Лишь один Умойся выступил не в унисон со всеми. Он влез на трибуну и заскрипел:
– Никому нет дела до других! Только о себе каждый думает… Инструкторы обленились, забыли о своих обязанностях… Три месяца жениться не могу… Инструктор Рыков совсем не слушается… Крутит моему объекту голову… Думаешь, я не замечаю? Я все замечаю. Кто вчера с ней, запершись в лаборатории, сидел? А? Ответь.
– В чем дело, Рыков? – Кобзиков строго постучал карандашом по графину.
Я пожал плечами:
– Разве я виноват, что он ей не нравится?
– Кто сказал, что я не нравлюсь? – заныл Умойся. – Рыков сказал… А Рыков заинтересован… Он хочет наиграться и бросить… А мне жениться надо!
– Не надо было надуваться как сыч. Девушки любят, когда им улыбаются, – подал я с места реплику.
– Ну, вот что, Умойся, – сказал Вацлав. – Мы в твоем деле разберемся в рабочем порядке. Ты что-то действительно в женихах засиделся. Если виноват Рыков, накажем Рыкова. Первая заповедь каждого члена ОГГ – женить товарища, а потом уже думать о себе. Будут еще выступающие?
– Хочу речь сказать, – поднялся Егор Егорыч. – Разве я ништо? Кролика там когда или овощ – всегда пожалуйста. Опять же не для себя стараюсь. Опять же государство в вас деньги вкладывало, учило шесть годов, специальность давало. Зачем же так, а? Вчерась движок мой анжинер смазать забыл, и что получилось? Вода на шестой чердак не пошла – весь овощ завял. Какой же это анжинер, если про смазку забывает? И еще я что скажу. К вам обращаюсь, Вацлав Тимофеев, как к главному грибу. Тину Алексеевну твои грибы не слухаются, дерзят. Кроликов нынче не покормили, а те пол в горнице прогрызли.
– Хватит, Егорыч, – отмахнулся Кобзиков. – Здесь съезд, а не производственное совещание. В рабочем порядке поговорим. А вообще-то ты обнаглел, эксплуататор. Сколько людей на тебя работает! Профсоюз, что ли, на твоем предприятии создать?..
– Ты что! – испугался «король». – Это они сплошь заседать будут. Одно отчетно-перевыборное – дня два. Знаю я, сам в профсоюзе был.
– Кто еще хочет высказаться? Только соблюдать регламент. Будут выступающие? Или вопрос ясен?
– Будут, – сказал Аналапнех, присутствовавший на съезде в качестве почетного гостя.
– Прошу, – Вацлав сделал рукой приглашающий жест. – Это, братцы, чемпион города по классической борьбе Борис Дрыкин. Сейчас он в цирке работает. Оказывает нам значительные услуги.
– Оказывал! Хватит! – Аналапнех взъерошил свой чубчик. – Из-за вас я в тюрьму идти не намерен. Вчера опять двое себе ребра поломали, а третьего чуть медведь не задрал. Зачем его в клетку понесло к хищнику – не знаю. Директор уже мне выговор сделал. «Где, – говорит, – Дрыкин, вы этих тюфяков берете?» Надо было сказать ему, что эти тюфяки все с высшим образованием. Вообще валяете вы дурака, хлопцы, как я посмотрю. Не пойму я вас. Неужели лучше вычищать дерьмо за мартышками, чем работать по специальности? Больше я ни одного огэгэговца к себе в цирк не возьму. Устраивайтесь, где хотите.
Выступление Аналапнеха произвело на участников съезда неприятное впечатление. Чтобы сгладить его, Кобзиков сделал знак музыкантам, и они грянули:
Раскрылись двери соседней комнаты, и три дюжих молодца внесли на подносах жареных кроликов и свежие овощи – подарок «короля» съезду.
Съезд единогласно постановил: избрать Вацлава Кобзикова освобожденным председателем, положить ему жалованье сто двадцать рублей и оборудовать кабинет с мягким диваном, телефоном и секретарем-машинисткой.
– Вы будете Рыков?
– Я.
– Вас вызывает Кобзиков.
– Как вызывает? Если надо – пусть сам придет.
– Он принимает у себя в кабинете. – Барашек осуждающе посмотрела на меня.
Умывшись, я пошел искать кабинет председателя ОГГ. Им оказались две смежные комнаты в новой пристройке Егорыча. В первой комнате стояли трюмо, шкаф и висела схема кровообращения лошади. За пишущей машинкой сидела барашек.
– Вацлав Тимофеевич занят, – проблеяла она.
Я не обратил внимания на слова секретарши и направился к двери. Барашек бросилась мне наперерез.
– У него посетитель!
Завязалась борьба. Секретарша наскакивала на меня, стремительная и упругая, как волейбольный мяч. На шум из кабинета выглянул председатель ОГГ.
– Пропустите его, Варя. Проходи, Рыков. Я сейчас кончу.
Со стула при моем появлении поднялся зубной врач, нелегально державший бормашину.
– Значит, договорились?
– Договорились.
Кабинет председателя ОГГ был обставлен шикарно. Фикус, гардины, репродукции картин. На столе массивный чернильный прибор и колокольчик, в углу диван.
Вацлав в ослепительно белой рубашке и наутюженном черном костюме самодовольно огляделся:
– Ну как? А?
– Ничего. В стиле модерн.
– Знаешь, чего еще здесь не хватает?
– Мухомора-липучки.
– Хватит острить. Я заметил, ты стал много острить. Мне давно на тебя жалуются. Здесь не хватает бормашины.
– Бормашины? – опешил я.
– Да. Я договорился с зубным врачом. Он про даст ее нашей организации почти за бесценок. Поставим ее вот здесь, рядом с моим креслом.
– Прекрасная получится диван-кровать. Только надо отодрать все зубные приспособления.
– Ну, хватит! – оборвал меня Кобзиков. – Я вызвал тебя вот для чего. Ты почему не явился сразу? Вступил в нашу организацию – будь добр, соблюдай дисциплину.
– Ты прихворнул, что ли?
Кобзиков нахмурился.
– Полегче на поворотах, Рыков. Как-никак я твой начальник. Почему ты не женил до сих пор Умойся?
– Тоне он не нравится, и, откровенно говоря, этот рохля ей не пара.
Мои слова совсем не понравились председателю. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по кабинету.
– Пара, не пара – не твое дело. Не забывай, Рыков, что ты всего-навсего инструктор. Правильно говорит Умойся – разбаловались вы. Пора мне заняться дисциплиной. Пока от тебя толку для ОГГ, что от козла молока. Женитьбу Умойся провалил, сам до сих пор не нашел себе объекта. Я вынужден дать тебе последнее испытательное поручение.
– Ваца, да что с тобой?
– Ты думаешь, мы собрались в бирюльки играть? Тебе не приходилось кости от окорока глодать? А мне приходилось. Если мы будем лодырничать – все с голоду подохнем. Надо каждую минуту держать ушки на макушке. Надо быть в курсе горкомовских дел.
– Ишь куда хватанул!
– Да… Надо заиметь там своего человека. Ты, кажется, знаком с этим… как его… инструктором… к вам все с разной чепухой приставал.
– С Иваном, что ли?
– По-моему, парень подходящий для этой цели. Простоватый. Его можно запутать в сети.
– Я с ним едва знаком, да и вообще…
– Опять рассуждаешь? Я тебя не спрашиваю: пойдет – не пойдет. Даю тебе идею, а ты воплощай ее в жизнь.
– Какую это идею?
– Его надо женить на Манке. И тогда он наш.
– На Манке? Ха-ха!
– Опять смеешься? Твое дело – выполнять мой приказ. И вообще, что здесь смешного? Если человеку систематически вдалбливать что-нибудь, он обязательно в это поверит.
Маша Солоухина – грибиха – была курносая полная девушка. В ОГГ ее никто не принимал всерьез, так как Маша все свои чувства выражала хихиканьем. И кроме того, она писала стихи. Стихи были по преимуществу военного содержания, но это не мешало Маше во время их декламации заливаться жаворонком. Иван и Маша… Только Кобзиков мог придумать эту комбинацию.
Председатель ОГГ нажал кнопку и сказал вошедшей секретарше:
– Оформить приказ. Возлагаю на Рыкова брачный акт Ивана Березкина и Марьи Солоухиной, в скобках – Манки. Всё. Срок – десять дней, включая сегодняшний. И помни: в твоих руках судьба организации!
Назавтра я поплелся к горкому комсомола ловить Ивана Березкина. Было пыльно и ветрено. На окнах кухни ресторана «Дон» отчаянно трепыхались, как пойманные рыбины, марлевые занавески и гнали на улицу убийственный запах жареного мяса.
Иван Иванович появился на горкомовском крыльце ровно в пять. Он глубоко втянул своими большими, похожими на телефонные мембраны ноздрями мясной запах и коротко о чем-то задумался. Но тут налетел вихрь, подхватил тщедушного Березкина и помчал его вдоль улицы. Инструктор лишь правил огромным портфелем, словно рулем.
Я догнал Березкина через два квартала. Иван не удивился, увидев меня.
– Привет, Пряхин! – крикнул он сквозь свист коричневого ветра. – Как жизнь?
– В норме. Приехал в командировку. А как у тебя? Выселил институт в колхоз?
Иван Иванович безнадежно махнул портфелем, и его рвануло от меня ветром. Я схватил инструктора за рукав.
– Может, посидим за стаканчиком?
Березкин поколебался, но желание излить душу взяло верх.
Мы понеслись по улице. Возле забегаловки с напыщенным названием «Восточная заря» я сделал Березкину знак. Он поставил свой портфель поперек ветра, и нас внесло в зал, длинный и низкий, как пенал, уставленный высокими мраморно-бетонными столиками, напоминающими по форме макеты атомных взрывов.
В кафе стоял гул, какой обычно бывает в подвыпившей компании. Однако на столах возвышались лишь бутылки с ситро. Мы нашли себе укромное местечко за фикусом. Я взял по бифштексу и бутылку крем-соды для маскировки. «Перцовка» была припасена заранее.
– Бюрократы у вас в институте, – сказал Иван Иванович, грустно глядя на бифштекс. – Все обговорили бы вроде, утрясли, доказал я им целесообразность… Да… А потом на объединенном заседании всех комитетов один возьми да и ляпни: «А где же мы в этом колхозе столы будем ставить? Ведь у нас их тысяча тридцать штук». Я засмеялся, а они замахали на меня руками и пошли всерьез обсуждать эту проблему. Ну, так все и разбилось об эти столы. Вялые все какие-то стали, не соберешь, не раскачаешь.
– Ты не отчаивайся, – сочувственно сказал я, пододвигая Березкину бифштекс. – Ешь. На мертвеца похож стал.
– Ладно, черт с ними! Сейчас мне другое поручение дали. Насчет тех, кто по специальности не работает.
Я сделал незаинтересованное лицо.
– Ну и как?
– Нудное это дело! За каждым бегай, каждого упрашивай, уговаривай… А он ломается, слезы льет, как будто его на каторгу посылают. С утра до ночи по городу мотатось. Играем в кошки-мышки. Припутаю одного в парикмахерской – смотришь, завтра он в кинотеатре разнорабочим. Совсем замотался!
Иван Иванович взмахнул вилкой так сильно, что кусок бифштекса сорвался с нее и шлепнулся прямо на тарелку пьяницы за соседним столиком. Тот съел его с полнейшим равнодушием.
– Пора кончать! Подниму архивы в институтах за пять лет, составлю списки, соберу фотокарточки и пойду по всем учреждениям подряд. Да… Один не справлюсь. Придется внештатную комиссию создать.
На слове «комиссия» Березкин увял. Он схватил стакан, хлебнул «перцовки», поперхнулся и грустно свесил голову.
Мне стало жаль Березкина. В этот момент я даже не думал, что такая активная деятельность может выйти для грибов боком.
– Может, не будешь создавать?
Иван Иванович мотнул головой.
– Надо, Пряхин… Без комиссий нельзя.
– С каких учреждений думаешь начать? – спросил я, вспомнив об ОГГ.
Я не слышал, что ответил Березкин. Я увидел Катю.
Ледяная принцесса шла по кафе в сопровождении двух мужчин. Она была в белой шапочке и в черном пальто в талию.
Вот хорошее место. Я отступил за фикус.
– Вы что будете есть, Катерина Денисовна?
– Салат, бифштекс и блинчики. Я ужасно проголодалась!
Они с деловитостью солидных денежных людей стали загромождать столик тарелками. Один из спутников Кати, толстый, краснощекий, вынул из черного портфеля бутылку «Столичной» и стал разливать ее содержимое по стаканам. Как я понял из разговора, они «обмывали» утверждение сметы на строительство новой школы в Сосновке. Толстяк, по всей видимости, был областным товарищем. Второй, худощавый, высокий, седой, напоминающий артиста, – директор школы. Он почему-то сразу не понравился мне.
Все трое скоро захмелели и наперебой стали вспоминать смешные эпизоды из истории «выбивания» сметы. Катя хохотала громче всех. Щеки ее раскраснелись, волосы постоянно выбивались из-под шапочки, и она поправляла их лениво, красивым движением.
Я заметил, что директор школы не спускает с нее глаз.
– А Самсон-то Фроймович как топнет ногой, да как закричит на него, а вместо баса – петух! – смеялась Катя, сияя глазами.
– Ха-ха-ха! Я ему: «Подпиши!» А он: «Не подпишу!» – вторил ей громовым басом толстяк.
Директор школы сдержанно улыбался и все гладил, все гладил взглядом Катино лицо.
– Я ему: «Подпиши!» А он мне: «Не подпишу!» Га-га-га-га! Тогда я ему говорю: «Пойду к самому Безручко!»
Очевидно, это был самый смешной эпизод, потому что все трое так и покатились со смеху. Катя даже поперхнулась. Седой протянул стакан с ситро и на секунду задержал ее руку.
И тут мы встретились глазами. Я постарался усмехнуться как можно многозначительнее. Ледяная принцесса холодно отвела взгляд, как будто она меня не узнала. Седой заговорил весело о чем-то, заглядывая ей в лицо.
– Вань, – сказал я, – видишь женщину вон за тем столом? Хочешь, познакомлю? Интересный человек. Известный в области географ. Излазила все Карпаты, Казбеки и Гималаи.
– Гималаи, – повторил Березкин заплетающимся языком. – Организовать бы там трудовой оздоровительный семинар…
Катина компания собиралась уходить. (Седой то и дело поглядывал на часы.) Катя так ни разу и не посмотрела на меня. Когда они проходили мимо, я сказал:
– Екатерина Денисовна, можно вас на минутку?
– Что такое? – Взгляд поверх головы.
– С вами хочет познакомиться товарищ из горкома комсомола.
– Здравствуйте! Катя.
– Иван Иванович.
Березкин поспешно принял начальственный вид. Он стряхнул с костюма крошки, посуровел лицом, правая рука его потянулась под стол и ухватилась за портфель.
– Ну, мы пошли, Екатерина Денисовна. А то опоздаем, – сказал седой.
– Идите, идите… Послезавтра увидимся.
– До встречи!
Они попрощались тепло. Очень тепло. Я бы сказал, даже чересчур тепло.
– Как живете, Екатерина Денисовна? – спросил я.
– Спасибо.
– Не за что.
– Школу будете строить?
– Да.
– Новый директор?
– Ага.
– Хороший?
– Мне нравится.
– Очень?
– Почти.
– Туманная формулировка.
– Ты такие любишь.
– Угадала.
– Знаю точно. Тебе нравится всякая неопределенность.
– Конкретная неопределенность лучше абстрактной определенности.
Разговор все глубже заходил в «подтекст».
Ивану Ивановичу Березкину стало скучно. Он прокашлялся и изрек:
– Шесть комиссий лучше, чем пять.
Катя вздрогнула.
– Ну, я пошла.
– Всего хорошего. Проводить?
– Не надо.
Я усмехнулся. Я умею усмехаться. Все-таки хорошо, что она не успела отвести взгляд. Я отомстил себе за фразу о провожании.
– Ну, выпил, – сказал он мне – А что, нельзя?
За парком, на правом крутом берегу белел город. Мне больше нечего делать в этом городе. Я еду на целину. Судя по газетам, целина – хороший край, веселый… А может, я уеду на Кавказ. Буду работать в винограднике. Или в Архангельск – ловить рыбу. Все равно. Какой поезд первый – туда и поеду. Я вольный казак. Что бы там ни говорили, а когда ты никому не нужен – здорово.
– Нет, ты скажи! Нельзя?.. Нельзя за свои трудовые гроши? – загорячился мужчина с незапоминающимися чертами, налезая на меня.
Я отвернулся от него и вздохнул. Прислонившись к телефонному столбу, стояла ОНА и в упор смотрела на меня. Та, которая звала меня в ветреные ночи.
– Нельзя, так забирай! На, бери! Вот он я! Вы пил – так забирай! Веди в дружину!
…Она была в серой шубке и стояла, прижавшись к столбу, поэтому я не сразу ее заметил. Подошел трамвай. Она вошла в него.
– Не поведешь, так я сам тебя отведу! – заявил мужчина в новых калошах и ухватил меня за рукав.
Я с трудом оторвался от него и вскочил на подножку.
– Поднимитесь в вагон, – сказала кондукторша сердито, гремя мелочью в сумке.
Я поднялся и очутился прямо перед ней – Снегурочкой из сказки. На ее плечах, как пушистый воротник, лежал снег. Серая шубка, белые ботинка, красные варежки. На горячем румяном личике таяли снежинки. Прядь волос, выбившаяся из-под шапочки, словно мелким бисером усеяна капельками воды. Черные глаза с любопытством уставились на меня.
– Гражданин, пройдите в трамвай. Вы мешаете обилечивать пассажиров! – выкрикнула кондукторша.
Почему-то меня не любят трамвайные кондукторы. Они всегда подозревают мою особу во всех грехах, какие только могут быть у пассажира. Почему я лезу на голову людям (хотя люди лезут на голову мне)? Почему я еду без билета (хотя я взял билет, едва только успел войти)? Почему я ввалился в трамвай пьяным (хотя я трезв, как рыба)?!
В ответ на все оскорбления я обычно отмалчиваюсь, ибо каждое мое слово приводит кондукторов в ярость.
Но на этот раз я не выдержал. Уйти – значит потерять ее, ибо в трамвай набилось много народу.
– Мне и здесь хорошо, – сказал я.
Это была роковая фраза. У кондукторши, как у старого боевого коня при звуке трубы, стали раздуваться ноздри. Вагон оживился, предчувствуя скандал.
– А ну, пройди, кому говорю! – деланно спокойным голосом прошипела кондукторша.
– Занимайтесь своим делом. Я сам знаю, что мне…
Кондукторше этого только и надо было. Подбоченившись, она закричала пронзительным голосом:
– А еще в шляпе! Залил глазищи бесстыжие! Хоть бы людей постеснялся!
– А еще в платке, – сказал я ей в тон. – Не распускайте свои нервы по трамваю!
– Хам! Шпана безбилетная! Выходи, или сейчас трамвай остановлю!
Она подскочила ко мне и схватила за рукав, как будто я собрался убегать.
– Товарищ милиционер! Товарищ милиционер!
– В чем дело? – осведомился случайно оказавшийся в вагоне старшина милиции, похожий на артиста Филиппова.
– Напился, хулиганит, обилечивать мешает, билета не берет! – перечисляла кондукторша торжествующим голосом.
– Остановите трамвай! – приказал милиционер.
Девушка в серой шубке смотрела на меня сочувственно. Проходя мимо, я уловил запах апельсина. Девушка, пахнущая апельсином!
– Я не виноват! – рванулся я назад. – Спросите у людей!
На улице шел снег, и кругом было пусто, как в поле. Сквозь колышущийся белый занавес смутно проступали очертания деревьев и каких-то редких построек.
– Сядешь на ходу – заберу, – сказал милиционер, прикуривая в ладонях.
Потом он вскочил на подножку.
Из-за стекла я поймал ее взгляд. Взгляд был чуть-чуть сожалеющий. И поэтому, а может, потому, что мне нечего было терять, я крикнул:
– Приходите в субботу в восемь к «Спартаку»!
– Обязательно приду, – обернулся милиционер.
Этак, наверно, никто еще свиданий не назначал, но я был почему-то уверен, что она придет. Разве может она не прийти, если я искал ее всю жизнь?
Откуда-то взялся мужчина с незапоминающимися чертами лица и полез ко мне:
– Ну, выпил. А что, нельзя?
Но теперь почему-то он был в длинном пальто и без калош.
– Наконец-то я тебя нашел… – сказал я вслух.
– Вот и я говорю! – обрадовался мужчина.
Есть ли жизнь на электроне?
Наступила суббота. К кинотеатру «Спартак» я приехал за час до назначенного срока. Дул резкий ветер, и полотна афиш трепетали, как будто изображенных на них людей била дрожь. Перед закрытыми дверьми ежились какие-то фигуры, изучая надпись: «Все билеты проданы».
Я впал в отчаяние. Куда денемся, если она придет? На таком ветру долго не продержишься, даже если у тебя сердце пылает любовью.
Оставалась еще надежда на танцы. Я зашел в ближайший автомат и обзвонил все клубы и дворцы культуры. Нигде ни танцев, ни концертов.
В унынии я бродил взад-вперед перед кинотеатром, надеясь на чудо. До свидания еще оставалось тридцать пять минут – для чуда вполне достаточный срок. На асфальте лужи морщили лбы. Напротив горбился памятник поэту. Деревья охали и скрипели, как вышедшие на прогулку древние старухи.
Мимо прошли две сильно пахнущие духами девушки в клетчатых косынках. Под мышками у них были свертки. У меня забилось сердце танцы все-таки где-то есть! Я двинулся вслед за девушками. Лишь бы это оказалось недалеко, чтобы успеть к восьми.
У подруг были одинаковые зеленые пальто с пушистыми воротниками. Весело болтая, они, к моему изумлению, исчезли в дверях столовой № 14. Асфальт у входа был густо истоптан.
Поколебавшись, я вошел в вестибюль. Там стояла целая толпа ребят и молча переминалась с ноги на ногу, прислушиваясь к доносившимся сверху упоительным звукам танго и шарканью подошв. В дверях, ведущих в рай, маячили два рослых парня с красными повязками на рукавах.
– Вечер работников питания? – спросил я у шкета в огромной папахе.
– Комсомольская свадьба, – буркнул тот. – Некто повар Коля женится на некто поваре Маше. Ты не пытался через кухню?
– Нет. А ты?
– Только что с чердака сняли.
– А-а… – сказал я.
Пальто моего собеседника было в мелу и паутине.
Я вышел на улицу. Стало как будто еще холоднее. До свидания оставалось ровно десять минут. Неужели не придет?
Я попросил у прошедшего мимо мужчины папиросу и закурил. Дым немного согрел. С непривычки в голове слегка зашумело. Курить или не курить в ее присутствии? Шутить или напустить на себя задумчивость? А может, лучше всего быть самим собой? Хотя нет, это слишком трудно. И вообще, что она из себя представляет – моя будущая жена?
Она пришла ровно в восемь. Я даже растерялся, потому что в глубине души все-таки не верил, что встреча состоится. На ней была та самая шубка и пуховый платок.
– Здравствуйте. Я не опоздала?
Голос чистый, звонкий, без тени смущения.
– Вы точны.
Я бросил папироску в урну, но не попал, и она покатилась по ветру, пуская искры.
– У вас сегодня день рождения?
– Откуда вы взяли? – удивился я.
– Обычно ребята любят начинать знакомство подобным образом. Устраивают вечеринку и дарят «имениннику» в складчину его же часы.
– К сожалению, вы ошиблись.
– К счастью. Давайте, чтобы у нас было не так, как у всех. Романтично. Давайте? Что мы сейчас будем делать?
– Гулять.
Девушка согласно кивнула головой. Она сунула руки в карманы шубки и широко, по-мужски зашагала. Я пошел рядом, не решаясь взять ее под руку, ибо не был уверен, что это романтично.
Лужи покрывались корочкой льда. Редкие прохожие почти бежали, выставив плечо против ветра и пряча носы в воротники.
«Характер у моей жены, кажется, неважный, – думал я, стараясь как можно сильнее ставить ноги на тротуар, чтобы они не замерзли. – Впрочем, в молодости очень хочется быть непохожим на всех. Нужно побольше острить. На женщин это действует неотразимо».
– Вы студент? – спросила девушка, не оборачиваясь.
– Нет, работаю.
– Где?
– Летчиком-испытателем.
Это было не остроумно, но эффектно. Моя спутница остановилась и посмотрела на меня пристально, как будто увидела впервые. Потом высвободила из перчатки руку.
– Лиля. А вас?
– Гена… Геннадий Яковлевич.
– А вы видели Землю?
– Как вас.
– Какая же она?
– Плоская.
– Я серьезно.
– Я тоже. Плоская, как блин. А сбоку уши.
– Какие уши?
– Слонов, которые ее держат.
– С вами серьезно…
Лиля надулась. Минут пять мы шли молча.
– Только это пока тайна, – продолжал я. – Ученые так поражены открытием истины, что не могут ее осмыслить. А летчики все знают. Да вот теперь еще вы.
– Нет, правда?
В голосе Лили было колебание.
– Вполне. Это ужасно, да?
– Наоборот… замечательно. Только вы все врете.
Откуда-то сверху, точно срываясь со звезд, падал редкий снег. Он щекотал лицо и был виден только у матовых стекол фонарей. Он бестолково вился, налетая на них грудью.
– Постойте, – сказала вдруг Лиля, – вы слышите музыку?
Мы остановились. Тихая и нежная мелодия вальса неслась сверху вместе со снегом.
– Слышу. Это играет Аэлита.
– А по-моему, вон в том доме.
Мы стояли возле столовой № 14. Весь второй этаж ее был освещен, в окнах скользили тени. У меня сразу заныли окоченевшие ноги.
– Знаете, – сказал я, – там сейчас свадьба моего друга. Вы не хотите пойти?
– И вы действительно только что вспомнили об этом?
– Нет. Просто я боялся оказаться в ваших глазах банальным.
Лиля испытующе посмотрела на меня. Я стойко выдержал ее взгляд.
– Но у нас нет подарка, – сказала она неуверенно.
– Ерунда! Сейчас что-нибудь купим! – воскликнул я, мысленно подсчитывая, сколько у меня денег.
В «Гастрономе» я взял две коробки пастилы и бутылку шампанского. «В крайнем случае, если ничего не выйдет, уничтожим все с Кобзиковым», – подумал я, входя вместе с Лилей в вестибюль.
– Никому нет дела до других! Только о себе каждый думает… Инструкторы обленились, забыли о своих обязанностях… Три месяца жениться не могу… Инструктор Рыков совсем не слушается… Крутит моему объекту голову… Думаешь, я не замечаю? Я все замечаю. Кто вчера с ней, запершись в лаборатории, сидел? А? Ответь.
– В чем дело, Рыков? – Кобзиков строго постучал карандашом по графину.
Я пожал плечами:
– Разве я виноват, что он ей не нравится?
– Кто сказал, что я не нравлюсь? – заныл Умойся. – Рыков сказал… А Рыков заинтересован… Он хочет наиграться и бросить… А мне жениться надо!
– Не надо было надуваться как сыч. Девушки любят, когда им улыбаются, – подал я с места реплику.
– Ну, вот что, Умойся, – сказал Вацлав. – Мы в твоем деле разберемся в рабочем порядке. Ты что-то действительно в женихах засиделся. Если виноват Рыков, накажем Рыкова. Первая заповедь каждого члена ОГГ – женить товарища, а потом уже думать о себе. Будут еще выступающие?
– Хочу речь сказать, – поднялся Егор Егорыч. – Разве я ништо? Кролика там когда или овощ – всегда пожалуйста. Опять же не для себя стараюсь. Опять же государство в вас деньги вкладывало, учило шесть годов, специальность давало. Зачем же так, а? Вчерась движок мой анжинер смазать забыл, и что получилось? Вода на шестой чердак не пошла – весь овощ завял. Какой же это анжинер, если про смазку забывает? И еще я что скажу. К вам обращаюсь, Вацлав Тимофеев, как к главному грибу. Тину Алексеевну твои грибы не слухаются, дерзят. Кроликов нынче не покормили, а те пол в горнице прогрызли.
– Хватит, Егорыч, – отмахнулся Кобзиков. – Здесь съезд, а не производственное совещание. В рабочем порядке поговорим. А вообще-то ты обнаглел, эксплуататор. Сколько людей на тебя работает! Профсоюз, что ли, на твоем предприятии создать?..
– Ты что! – испугался «король». – Это они сплошь заседать будут. Одно отчетно-перевыборное – дня два. Знаю я, сам в профсоюзе был.
– Кто еще хочет высказаться? Только соблюдать регламент. Будут выступающие? Или вопрос ясен?
– Будут, – сказал Аналапнех, присутствовавший на съезде в качестве почетного гостя.
– Прошу, – Вацлав сделал рукой приглашающий жест. – Это, братцы, чемпион города по классической борьбе Борис Дрыкин. Сейчас он в цирке работает. Оказывает нам значительные услуги.
– Оказывал! Хватит! – Аналапнех взъерошил свой чубчик. – Из-за вас я в тюрьму идти не намерен. Вчера опять двое себе ребра поломали, а третьего чуть медведь не задрал. Зачем его в клетку понесло к хищнику – не знаю. Директор уже мне выговор сделал. «Где, – говорит, – Дрыкин, вы этих тюфяков берете?» Надо было сказать ему, что эти тюфяки все с высшим образованием. Вообще валяете вы дурака, хлопцы, как я посмотрю. Не пойму я вас. Неужели лучше вычищать дерьмо за мартышками, чем работать по специальности? Больше я ни одного огэгэговца к себе в цирк не возьму. Устраивайтесь, где хотите.
Выступление Аналапнеха произвело на участников съезда неприятное впечатление. Чтобы сгладить его, Кобзиков сделал знак музыкантам, и они грянули:
– Ого-го! Ог-э-г-э! Ого-го! Ог-э-г-э! – заржали по-лошадиному участники съезда.
Огэ-гэ, ог-эгэ!
Женим Вацу на Яге!
Вот при помощи ее-то
Мы найдем себе работу!
Раскрылись двери соседней комнаты, и три дюжих молодца внесли на подносах жареных кроликов и свежие овощи – подарок «короля» съезду.
Съезд единогласно постановил: избрать Вацлава Кобзикова освобожденным председателем, положить ему жалованье сто двадцать рублей и оборудовать кабинет с мягким диваном, телефоном и секретарем-машинисткой.
* * *
Едва я, придя с работы, успел помыть руки, как в дверь постучали. Вошла беленькая, кудрявая, как барашек, девушка и проблеяла:– Вы будете Рыков?
– Я.
– Вас вызывает Кобзиков.
– Как вызывает? Если надо – пусть сам придет.
– Он принимает у себя в кабинете. – Барашек осуждающе посмотрела на меня.
Умывшись, я пошел искать кабинет председателя ОГГ. Им оказались две смежные комнаты в новой пристройке Егорыча. В первой комнате стояли трюмо, шкаф и висела схема кровообращения лошади. За пишущей машинкой сидела барашек.
– Вацлав Тимофеевич занят, – проблеяла она.
Я не обратил внимания на слова секретарши и направился к двери. Барашек бросилась мне наперерез.
– У него посетитель!
Завязалась борьба. Секретарша наскакивала на меня, стремительная и упругая, как волейбольный мяч. На шум из кабинета выглянул председатель ОГГ.
– Пропустите его, Варя. Проходи, Рыков. Я сейчас кончу.
Со стула при моем появлении поднялся зубной врач, нелегально державший бормашину.
– Значит, договорились?
– Договорились.
Кабинет председателя ОГГ был обставлен шикарно. Фикус, гардины, репродукции картин. На столе массивный чернильный прибор и колокольчик, в углу диван.
Вацлав в ослепительно белой рубашке и наутюженном черном костюме самодовольно огляделся:
– Ну как? А?
– Ничего. В стиле модерн.
– Знаешь, чего еще здесь не хватает?
– Мухомора-липучки.
– Хватит острить. Я заметил, ты стал много острить. Мне давно на тебя жалуются. Здесь не хватает бормашины.
– Бормашины? – опешил я.
– Да. Я договорился с зубным врачом. Он про даст ее нашей организации почти за бесценок. Поставим ее вот здесь, рядом с моим креслом.
– Прекрасная получится диван-кровать. Только надо отодрать все зубные приспособления.
– Ну, хватит! – оборвал меня Кобзиков. – Я вызвал тебя вот для чего. Ты почему не явился сразу? Вступил в нашу организацию – будь добр, соблюдай дисциплину.
– Ты прихворнул, что ли?
Кобзиков нахмурился.
– Полегче на поворотах, Рыков. Как-никак я твой начальник. Почему ты не женил до сих пор Умойся?
– Тоне он не нравится, и, откровенно говоря, этот рохля ей не пара.
Мои слова совсем не понравились председателю. Заложив руки за спину, он стал прохаживаться по кабинету.
– Пара, не пара – не твое дело. Не забывай, Рыков, что ты всего-навсего инструктор. Правильно говорит Умойся – разбаловались вы. Пора мне заняться дисциплиной. Пока от тебя толку для ОГГ, что от козла молока. Женитьбу Умойся провалил, сам до сих пор не нашел себе объекта. Я вынужден дать тебе последнее испытательное поручение.
– Ваца, да что с тобой?
– Ты думаешь, мы собрались в бирюльки играть? Тебе не приходилось кости от окорока глодать? А мне приходилось. Если мы будем лодырничать – все с голоду подохнем. Надо каждую минуту держать ушки на макушке. Надо быть в курсе горкомовских дел.
– Ишь куда хватанул!
– Да… Надо заиметь там своего человека. Ты, кажется, знаком с этим… как его… инструктором… к вам все с разной чепухой приставал.
– С Иваном, что ли?
– По-моему, парень подходящий для этой цели. Простоватый. Его можно запутать в сети.
– Я с ним едва знаком, да и вообще…
– Опять рассуждаешь? Я тебя не спрашиваю: пойдет – не пойдет. Даю тебе идею, а ты воплощай ее в жизнь.
– Какую это идею?
– Его надо женить на Манке. И тогда он наш.
– На Манке? Ха-ха!
– Опять смеешься? Твое дело – выполнять мой приказ. И вообще, что здесь смешного? Если человеку систематически вдалбливать что-нибудь, он обязательно в это поверит.
Маша Солоухина – грибиха – была курносая полная девушка. В ОГГ ее никто не принимал всерьез, так как Маша все свои чувства выражала хихиканьем. И кроме того, она писала стихи. Стихи были по преимуществу военного содержания, но это не мешало Маше во время их декламации заливаться жаворонком. Иван и Маша… Только Кобзиков мог придумать эту комбинацию.
Председатель ОГГ нажал кнопку и сказал вошедшей секретарше:
– Оформить приказ. Возлагаю на Рыкова брачный акт Ивана Березкина и Марьи Солоухиной, в скобках – Манки. Всё. Срок – десять дней, включая сегодняшний. И помни: в твоих руках судьба организации!
Иван Иванович появился на горкомовском крыльце ровно в пять. Он глубоко втянул своими большими, похожими на телефонные мембраны ноздрями мясной запах и коротко о чем-то задумался. Но тут налетел вихрь, подхватил тщедушного Березкина и помчал его вдоль улицы. Инструктор лишь правил огромным портфелем, словно рулем.
Я догнал Березкина через два квартала. Иван не удивился, увидев меня.
– Привет, Пряхин! – крикнул он сквозь свист коричневого ветра. – Как жизнь?
– В норме. Приехал в командировку. А как у тебя? Выселил институт в колхоз?
Иван Иванович безнадежно махнул портфелем, и его рвануло от меня ветром. Я схватил инструктора за рукав.
– Может, посидим за стаканчиком?
Березкин поколебался, но желание излить душу взяло верх.
Мы понеслись по улице. Возле забегаловки с напыщенным названием «Восточная заря» я сделал Березкину знак. Он поставил свой портфель поперек ветра, и нас внесло в зал, длинный и низкий, как пенал, уставленный высокими мраморно-бетонными столиками, напоминающими по форме макеты атомных взрывов.
В кафе стоял гул, какой обычно бывает в подвыпившей компании. Однако на столах возвышались лишь бутылки с ситро. Мы нашли себе укромное местечко за фикусом. Я взял по бифштексу и бутылку крем-соды для маскировки. «Перцовка» была припасена заранее.
– Бюрократы у вас в институте, – сказал Иван Иванович, грустно глядя на бифштекс. – Все обговорили бы вроде, утрясли, доказал я им целесообразность… Да… А потом на объединенном заседании всех комитетов один возьми да и ляпни: «А где же мы в этом колхозе столы будем ставить? Ведь у нас их тысяча тридцать штук». Я засмеялся, а они замахали на меня руками и пошли всерьез обсуждать эту проблему. Ну, так все и разбилось об эти столы. Вялые все какие-то стали, не соберешь, не раскачаешь.
– Ты не отчаивайся, – сочувственно сказал я, пододвигая Березкину бифштекс. – Ешь. На мертвеца похож стал.
– Ладно, черт с ними! Сейчас мне другое поручение дали. Насчет тех, кто по специальности не работает.
Я сделал незаинтересованное лицо.
– Ну и как?
– Нудное это дело! За каждым бегай, каждого упрашивай, уговаривай… А он ломается, слезы льет, как будто его на каторгу посылают. С утра до ночи по городу мотатось. Играем в кошки-мышки. Припутаю одного в парикмахерской – смотришь, завтра он в кинотеатре разнорабочим. Совсем замотался!
Иван Иванович взмахнул вилкой так сильно, что кусок бифштекса сорвался с нее и шлепнулся прямо на тарелку пьяницы за соседним столиком. Тот съел его с полнейшим равнодушием.
– Пора кончать! Подниму архивы в институтах за пять лет, составлю списки, соберу фотокарточки и пойду по всем учреждениям подряд. Да… Один не справлюсь. Придется внештатную комиссию создать.
На слове «комиссия» Березкин увял. Он схватил стакан, хлебнул «перцовки», поперхнулся и грустно свесил голову.
Мне стало жаль Березкина. В этот момент я даже не думал, что такая активная деятельность может выйти для грибов боком.
– Может, не будешь создавать?
Иван Иванович мотнул головой.
– Надо, Пряхин… Без комиссий нельзя.
– С каких учреждений думаешь начать? – спросил я, вспомнив об ОГГ.
Я не слышал, что ответил Березкин. Я увидел Катю.
Ледяная принцесса шла по кафе в сопровождении двух мужчин. Она была в белой шапочке и в черном пальто в талию.
Вот хорошее место. Я отступил за фикус.
– Вы что будете есть, Катерина Денисовна?
– Салат, бифштекс и блинчики. Я ужасно проголодалась!
Они с деловитостью солидных денежных людей стали загромождать столик тарелками. Один из спутников Кати, толстый, краснощекий, вынул из черного портфеля бутылку «Столичной» и стал разливать ее содержимое по стаканам. Как я понял из разговора, они «обмывали» утверждение сметы на строительство новой школы в Сосновке. Толстяк, по всей видимости, был областным товарищем. Второй, худощавый, высокий, седой, напоминающий артиста, – директор школы. Он почему-то сразу не понравился мне.
Все трое скоро захмелели и наперебой стали вспоминать смешные эпизоды из истории «выбивания» сметы. Катя хохотала громче всех. Щеки ее раскраснелись, волосы постоянно выбивались из-под шапочки, и она поправляла их лениво, красивым движением.
Я заметил, что директор школы не спускает с нее глаз.
– А Самсон-то Фроймович как топнет ногой, да как закричит на него, а вместо баса – петух! – смеялась Катя, сияя глазами.
– Ха-ха-ха! Я ему: «Подпиши!» А он: «Не подпишу!» – вторил ей громовым басом толстяк.
Директор школы сдержанно улыбался и все гладил, все гладил взглядом Катино лицо.
– Я ему: «Подпиши!» А он мне: «Не подпишу!» Га-га-га-га! Тогда я ему говорю: «Пойду к самому Безручко!»
Очевидно, это был самый смешной эпизод, потому что все трое так и покатились со смеху. Катя даже поперхнулась. Седой протянул стакан с ситро и на секунду задержал ее руку.
И тут мы встретились глазами. Я постарался усмехнуться как можно многозначительнее. Ледяная принцесса холодно отвела взгляд, как будто она меня не узнала. Седой заговорил весело о чем-то, заглядывая ей в лицо.
– Вань, – сказал я, – видишь женщину вон за тем столом? Хочешь, познакомлю? Интересный человек. Известный в области географ. Излазила все Карпаты, Казбеки и Гималаи.
– Гималаи, – повторил Березкин заплетающимся языком. – Организовать бы там трудовой оздоровительный семинар…
Катина компания собиралась уходить. (Седой то и дело поглядывал на часы.) Катя так ни разу и не посмотрела на меня. Когда они проходили мимо, я сказал:
– Екатерина Денисовна, можно вас на минутку?
– Что такое? – Взгляд поверх головы.
– С вами хочет познакомиться товарищ из горкома комсомола.
– Здравствуйте! Катя.
– Иван Иванович.
Березкин поспешно принял начальственный вид. Он стряхнул с костюма крошки, посуровел лицом, правая рука его потянулась под стол и ухватилась за портфель.
– Ну, мы пошли, Екатерина Денисовна. А то опоздаем, – сказал седой.
– Идите, идите… Послезавтра увидимся.
– До встречи!
Они попрощались тепло. Очень тепло. Я бы сказал, даже чересчур тепло.
– Как живете, Екатерина Денисовна? – спросил я.
– Спасибо.
– Не за что.
– Школу будете строить?
– Да.
– Новый директор?
– Ага.
– Хороший?
– Мне нравится.
– Очень?
– Почти.
– Туманная формулировка.
– Ты такие любишь.
– Угадала.
– Знаю точно. Тебе нравится всякая неопределенность.
– Конкретная неопределенность лучше абстрактной определенности.
Разговор все глубже заходил в «подтекст».
Ивану Ивановичу Березкину стало скучно. Он прокашлялся и изрек:
– Шесть комиссий лучше, чем пять.
Катя вздрогнула.
– Ну, я пошла.
– Всего хорошего. Проводить?
– Не надо.
Я усмехнулся. Я умею усмехаться. Все-таки хорошо, что она не успела отвести взгляд. Я отомстил себе за фразу о провожании.
* * *
Я поставил чемодан на запорошенную только что выпавшим снегом траву. На остановке был лишь один пассажир – пожилой мужчина с незапоминающимися чертами лица, в фуфайке и в новых калошах.– Ну, выпил, – сказал он мне – А что, нельзя?
За парком, на правом крутом берегу белел город. Мне больше нечего делать в этом городе. Я еду на целину. Судя по газетам, целина – хороший край, веселый… А может, я уеду на Кавказ. Буду работать в винограднике. Или в Архангельск – ловить рыбу. Все равно. Какой поезд первый – туда и поеду. Я вольный казак. Что бы там ни говорили, а когда ты никому не нужен – здорово.
– Нет, ты скажи! Нельзя?.. Нельзя за свои трудовые гроши? – загорячился мужчина с незапоминающимися чертами, налезая на меня.
Я отвернулся от него и вздохнул. Прислонившись к телефонному столбу, стояла ОНА и в упор смотрела на меня. Та, которая звала меня в ветреные ночи.
– Нельзя, так забирай! На, бери! Вот он я! Вы пил – так забирай! Веди в дружину!
…Она была в серой шубке и стояла, прижавшись к столбу, поэтому я не сразу ее заметил. Подошел трамвай. Она вошла в него.
– Не поведешь, так я сам тебя отведу! – заявил мужчина в новых калошах и ухватил меня за рукав.
Я с трудом оторвался от него и вскочил на подножку.
– Поднимитесь в вагон, – сказала кондукторша сердито, гремя мелочью в сумке.
Я поднялся и очутился прямо перед ней – Снегурочкой из сказки. На ее плечах, как пушистый воротник, лежал снег. Серая шубка, белые ботинка, красные варежки. На горячем румяном личике таяли снежинки. Прядь волос, выбившаяся из-под шапочки, словно мелким бисером усеяна капельками воды. Черные глаза с любопытством уставились на меня.
– Гражданин, пройдите в трамвай. Вы мешаете обилечивать пассажиров! – выкрикнула кондукторша.
Почему-то меня не любят трамвайные кондукторы. Они всегда подозревают мою особу во всех грехах, какие только могут быть у пассажира. Почему я лезу на голову людям (хотя люди лезут на голову мне)? Почему я еду без билета (хотя я взял билет, едва только успел войти)? Почему я ввалился в трамвай пьяным (хотя я трезв, как рыба)?!
В ответ на все оскорбления я обычно отмалчиваюсь, ибо каждое мое слово приводит кондукторов в ярость.
Но на этот раз я не выдержал. Уйти – значит потерять ее, ибо в трамвай набилось много народу.
– Мне и здесь хорошо, – сказал я.
Это была роковая фраза. У кондукторши, как у старого боевого коня при звуке трубы, стали раздуваться ноздри. Вагон оживился, предчувствуя скандал.
– А ну, пройди, кому говорю! – деланно спокойным голосом прошипела кондукторша.
– Занимайтесь своим делом. Я сам знаю, что мне…
Кондукторше этого только и надо было. Подбоченившись, она закричала пронзительным голосом:
– А еще в шляпе! Залил глазищи бесстыжие! Хоть бы людей постеснялся!
– А еще в платке, – сказал я ей в тон. – Не распускайте свои нервы по трамваю!
– Хам! Шпана безбилетная! Выходи, или сейчас трамвай остановлю!
Она подскочила ко мне и схватила за рукав, как будто я собрался убегать.
– Товарищ милиционер! Товарищ милиционер!
– В чем дело? – осведомился случайно оказавшийся в вагоне старшина милиции, похожий на артиста Филиппова.
– Напился, хулиганит, обилечивать мешает, билета не берет! – перечисляла кондукторша торжествующим голосом.
– Остановите трамвай! – приказал милиционер.
Девушка в серой шубке смотрела на меня сочувственно. Проходя мимо, я уловил запах апельсина. Девушка, пахнущая апельсином!
– Я не виноват! – рванулся я назад. – Спросите у людей!
На улице шел снег, и кругом было пусто, как в поле. Сквозь колышущийся белый занавес смутно проступали очертания деревьев и каких-то редких построек.
– Сядешь на ходу – заберу, – сказал милиционер, прикуривая в ладонях.
Потом он вскочил на подножку.
Из-за стекла я поймал ее взгляд. Взгляд был чуть-чуть сожалеющий. И поэтому, а может, потому, что мне нечего было терять, я крикнул:
– Приходите в субботу в восемь к «Спартаку»!
– Обязательно приду, – обернулся милиционер.
Этак, наверно, никто еще свиданий не назначал, но я был почему-то уверен, что она придет. Разве может она не прийти, если я искал ее всю жизнь?
Откуда-то взялся мужчина с незапоминающимися чертами лица и полез ко мне:
– Ну, выпил. А что, нельзя?
Но теперь почему-то он был в длинном пальто и без калош.
– Наконец-то я тебя нашел… – сказал я вслух.
– Вот и я говорю! – обрадовался мужчина.
Есть ли жизнь на электроне?
Я впал в отчаяние. Куда денемся, если она придет? На таком ветру долго не продержишься, даже если у тебя сердце пылает любовью.
Оставалась еще надежда на танцы. Я зашел в ближайший автомат и обзвонил все клубы и дворцы культуры. Нигде ни танцев, ни концертов.
В унынии я бродил взад-вперед перед кинотеатром, надеясь на чудо. До свидания еще оставалось тридцать пять минут – для чуда вполне достаточный срок. На асфальте лужи морщили лбы. Напротив горбился памятник поэту. Деревья охали и скрипели, как вышедшие на прогулку древние старухи.
Мимо прошли две сильно пахнущие духами девушки в клетчатых косынках. Под мышками у них были свертки. У меня забилось сердце танцы все-таки где-то есть! Я двинулся вслед за девушками. Лишь бы это оказалось недалеко, чтобы успеть к восьми.
У подруг были одинаковые зеленые пальто с пушистыми воротниками. Весело болтая, они, к моему изумлению, исчезли в дверях столовой № 14. Асфальт у входа был густо истоптан.
Поколебавшись, я вошел в вестибюль. Там стояла целая толпа ребят и молча переминалась с ноги на ногу, прислушиваясь к доносившимся сверху упоительным звукам танго и шарканью подошв. В дверях, ведущих в рай, маячили два рослых парня с красными повязками на рукавах.
– Вечер работников питания? – спросил я у шкета в огромной папахе.
– Комсомольская свадьба, – буркнул тот. – Некто повар Коля женится на некто поваре Маше. Ты не пытался через кухню?
– Нет. А ты?
– Только что с чердака сняли.
– А-а… – сказал я.
Пальто моего собеседника было в мелу и паутине.
Я вышел на улицу. Стало как будто еще холоднее. До свидания оставалось ровно десять минут. Неужели не придет?
Я попросил у прошедшего мимо мужчины папиросу и закурил. Дым немного согрел. С непривычки в голове слегка зашумело. Курить или не курить в ее присутствии? Шутить или напустить на себя задумчивость? А может, лучше всего быть самим собой? Хотя нет, это слишком трудно. И вообще, что она из себя представляет – моя будущая жена?
Она пришла ровно в восемь. Я даже растерялся, потому что в глубине души все-таки не верил, что встреча состоится. На ней была та самая шубка и пуховый платок.
– Здравствуйте. Я не опоздала?
Голос чистый, звонкий, без тени смущения.
– Вы точны.
Я бросил папироску в урну, но не попал, и она покатилась по ветру, пуская искры.
– У вас сегодня день рождения?
– Откуда вы взяли? – удивился я.
– Обычно ребята любят начинать знакомство подобным образом. Устраивают вечеринку и дарят «имениннику» в складчину его же часы.
– К сожалению, вы ошиблись.
– К счастью. Давайте, чтобы у нас было не так, как у всех. Романтично. Давайте? Что мы сейчас будем делать?
– Гулять.
Девушка согласно кивнула головой. Она сунула руки в карманы шубки и широко, по-мужски зашагала. Я пошел рядом, не решаясь взять ее под руку, ибо не был уверен, что это романтично.
Лужи покрывались корочкой льда. Редкие прохожие почти бежали, выставив плечо против ветра и пряча носы в воротники.
«Характер у моей жены, кажется, неважный, – думал я, стараясь как можно сильнее ставить ноги на тротуар, чтобы они не замерзли. – Впрочем, в молодости очень хочется быть непохожим на всех. Нужно побольше острить. На женщин это действует неотразимо».
– Вы студент? – спросила девушка, не оборачиваясь.
– Нет, работаю.
– Где?
– Летчиком-испытателем.
Это было не остроумно, но эффектно. Моя спутница остановилась и посмотрела на меня пристально, как будто увидела впервые. Потом высвободила из перчатки руку.
– Лиля. А вас?
– Гена… Геннадий Яковлевич.
– А вы видели Землю?
– Как вас.
– Какая же она?
– Плоская.
– Я серьезно.
– Я тоже. Плоская, как блин. А сбоку уши.
– Какие уши?
– Слонов, которые ее держат.
– С вами серьезно…
Лиля надулась. Минут пять мы шли молча.
– Только это пока тайна, – продолжал я. – Ученые так поражены открытием истины, что не могут ее осмыслить. А летчики все знают. Да вот теперь еще вы.
– Нет, правда?
В голосе Лили было колебание.
– Вполне. Это ужасно, да?
– Наоборот… замечательно. Только вы все врете.
Откуда-то сверху, точно срываясь со звезд, падал редкий снег. Он щекотал лицо и был виден только у матовых стекол фонарей. Он бестолково вился, налетая на них грудью.
– Постойте, – сказала вдруг Лиля, – вы слышите музыку?
Мы остановились. Тихая и нежная мелодия вальса неслась сверху вместе со снегом.
– Слышу. Это играет Аэлита.
– А по-моему, вон в том доме.
Мы стояли возле столовой № 14. Весь второй этаж ее был освещен, в окнах скользили тени. У меня сразу заныли окоченевшие ноги.
– Знаете, – сказал я, – там сейчас свадьба моего друга. Вы не хотите пойти?
– И вы действительно только что вспомнили об этом?
– Нет. Просто я боялся оказаться в ваших глазах банальным.
Лиля испытующе посмотрела на меня. Я стойко выдержал ее взгляд.
– Но у нас нет подарка, – сказала она неуверенно.
– Ерунда! Сейчас что-нибудь купим! – воскликнул я, мысленно подсчитывая, сколько у меня денег.
В «Гастрономе» я взял две коробки пастилы и бутылку шампанского. «В крайнем случае, если ничего не выйдет, уничтожим все с Кобзиковым», – подумал я, входя вместе с Лилей в вестибюль.