Здесь по-прежнему было много народу. Расталкивая толпу, я храбро двинулся на стражей с повязками. Те стояли, переминаясь с ноги на ногу, явно скучая.
– Здорово, ребята, – сказал я. – Мы не опоздали?
– Опоздали, – пробурчал один из дружинников, подозрительно косясь на мой сверток. Другой тоже посмотрел на бумажный пакет.
– Кирпичи? – равнодушно спросил он.
– Ну да, – сказал я, выставляя серебристое горлышко. – К такому кирпичу приложишься – и хорош будешь. Ну, как там Николай? Держится еще на ногах? Или Маша пригубить не дала?
Стражи заулыбались:
– Извините, товарищи… пожалуйста, проходите. Приходится принимать меры. Лезут тут всякие. Только что одного мудреца раскололи. Кирпичи завернул в бумагу – вроде с подарком…
В зале было душно и пьяняще тепло. Нестройно гудели, шаркали подошвами, шипела радиола, звякали тарелки. Лиля подошла к зеркалу. Я остановился рядом, искоса разглядывая ее. В зеркале отражалась совсем юная черноволосая девочка со строгими глазами. Бледное лицо, обрамленное короной волос, худые руки. Платье из красной шерсти сидело свободно – очевидно, его шили «на вырост». Сильно декольтированное и короткое, оно открывало почти до колен стройные, слегка худые ноги и почти всю спину, покрытую «гусиной кожей». Две толстые косы сбегали по маленькой груди почти до пояса.
– Вы, наверно, будете стесняться моих кос, – сказала Лиля, когда мы встретились в зеркале глазами, – они ведь не модны.
– Что вы! – запротестовал я. – В косах есть своеобразная прелесть. Что-то от пушкинской Людмилы.
– Спасибо за комплимент. Мне все говорят, что я не современна.
– Вы не так меня поняли. Наоборот…
– Вы имеете в виду платье? Так оно – моей сестры.
– Пойдемте танцевать? С вами в обычной обстановке разговаривать трудно.
– Я не танцую.
– Почему? – удивился я.
– Потому что считаю пошлым. От танцев давно осталось одно название. Сейчас танцуют только потому, что можно на глазах у всех обниматься. А мне это совсем не нужно.
– Тогда пойдемте за стол.
– Я не пью.
– И не едите?
– Иногда.
Мы неловко стояли посреди зала.
– Эй, парочка! Как там вас? Идите сюда! – закричали из-за стола.
Некто в черном костюме с галстуком-бабочкой подскочил к нам и с пьяной любезностью стал усаживать за стол. Я пошел поздравить жениха. Он сидел во главе стола, красный, довольный, и боролся со своим чубом при помощи железной расчески. Он боролся яростно, ожесточенно, но безуспешно: едва расческа сходила с головы, как чуб моментально рассыпался и лез в глаза.
– Сколько лет, сколько зим, дружище! – сказал я, ставя возле жениха бутылку шампанского и делая растроганное лицо.
– Ему хватит уже! – запротестовала кругленькая, как колобок, невеста. – Мама, его опять хотят напоить!
Жених поднял с глаз чуб и неожиданно закричал:
– Сашка!!! Ты???
– Ну да!
– Друг! Какими судьбами? Давай бокалы сюда!
Мы выпили при явном недовольстве родственников невесты.
– Ну, ты как тут, женился, значит?
– Да вроде. А ты?
– Нет еще.
– Женись, брат. Интересно погулять на свадьбе, на собственной. Эй, давай станцуем русскую? Русскую! Помнишь, как когда-то?.. Мишка, тащи баян!
Чуб опять упал на глаза жениху, и он зло затряс головой.
Я воспользовался этим и потихоньку ретировался на свое место. Лиля ковыряла вилкой в винегрете.
– Он тоже летчик?
– Нет, повар.
– Как странно – один чуть ли не достает рукой звезды, а другой готовит пересоленные винегреты.
– А может, это жена готовила?
– Вы сейчас, наверно, скажете, что все профессии нужны людям. Я с этим согласна. Но все-таки есть профессии сильных. Вот, например, ваша. Зачем кривить душой, скажу прямо: я горда, что случай свел меня с вами.
Она сказала это так искренне что мне вдруг стало страшно за свое будущее. А что, если все раскроется?
– Да… конечно. Но знаете, вы слишком много требуете от людей. Не всем же быть– смелыми и отважными. В основном человечество мягкотело, добро, любит покушать и повеселиться.
Лиля живо повернулась ко мне:
– Вот-вот. Если бы вы знали, как я презираю ваше «человечество»! Этого пресловутого «среднего гражданина», который пьет вино, ест борщи, приволакивается за женой соседа, а в оставшееся время «возводит светлое здание будущего». Ну, какой это герой? Герой – это кто делает что-то необычное, весь отдается своему делу. Но и герой – чепуха. Он герой потому, что все вокруг овцы. Знаете, есть такая пословица: «Молодец – среди овец, а против молодца – сам овца». Если уж жить на земле, то лишь гением.
– Ого! – сказал я, – Сколько честолюбия! Почему же вы живете? Или, может быть, вы гений?
– А почему вы смеетесь? Вы же ничего не знаете обо мне. Вдруг я сделала открытие, о котором человечество и думать никогда не думало?
– Какое же это открытие? – заинтересовался я.
– Пока тайна.
– Ну, пожалуйста, скажите. Я никому ни слова.
Лиля заколебалась:
– Поклянитесь.
– Клянусь.
– Нет, не так. Смотрите мне в глаза и повторяйте: «Клянусь, если я скажу лишь слово…»
Я повернулся и уставился в ее черные глаза, которые вдруг стали серьезными и страшно глубокими.
– Клянусь, если я скажу хоть слово…
– …пусть тогда мой самолет разобьется, а тело мое не опознает даже мать.
Я покорно повторил за ней клятву. Мой самолет никогда не разобьется.
– Ну вот. Вы первый человек, который это узнает. Мы живем на электроне.
– Где? – поразился я.
– На электроне. А солнце – протон.
Я невольно рассмеялся. Лиля спокойно взяла яблоко и откусила его.
– Смейтесь, смейтесь. На вашем месте каждый поступил бы так же.
– Но как вы пришли к такому выводу? – спросил я, вволю насмеявшись, благо на это мне было дано разрешение.
– Это уже частности. Не исключена возможность, что наша солнечная система – это атом, который входит в состав пепельницы, стоящей на столе какого-нибудь великана. А этот великан сидит в мягком кресле, читает газету, тычет окурки в пепельницу и даже не подозревает, что в ней копошатся миллиарды солнц и планет, на одной из которых находимся мы с вами. И мы никогда не увидим ни этого великана, ни даже его пепельницы – потому что человеческий глаз не замечает ни маленького, ни большого. Впрочем, «большое» и «маленькое» – понятия относительные, которые осознаются только в сравнении. Так же точно, может быть, есть жизнь и на нейтронах, которые мы разгоняем. А почему и не допустить такой возможности? Вы уверены, что все мыслящие существа должны иметь рост полтора метра и температуру тридцать семь градусов? Вы уверены, что микробы не мыслят?
– После беседы с вами – нет.
– Не нужно иронизировать. Я этого не люблю.
– Я и не думал. Этого открытия хватит и на десяток гениев.
– Опять? Идемте домой.
На лестнице был переполох: трое дружинников с торжеством тащили упирающегося шкета в папахе на улицу. Физиономия была у него черная, как у негра. Он пытался прорваться в рай через котельную.
Лиля жила далеко, и я возвращался последним трамваем. Всю дорогу, я смотрел в окно невидящими глазами и улыбался. Таких девушек мне еще не приходилось встречать. Открыть жизнь на электроне! Смешно… И руки цепкие, как у гимнастки. В темном подъезде я все-таки поцеловал ее. Получилось быстро и грубо, так как я думал, что Лиля будет сопротивляться. Но она только сказала:
– Ничего приятного не нахожу. Пошло.
– Но гении тоже целовались, – возразил я.
– К сожалению.
За окном гнулись деревья из синих искр. Кондукторша в ватнике и плаще, похожая на кочан капусты, подозрительно смотрела на меня, очевидно принимая за пьяного. А мне хотелось сделать ей что-нибудь приятное, доброе. Купить билет, что ли?
– Да.
– И лицо, как у «Неизвестной» Крамского?
– Да.
– Гм… – Кобзиков задумался. – А социальное положение ее ты выяснил?
– Нет.
– Без социального положения не могу,
– У нее была дорогая шубка и платок рублей за пятьдесят.
– Многие имеют одну мать уборщицу, а носят дорогие шубки.
– Живет в новом доме. На дверях табличка.
– Многие живут в новых домах и имеют таблички. Нет, Рыков, денег я тебе дать не могу. Что скажет ревизионная комиссия? Выясни социальное положение, тогда будем, смотреть.
– Как же я стану выяснять социальное положение, если у меня нет ни копейки? Ведь ее в кино надо водить.
– Разумеется.
– Мороженое, пирожные там всякие. Пушкин будет платить?
– Мумия! Хоть бы фамилию на табличке запомнил! На семинарах мух, что ли, ловишь? Чему учит устав ОГГ? Устав ОГГ учит, что социальное положение надо выяснить в первый же вечер. Только тогда я имею право подписать заявление на аванс. Понял?
– Фамилию-то я запомнил. Семенова. Но Семеновых тысячи…
– Давай посмотрим, – Вацлав достал специальный экземпляр телефонного справочника, где у него против домашних телефонов были записаны должность, место работы, семейное положение абонента. – Если он большой начальник, то телефон непременно есть. С… С… Сепельников… Семочкин… Семенов. Инициалы его как?
– Кажется, И. В.
– Как? Как? – Кобзиков изменился в лице.
– И. В. Теперь я вспомнил точно.
– А дочь как зовут?
– Лиля.
– Так слушай же, – сказал дрожащим голосом Вацлав. – Семенов Иван Васильевич, 1915 года рождения, имеет сына Игоря 1936 года рождения и дочь Лилю 1945 года рождения. Работает директором атомной электростанции. Понял?
– Понял.
– Чудесно! Колоссально! Грандиозно! Мумиозно! Фараозно! – забегал по комнате Вацлав.
Я быстренько взял чистый листок и написал:
– Какой инструктор? Какой, к черту, инструктор? Ты теперь заведующий отделом атомных электростанций! Понял?
Царица Тамара
Только к началу декабря установилась настоящая зима. Холодные ветры с севера нанесли много снега, и он залег белыми медведями в парках и дворах, искрясь голубоватыми шкурами на солнце. Стояли ясные дни. Студенты форсили на улицах без шапок. Краснощекие ядреные девки вывозили снег за город. Тротуары стали полосатыми от следов деревянных лопат. Днем с крыш капало, а ночью между домами, как голодная собака, рыскала поземка и лизала тротуары шершавым языком.
Несмотря на суровые климатические условия, число грибов продолжало расти. Иван Иванович Березкин со своим громоздким бюрократическим аппаратом оказался абсолютно безвредным для ОГГ человеком.
На третий же день знакомства (я все же выполнил задание Кобзикова) Манке удалось сфотографировать График движения комиссий по укомплектованию колхозов и совхозов кадрами молодых специалистов из числа выпускников вузов, не поехавших по назначению в сельскохозяйственные районы.
Надо отдать должное Березкину: комиссии строго придерживались графика. И это было нам на руку. В определенный день и час в определенном учреждении грибы срочно выезжали в командировки или просто на время исчезали.
Березкин ходил совсем убитый. Два месяца титанической работы – и ни одного сорванного гриба. Встречая меня, он бормотал невнятно:
– Комиссий мало, Пряхин… не успеваем…
Иногда, наоборот, Иван Иванович бывал весьма возбужден.
– Дела идут! – кричал он еще издали. – Пришла гениальная идея! Создаем Координациональный Совет!
Манка, всегдашняя хохотушка, со слезами на глазах жаловалась Кобзикову:
– Не могу больше! Брошу. Тяжело. Свидания на заседаниях. До часу ночи торчу!
– И не поцеловались ни разу? – хмурился председатель ОГГ.
– Не…
– А ты сама целуй, не жди!
– Девушке первой нельзя.
– Предрассудки! Помню, когда я еще студентом был, пошел к одной содрать схему свиных кишок. Ничего такого и в мыслях не было. Доверился ей, как дурак, никаких мер предосторожности не принял, а она как поцелует!
– Боюсь я…
– Поможем! Рыков, разработай план операции! Это твоя недоработка. Девку до сих пор не поцеловали.
Мне тяжело досталась операция «Поцелуй». Три дня я уговаривал Березкина выехать за город (потренироваться, полазать по обрывам перед «морально-оздоровительным» мероприятием). Наконец Березкин согласился скрепя сердце. Манка надела свое лучшее платье, надушилась самыми дорогими духами. Председатель ОГГ лично провел с ней инструктаж. В этот день была безоблачная погода, и все предвещало успех. С нетерпением мы ждали Манку. Она пришла вечером, вся в слезах.
– Поцеловались? – строго спросил Вацлав Кобзиков.
– Не…
– Почему?
– Зашли мы на ферму молочка попить. А он как увидел коров, как увидел…
– Струсил, что ли?
– Доить их стал. До самого вечера доил. Плачет и доит. Доит и плачет. И я реву. Жалко мне Ванечку стало. Несчастный он в жизни. Все его ругают. Рас сказывал, скоро на бюро обсуждать будут. За нас. Что ни одного не поймал. А он такой хороший, такой хороший! Коров любит… И худенький, все заседает, все заседает… Снять его могут… Жалко! Может…
– Что?! Да я!.. Да я тебе… – задохнулся председатель ОГГ.
Кобзиков допустил ошибку. Ему нужно было прислушаться к лепету Манки. Через день Березкина действительно сняли. Мы вполне могли пожертвовать парочкой-троечкой грибов, чтобы сохранить ценного для нас человека.
Ивана Ивановича сняли за развал работы и перегибы. «Перегибы» заключались в том, что отчаявшийся Березкин устроил засаду в отделе кадров одного института, где выдавались «ромбики» бывшим выпускникам, и греб всех подряд. Честные специалисты (грибы в ромбиках не нуждались) устроили, конечно, скандал.
Перед самым бюро Манка пожертвовала собой, открылась Березкину. Результат оказался неожиданным: Иван поцеловал Манку. Воистину – никогда не понять женщин и руководящих работников…
Вечером они пришли к нам. Еще издали я услышал смех. Это было странно, так как в «Ноевом ковчеге» жили люди серьезные и озабоченные. Я выглянул в окно и не поверил своим глазам. Рядом с хохотушкой Манкой шел человек, очень похожий на Березкина, стройный парень в спортивном костюме, стрижка под «бобра», на щеках румянец. Это был Иван – и в то же время не верилось, что это он. Березкина словно подменили. Но самое удивительное – он смеялся. Я еще ни разу не видел, как смеется Березкин.
– Привет! – еще издали закричал он. – Мы пришли попрощаться! Уезжаем!
– Куда?
– Домой.
– Сегодня заявление подали, – сказала Манка.
Чужое счастье всегда завидно. Грибы выглядывали изо всех окон. Председатель ОГГ грозил Манке кулаком в дверях своего кабинета. Кобзиков боялся, что счастливая невеста выдаст организацию. Но Манке было не до того. Я думаю, она вообще забыла и нас и председателя.
– Сильно ругали на бюро? – спросил я Березкина.
– Не-е… Ребята у нас хорошие. Раз не умею руководить – значит не умею, что тут сделаешь! Я у них даже, знаешь, что выбил?
Иван извлек из кармана листок бумаги. Я прочитал:
Но узнать о том, кто стал «грибником», по иронии судьбы, нам довелось на дне рождения Кобзикова.
Десятого декабря Кобзикову стукнуло двадцать пять. Этот день был объявлен праздником всего ОГГ. Девчонки понатащили кукол, зажимов для галстуков, одеколона, портсигаров, расчесок и прочей дребедени – «именинник» стал владельцем целого галантерейного магазина.
Ребята нажимали больше на «KB», «KВK», «KBВК» и т. д.
Но превзошел всех стиляга Тихий ужас. Он приволок откуда-то настоящий человеческий скелет. Появление скелета произвело переполох. Девчата подняли визг. Представители мужественного пола лезли чокаться с чьими-то останками.
Вацлав буквально онемел от счастья. Он не знал, что делать со своим подарком, носился с ним по комнате, как с мышью, сажал в кресло бормашины.
В общем было весело. Но когда сели за стол, настроение испортил все тот же стиляга Тихий ужас. Он рассказал историю, случившуюся с ним два дня назад. История сильно смахивала на зловещее предзнаменование. После окончания медицинского института Тихий ужас работал на заводе бойцом военизированной охраны. В тот день он, как всегда, стоял в проходной. Делать было нечего, и Ужас зевал от скуки. Вдруг, откуда ни возьмись, налетает на него девчушка. Румяненькая такая девчушка, в коротком платьице, с бантиками в косичках. Видишь ли, ей срочно надо пройти на завод, а удостоверение дома забыла.
Стиляга оживился.
– Увы, у шпионов тоже бывают голубые глазки, – для начала изрек он.
Завязался очень остроумный, хотя и бесполезный, разговор. Девушка была удивлена, встретив в обыкновенном охраннике весьма образованного, начитанного человека.
– Вы, наверно, техникум кончали? – наивно спросила она.
Тихий ужас почувствовал себя уязвленным.
– Медицинский институт, – ляпнул он, забыв про конспирацию.
Ахи, охи, расспросы, нескрываемое любопытство.
Короче, они договорились встретиться в Петровском скверике.
Все это Тихий ужас рассказал с видом донжуана, одержавшего очередную победу.
– Влюбилась в меня с ходу! – разглагольствовал он. – Конечно, не сервис, но ничего, довольно свежа, для своих шестнадцати лет она хорошо сохранилась.
– А не было ли у нее большой родинки на правой щеке? – вдруг спросил Вацлав.
– Была. Tы что, ее знаешь? – удивился охранник.
За столом наступило гробовое молчание.
– Вы уже встретились? – поинтересовался я.
– Нет. В воскресенье должны…
– Немедленно подавай заявление на расчет! Это секретарь горкома комсомола.
– Кто? – пролепетал стиляга, хватаясь за сердце. – Эта девчушка…
– Секретаря сейчас пошли разные, – назидательно сказал Кобзиков. – Сразу от обыкновенного человека и не отличишь. Это раньше лафа была: как галифе и сапоги – так и все ясно. А эту видел? Ты на ее косички – зырк, а она тебя под зебры – хвать!
– Бантики… смех ангельский… и секретарь, – простонал Тихий ужас.
– На, выпей, – я сочувственно пододвинул ошалелому грибу стакан вина.
Тихий ужас опрокинул его не глядя. Через несколько минут он уже плакал пьяными слезами.
– Она такая… такая… и секретарь… Застрелюсь из винтовки! – вдруг заревел охранник, дико вращая глазами.
Мы уложили бедного гриба на кровать, и он заснул с несчастным лицом и слезами на щеках.
– Дело плохо, – сказал Вацлав. – За нас взялась сама царица Тамара…
Затем случилась еще одна неприятность. Мы лишились заведующего промышленно-транспортным отделом Ивана-да-Глории, а вместе с ним рухнули все надежды, связанные со станкостроительным заводом.
Получилось это так. Однажды мы проснулись с Вацлавом от грохота кастрюль и упоительно вкусного запаха (мы давно уже не просыпались от посторонних звуков, так как Аналапнех получил от цирка новую квартиру, а бормашина стояла в кабинете Кобзикова).
– Гусь, – определил ветврач, принюхиваясь к плавающему в комнате сизому дыму. – Клянусь, мумией фараона, это гусь!
– А по-моему, тушеная баранина с луком, – сказал я.
– Гусь, будь я проклят!
Мы заспорили. Тогда а на цыпочках пробрался к двери в коридор, открыл ее – и увидел Марью. Она как ни в чем не бывало хлопотала возле керогаза, по-прежнему толстая, краснощекая, в аккуратном клетчатом фартуке. В люльке спал ребенок. На табуретке рядом сидел заведующий промышленно-транспортным отделом и задумчиво пощипывал свои пижонские усики.
– Пойди сюда, – прошептал я Кобзикову.
Вацлав заглянул в щелку и его перекосоротило.
– Продался… Тряпка! Щенок!! – прошипел он.
В тот же день я случайно стал свидетелем разговора председателя со своим подчиненным.
– Гони в три шеи. Понял? – убеждал ветврач.
– Не могу… елка-палка.
– Боишься?
– Не-ет. Просто не могу…
– Ну, давай я выгоню. Мне это ничего не стоит. А? Давай?
– Но зачем тебе это нужно, елка-палка? – чуть не плакал Иван.
– Как зачем? – ахнул ветврач. – А Глория? А те десять человек, которых ты должен устроить на завод? Ты о них подумал? Мумия! Ты на голодную смерть их обрекаешь. Их жизни будут на твоей со вести!
– Не могу… елка-палка, – выдавил из себя заведующий промышленно-транспортным отделом. – Она так вкусно готовит… и вообще…
– Тогда я сам это сделаю!
Приблизительно час спустя после этого разговора жители «королевства» были подняты на ноги страшным грохотом в Ивановой комнате. Я подоспел на место происшествия первым и был буквально парализован развернувшейся передо мной картиной.
Разъяренная Марья лупила Кобзикова скалкой. Председатель правления «Общества грибов-городовиков», взъерошенный, как кот, шипя проклятия, метался по комнате, ища спасительного уголка. На полу валялись разбитые горшки из-под цветов, подушки, металлическая посуда и шейный платок ветврача, а удары все сыпались и сыпались на него с боксерской методичностью и силой.
– На помощь, Рыков! – взмолился ветврач.
Я вовсе не собирался ввязываться в потасовку и вступил на поле боя лишь в качестве парламентера. Но в тот же момент мощный удар выбросил меня из комнаты. Я смахнул по дороге ведро с водой и очутился посреди лужи. Вскоре рядом со мной приземлился Кобзиков. Дверь Ивановой комнаты с грохотом захлопнулась.
– Паразиты проклятые! Не лезьте не в свои дела!
– Все равно выгоню эту мумию! – пообещал Вацлав, потирая ушибленное колено. – Будь я проклят!
Переодевшись в сухое, председатель ОГГ отправился по комнатам вербовать добровольцев. Но выступить против Марьи, несмотря на уговоры и даже обещания денег, никто из жителей «королевства» не решился.
Свой гнев Кобзиков сорвал на Иване. На срочном заседании правления верный муж был лишен поста заведующего промышленно-транспортным отделом большинством в четыре голоса при одном воздержавшемся. Воздержался я, так как, несмотря на купание в холодной воде, был, сам не знаю почему, на стороне Ивановой половины.
– Ну и черт с вами! – сказал Иван в своем последнем слове. – Сельскохозяйственные вредители!
После этого между председателем ОГГ и молодой матерью установились взаимоотношения, сильно напоминавшие дружбу кошки с собакой. При встрече они шипели друг на друга. Толстая Марья и щуплый заросший Кобзиков – на это стоило посмотреть!
– Никогда не думал, что смогу ненавидеть женщину, – жаловался ветврач.
– А она довольно аппетитна, – замечал я.
– Тьфу! – плевался Кобзиков. – Мумия!
Перед самым Новым годом «угодил в кошелку» самый красивый гриб-городовик – стиляга Тихий ужас.
Встреча с секретарем горкома перевернула душу бывшего охранника. Он стал другим человеком. Он пугливо оглядывался, разговаривал шепотом, вздрагивал, если на него пристально смотрели. Его взгляд, ранее разивший девушек без промаха, теперь потух, лицо осунулось, богатырская спина сгорбилась, пиджак, сидевший обычно как на хорошем манекене, повис бесформенной тряпкой.
Кончилось это тем, что Тихий ужас явился в горком с повинной.
Его направили на работу в сельскую больницу.
Мы провожали его. Было странно видеть его в обыкновенных брюках и в обыкновенном пиджаке. У всех было тревожно-грустное настроение, как на похоронах. Падал снег. Новоиспеченный врач смотрел на нас из окна вагона глазами раненой газели. Мы чувствовали себя неловко.
– Рок-н-ролл! – выкрикнул на прощание Кобзиков любимое приветствие бывшего гриба.
Но Тихий ужас молча отвернулся.
Потом сорвали двух «лисичек» – филологов Риту и Милу, низкорослых и несимпатичных. Они уехали довольно охотно: в городе развелось много красивых девчат, и выйти замуж стало для них здесь почти неразрешимой проблемой.
Кобзиков заволновался.
– Надо меньше болтаться по улицам, – сказал он. – И вообще не мешало бы изменить свой наружный облик.
Председатель ОГГ начал отпускать себе после этого бороду, баки и усы. Я тоже перестал бриться, и вскоре по утрам из зеркала стала смотреть на меня дикая, заросшая рыжей щетиной физиономия. Это было тем более странно, что волосы у меня на голове росли иссиня-черные.
– Ты похож на неандертальца раннего периода, – говорил мне Вацлав. – Клянусь мумией фараона, тебя мать родная не узнает!
Следом за нами взялись за свой внешний облик и остальные. Трое франтов постриглись наголо, две девушки срочно перекрасились, еще одна обзавелась косами до пят, а некий инженер-продавец скоропостижно окосел.
Мы почти перестали показываться на улице, пережидая «грибной сезон». Сам председатель правления чуть не угодил в «кошелку», столкнувшись в магазине со своим преподавателем. Кобзикова спасла борода. Преподаватель не узнал его. С перепугу главный гриб целую неделю не пил и носа на улицу не высовывал.
– Здорово, ребята, – сказал я. – Мы не опоздали?
– Опоздали, – пробурчал один из дружинников, подозрительно косясь на мой сверток. Другой тоже посмотрел на бумажный пакет.
– Кирпичи? – равнодушно спросил он.
– Ну да, – сказал я, выставляя серебристое горлышко. – К такому кирпичу приложишься – и хорош будешь. Ну, как там Николай? Держится еще на ногах? Или Маша пригубить не дала?
Стражи заулыбались:
– Извините, товарищи… пожалуйста, проходите. Приходится принимать меры. Лезут тут всякие. Только что одного мудреца раскололи. Кирпичи завернул в бумагу – вроде с подарком…
В зале было душно и пьяняще тепло. Нестройно гудели, шаркали подошвами, шипела радиола, звякали тарелки. Лиля подошла к зеркалу. Я остановился рядом, искоса разглядывая ее. В зеркале отражалась совсем юная черноволосая девочка со строгими глазами. Бледное лицо, обрамленное короной волос, худые руки. Платье из красной шерсти сидело свободно – очевидно, его шили «на вырост». Сильно декольтированное и короткое, оно открывало почти до колен стройные, слегка худые ноги и почти всю спину, покрытую «гусиной кожей». Две толстые косы сбегали по маленькой груди почти до пояса.
– Вы, наверно, будете стесняться моих кос, – сказала Лиля, когда мы встретились в зеркале глазами, – они ведь не модны.
– Что вы! – запротестовал я. – В косах есть своеобразная прелесть. Что-то от пушкинской Людмилы.
– Спасибо за комплимент. Мне все говорят, что я не современна.
– Вы не так меня поняли. Наоборот…
– Вы имеете в виду платье? Так оно – моей сестры.
– Пойдемте танцевать? С вами в обычной обстановке разговаривать трудно.
– Я не танцую.
– Почему? – удивился я.
– Потому что считаю пошлым. От танцев давно осталось одно название. Сейчас танцуют только потому, что можно на глазах у всех обниматься. А мне это совсем не нужно.
– Тогда пойдемте за стол.
– Я не пью.
– И не едите?
– Иногда.
Мы неловко стояли посреди зала.
– Эй, парочка! Как там вас? Идите сюда! – закричали из-за стола.
Некто в черном костюме с галстуком-бабочкой подскочил к нам и с пьяной любезностью стал усаживать за стол. Я пошел поздравить жениха. Он сидел во главе стола, красный, довольный, и боролся со своим чубом при помощи железной расчески. Он боролся яростно, ожесточенно, но безуспешно: едва расческа сходила с головы, как чуб моментально рассыпался и лез в глаза.
– Сколько лет, сколько зим, дружище! – сказал я, ставя возле жениха бутылку шампанского и делая растроганное лицо.
– Ему хватит уже! – запротестовала кругленькая, как колобок, невеста. – Мама, его опять хотят напоить!
Жених поднял с глаз чуб и неожиданно закричал:
– Сашка!!! Ты???
– Ну да!
– Друг! Какими судьбами? Давай бокалы сюда!
Мы выпили при явном недовольстве родственников невесты.
– Ну, ты как тут, женился, значит?
– Да вроде. А ты?
– Нет еще.
– Женись, брат. Интересно погулять на свадьбе, на собственной. Эй, давай станцуем русскую? Русскую! Помнишь, как когда-то?.. Мишка, тащи баян!
Чуб опять упал на глаза жениху, и он зло затряс головой.
Я воспользовался этим и потихоньку ретировался на свое место. Лиля ковыряла вилкой в винегрете.
– Он тоже летчик?
– Нет, повар.
– Как странно – один чуть ли не достает рукой звезды, а другой готовит пересоленные винегреты.
– А может, это жена готовила?
– Вы сейчас, наверно, скажете, что все профессии нужны людям. Я с этим согласна. Но все-таки есть профессии сильных. Вот, например, ваша. Зачем кривить душой, скажу прямо: я горда, что случай свел меня с вами.
Она сказала это так искренне что мне вдруг стало страшно за свое будущее. А что, если все раскроется?
– Да… конечно. Но знаете, вы слишком много требуете от людей. Не всем же быть– смелыми и отважными. В основном человечество мягкотело, добро, любит покушать и повеселиться.
Лиля живо повернулась ко мне:
– Вот-вот. Если бы вы знали, как я презираю ваше «человечество»! Этого пресловутого «среднего гражданина», который пьет вино, ест борщи, приволакивается за женой соседа, а в оставшееся время «возводит светлое здание будущего». Ну, какой это герой? Герой – это кто делает что-то необычное, весь отдается своему делу. Но и герой – чепуха. Он герой потому, что все вокруг овцы. Знаете, есть такая пословица: «Молодец – среди овец, а против молодца – сам овца». Если уж жить на земле, то лишь гением.
– Ого! – сказал я, – Сколько честолюбия! Почему же вы живете? Или, может быть, вы гений?
– А почему вы смеетесь? Вы же ничего не знаете обо мне. Вдруг я сделала открытие, о котором человечество и думать никогда не думало?
– Какое же это открытие? – заинтересовался я.
– Пока тайна.
– Ну, пожалуйста, скажите. Я никому ни слова.
Лиля заколебалась:
– Поклянитесь.
– Клянусь.
– Нет, не так. Смотрите мне в глаза и повторяйте: «Клянусь, если я скажу лишь слово…»
Я повернулся и уставился в ее черные глаза, которые вдруг стали серьезными и страшно глубокими.
– Клянусь, если я скажу хоть слово…
– …пусть тогда мой самолет разобьется, а тело мое не опознает даже мать.
Я покорно повторил за ней клятву. Мой самолет никогда не разобьется.
– Ну вот. Вы первый человек, который это узнает. Мы живем на электроне.
– Где? – поразился я.
– На электроне. А солнце – протон.
Я невольно рассмеялся. Лиля спокойно взяла яблоко и откусила его.
– Смейтесь, смейтесь. На вашем месте каждый поступил бы так же.
– Но как вы пришли к такому выводу? – спросил я, вволю насмеявшись, благо на это мне было дано разрешение.
– Это уже частности. Не исключена возможность, что наша солнечная система – это атом, который входит в состав пепельницы, стоящей на столе какого-нибудь великана. А этот великан сидит в мягком кресле, читает газету, тычет окурки в пепельницу и даже не подозревает, что в ней копошатся миллиарды солнц и планет, на одной из которых находимся мы с вами. И мы никогда не увидим ни этого великана, ни даже его пепельницы – потому что человеческий глаз не замечает ни маленького, ни большого. Впрочем, «большое» и «маленькое» – понятия относительные, которые осознаются только в сравнении. Так же точно, может быть, есть жизнь и на нейтронах, которые мы разгоняем. А почему и не допустить такой возможности? Вы уверены, что все мыслящие существа должны иметь рост полтора метра и температуру тридцать семь градусов? Вы уверены, что микробы не мыслят?
– После беседы с вами – нет.
– Не нужно иронизировать. Я этого не люблю.
– Я и не думал. Этого открытия хватит и на десяток гениев.
– Опять? Идемте домой.
На лестнице был переполох: трое дружинников с торжеством тащили упирающегося шкета в папахе на улицу. Физиономия была у него черная, как у негра. Он пытался прорваться в рай через котельную.
Лиля жила далеко, и я возвращался последним трамваем. Всю дорогу, я смотрел в окно невидящими глазами и улыбался. Таких девушек мне еще не приходилось встречать. Открыть жизнь на электроне! Смешно… И руки цепкие, как у гимнастки. В темном подъезде я все-таки поцеловал ее. Получилось быстро и грубо, так как я думал, что Лиля будет сопротивляться. Но она только сказала:
– Ничего приятного не нахожу. Пошло.
– Но гении тоже целовались, – возразил я.
– К сожалению.
За окном гнулись деревья из синих искр. Кондукторша в ватнике и плаще, похожая на кочан капусты, подозрительно смотрела на меня, очевидно принимая за пьяного. А мне хотелось сделать ей что-нибудь приятное, доброе. Купить билет, что ли?
* * *
– Значит, глаза голубые, как пламя денатурата?– Да.
– И лицо, как у «Неизвестной» Крамского?
– Да.
– Гм… – Кобзиков задумался. – А социальное положение ее ты выяснил?
– Нет.
– Без социального положения не могу,
– У нее была дорогая шубка и платок рублей за пятьдесят.
– Многие имеют одну мать уборщицу, а носят дорогие шубки.
– Живет в новом доме. На дверях табличка.
– Многие живут в новых домах и имеют таблички. Нет, Рыков, денег я тебе дать не могу. Что скажет ревизионная комиссия? Выясни социальное положение, тогда будем, смотреть.
– Как же я стану выяснять социальное положение, если у меня нет ни копейки? Ведь ее в кино надо водить.
– Разумеется.
– Мороженое, пирожные там всякие. Пушкин будет платить?
– Мумия! Хоть бы фамилию на табличке запомнил! На семинарах мух, что ли, ловишь? Чему учит устав ОГГ? Устав ОГГ учит, что социальное положение надо выяснить в первый же вечер. Только тогда я имею право подписать заявление на аванс. Понял?
– Фамилию-то я запомнил. Семенова. Но Семеновых тысячи…
– Давай посмотрим, – Вацлав достал специальный экземпляр телефонного справочника, где у него против домашних телефонов были записаны должность, место работы, семейное положение абонента. – Если он большой начальник, то телефон непременно есть. С… С… Сепельников… Семочкин… Семенов. Инициалы его как?
– Кажется, И. В.
– Как? Как? – Кобзиков изменился в лице.
– И. В. Теперь я вспомнил точно.
– А дочь как зовут?
– Лиля.
– Так слушай же, – сказал дрожащим голосом Вацлав. – Семенов Иван Васильевич, 1915 года рождения, имеет сына Игоря 1936 года рождения и дочь Лилю 1945 года рождения. Работает директором атомной электростанции. Понял?
– Понял.
– Чудесно! Колоссально! Грандиозно! Мумиозно! Фараозно! – забегал по комнате Вацлав.
Я быстренько взял чистый листок и написал:
Председателю правления ОГГ В. Т. КОБЗИКОВУВацлав выхватил листок у меня из рук:
от инструктора отдела парикмахерских и фотохудожественных работ Г. Я. РЫКОВА
Заявление.
Прошу выделить мне на ухаживание за дочерью директора атомной электростанции Л. И. Семеновой двадцать рублей.
– Какой инструктор? Какой, к черту, инструктор? Ты теперь заведующий отделом атомных электростанций! Понял?
Царица Тамара
Несмотря на суровые климатические условия, число грибов продолжало расти. Иван Иванович Березкин со своим громоздким бюрократическим аппаратом оказался абсолютно безвредным для ОГГ человеком.
На третий же день знакомства (я все же выполнил задание Кобзикова) Манке удалось сфотографировать График движения комиссий по укомплектованию колхозов и совхозов кадрами молодых специалистов из числа выпускников вузов, не поехавших по назначению в сельскохозяйственные районы.
Надо отдать должное Березкину: комиссии строго придерживались графика. И это было нам на руку. В определенный день и час в определенном учреждении грибы срочно выезжали в командировки или просто на время исчезали.
Березкин ходил совсем убитый. Два месяца титанической работы – и ни одного сорванного гриба. Встречая меня, он бормотал невнятно:
– Комиссий мало, Пряхин… не успеваем…
Иногда, наоборот, Иван Иванович бывал весьма возбужден.
– Дела идут! – кричал он еще издали. – Пришла гениальная идея! Создаем Координациональный Совет!
Манка, всегдашняя хохотушка, со слезами на глазах жаловалась Кобзикову:
– Не могу больше! Брошу. Тяжело. Свидания на заседаниях. До часу ночи торчу!
– И не поцеловались ни разу? – хмурился председатель ОГГ.
– Не…
– А ты сама целуй, не жди!
– Девушке первой нельзя.
– Предрассудки! Помню, когда я еще студентом был, пошел к одной содрать схему свиных кишок. Ничего такого и в мыслях не было. Доверился ей, как дурак, никаких мер предосторожности не принял, а она как поцелует!
– Боюсь я…
– Поможем! Рыков, разработай план операции! Это твоя недоработка. Девку до сих пор не поцеловали.
Мне тяжело досталась операция «Поцелуй». Три дня я уговаривал Березкина выехать за город (потренироваться, полазать по обрывам перед «морально-оздоровительным» мероприятием). Наконец Березкин согласился скрепя сердце. Манка надела свое лучшее платье, надушилась самыми дорогими духами. Председатель ОГГ лично провел с ней инструктаж. В этот день была безоблачная погода, и все предвещало успех. С нетерпением мы ждали Манку. Она пришла вечером, вся в слезах.
– Поцеловались? – строго спросил Вацлав Кобзиков.
– Не…
– Почему?
– Зашли мы на ферму молочка попить. А он как увидел коров, как увидел…
– Струсил, что ли?
– Доить их стал. До самого вечера доил. Плачет и доит. Доит и плачет. И я реву. Жалко мне Ванечку стало. Несчастный он в жизни. Все его ругают. Рас сказывал, скоро на бюро обсуждать будут. За нас. Что ни одного не поймал. А он такой хороший, такой хороший! Коров любит… И худенький, все заседает, все заседает… Снять его могут… Жалко! Может…
– Что?! Да я!.. Да я тебе… – задохнулся председатель ОГГ.
Кобзиков допустил ошибку. Ему нужно было прислушаться к лепету Манки. Через день Березкина действительно сняли. Мы вполне могли пожертвовать парочкой-троечкой грибов, чтобы сохранить ценного для нас человека.
Ивана Ивановича сняли за развал работы и перегибы. «Перегибы» заключались в том, что отчаявшийся Березкин устроил засаду в отделе кадров одного института, где выдавались «ромбики» бывшим выпускникам, и греб всех подряд. Честные специалисты (грибы в ромбиках не нуждались) устроили, конечно, скандал.
Перед самым бюро Манка пожертвовала собой, открылась Березкину. Результат оказался неожиданным: Иван поцеловал Манку. Воистину – никогда не понять женщин и руководящих работников…
Вечером они пришли к нам. Еще издали я услышал смех. Это было странно, так как в «Ноевом ковчеге» жили люди серьезные и озабоченные. Я выглянул в окно и не поверил своим глазам. Рядом с хохотушкой Манкой шел человек, очень похожий на Березкина, стройный парень в спортивном костюме, стрижка под «бобра», на щеках румянец. Это был Иван – и в то же время не верилось, что это он. Березкина словно подменили. Но самое удивительное – он смеялся. Я еще ни разу не видел, как смеется Березкин.
– Привет! – еще издали закричал он. – Мы пришли попрощаться! Уезжаем!
– Куда?
– Домой.
– Сегодня заявление подали, – сказала Манка.
Чужое счастье всегда завидно. Грибы выглядывали изо всех окон. Председатель ОГГ грозил Манке кулаком в дверях своего кабинета. Кобзиков боялся, что счастливая невеста выдаст организацию. Но Манке было не до того. Я думаю, она вообще забыла и нас и председателя.
– Сильно ругали на бюро? – спросил я Березкина.
– Не-е… Ребята у нас хорошие. Раз не умею руководить – значит не умею, что тут сделаешь! Я у них даже, знаешь, что выбил?
Иван извлек из кармана листок бумаги. Я прочитал:
СПРАВКА– Здорово! Правда? – смеялся Иван. – Станут избирать меня в какую-нибудь комиссию, а я им эту справку. Вот! Читайте, завидуйте! Буду я, парень, коров доить. Люблю это дело!
Дана настоящая Березкину Ивану Ивановичу в том, что он в силу специфики своего характера не может быть на руководящей работе.
Секретарь горкома комсомола Т. ТЫЧИНА
* * *
Все это было хорошо. Но как теперь станут развиваться события? Кто будет вместо Березкина ведать грибами? По приказу Кобзикова два гриба каждый день околачивались в горкоме – вынюхивали.Но узнать о том, кто стал «грибником», по иронии судьбы, нам довелось на дне рождения Кобзикова.
Десятого декабря Кобзикову стукнуло двадцать пять. Этот день был объявлен праздником всего ОГГ. Девчонки понатащили кукол, зажимов для галстуков, одеколона, портсигаров, расчесок и прочей дребедени – «именинник» стал владельцем целого галантерейного магазина.
Ребята нажимали больше на «KB», «KВK», «KBВК» и т. д.
Но превзошел всех стиляга Тихий ужас. Он приволок откуда-то настоящий человеческий скелет. Появление скелета произвело переполох. Девчата подняли визг. Представители мужественного пола лезли чокаться с чьими-то останками.
Вацлав буквально онемел от счастья. Он не знал, что делать со своим подарком, носился с ним по комнате, как с мышью, сажал в кресло бормашины.
В общем было весело. Но когда сели за стол, настроение испортил все тот же стиляга Тихий ужас. Он рассказал историю, случившуюся с ним два дня назад. История сильно смахивала на зловещее предзнаменование. После окончания медицинского института Тихий ужас работал на заводе бойцом военизированной охраны. В тот день он, как всегда, стоял в проходной. Делать было нечего, и Ужас зевал от скуки. Вдруг, откуда ни возьмись, налетает на него девчушка. Румяненькая такая девчушка, в коротком платьице, с бантиками в косичках. Видишь ли, ей срочно надо пройти на завод, а удостоверение дома забыла.
Стиляга оживился.
– Увы, у шпионов тоже бывают голубые глазки, – для начала изрек он.
Завязался очень остроумный, хотя и бесполезный, разговор. Девушка была удивлена, встретив в обыкновенном охраннике весьма образованного, начитанного человека.
– Вы, наверно, техникум кончали? – наивно спросила она.
Тихий ужас почувствовал себя уязвленным.
– Медицинский институт, – ляпнул он, забыв про конспирацию.
Ахи, охи, расспросы, нескрываемое любопытство.
Короче, они договорились встретиться в Петровском скверике.
Все это Тихий ужас рассказал с видом донжуана, одержавшего очередную победу.
– Влюбилась в меня с ходу! – разглагольствовал он. – Конечно, не сервис, но ничего, довольно свежа, для своих шестнадцати лет она хорошо сохранилась.
– А не было ли у нее большой родинки на правой щеке? – вдруг спросил Вацлав.
– Была. Tы что, ее знаешь? – удивился охранник.
За столом наступило гробовое молчание.
– Вы уже встретились? – поинтересовался я.
– Нет. В воскресенье должны…
– Немедленно подавай заявление на расчет! Это секретарь горкома комсомола.
– Кто? – пролепетал стиляга, хватаясь за сердце. – Эта девчушка…
– Секретаря сейчас пошли разные, – назидательно сказал Кобзиков. – Сразу от обыкновенного человека и не отличишь. Это раньше лафа была: как галифе и сапоги – так и все ясно. А эту видел? Ты на ее косички – зырк, а она тебя под зебры – хвать!
– Бантики… смех ангельский… и секретарь, – простонал Тихий ужас.
– На, выпей, – я сочувственно пододвинул ошалелому грибу стакан вина.
Тихий ужас опрокинул его не глядя. Через несколько минут он уже плакал пьяными слезами.
– Она такая… такая… и секретарь… Застрелюсь из винтовки! – вдруг заревел охранник, дико вращая глазами.
Мы уложили бедного гриба на кровать, и он заснул с несчастным лицом и слезами на щеках.
– Дело плохо, – сказал Вацлав. – За нас взялась сама царица Тамара…
Затем случилась еще одна неприятность. Мы лишились заведующего промышленно-транспортным отделом Ивана-да-Глории, а вместе с ним рухнули все надежды, связанные со станкостроительным заводом.
Получилось это так. Однажды мы проснулись с Вацлавом от грохота кастрюль и упоительно вкусного запаха (мы давно уже не просыпались от посторонних звуков, так как Аналапнех получил от цирка новую квартиру, а бормашина стояла в кабинете Кобзикова).
– Гусь, – определил ветврач, принюхиваясь к плавающему в комнате сизому дыму. – Клянусь, мумией фараона, это гусь!
– А по-моему, тушеная баранина с луком, – сказал я.
– Гусь, будь я проклят!
Мы заспорили. Тогда а на цыпочках пробрался к двери в коридор, открыл ее – и увидел Марью. Она как ни в чем не бывало хлопотала возле керогаза, по-прежнему толстая, краснощекая, в аккуратном клетчатом фартуке. В люльке спал ребенок. На табуретке рядом сидел заведующий промышленно-транспортным отделом и задумчиво пощипывал свои пижонские усики.
– Пойди сюда, – прошептал я Кобзикову.
Вацлав заглянул в щелку и его перекосоротило.
– Продался… Тряпка! Щенок!! – прошипел он.
В тот же день я случайно стал свидетелем разговора председателя со своим подчиненным.
– Гони в три шеи. Понял? – убеждал ветврач.
– Не могу… елка-палка.
– Боишься?
– Не-ет. Просто не могу…
– Ну, давай я выгоню. Мне это ничего не стоит. А? Давай?
– Но зачем тебе это нужно, елка-палка? – чуть не плакал Иван.
– Как зачем? – ахнул ветврач. – А Глория? А те десять человек, которых ты должен устроить на завод? Ты о них подумал? Мумия! Ты на голодную смерть их обрекаешь. Их жизни будут на твоей со вести!
– Не могу… елка-палка, – выдавил из себя заведующий промышленно-транспортным отделом. – Она так вкусно готовит… и вообще…
– Тогда я сам это сделаю!
Приблизительно час спустя после этого разговора жители «королевства» были подняты на ноги страшным грохотом в Ивановой комнате. Я подоспел на место происшествия первым и был буквально парализован развернувшейся передо мной картиной.
Разъяренная Марья лупила Кобзикова скалкой. Председатель правления «Общества грибов-городовиков», взъерошенный, как кот, шипя проклятия, метался по комнате, ища спасительного уголка. На полу валялись разбитые горшки из-под цветов, подушки, металлическая посуда и шейный платок ветврача, а удары все сыпались и сыпались на него с боксерской методичностью и силой.
– На помощь, Рыков! – взмолился ветврач.
Я вовсе не собирался ввязываться в потасовку и вступил на поле боя лишь в качестве парламентера. Но в тот же момент мощный удар выбросил меня из комнаты. Я смахнул по дороге ведро с водой и очутился посреди лужи. Вскоре рядом со мной приземлился Кобзиков. Дверь Ивановой комнаты с грохотом захлопнулась.
– Паразиты проклятые! Не лезьте не в свои дела!
– Все равно выгоню эту мумию! – пообещал Вацлав, потирая ушибленное колено. – Будь я проклят!
Переодевшись в сухое, председатель ОГГ отправился по комнатам вербовать добровольцев. Но выступить против Марьи, несмотря на уговоры и даже обещания денег, никто из жителей «королевства» не решился.
Свой гнев Кобзиков сорвал на Иване. На срочном заседании правления верный муж был лишен поста заведующего промышленно-транспортным отделом большинством в четыре голоса при одном воздержавшемся. Воздержался я, так как, несмотря на купание в холодной воде, был, сам не знаю почему, на стороне Ивановой половины.
– Ну и черт с вами! – сказал Иван в своем последнем слове. – Сельскохозяйственные вредители!
После этого между председателем ОГГ и молодой матерью установились взаимоотношения, сильно напоминавшие дружбу кошки с собакой. При встрече они шипели друг на друга. Толстая Марья и щуплый заросший Кобзиков – на это стоило посмотреть!
– Никогда не думал, что смогу ненавидеть женщину, – жаловался ветврач.
– А она довольно аппетитна, – замечал я.
– Тьфу! – плевался Кобзиков. – Мумия!
Перед самым Новым годом «угодил в кошелку» самый красивый гриб-городовик – стиляга Тихий ужас.
Встреча с секретарем горкома перевернула душу бывшего охранника. Он стал другим человеком. Он пугливо оглядывался, разговаривал шепотом, вздрагивал, если на него пристально смотрели. Его взгляд, ранее разивший девушек без промаха, теперь потух, лицо осунулось, богатырская спина сгорбилась, пиджак, сидевший обычно как на хорошем манекене, повис бесформенной тряпкой.
Кончилось это тем, что Тихий ужас явился в горком с повинной.
Его направили на работу в сельскую больницу.
Мы провожали его. Было странно видеть его в обыкновенных брюках и в обыкновенном пиджаке. У всех было тревожно-грустное настроение, как на похоронах. Падал снег. Новоиспеченный врач смотрел на нас из окна вагона глазами раненой газели. Мы чувствовали себя неловко.
– Рок-н-ролл! – выкрикнул на прощание Кобзиков любимое приветствие бывшего гриба.
Но Тихий ужас молча отвернулся.
Потом сорвали двух «лисичек» – филологов Риту и Милу, низкорослых и несимпатичных. Они уехали довольно охотно: в городе развелось много красивых девчат, и выйти замуж стало для них здесь почти неразрешимой проблемой.
Кобзиков заволновался.
– Надо меньше болтаться по улицам, – сказал он. – И вообще не мешало бы изменить свой наружный облик.
Председатель ОГГ начал отпускать себе после этого бороду, баки и усы. Я тоже перестал бриться, и вскоре по утрам из зеркала стала смотреть на меня дикая, заросшая рыжей щетиной физиономия. Это было тем более странно, что волосы у меня на голове росли иссиня-черные.
– Ты похож на неандертальца раннего периода, – говорил мне Вацлав. – Клянусь мумией фараона, тебя мать родная не узнает!
Следом за нами взялись за свой внешний облик и остальные. Трое франтов постриглись наголо, две девушки срочно перекрасились, еще одна обзавелась косами до пят, а некий инженер-продавец скоропостижно окосел.
Мы почти перестали показываться на улице, пережидая «грибной сезон». Сам председатель правления чуть не угодил в «кошелку», столкнувшись в магазине со своим преподавателем. Кобзикова спасла борода. Преподаватель не узнал его. С перепугу главный гриб целую неделю не пил и носа на улицу не высовывал.