, вытащил толстые переплетенные корни
прошлого и пересоздал его, и в памяти всех, кто знал правду, прошлое стало
его рассказом -- и для меня тоже.
Словно в бреду, наполовину обезумевший, я шел через торфяники. Я знал
правду. Была поздняя весна. Каждая овца или коза принесла по паре близнецов.
Один человек говорил: "Я отберу их золото и сожгу их дворец!" А другой
подзуживал: "Давай прямо сейчас!"
Я не забыл суматошных людей, дерущихся друг с другом, пока кровь не
обагрит снег, скулящих от зимнего холода, не забыл пронзительные крики
горящих людей и животных, исхлестанных волов в болоте, разбросанные на поле
битвы и изодранные волками трупы, стервятников, разжиревших от крови. Но я
также помнил, словно это действительно произошло, великого Скильда, от
королевства которого тоже не осталось и следа, и его дальновидного сына, от
еще большего королевства которого тоже не осталось и следа. И звезды кружили
над моей головой, обещая Хродгару необъятную власть и вселенский мир.
Низины, очищенные топорами от деревьев, серебрились в лунном свете, и желтые
огни крестьянских хижин напоминали самоцветы, сверкающие на королевском
плаще цвета воронова крыла. Я был столь переполнен печалью и нежностью, что
не нашел в себе силы поймать свинью!
Так я бежал -- нелепое мохнатое создание, раздираемое поэзией,-- еле
передвигая ноги, скуля, проливая потоки слез,-- бежал через мир, как зверь с
двумя головами, как полуягненок-полукозленок за хвостом недоумевающей и
равнодушной овцы,-- и я скрежетал зубами и сжимал руками голову, будто
пытался соединить половинки треснувшего черепа -- и не мог.
Когда-то был Скильд, который правил Данами; и был другой человек,
который правил после него,-- это было правдой. А остальное?
На вершине утеса я повернулся и глянул вниз, и я увидел все огни
королевства Хродгара и огни других королевств, которые скоро будут
принадлежать ему, и, чтобы стряхнуть наваждение поэзии, я глубоко вдохнул
ветер и закричал. Звук -- неистовый и яростный -- долетел до края света и
через секунду вернулся обратно -- резкий и грубый по сравнению с
запомнившимися божественными вздохами арфы, словно визг тысячи замученных
крыс: нет!
Я зажал ладонями уши, вытянул губы и заревел вновь: удар истины, спазм
веселья перед концом света. Затем на четвереньках, с бьющимся сердцем я
помчался к дымному озеру.

4

Теперь он поет, играя на большой арфе, тревожит струны сердца и бередит
-воспоминания. О богатейшем короле, чью душу омрачили раскиданные кости
танов. К концу дня костер догорает, и черный столб дыма сменяется белой
струйкой. Они знают: это не последний погребальный костер в году -- и все же
не сдаются. Солнце пятится, как рак, покидая мир; дни становятся короче, а
ночи -- длиннее, темнее и опаснее. Я улыбаюсь и, досадуя на сгущающиеся
сумерки, пожираю ненасытным взором чудеснейший чертог.
Его гордость. Светоч королевств. Оленья палата.
Сказитель остается здесь, хотя теперь он мог бы петь при дворах других
великих королей. Он горд своим творением. Силой своих песен он возвел этот
дворец: обычными словами создал его мо(ра)(ги)льное величие. Высокий и
серьезный юноша взирает на Сказителя; двенадцать лет прошло с той ночи,
когда он впервые прокрался сюда вслед за своим незрячим учителем.
Душещипательный певец -- ему неведомо другое искусство, кроме трагедии. И
этим он обязан исключительно мне.
Вдохновленный ветрами (или чем угодно), старик пел о славном чертоге,
чей свет озарит все уголки истерзанного мира. Эта мысль пустила корни в
мозгу Хродгара. Она росла. Он созвал всех своих людей и рассказал им о
дерзком плане. На высоком холме, откуда видно западное море, рядом с
творением великанов -- развалинами древней крепости времен первой в мире
войны -- он построит величественный чертог, который на веки вечные станет
оплотом побед и символом славы и справедливости Данов Хродгара. Там будет
восседать он сам, одаряя друзей своими богатствами, любыми сокровищами,
кроме жизни людской и земли своего народа. И после него так будут поступать
его сыновья и сыновья его сыновей до последнего колена.
Сжавшись во мраке, я слушал, раздираемый сомнениями. Я знал их,
наблюдал за ними. Но слова Хродгара оказались правдой. Он послал в
отдаленные королевства за дровосеками, плотниками, кузнецами и золотых дел
мастерами, а также возчиками, трактирщиками и суконщиками, чтобы обслуживать
строителей,-- и несколько недель кряду гул их голосов не смолкал ни днем, ни
ночью. Я наблюдал за их работой, скрываясь в зарослях и среди руин
гигантской крепости в двух милях от чертога. И вот среди народов пронесся
слух о том, что строительство Хродгарова чертога окончено. Он назвал его
Оленьей палатой. Из соседних княжеств и из-за моря съехались гости на
великое торжество. Сказитель пел им.
Я слушал и чувствовал, как меня поднимает над землей. Я прекрасно
понимал, что слова его песни нелепы, она не свет во мраке, но лесть,
иллюзия, вихрь, уносящий слушателей из солнечного света в пекло, буйное
цветение лета, танец под свист серпа. И тем не менее я парил над землей.
"Нелепость!" -- прошипел я из тьмы леса. Схватив змею, проползавшую у меня
под ногами, я прошептал ей: "Я знал его еще когда\" Мне захотелось злобно
рассмеяться, но я не смог. На сердце у меня было легко от благородства
Хродгара, и в то же время свинцом давила моя собственная кровожадность. Я
ушел в гущу мрака спиной вперед -- совсем как рак, который отчаянно пятится
в свою подводную нору, если перед ним стукнуть двумя камнями. Я уходил, пока
не стихли манящие звуки сладкоголосой арфы, которая издевательски дразнила
меня. Но образы продолжали терзать мой мозг. Таны, собравшиеся в чертоге и
огромной немой толпой покрывшие весь холм, благодушно улыбались, внимая
арфисту так, будто никто из них ни разу в жизни не убивал соседа.
"Что ж, значит, он изменил их,-- сказал я и упал, споткнувшись о
корень.-- Разве нет?"
"Разве нет?" -- шепотом отозвался лес --или все-таки не лес, а что-то
более далекое, какой-то отголосок иного разума, древней и ужасной формы
жизни.
Напрягшись, я прислушался.
Ни звука.
"Он пересказывает мир и изменяет его,--- шептал я, все больше
распаляясь.-- Само его имя свидетельствует об этом. Нездешним зрением он
видит неразумный мир и превращает дрова и мусор в золото".
Немного поэтично, готов признать. Его манера выражаться заразила меня,
сделала напыщенным. "И тем не менее",-- сердито прошептал я, но не закончил
фразу, отчетливо осознав вдруг и свой шепот, и свою всегдашнюю позу, и свое
вечное стремление преображать мир словами -- ничего не изменяя. Я все еще
сжимал в кулаке змею. Я выпустил ее. Она уползла.
"Он берет то, что есть под рукой,-- упрямо сказал я, пытаясь начать
сначала,-- и применяет это наилучшим образом, чтобы изменить людские умы.
Разве нет?" Но в словах моих звучало раздражение, ибо я понимал, что это
неправда. Он пел за плату, ради похвалы женщин -- в особенности одной из них
-- и ради чести, которую ему оказывал король своим рукопожатием. Если идеи
искусства прекрасны, то это заслуга самого искусства, а не Сказителя. Слепой
искатель благозвучий, почти бездумный, как птица. Разве люди убивают друг
друга изящнее оттого, что в лесу сладко поют птицы?
И все же я никак не мог успокоиться. Его пальцы, будто движимые некой
потусторонней силой, безошибочно перебирали струны, и сплетались слова
стародавних песен, сцены из унылых сказаний переплетались, соединялись в
единое целое, создавая вымысел без изъяна -- образ его самого и в то же
время не-ero, вне грубой лести золота,-- провидение возможного.
"Разве нет?" -- прошептал я, подаваясь вперед и изо всех сил пытаясь
разглядеть хоть что-нибудь за темными стволами и ветвями.
Повсюду я ощущал чье-то незримое присутствие, леденящее душу, как
первое знакомство со смертью, как мутные немигающие глаза тысячи змей. Все
тихо. Я коснулся толстой скользкой ветки и был уже готов в ужасе отпрянуть,
но это действительно была всего лишь ветка. По-прежнему ни звука, ни
шевеления. Я поднялся на ноги и, пригнувшись, озираясь по сторонам, медленно
побрел обратно к холму. Оно -- что бы это ни было -- следовало за мной. В
этом не было никакого сомнения, я был уверен в этом, как ни в чем другом.
Затем оно вдруг исчезло, словно было всего-навсего порождением моего мозга.
Во дворце смеялись.
У освещенных дверей Медовой Палаты и на узких улочках, ведущих к ней,
стояли мужчины и женщины, они разговаривали; на склоне холма, у овечьих
загонов играли дети, они робко держались за руки. Несколько парочек лежали,
обнимаясь, на опушке леса. Как они завопят, подумал я, если внезапно
показаться им; от этой мысли я улыбнулся, но сдержался и повернул назад. Они
болтали ни о чем, несли какую-то чепуху, их приглушенные голоса, точно руки,
находили друг друга в потемках. Не знаю почему, но я вдруг ощутил досаду,
растущее беспокойство, напряжение -- и нехотя замедлил шаг. Пробираясь по
краю поляны, я наступил на что-то мягкое и сразу отскочил в сторону. Это был
человек. Ему перерезали горло. Одежду украли. Ошарашенный, я оглянулся на
чертог и затрясся от гнева. Они все так же тихо разговаривали, касаясь друг
друга руками, и свет озарял их лица. Я поднял мертвое тело и взвалил его на
плечо.
Затем раздались звуки арфы. Толпа притихла.
Арфа вздохнула, и старик запел, нежноголосый, как ребенок. Он пел о
сотворении мира в начале времен, повествовал о том, как величайший из богов
создал землю, чудесно-яркие равнины и бурные моря и увенчал свое творение,
пустив по небу солнце и луну, озаряющие царства и дарующие свет жителям
земли, потом расцветил луга, сотворив травы и деревья, и вдохнул жизнь во
всякую тварь, что населяет мир.
Арфа зазвучала торжественнее. Сказитель поведал о древней вражде между
двумя братьями, вражде, которая расколола весь мир на свет и тьму. И я --
Грендель -- был порождением тьмы, сказал он в конце. Потомком мерзкого
племени, проклятого Богом.
Я поверил ему. Такой силой обладала его арфа! С искаженным от муки
лицом я стоял, утирая кулаками слезы, неудержимым потоком струившиеся по
щекам, и из-за этого мне пришлось прижать локтем труп, который и был
доказательством того, что либо мы оба прокляты, либо ни один из нас; что не
было никаких братьев, как не было и бога, который их судил.
"Уа-а-а!" -- взревел я.
О какое преображение! Обращение в веру!
Я пошатываясь вышел из чащи и с ношей на плече направился к чертогу,
стеная: "Смилуйтесь! Мир!" Арфист умолк, толпа завопила. (У них на этот счет
есть свои версии, но все было именно так.) Пьяные мужчины бросились на меня
с боевыми топорами. Я рухнул на колени, выкрикивая: "Друг! Друг!" Взвыв как
собаки, они кинулись на меня. Я заслонился мертвым телом. Несколько копий
пронзили его, а одно задело меня, слегка оцарапав левую сторону груди, но по
жгучей боли я понял, что оно смазано ядом, и после первого потрясения я
осознал, что они могут убить меня -- и непременно убьют, если я предоставлю
им такую возможность. Прикрываясь трупом, как щитом, я разметал их, и от
моего первого удара когтями двое упали, обливаясь кровью. Остальные
отступили. Я раздавил мертвое тело в своих объятиях, швырнул его в них,
повернулся и пошел прочь. Они не стали меня преследовать.
Я убежал в глубь леса и, задыхаясь, повалился на землю. Мой мозг пылал.
"Жалость,-- простонал я,-- какая жалость!" Я плакал -- громадное чудовище с
акульими зубами -- и с такой силой колотил кулаками по земле, что в ней
образовалась трещина длиной в двенадцать футов. "Ублюдки! -- рычал я.--
Подонки! Сукины дети!" Слова, которым я научился у распаленных гневом людей.
Я не совсем понимал, что они значат, хотя их общий смысл был мне ясен:
презрение, вызов богам, которые -- для меня во всяком случае -- всегда были
безжизненными истуканами. Все еще рыдая, я разразился хохотом. У нас,
проклятых, не было далее слов, чтобы клясть и клясться! "А-А-АРР!" --
прорычал я, но тут же, зажав уши, затих. Дурацкий звук.
Внезапно осознав собственную глупость, я успокоился.
Движимый какой-то нелепой надеждой, я глянул поверх деревьев. У меня,
наверное, помрачился рассудок, и я почти уже был готов увидеть там Бога,
бородатого и унылого, как геометрия, хмуро взирающего на меня и грозящего
мне бесплотным пальцем.
"Почему мне не с кем поговорить?" -- спросил я. Звезды молчали, но я
притворился, что не замечаю их грубости. "Сказителю есть с кем
разговаривать,-- сказал я и сжал кулаки.-- Хродгару тоже есть с кем
поговорить".
Я обдумал это.
Пожалуй, это неправильно.
В сущности, коль скоро видение добра и мира не пустые слова, а часть
души Сказителя, тогда его никто, даже Хродгар, не в силах понять. Что до
самого Хрод-гара с его идеей о славе -- что его дети и дети его детей будут
раздаривать сокровища,-- то, если он действительно так думает, у меня есть
для него сюрприз. Если у него будут сыновья, они не услышат его слов. Их
головы будут заняты подсчетом серебра и золота. Я наблюдал не одно поколение
людей. И видел их алчные глаза.
Я согнал с лица улыбку.
"Все может измениться,-- сказал я, грозя пальцем воображаемой толпе
слушателей.-- Возможно, Сказитель все-таки сделает людей разумнее,
умиротворит несчастных Данов".
Но они обречены. Я понимал это, и, не стану отрицать, меня это
радовало. Пусть бродят среди миазмов ада.
* * *
Спустя две ночи я вернулся. Не мог удержаться. Сказитель воспевал
славные подвиги павших в бою. Он пел о том, как они сражались со мной.
Сплошная ложь. Его коварная арфа, славя смерть, шелестела, как змея в
камышах. Я схватил дозорного и расшиб его о дерево, но пожирать не стал --
от одной этой мысли меня чуть не вывернуло наизнанку. "Горе тому, кто предан
злобной вражде; адское пламя пожрет его душу! -- пел Сказитель.-- Пусть
оставит надежду: погибель его неизбежна! Счастлив лишь тот, кто после
кончины узрит Спасителя, мир обретет в объятьях Отца своего!"
"Чушь!" -- прошептал я сквозь сжатые зубы. В какую ярость ему удавалось
меня приводить!
"Разве нет? -- прошипела окружавшая меня тьма.-- Разве нет? Разве нет?"
Дразня и терзая, точно смерть холодной рукой сжимала мне запястье.
Воображение. Я знал это. Какое-то зло внутри меня рвалось наружу, в
лес. Я знал то, что знаю: нерассуждающую, неумолимую жестокость вещей; и
когда песня арфиста соблазняла меня сладкими видениями, мрак того, что есть
и было всегда, настигал меня и валил с ног.
И все же, должен признать, я бы удивился, если бы нечто во мне было
столь же холодным, мрачным, извечным, как то незримое присутствие, которое я
ощущал вокруг. Чтобы прийти в себя, я схватился за ветку. Это оказалась
змея. Я в ужасе отдернул руку.
Чуть позже я снова успокоился. Змея не укусила меня. Я осознал, что оно
по-прежнему было где-то здесь, в самой глубине ночи. Я чувствовал, что, если
поддамся, оно поглотит меня, оно уже втягивало меня, как водоворот;
втягивало в себя весь мир.
Безумие, несомненно. Я поднялся, хотя ощущение нисколько не ослабло, и
ощупью побрел обратно через лес, затем по скалам к озеру, потом в свою
пещеру. Там я лежал, прислушиваясь к смутно звучащим в памяти отголоскам
песен Сказителя. Мать понуро перебирала кучу костей. Я не принес никакой
еды.
"Нелепость",-- прошептал я.
Она взглянула на меня.
Это была хладнокровная ложь, ложь, что какой-то бог с любовью создал
мир и пустил по небу солнце и луну, дарящие свой свет жителям земли, что
между братьями была вражда и что потомство одного было спасено, а другого
проклято. Однако он, старик-Сказитель, мог сделать это правдой при помощи
нежноголо-сой арфы и изощренного надувательства. Да, ударило мне в голову, я
хотел, чтоб это было так! Даже если я, по законам его мерзкой басни, должен
быть отверженным и проклятым.
Мать заныла и потерла грудь, которой уже много лет не кормила меня.
Жалкая и грязная, с улыбкой, неровной раной зияющей при свете огня, она была
ненужным хламом. -
Потирая грудь, она продолжала монотонно причитать: "У-ул! У-ул!" --
мучительная попытка вновь обрести речь.
Я сомкнул глаза, слушая подземную реку, и вскоре
заснул. .
Судорожно дернувшись, я приподнялся.
Оно окружало меня со всех сторон, как надвигающаяся гроза.
"Кто там?" -- спросил я.
Никакого ответа. Темнота.
Мать спала, мертвенно-серая рыжеватая туша, распростертая, как дряхлый
морской слон на берегу моря в летний день.
Я встал и бесшумно вышел из пещеры. Я выбрался к утесам, затем
спустился в поросшую вереском низину.
Все так же -- ничего.
Отбросив все мысли, я камнем полетел через сушу и море к дракону.

5

Что толку от грозных криков, рычанья и рева при встрече с этим зверем!
Необъятная багряно-золотистая туша, мощный, закрученный кольцами хвост,
лапы, загребающие груды сокровищ, глаза, в которых нет огня -- только холод,
точно память о смерти близких. Весь пол в пещере, насколько хватало глаз,
был завален украшениями из золота, драгоценными камнями, самоцветами и
серебряными сосудами, на всем -- кровавый отблеск красного мерцания дракона.
Стены пещеры и своды над его головой кишели летучими мышами. Дракон
размеренно дышал, пропуская воздух сквозь громадную внутреннюю топку, и
чешуя его то разгоралась, то темнела; острые, как бритва, клыки ослепительно
сверкали, как россыпи сокровищ под ним, словно тоже были из драгоценных
камней и благородных металлов.
Сердце мое дрогнуло. Его глаза глядели прямо на меня. Я вдруг
почувствовал такую слабость в животе и в коленях, что опустился на
четвереньки. Дракон приоткрыл пасть. Из нее вырвались языки пламени.
А, Грендель! -- сказал он.-- Ты пришел.-- Голосего был страшен. Не
раскатистый рев, как можно было ожидать, но голос, который мог бы
принадлежать глубокому старику. Громче, конечно, но ненамного.
Мы ждали тебя,-- сказал он. И нервно хихикнул, точно скупец,
застигнутый врасплох при подсчетах. Тяжелые веки прикрывали его глаза,
испещренные сетью тонких прожилок и окруженные множеством морщин, как у
старого любителя хмельного меда.-- Будь добр, отойди в сторонку, мой
мальчик,-- сказал он.-- Я иногда кашляю, а это весьма небезопасно на близком
расстоянии.
Его высокие мертвенные веки сморщились еще больше, и уголки рта
взметнулись вверх, когда он коварно засмеялся, почти не скрывая угрозы. Я
поспешно отскочил в сторону.
-- Славный мальчик,-- сказал он. Склонил голову набок и приблизил ко
мне один глаз.-- Умный мальчик!Хи-хи-хи!
Он поднял морщинистую лапу с когтями в рост человека и занес над моей
головой, будто собираясь раздавить меня, но потом легко опустил и только --
раз, два, три -- потрепал меня по голове.
-- Ну, говори, мой мальчик,-- произнес он.--Скажи: "Здравствуйте,
господин Дракон!" -- И захохотал.
Комок застрял у меня в горле, я попытался вздохнуть и заговорить, но не
смог.
Дракон улыбнулся своими отвратно мерзкими губами. Мягкие и
потрескавшиеся, они, как у старого пса, едва прикрывали зубы.
-- Теперь ты знаешь, что они чувствуют, когда видят тебя, а? От страха
готовы наложить в штаны!
Хи-хи! -- Он вздрогнул, будто от неприятной мысли, потом помрачнел,--
Не знал, да?
Я покачал головой.
-- Ладно,-- сказал он.-- Кстати, стоишь-то ты на довольно ценных
камешках. Фурункулах, геморроях, дубинах, слюнках, их-хе-хе... Так.
Он покрутил головой, будто тесный металлический воротник жал его
шелушащуюся шею, и придал себе серьезное, как ему казалось, выражение, точно
старый пьяница, который делает трезвое лицо перед судом. Затем, как бы
непроизвольно, он снова захихикал. Это было отвратительно, отвратительно!
Непристойно! Он не мог остановиться. Он хохотал так сильно, что блестящая
слеза, как огромный алмаз, скатилась по его щеке. Но все равно не мог
остановиться. Он поднял когтистую лапу и ткнул ею в меня. Откинув голову
назад, он смеялся, выдувая пламя из пасти и ноздрей. Он попытался что-то
сказать, но зашелся смехом пуще прежнего. Потом завалился набок, вытянув для
равновесия огромное сморщенное крыло, одной лапой прикрыл глаза, а другой
по-прежнему показывал на меня, сотрясаясь от раскатов хохота и взбрыкивая
задними лапами. Я сразу рассердился, хотя показать этого не осмелился.
-- Как кролик! -- выдавил он.-- И-хи-хи-хи! Когда
ты испуган, ты... И-хи-хи-хи... (задыхаясь) похож на...
Я нахмурился и сообразил, что сижу с прижатыми к груди руками и
действительно похож на кролика на задних лапах. Я спрятал руки за спину. Мой
рассерженный вид едва не доконал дракона. Ухая, всхлипывая и ловя ртом
воздух, он чуть не задохнулся от смеха. От ярости я потерял голову. Схватил
изумруд величиной с кулак и замахнулся, чтобы швырнуть его в дракона. Он