Дубова Елена. Мальчик у моря

разгоне. Уборка. Пришел в сельсовет, а там говорят: у нас один
велосипед... - Говорит он, в сущности, не для Сашука, а сам с собой,
потому что ему не с кем поделиться, некому пожаловаться и потому что
он не знает, как быть. - В насмешку, что ли? Разве на велосипеде
довезешь? До Тузлов, шутка сказать, двадцать пять километров. По
дороге кровью изойдет...
- А зачем?
- В больницу надо мамку везти. А то так и помрет. Что мы тогда
делать будем?
- Ну да, - говорит Сашук. - Она же не старая!
- Дурачок! Разве только старые помирают?.. И черт нас дернул
вчера в село ходить, все одно без толку... А может, дорога ей
повредила, растрясло...
Говоря сам с собой, отец торопливо шагает задами крайних хат -
так ближе, - а Сашук старается не отстать и напряженно думает. С какой
стати мамка должна помирать? Ну, похворает, и все. Она уже хворала.
Две недели лежала в больнице в Измаиле. Сашуку было даже лучше. Ну,
случалось, сидели без варева - беда большая. Зато бегай сколько хочешь
и где хочешь, никто домой не загоняет. А тут вдруг помирать! Сашук
только раз видел покойницу - бабку. Лицо у нее стало маленькое, желтое
и какое-то чужое. А самое страшное - она стала неживой: не говорила,
не смотрела, лежала на столе, сложив руки, а потом ее увезли и
закопали в землю...
Сашука охватывает все большая тревога и смятение. Он уже просто
бежит бегом и вдруг замечает, что отец тоже бежит, обгоняет его - и
прямиком на бригадный двор.
Посреди двора стоит "газик". Обе дверцы его распахнуты, во все
сиденье растянулся на животе вихрастый парень. Он лежит и курит.
- Слушай, - запыхавшись, говорит отец, - слушай, друг! Выручи,
сделай одолжение - подкинь человека до Тузлов... А?
Парень поднимает взгляд на отца.
- Какого человека?
- Да жинка у меня захворала, срочно в больницу надо. А тут хоть
убейся - никакого транспорта. Ни лошади, ничего, хоть на себе неси...
- Нет, - говорит вихрастый, - не имею права. Я "козлу" не хозяин.
Проси начальника. Мне что? Скажет - отвезу!
- А где твой начальник?
- С бригадиром куда-то подались. Может, в лавку...
Иван Данилович сидит на крыльце за столом. На столе две пустые
бутылки из-под червоного и одна начатая. Напротив сидит незнакомый
человек в вышитой рубашке. Нельзя сказать, что он жирный или толстый.
Он просто очень сытый, весь налитой и такой гладкий, что рубашка на
нем лежит без единой морщинки.
- Доброго здоровья, - говорит отец, подходя к крыльцу и стаскивая
кепку.
- Привет, привет, - отвечает Гладкий и вопросительно смотрит на
Ивана Даниловича.
- Рыбак наш, - роняет тот.
- Я до вас, - говорит отец. - Просьба у меня... Насквозь всю
Балабановку и Николаевку избегал. Ни лошади, ничего... А в колхозе все
машины в разгоне. И председатель говорит: не имею права с уборки
снять, голову оторвут...
- Правильно, оторвут, - солидно подтверждает Гладкий. - А в чем
дело?
- Жинка у него захворала, - объясняет Иван Данилович. - Недавно
из больницы выписалась, сюда приехала и слегла.
- Зачем же рано выписали?
- Разве спрашивают? Выписали, и все, - говорит отец. Пот еще
обильнее выступает у него на лице, на шее, он начинает торопливо
вытирать его скомканной кепкой. - Сделайте такое одолжение...
- Так а я при чем? Я не доктор.
- Дозвольте на вашей машине до Тузлов отвезти. Всего двадцать
пять километров...
Отец заискивающе, просительно смотрит на гладкого. Тот молчит и
думает. Лицо его остается неподвижным, только словно твердеет,
становится еще более тугим и налитым.
- Ну, - говорит он, - я эти двадцать пять километров знаю. Часа
полтора будет тащиться, да там пока то да се... Это я сколько часов
потеряю? Нет, не могу. Не имею права. Мое время мне не принадлежит, я
на работе. В соседнем колхозе уборку заваливают, надо туда гнать,
накачку делать... Изыскивайте местные ресурсы.
Он допивает свой стакан, тыльной стороной ладони вытирает губы и
тянется за шляпой. Шляпа светло-желтая и вся в дырочках, как решето, -
чтобы продувало. Сашук переводит взгляд на Ивана Даниловича. Он ждет,
что Иван Данилович сейчас скажет и этот Гладкий его послушается, как
слушаются все. Но Иван Данилович молчит, смотрит в стол и размазывает
пальцем по столешнице лужицу червоного.
Гладкий, а за ним Иван Данилович сходят с крыльца, направляются в
бригадный двор. Отец и Сашук идут позади. Отец так и не надевает
кепки. Должно быть, хочет улучить момент, когда тот обернется или
остановится, и снова попросить, а может, надеется, что он и сам
передумает. Сашук тоже надеется. Шофер, еще издали завидев начальство,
садится за баранку и заводит мотор.
Гладкий, повернувшись к Ивану Даниловичу, поднимает ладонь к
шляпе, открывает переднюю дверцу. И тогда Сашук понимает, что он не
передумает, что мамка так и останется лежать в душной, звенящей мухами
боковушке, будет страшно стонать и, может, даже помрет... Сам себя не
помня, Сашук сжимает кулаки и что есть силы, со всей злостью, на какую
способен, кричит в налитую, обтянутую рубашкой спину:
- Самордуй!
За шумом мотора Гладкий не слышит или не обращает внимания, он
даже не оборачивается. Но отец слышит и дает Сашуку такую затрещину,
что тот летит кубарем.
Давно уже улеглась пыль, поднятая кургузым "козлом", а Сашук все
еще сидит под навесом, размазывая по щекам злые слезы. Домой он идти
не хочет: там отец, а отца он сейчас не любит и презирает. И Ивана
Даниловича тоже. Оба забоялись. Вот был бы Жорка, он бы врезал этому
самордую... Да и сам Сашук тоже бы не забоялся, если бы камень или еще
что. Как запулил бы!.. Он долго перебирает, чем бы можно запулить в
гладкого или прищучить его другим способом, и слезы незаметно
высыхают.
Взгляд его бесцельно блуждает по пустому двору, поднимается выше
и останавливается на пограничной вышке. Сашук вскакивает. Как же он
раньше не догадался?! У них же есть лошади - он сам видел! - а может,
и машины тоже...
Сашук стремглав бежит мимо старых окопов и развалин дота. Лошади
возле вышки не видно, но это ничего, где-то они же есть, может,
спрятаны...
Запыхавшийся Сашук подбегает к лестнице и, задрав голову, кричит:
- Дяди! Эй, дяди!
Никто не отзывается. Сашук стучит кулаками по лестнице и снова
кричит:
- Дяденьки!.. Дядя Хаким!
И наверху и вокруг тихо, лишь тоненько и заунывно посвистывает
ветер в переплетениях вышки.
С трудом преодолевая широкие проемы между ступеньками, Сашук
карабкается наверх. Дверь заперта на щеколду - значит, там никого нет,
но Сашук все-таки открывает. В будке пусто.
Спускаться вниз почему-то намного труднее и страшнее, чем лезть
наверх. Сашук пятится задом, долго ищет правой ногой нижнюю ступеньку,
еле-еле достает до нее, переставляет левую и только потом снова
опускает правую, чтобы искать следующую ступеньку.
Подавленный неудачей, он бредет домой и уже подходит к ограде
двора, когда замечает, что вдоль задов ближних хат клубится пыль.
Сашук смотрит без всякого интереса - что интересного в поднятой ветром
пыли? Но на повороте в пыльном облаке мелькает оранжевый кузов. Ветер
оттягивает пыль в сторону, и уже ясно видно, что оранжевый автомобиль
направляется к откосу, ведущему на пляж. Сашук бежит навстречу машине,
потом вдруг спохватывается и стремглав бросается в барак.
- Папа! Пап! - кричит он.
- Тихо ты! - замахивается на него отец кепкой, которую так и не
выпускает из рук. - Не видишь?
Мать лежит с закрытыми глазами. Лицо у нее уже не просто бледное,
а иссиня-землистое.
- Так папа же! - шепотом кричит Сашук. - Там Звездочет приехал!
- Чего мелешь?
- Ну, дяденька этот... на машине. Пойдем его попросим.
Отец вскакивает, они вдвоем бегут к оранжевому автомобилю. Ануся
вприпрыжку скачет к откосу, мама ее с туго набитой сумкой идет следом,
а Звездочет захлопывает дверцы и взваливает на плечо колья для тента,
обмотанные простыней.
- Гражданин! - отчаянным голосом говорит, подбегая, отец. - Я
очень извиняюсь, гражданин... Выручите за ради бога!
Он нещадно жмакает кепку. Сашук впервые видит, какое у него
измученное лицо, как дрожат побелевшие губы, и у него самого губы тоже
начинают дрожать.
- Что такое? - оборачивается Звездочет и ставит колья на землю.
Мама Ануси делает к ним несколько шагов, но останавливается
поодаль.
- Жинка у меня захворала, в больницу надо, в Тузлы... Весь
избегался - не на чем везти! Ни лошади, ни машины - хоть убейся!..
Всего двадцать пять километров. А если тут по берегу, может, и
ближе...
- Евгений, на минутку! - окликает Звездочета жена.
- Подождите, - говорит Звездочет отцу и отходит.
Они стоят шагах в десяти, разговаривают негромко, но Сашук все
слышит.
- Не вздумай ехать! - говорит жена.
- То есть как?
- Вот так! Ты знаешь, чем она больна?
- Я знаю, что она больна, и это единственно важно.
- А мы? А я? Это неважно? Ты о последствиях думаешь?
- Ну знаешь... - совершенно необычным, сухим и жестким тоном
говорит Звездочет. - Это уже переходит всякие границы. Человек болен,
ему нужно помочь... Я еще не потерял совести и, конечно, поеду.
- Ах так? Пожалуйста! - еле сдерживая бешенство, говорит жена.
Ноздри ее побелели и раздуваются, как на бегу. - Корчи из себя "скорую
помощь" для первых встречных... Но имей в виду: я здесь больше не
останусь. Ни одного дня! Хватит с меня грязи, благотворительности,
паршивых мальчишек... Хватит! Завтра же уеду. Я приехала отдыхать и
хочу жить по-человечески...
- Как угодно, - сухо отвечает Звездочет, идет к машине. -
Садитесь, - говорит он отцу Сашука и распахивает дверцу.
Тот неловко, бочком, стараясь ничего не запачкать, притыкается на
сиденье. Сашук забегает вперед, чтобы его заметили и тоже посадили в
машину. Но его не замечают, и ему ничего не остается, как бежать
следом в густой туче пыли, поднятой "Москвичом". Когда он вбегает во
двор, Иван Данилович и отец уже укладывают мать на заднее сиденье.
Отец садится рядом со Звездочетом, машина сразу же трогает, но
поворачивает не в Николаевку, а по берегу к пограничной вышке, мимо
которой тянется малоезженый проселок. Когда пыль рассеивается, Сашук
видит, что Анусина мама идет домой, и даже шаги ее кажутся злыми.
Сзади понуро и неохотно плетется Ануся.

КУХТЫЛЬ

День тянется и тянется, а Звездочета и отца все нет и нет. Сашук
слоняется по двору, идет на берег, но там никого, а одному скучно, к
тому же он боится прозевать Звездочета и возвращается домой. Рыбаки
сидят под навесом, "травят баланду": рассказывают всякие байки и
хохочут. Сашук хочет к ним подсесть, но его прогоняют:
- Иди гуляй, мал еще, нечего тут...
Сашук обижается, хотя это не впервой, мог бы привыкнуть: как
только взрослые говорят друг другу про смешное, так обязательно его
гонят.
Наконец у пограничной вышки появляется пыльное облачко, стелясь
по дороге, несется к бараку. Сашук бежит ему навстречу. "Москвич"
останавливается у изгороди. Он уже не оранжевый, а желто-рыжий от
пыли. Дверца распахивается, отец вылезает.
- Спасибо вам, - говорит он Звездочету. - Выручили, прямо не знаю
как... Вот? - Он протягивает ему смятую пятирублевку.
Звездочет смотрит на пятерку, потом на отца, брови его
сдвигаются,
- Вы с ума сошли! Уберите сейчас же!
- Так как же?..
- Вот так. Спрячьте деньги.
- Может, тогда рыбки вам принесть? Свеженькой... А?
- Ничего мне не нужно. Я на чужих несчастьях не зарабатываю. -
Тут он замечает Сашука и рад перевести разговор на другое. - А, -
говорит он, - неустрашимый охотник на дохлых крабов? Как жизнь? Нашел
свою звезду?
- Не, - мотает головой Сашук.
- Еще найдешь, времени у тебя вагон... Слушай-ка, ты мое
семейство не видел? Они на пляже?
- Домой ушли. Как вы уехали, они туточка и ушли...
- Туточка? Плохо дело...
Сашук думает, что сейчас Звездочет снова посадит его в машину,
даст погудеть в заколдованный гудок, потом газанет и они: помчатся "на
край света" - к пятой хате Балабановки. Он даже делает шаг к открытой
дверце. Но Звездочет захлопывает ее перед самым носом Сашука.
"Москвич", как пришпоренный, срывается с места и исчезает в поднятой
им пыли.
- Как там Настя? - спрашивает Иван Данилович.
- Сдал, - вздыхает отец. - Еще меня ругали, почему поздно. Еще б
чуток и... А я чем виноват?.. Сразу на переливание крови забрали.
Надеются вроде...
- Ничего, поправится, - говорит Жорка, - теперь в два счета.
Наука у нас...
- Наука наукой... - неопределенно отзывается Иван Данилович. - Ну
ладно, мужики. С Настей - сами знаете... Чего делать будем? Сегодня
обойдемся - в лавку колбасу привезли... Только каждый день так не
пойдет: и накладно, и при нашей работе всухомятку не потянешь...
- Факт. Без приварка не годится.
- Может, есть до этого дела охотники, добровольцы?
Рыбаки переглядываются, пересмеиваются, но никто не вызывается в
охотники.
- Жорку к этому делу приставить. Пускай старается.
- Я настараюсь - не обрадуешься!
- А что? Вон малый и то сварил.
- То малый!
- Ша! - обрывает Иван Данилович. - На базаре, что ли? Дело
говорите, а не лишь бы горло драть.
Все молчат.
- Я б взялся, - осторожно говорит Игнат, - только расчету нет.
- А какой тебе нужен расчет?
- В артели я свой процент имею. А тут что?
- Видали жмота? - кричит Жорка.
Даже Иван Данилович покачивает головой:
- Н-да... Ты ж еще и не рыбак - в первую путину пошел, а туда
же...
- Я не чужое беру, со всеми наравне работаю.
- Ну, ровней-то ты еще когда станешь... Ладно. Будет тебе твой
процент. Тут и всего-то, пока Семен приедет. Передам в Некрасовку,
пришлют кого ни то... Нет возражений?
Все молчат. Иван Данилович лезет в карман и протягивает Игнату
ключ, который всегда лежал под подушкой у матери Сашука.
- На, тут все хозяйство. С завтрашнего утра начинай кухарить.
Теперь пошли заправимся, а то скоро выходить...
Все идут в лавку, покупают колбасу и ситро. Жорка берет себе
бутылку червоного, но Иван Данилович так зыкает на него, что тот
сейчас же относит ее продавцу обратно. Перед выходом в море пить
нельзя.
Колбаса очень соленая, твердая, но все равно вкусная-превкусная.
Сашук съедает свою порцию всю без остатка, вместе с кожурой. Ситро он
пьет впервые в жизни. Липучее, приторно-сладкое, оно склеивает ему
пальцы и губы, но он готов выпить целую бутылку, даже две. Целую
бочку. Почему Иван Данилович говорит, что так не пойдет? Лично он
согласен. Хоть каждый день...
Потом Сашук и Бимс, которому от рыбаков перепали колбасные
шкурки, без конца бегают пить воду.
- А с ним как же? - спрашивает отец у Ивана Даниловича. - Может,
с собой?
- Выдумывай! Хорошие игрушки - малого в море таскать. А если
погода навалится?
Сашук хочет сказать, что никакой погоды он не боится, пускай его
лучше возьмут с собой в море, он все время хочет, а тут одному
оставаться не то чтобы страшно, а так... Сказать он не успевает. Иван
Данилович поворачивается к нему:
- Вот какое дело, Лександра: ответственное поручение тебе.
Останешься один на хозяйстве. Будешь сторожить и вообще поглядывать,
чтобы ничего такого. Понятно?
Сашук кивает. Если такое поручение - другое дело.
- Не забоишься один?
- А раньше? Боялись такие!
- Ну и ладно. Может, мы засветло вернемся, сегодня кут ближний.
Смотри, я на тебя надеюсь.
- Лучше б запереть хату, - говорит Игнат. - На всякий случай.
Мало ли что...
- А ему куда деваться? И никакого случая не будет. Воров тут нет.
Рыбаки уходят, а Сашук, как настоящий сторож, важно обходит свое
хозяйство и смотрит, все ли в порядке. Смотреть, в сущности, не на
что. Рыбоприемный цех закрыт. В бараке койки с мятыми постелями да
мухи. Кладовка заперта, а двор, как всегда, пустой, пыльный, выжженный
солнцем. До захода еще можно успеть сбегать и хоть издали посмотреть
на "Москвича", но отлучаться нельзя: как же уйти, если Иван Данилович
сказал, что надеется на него?
Солнце наполовину уходит за пригорок возле пограничной вышки.
Лучше всего пойти в барак, чтобы не было страшно, и запереть
дверь. Но в бараке хуже: по углам уже затаилась темнота, а на улице
все еще залито розовым светом.
Краешек красного солнца превращается в полоску, потом в точку и
исчезает. Но света пока много, и хорошо видно, что возле пограничной
вышки опять стоит лошадь и машет хвостом. Значит, приехали
пограничники. Сашуку не то чтобы становится менее боязно - он
нисколечко не боится! - а как-то так, спокойнее. Раз там Хаким и
другой, с нашивками, он в случае чего даст им сигнал - и все, будет
полный порядок... А чем сигналить? Костер зажечь? Пока-то его
разожжешь... Лучше бы всего стрельнуть, так нечем. Сашук приносит из
барака спички и "летучую мышь". Долго не может ее открыть, но все-таки
изловчается, зажигает фонарь. И вовремя. Вокруг уже совсем темно,
только на западе небо чуть-чуть светлеет, но скоро гаснет и там. Сашук
захлопывает дверь барака, мучается с ключом, который всегда торчит в
замке, наконец ключ со скрежетом поворачивается. Сашук вынимает его и
кладет за пазуху. На всякий случай. Мало ли что.
Если смотреть на горящий фитиль и ни о чем таком не думать,
кажется, что светло везде вокруг, а не только на маленьком пятачке
возле фонаря, и тогда совсем не страшно. И Сашук старается не смотреть
по сторонам, а только на огонь. К фонарю слетается мошкара. И вовсе
маленькая - сущая мелюзга, и побольше, и даже совсем большие бабочки с
толстыми мохнатыми животами. Мошкара не такая, как бывает днем, а
какая-то блеклая, белесая. Она вьется вокруг колпака "летучей мыши",
тычется в стекло и, опаленная, падает на столешницу. Сашук пробует ее
отгонять, но мошкара упрямо лезет к огню и обжигается. Чтобы удобнее
было наблюдать, Сашук укладывает кулак на кулак, опирается на них
подбородком. Мошкара летит и летит, вьется и вьется...
Свет фонаря меркнет, сужается в пятнышко, в точку. Из этой точки
вновь разгорается свет, превращается в необыкновенно яркий солнечный
день.
Бригада в полном составе сидит под навесом, прохлаждается. И
Сашук тоже сидит за столом. Во двор въезжает "Москвич". Звездочет
выходит из машины, здоровается со всеми и обращается к Сашуку:
"Ну, как жизнь?"
"Все в порядке", - отвечает Сашук.
"А мамка?"
"Мамка в больнице".
"Так надо ее проведать! Прошу..."
Он открывает перед Сашуком правую дверцу машины.
"Зачем? - говорит Иван Данилович. - Пускай сам ведет, я на него
надеюсь".
Звездочет садится справа, пассажиром, а Сашук важно усаживается
за баранку и спрашивает:
"А что надо сделать, чтобы поехать?"
"Погудеть, разумеется!" - отвечает Звездочет.
Сашук нажимает на дужку. Раздается такой могучий сигнал, что
потрясенные рыбаки зажимают уши.
"Газанем?" - говорит Сашук.
Звездочет кивает и подмигивает:
"Валяй!"
Машина срывается с места и мчится вдоль берега по малоезженому
проселку. Пограничники, высунувшись из оконных проемов, машут Сашуку,
он высовывает левую руку и шевелит пальцами, как делает это дядя
Семен.
Вышка остается далеко позади, скрывается совсем. По выжженной
степи вдоль дороги бредет стадо коров. Сашук сигналит, и коров будто
сдувает ветром, а пастух, растопырив руки и открыв рот, каменеет от
испуга и восхищается.
Машина летит по степной дороге, и вдруг Звездочет говорит:
"Погоди, чего это там?"
Впереди виднеется черная точка, она быстро увеличивается, растет,
и "Москвич" останавливается возле того, что еще недавно было "козлом".
Колеса у него развалились в разные стороны, кузов надломился
посредине и лежит пузом на земле, из-под капота идет пар, сзади
дымится. Шофер стоит перед задранным к небу радиатором и безнадежно
чешет затылок.
Из полуразвалившегося кузова вылезает весь в поту и в саже
Гладкий. Он подбегает к "Москвичу", еще загодя стаскивая свою светлую
шляпу в дырочках.
"Слышь, друг! - просительно говорит он. - Выручи, сделай
одолжение - подкинь до Тузлов... А?"
Сашук и Звездочет переглядываются. Гладкий старается поймать их
взгляды и, задыхаясь, говорит:
"Вот, поломалась... И ни лошади, ничего... А в колхозе все машины
в разгоне... Сделайте такое одолжение. Дозвольте на вашей машине до
Тузлов доехать? А? Мне там накачку делать надо..."
Он заискивающе смотрит то на Сашука, то на Звездочета, комкает
свою шляпу и начинает вытирать ею пот, еще больше размазывая грязь и
сажу.
"А когда тебя люди просили, - говорит Сашук, - тебе своей машины
жалко было, да?"
Пришибленный этим напоминанием, Гладкий суетится еще униженнее,
но Сашук и Звездочет непреклонны.
"Правильно! - говорит Звездочет. - Пусть теперь сидит здесь.
Пускай знает про справедливость!"
Сашук дает газ, и униженный, презренный Гладкий остается позади.
Машина мчится по улицам Тузлов, время от времени Сашук сигналит
так громко и пронзительно, что все шарахаются и разбегаются с дороги.
На крыльце больницы стоят мамка и доктор. Мамка уже не бледная и
скучная, а розовая, веселая и совсем здоровая. Доктор похож на Жорку,
только с бородой и в очках.
"Поправилась?" - спрашивает Звездочет.
"А как же, - говорит доктор Жоркиным голосом. - У нас в два
счета. Наука!"
"Тогда садитесь, - говорит Звездочет, - и я отвезу вас на край
света. Или прямо в космос..."
И вдруг становится темно, доктор превращается в Жорку и кричит
над самым ухом Сашука:
- Я же говорил - вылитый боцман! Даже барак запер...
Освещенные снизу "летучей мышью", возле стола стоят Жорка и Иван
Данилович.
- Молодец, - говорит Иван Данилович, - не подкачал. Давай ключ.
Сашук достает ключ из пазухи, отдает и вдруг заходится отчаянным
плачем.
- Ты чего, дурной? - удивляется Жорка.
- Не-правда!.. - захлебывается слезами Сашук.
- Что - неправда? - спрашивает Иван Данилович.
- Все неправда! - кричит Сашук и плачет, спрятав лицо в согнутый
локоть.
Иван Данилович и Жорка молча смотрят на Сашука. Подходит отец,
берет его на руки и несет в боковушку, на топчан. Сашук затихает, но
еще долго всхлипывает и судорожно вздыхает.
Сон заново так и не приходит. Он просто спит как убитый, без
всяких сновидений. Проснувшись, вспоминает все и первым делом хочет
обругать Жорку за то, что разбудил. Только ругать уже некого - в
бараке ни души, а во дворе один Игнат, разжигающий плиту. Сашук бежит
к хате, в которой живет Звездочет. "Москвич" разинул пасть багажника у
самого крыльца. Стоя спиной к улице, в багажнике копается Звездочет.
Может... Может, он куда поедет и возьмет Сашука с собой? Может, сон
произойдет наяву? А что, бабка сколько раз говорила, что сны
сбываются...
В дверях появляется Анусина мама, ставит на крыльцо две сумки.
Сашук на всякий случай прячется за дерево. Мать уходит, потом
появляется Ануся, и тогда Сашук тихонечко свистит. Звездочет не слышит
или не обращает внимания, но Ануся поворачивает голову. Сашук манит ее
рукой. Ануся выходит на улицу. Лицо у нее печальное или, может, просто
заспанное. Сегодня она еще наряднее: в белом платье с красной каемкой,
в красных туфельках и в новой панаме, тоже с красной каемкой.
- Чего это ты вырядилась, фуфыря какая? - спрашивает Сашук.
- А мы уезжаем, - печально говорит Ануся. - Совсем.
Сашук молчит и смотрит то на нее, то на Звездочета, укладывающего
сумки в багажник. Ануся опять дергает резинку панамы, та щелкает ее по
подбородку.
- Из-за меня?
- Из-за всего. Это мама все... "Я не хочу, я ни за что..." -
передразнивает она. - А мне здесь нравится. И папе тоже.
- Так чего?..
- Разве ее переспоришь? - вздыхает Ануся. - Тут, говорит, ни
людей, ни водопровода, ни вообще...
- Как это "ни людей"? Вон сколько народу!
Ануся пожимает плечиками. Они оба молчат. Долго и огорченно.
- А я думала, ты мне еще краба поймаешь. Или я сама. Я бы
спрятала.
- Обожди! - вскидывается Сашук. - Я счас!
Он стремглав летит домой, бросается под топчан, достает кухтыль и
поспешно, но осторожно, обняв обеими руками кухтыль, бежит обратно.
Ануся стоит у калитки и ждет.
- На! - запыхавшись, говорит Сашук.
Глаза Ануси вспыхивают, носик морщится в радостной улыбке.
- Насовсем? На память?
- Ага!
- Ой! Папа, папочка! Положи и это... Смотри, какую мне вещь Сашук
подарил!
Ануся вбегает во двор и сталкивается с матерью. Мать смотрит на
кухтыль, ноздри у нее начинают раздуваться и белеют.
- Опять какая-то грязная гадость?
Она выхватывает у Ануси кухтыль, яростно отбрасывает его в
сторону. Кухтыль падает на железный скребок для грязи возле крыльца и
с глухим брязгом разбивается. Ануся в ужасе всплескивает руками,
поднимает опавший мешок из сетки - там звякают стеклянные обломки.
- Зачем! Как не стыдно! - кричит Ануся и, заливаясь слезами,
бросается к отцу. - Папа, папа, ну скажи же ей!..
Звездочет придерживает ее трясущиеся плечи и молча смотрит на
жену. Та отворачивается, идет к передней дверце и садится в машину.
Вместе с кухтылем разбивается еще что-то такое, чего Сашук не
умеет назвать словами, но от чего ему становится невыносимо горько. Он
лихорадочно озирается, отламывает внизу у штакетника ком сухой грязи,
замахивается - и опускает руку. Его трясет от злости, он так бы и
запустил грязевой ком в злое красивое лицо, но понимает, что делать
этого нельзя. Он перелезает через канаву и садится на корточки возле
старого пыльного тополя.
Звездочет усаживает плачущую Анусю на заднее сиденье, прощается с
хозяйкой, заводит мотор. "Москвич", покачиваясь, выезжает на дорогу. И
Звездочет и его жена смотрят прямо перед собой, не произнося ни слова,
будто между ними стоит невидимая, но непроницаемая стена. Ануся,
припав к лежащему на сиденье свертку, безутешно плачет. Сашука никто
не замечает.
Машина поворачивает к Николаевке. Когда-то глубокая грязь на
дороге давно высохла, размолота колесами в тончайшую бурую пыль.