Страница:
— Что-то лампа не светит, — озабоченно прогудел вверху истопник. Току, что ли, нет?..
— Ладно, слезай, помогай иди, — сказал ему Максютенко. — Вы, Антонович, давайте берите этот мешок или идите тот развязывайте…
— Ладно, я уж этот докончу, — с лихорадочным смешком проговорил Антонович. — Вот мы сейчас его с товарищем истопником…
Максютенко и молодой рабочий отошли ко второй топке. Там у них быстро наладилась работа. Охапки бумаги так и вспыхивали одна за другой.
— Ах, с-сатана! — вдруг зашипел Максютенко, отскакивая от топки: на его штанине сиял, расплываясь, красный уголек. — Понимаешь, хотел ногой подтолкнуть! Подпалил штаны! — заохал он, плюя на ладони и прихлопывая огонь на брюках.
— Огонь, он тоже разбирает, — сказал истопник, глядя в топку, шуруя железным прутом. — Книгу не хочет брать. Видишь, сколько книжек уже дымится, а все не берет. Вот так завсегда, я заметил: книжка не горит, пока ее не растреплешь как следует. А тебя, — он улыбнулся, — тебя вроде ничего… принимает!
— Такие штаны спалил! — ругал себя Максютенко. — Это ж от костюма!
В это время в шахте застучали по доске чьи-то четкие шаги. Это пришел Урюпин.
— Ну, что дело? Идет к концу? — спросил он бодро.
— Идет. Даже штаны начинаем жечь, — сказал истопник.
— Генерала сейчас встретил. Могу сообщить, товарищи, последнюю новость. Лопаткин получил восемь лет.
— За что же это? — спросил истопник.
— За разглашение государственной тайны.
Урюпин закурил, взял из мешка лист ватмана, положил его в стороне, на ящик с углем, и сел.
— Что, Антонович? Приходится быть и кочегаром? — сказал он благодушно.
— Чертова душа… такие штаны… — не мог успокоиться Максютенко.
— Мы видели этого Лопаткина… — задумчиво сказал молодой рабочий. Секции меняли на втором этаже — помогать взялся… Говорит, работал на автозаводе…
— У нас все, — Антонович, облегченно вздохнув, поднялся — Товарищ председатель, вот пустой мешок.
— Вы далеко пойдете, Антонович. Это ведь я открыл у вас эти способности!
— Анатолий Иванович, я не знаю, какие способности вы имеете в виду, вдруг холодно отрезал Антонович. — У меня есть определенные представления о порядочности. И я ими руководствуюсь. Всегда и во всем.
— Что ж, похвалить мы вас должны, — пропел Урюпин из «Евгения Онегина». И замолчал.
Потом быстро вскочил.
— Стоп! — и выхватил из рук молодого рабочего бумажку, которую тот читал, наклонясь к топке. — В огонь ее, в огонь, молодой человек! Ишь ты! Читать секретные бумаги!..
— Там не написано «секретно».
— Неважно, милый, неважно!
— Там про вас чего-то написано, — сказал слесарь не без удовольствия. Крепко написано!
— Крепко, говоришь? — Урюпин бросил бумагу в огонь. — Трибунал покрепче может написать. Кому полагается. Кто болтает и кто нос сует. — Он сел и опять закурил. — Ну, что там у тебя, Максютенко? Давай закругляться, мне еще нужно-звонить генералу, он просил.
Вспыхнула последняя охапка бумаги. Истопник сказал: «Кажись, все», выпрямился и стал пристально смотреть на Урюпина.
— Ну что ж, — бодро сказал тот, как бы не замечая его взгляда. Поехали по домам! Спокойной ночи, товарищи истопники!
Никто ему не ответил. Только слышнее, отчетливее стало суровое гудение топок.
Когда Урюпин, Максютенко и Антонович вышли к лестнице, она вдруг загудела, застучала вся снизу доверху.
— Кто-то бежит сюда! — Максютенко, открыв рот, прислушался.
— Алло! — запрыгал вверху по маршам лестницы женский голос. — Кто там внизу? Там нет Урюпина?
— Я здесь! — закричал Урюпин, скалясь, тревожно заглядывая вверх.
— К генералу! Скорее!
— Что такое? Разве он не ушел? — и Урюпин, перехватывая перила, еле касаясь ступенек, громадными скачками понесся вверх.
Он поднялся на второй этаж, прошел через пустую приемную в кабинет директора. Генерал в расстегнутом кителе сидел за столом и, отхлебывая чай из стакана в подстаканнике, просматривал папку с текущей перепиской.
— Сожгли? — спросил он.
— Все готово.
— Вон, читай, — сказал генерал, подстаканником подвинув к Урюпину бумагу, лежавшую на зеленом сукне стола.
«Заявление, — прочитал Урюпин. — Прошу выдать мне папку с несекретной перепиской и несекретные чертежи, сделанные Д.А.Лопаткиным вне стен Проектного института и находящиеся в опечатанном прокуратурой шкафу по той причине, что у нас не было иного места для их хранения. Прилагаю копию доверенности. Дроздова».
— А где доверенность? — спросил Урюпин.
— Доверенность у нее. Заверена трибуналом. Вот копия.
— Поздно. Все уничтожено.
— Ответь ей, — и генерал, взяв коричневый карандаш, написал на заявлении Надежды Сергеевны от угла к углу: «Председателю комиссии тов.Урюпину. Разберитесь и решите по существу заявление тов.Дроздовой». Какое сегодня число? — спросил он. Хмуро взглянул на Урюпина и, сильно нажимая на карандаш, поставил дату: «4 ноября 49 г.» — И расписался.
«Часы надо бы проставить», — подумал Урюпин, усиленно двигая шевелюрой.
— Товарищ генерал. Как же разбираться — мы же сожгли… — начал было он.
— Ничего не знаю. Я еще не имею акта. — И генерал спокойно посмотрел ему в глаза. — Завтра возьмешь у секретаря и ответишь ей. Коротко, но обстоятельно. Кто-то научил ее — видишь, она сдала заявление через окошко экспедиции. Значит, под расписку. Еще вчера. Ты серьезно к этому отнесись…
— Все сгорело, чего тут разводить! — Урюпин неуверенно засмеялся. Комиссия не нашла в бумагах Лопаткина таких документов, которые могли бы, так сказать… которые бы не имели…
— Ну вот, я же знаю, ты мастер. Вот так и сделай.
Все же, выйдя от генерала, Урюпин потемнел лицом. «Генерал, генерал, а уже испугался! — подумал он. — Дорожит папахой!»
Тут же он прикинул в уме ответ комиссии на заявление Дроздовой: «Уважаемая тов. Дроздова! Комиссия рассмотрела Ваше заявление, а также документы, чертежи и прочие материалы из архива быв. конструкторской группы Лопаткина. Комиссия не находит возможным передать Вам просимые документы, так как все они содержат сведения, не подлежащие оглашению и тем более передаче в частные руки…»
«Вот так и отвечу, — сказал он себе. — Чего пугаться! Пугаться-то нечего!» И он еще больше помрачнел.
— Ладно, слезай, помогай иди, — сказал ему Максютенко. — Вы, Антонович, давайте берите этот мешок или идите тот развязывайте…
— Ладно, я уж этот докончу, — с лихорадочным смешком проговорил Антонович. — Вот мы сейчас его с товарищем истопником…
Максютенко и молодой рабочий отошли ко второй топке. Там у них быстро наладилась работа. Охапки бумаги так и вспыхивали одна за другой.
— Ах, с-сатана! — вдруг зашипел Максютенко, отскакивая от топки: на его штанине сиял, расплываясь, красный уголек. — Понимаешь, хотел ногой подтолкнуть! Подпалил штаны! — заохал он, плюя на ладони и прихлопывая огонь на брюках.
— Огонь, он тоже разбирает, — сказал истопник, глядя в топку, шуруя железным прутом. — Книгу не хочет брать. Видишь, сколько книжек уже дымится, а все не берет. Вот так завсегда, я заметил: книжка не горит, пока ее не растреплешь как следует. А тебя, — он улыбнулся, — тебя вроде ничего… принимает!
— Такие штаны спалил! — ругал себя Максютенко. — Это ж от костюма!
В это время в шахте застучали по доске чьи-то четкие шаги. Это пришел Урюпин.
— Ну, что дело? Идет к концу? — спросил он бодро.
— Идет. Даже штаны начинаем жечь, — сказал истопник.
— Генерала сейчас встретил. Могу сообщить, товарищи, последнюю новость. Лопаткин получил восемь лет.
— За что же это? — спросил истопник.
— За разглашение государственной тайны.
Урюпин закурил, взял из мешка лист ватмана, положил его в стороне, на ящик с углем, и сел.
— Что, Антонович? Приходится быть и кочегаром? — сказал он благодушно.
— Чертова душа… такие штаны… — не мог успокоиться Максютенко.
— Мы видели этого Лопаткина… — задумчиво сказал молодой рабочий. Секции меняли на втором этаже — помогать взялся… Говорит, работал на автозаводе…
— У нас все, — Антонович, облегченно вздохнув, поднялся — Товарищ председатель, вот пустой мешок.
— Вы далеко пойдете, Антонович. Это ведь я открыл у вас эти способности!
— Анатолий Иванович, я не знаю, какие способности вы имеете в виду, вдруг холодно отрезал Антонович. — У меня есть определенные представления о порядочности. И я ими руководствуюсь. Всегда и во всем.
— Что ж, похвалить мы вас должны, — пропел Урюпин из «Евгения Онегина». И замолчал.
Потом быстро вскочил.
— Стоп! — и выхватил из рук молодого рабочего бумажку, которую тот читал, наклонясь к топке. — В огонь ее, в огонь, молодой человек! Ишь ты! Читать секретные бумаги!..
— Там не написано «секретно».
— Неважно, милый, неважно!
— Там про вас чего-то написано, — сказал слесарь не без удовольствия. Крепко написано!
— Крепко, говоришь? — Урюпин бросил бумагу в огонь. — Трибунал покрепче может написать. Кому полагается. Кто болтает и кто нос сует. — Он сел и опять закурил. — Ну, что там у тебя, Максютенко? Давай закругляться, мне еще нужно-звонить генералу, он просил.
Вспыхнула последняя охапка бумаги. Истопник сказал: «Кажись, все», выпрямился и стал пристально смотреть на Урюпина.
— Ну что ж, — бодро сказал тот, как бы не замечая его взгляда. Поехали по домам! Спокойной ночи, товарищи истопники!
Никто ему не ответил. Только слышнее, отчетливее стало суровое гудение топок.
Когда Урюпин, Максютенко и Антонович вышли к лестнице, она вдруг загудела, застучала вся снизу доверху.
— Кто-то бежит сюда! — Максютенко, открыв рот, прислушался.
— Алло! — запрыгал вверху по маршам лестницы женский голос. — Кто там внизу? Там нет Урюпина?
— Я здесь! — закричал Урюпин, скалясь, тревожно заглядывая вверх.
— К генералу! Скорее!
— Что такое? Разве он не ушел? — и Урюпин, перехватывая перила, еле касаясь ступенек, громадными скачками понесся вверх.
Он поднялся на второй этаж, прошел через пустую приемную в кабинет директора. Генерал в расстегнутом кителе сидел за столом и, отхлебывая чай из стакана в подстаканнике, просматривал папку с текущей перепиской.
— Сожгли? — спросил он.
— Все готово.
— Вон, читай, — сказал генерал, подстаканником подвинув к Урюпину бумагу, лежавшую на зеленом сукне стола.
«Заявление, — прочитал Урюпин. — Прошу выдать мне папку с несекретной перепиской и несекретные чертежи, сделанные Д.А.Лопаткиным вне стен Проектного института и находящиеся в опечатанном прокуратурой шкафу по той причине, что у нас не было иного места для их хранения. Прилагаю копию доверенности. Дроздова».
— А где доверенность? — спросил Урюпин.
— Доверенность у нее. Заверена трибуналом. Вот копия.
— Поздно. Все уничтожено.
— Ответь ей, — и генерал, взяв коричневый карандаш, написал на заявлении Надежды Сергеевны от угла к углу: «Председателю комиссии тов.Урюпину. Разберитесь и решите по существу заявление тов.Дроздовой». Какое сегодня число? — спросил он. Хмуро взглянул на Урюпина и, сильно нажимая на карандаш, поставил дату: «4 ноября 49 г.» — И расписался.
«Часы надо бы проставить», — подумал Урюпин, усиленно двигая шевелюрой.
— Товарищ генерал. Как же разбираться — мы же сожгли… — начал было он.
— Ничего не знаю. Я еще не имею акта. — И генерал спокойно посмотрел ему в глаза. — Завтра возьмешь у секретаря и ответишь ей. Коротко, но обстоятельно. Кто-то научил ее — видишь, она сдала заявление через окошко экспедиции. Значит, под расписку. Еще вчера. Ты серьезно к этому отнесись…
— Все сгорело, чего тут разводить! — Урюпин неуверенно засмеялся. Комиссия не нашла в бумагах Лопаткина таких документов, которые могли бы, так сказать… которые бы не имели…
— Ну вот, я же знаю, ты мастер. Вот так и сделай.
Все же, выйдя от генерала, Урюпин потемнел лицом. «Генерал, генерал, а уже испугался! — подумал он. — Дорожит папахой!»
Тут же он прикинул в уме ответ комиссии на заявление Дроздовой: «Уважаемая тов. Дроздова! Комиссия рассмотрела Ваше заявление, а также документы, чертежи и прочие материалы из архива быв. конструкторской группы Лопаткина. Комиссия не находит возможным передать Вам просимые документы, так как все они содержат сведения, не подлежащие оглашению и тем более передаче в частные руки…»
«Вот так и отвечу, — сказал он себе. — Чего пугаться! Пугаться-то нечего!» И он еще больше помрачнел.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
— 1 -
Прошло полтора года… Удар, нанесенный Лопаткину, оказался как раз тем предельным усилием его противников, которого он опасался и ждал. Изобретатель исчез с горизонта. Его словно столкнули на ходу в ночной океан, и богато иллюминованный корабль, полный жизни, дыша теплом человеческих страстей, пронесся мимо него.
Через несколько дней после суда в отделах Гипролито еще можно было услышать споры о деле Лопаткина. Разноголосица была страшная. Одни говорили, что это талантливая, но не менее удачно пресеченная авантюра. Кое-кто видел в истории Лопаткина простой подкоп под авторитет Василия Захаровича Авдиева. У идола дерзнули вынуть изо лба его алмаз, и грянул гром… Большинство конструкторов молчало, но и молчание иногда можно класть на чашу весов.
А через месяц о Лопаткине забыли вообще. Затем в газетах появились статьи Шутикова и Дроздова о новой победе отечественной техники — машине для отливки труб центробежным способом. Авторы обеих статей писали, что новые машины запущены в серийное производство и скоро ими будут оснащены два новых завода.
Наконец-то и Леонид Иванович дождался этой чести — подписал статью, которую для него сочинил тот же Невраев. Но — странное дело! — став автором газетного подвала, Леонид Иванович не освободился от того чувства, которое вызывало на его лице чуть заметную, презрительную усмешку. Дело в том, что фамилия заместителя министра П.И.Шутикова в это же время стала появляться в длинных списках лиц, присутствовавших на том или ином торжественном приеме. Правда, фамилия Шутикова стояла в отчетах одной из последних, после него шли уже писатели и журналисты, но тем не менее… и Леонид Иванович чуть заметно разочарованно улыбался.
А время шло. В середине пятидесятого года в газетах напечатали информацию в несколько слов о том, что П.И.Шутиков с группой инженеров едет за границу для ознакомления с промышленностью некоторых стран и обмена опытом. Он пробыл за границей месяц с лишним, потом вернулся из путешествия, и две недели целый отдел института Гипролито и несколько специалистов, вызванных из Ленинграда и с Урала, писали для него отчет о его впечатлениях и мыслях по поводу заграничных машин.
Леонид Иванович смотрел на все это спокойно, только, может быть, чуть-чуть пристальнее, чем следует. И та же нелегкая усмешка таилась в его глазах. Вот если бы ему поручили съездить за границу и взглянуть на тамошнюю технику!.. Посадив за отчет столько людей, он, по крайней мере, хоть составил бы для них тезисы! Высказал бы свое отношение к увиденному, отметил бы слабые и сильные стороны зарубежной техники, то, чего там нет, и то, чему следует нашим инженерам поучиться. Кое-что он и сам написал бы. А этот роздал ленинградцам и свердловчанам привезенные каталоги промышленных фирм и велел изучать и писать! Подобрал он, конечно, толковых людей. Люди были с головой. Но тем более — кто же из этих ребят пойдет на такое разделение труда: я буду путешествовать, а ты за меня трудись, читай со словарем каталоги! Пиши, показывай свою эрудицию, свой слог, а я подпишу! Не сделать ли наоборот?
Так рассуждал Леонид Иванович. Это были горькие рассуждения недовольного человека наедине с самим собой. Кое-что Дроздов даже сгустил. Но когда отчет был составлен, Леонид Иванович по просьбе Шутикова охотно взялся просмотреть его, нет ли где ляпсуса. Отчет был пространный, под него подвели научную и историческую основы, и Леонид Иванович не нашел в нем погрешностей. «Здорово, черти, знают свое дело», — подумал он о составителях. Правда, в двух местах у него возникли сомнения, их следовало проверить и устранить. Но для этого нужно было взять литературу и заняться делом всерьез. И Леонид Иванович, поглядев некоторое время в сторону, усмехнулся и сам себе сказал, что это мелочи, чепуха.
— Отчет подходящий, — заявил он Шутикову, и тот, обмакнув перо в свои любимые зеленые чернила, подписал его, словно прострочил последний лист на швейной машинке.
Вскоре была выпущена серия труболитейных установок. Их смонтировали на нескольких заводах, принадлежавших двум министерствам, и потекла обильная продукция — такие же трубы, как та, в которую заглядывал когда-то Шутиков и на другом конце которой, по уверению Невраева, Павел Иванович видел некое солидное кресло.
Может быть, это кресло и ожидало его — кто знает? Но вот в другом случае острое зрение неожиданно подвело Шутикова. Он не рассмотрел одной важной детали.
Обнаружилось это спустя год и семь месяцев после ареста Лопаткина — в июне пятьдесят первого года.
Один из тех рядовых сотрудников министерства, каких усаживают в одной комнате по десять — двенадцать человек, а иногда выселяют вместе со столом даже в длинный министерский коридор, — один такой человек, однажды проверяя бумаги, установил, что по такому-то заводу за квартал набегает большой перерасход чугуна. Этот человек, чье имя так и осталось неизвестным, забил в своем отделе тревогу. Начали исследовать причину, затеяли переписку с заводом, и оказалось, что там уже около года работают на новых машинах и трубы все время идут с небольшим отклонением от стандарта: если по государственному стандарту труба должна была весить тридцать два килограмма, то с завода шли трубы в тридцать четыре кило.
Тревога, разрастаясь, пошла по инстанции вверх. Начальник отдела сообразил сразу, в чем суть и чем это грозит, лицо его стало строгим, он взял нужные бумаги и позвонил Шутикову, прося принять его по чрезвычайному, экстренному делу.
Шутиков, конечно, принял его. Выслушал короткий доклад, негромко спросил:
— А вы не прикидывали, что получится по всем заводам?
— Я не запрашивал. Не хотелось шевелить это дело, Павел Иванович, до вашего распоряжения. Мы прикидывали ориентировочно. Вот… Получается цифра порядка сорока тысяч тонн…
— Пугаете!..
— Да, да. Порядка сорока…
— А может быть, на остальных заводах не… Может, эти просто не освоили?..
— На этом заводе толковый начальник цеха. Я верю ему. Говорит, что при данной системе охлаждения…
— А мы ведь отправили еще четыре машины другому ведомству… — вспомнил вдруг Шутиков.
— Наверняка и там. Павел Иванович, наверняка! Только не хватились еще…
— А хватятся — сразу же на нас свалят. А?
— Обязательно свалят!
— Хорошо. Я подумаю.
И Шутиков остался один в кабинете — какой-то весь мягкий, сияющий желтым золотом очков и коронок, словно погрузился в светлый сон. Никто бы не мог подумать, что он в эту минуту страдает. Он умеренно дымил папиросой и время от времени, надувая щеки, говорил: «пф-пф-пф-ф-ф!» Затем он позвонил Дроздову, и Леонид Иванович сразу же пришел и пристально взглянул на начальника умными черными глазами.
Теперь, через полтора года после истории с Лопаткиным, Дроздов на вид был несколько другим: стал как будто еще меньше ростом, слегка пригнулся, словно вышел недавно из больницы. Отчетливо проступили его пятьдесят шесть лет, и нельзя даже было сказать, где начался этот страшный прорыв: время выступило сразу, по всему фронту. Желтизна лица стала темнее и суше, белые виски холодно светились, губы увяли, а во взгляде появился нетерпеливый окрик старика. И было уже видно, что старик будет сухонький и властный.
В начале пятьдесят первого года внезапно умерла мать Дроздова — старуха семидесяти семи лет. И с этого момента перестал существовать молчаливый договор между Леонидом Ивановичем и Надей. Бабки не стало, и Николашка, сразу забыв о своих капризах, решительно перешел на сторону мамы, припал к ней всей своей маленькой любящей и встревоженной душой. Он обнимал ее платье, висящее на стуле, и замирал, прижав к лицу чуть пахнущий духами шелк. Отца он не понимал и побаивался. Леонид Иванович каждый вечер ходил по своим двум пустым комнатам, решая непосильную задачу, и наконец сдался. «Давай кончать», — шутливо предложил он Наде. Он до самого конца шутил, улыбался, обмениваясь с женой скупыми словами. Ни на миг не выпустил наружу свою тяжесть, которая гнула его. И они тихо, почти молча прошли через все судебные инстанции и получили развод. Тут же Леонид Иванович переехал жить в гостиницу, а две комнаты, рядом с Надиной, заняла новая, незнакомая семья — молодожены, начинающие жизнь.
Все эти события прошли, по мнению Леонида Ивановича, незаметно для окружающих. Всю свою историю с Надей он держал в строгой тайне. То, что выплыло наружу в связи с процессом Лопаткина, люди успели забыть, как, впрочем, и следовало ожидать. Сенсации быстро забываются, если их терпеливо пересидишь… Но след все-таки остался. «Остался влажный след в морщине старого утеса», — подумал как-то Леонид Иванович, глядя на себя в зеркало.
Вот какой человек вошел в кабинет Шутикова — старый и в то же время новый. Тот и не тот.
— Леонид Иванович… — сказал Шутиков и замолчал, отдуваясь. — Вы понимаете, какая штука, пф-ф-ф-ф… Паника здесь…
— Ну-ка… Что там за паника?
— Кто-то обманул нас с вами. Ученые прохлопали, а может, и скрыли… Или эти, Максютенко с Урюпиным. Трубы-то идут на два кило тяжелее! Сколько, по-вашему, могло набежать за год? Чувствуете?
Дроздов сел, забарабанил желтыми, тонкими пальцами по столу.
— Обсуждали-обсуждали… Хвалили-хвалили… — с досадой проговорил Шутиков.
— Н-да… Находка для Госконтроля.
— Вы чего так смотрите? — Шутиков с подозрением пристально взглянул, словно прицелился в Дроздова. — Не в карман же мы положили этот чугун!
— Там не посмотрят. Скажут, что-нибудь другое положили в карман… Дроздов закрыл глаза и медленно открыл — с усмешкой. — Какой-то эквивалент… Материального или морального порядка.
Он пугал Шутикова. Сам-то он ничего не боялся. Ни один удар, даже специально направленный в Дроздова, еще не попадал в него. Он всегда умел стать так, чтобы его не задело. Правда, свалился один кирпич ему на голову — история с Надей и Лопаткиным. Зацепило вскользь и притом основательно. По этого избежать было нельзя. Молодая жена и старый муж — вечная история!
— Что же вы предлагаете? — неуверенно спросил Шутиков, и Леонид Иванович очнулся. Он успел, оказывается, улететь из кабинета, горькая память унесла его к далеким, невозвратимым вещам.
— Что я предлагаю? — переспросил он. — Посоветоваться надо. Мне думается все-таки, перерасхода нет.
Потом он остановился против Шутикова, закрыл глаза и медленно их открыл — умные, властные, насмешливые глаза.
— Плод, прижитый вне закона, может быть освящен законным браком. Надо поручить это дело попам.
Шутиков мягко рассмеялся: ему не нужно было разъяснять, кто такие эти попы. Он нажал кнопку в стене за спиной, и когда бесшумно вошла секретарша, весело приказал ей:
— Соедините меня с нашим митрополитом. С Василием Захаровичем.
На следующий день в этом же кабинете состоялось узкое совещание: Шутиков, Дроздов, Авдиев и Урюпин. Был вызван начальник того отдела, где обнаружили беду, и он на этот раз уже спокойно и обстоятельно изложил всю историю. За сутки он успел связаться по телефону с заводами и теперь имел точные данные: перерасход чугуна составил шестьдесят тысяч тонн.
Цифра эта озадачила Авдиева, и он, нахмурясь, захватил нижнюю часть лица громадной крапчатой рукой, мясистой и сморщенной, как старая жаба.
— Опять наука нас подводит, — сказал Дроздов, сделав усталое лицо. Одна машина принесла нам четыре миллиона убытку. Вторая вот…
Потом он посмотрел на Урюпина, тот ответил ему понимающим взглядом. Они, должно быть, уже разговаривали об этом чугуне.
— Я полагаю, Леонид Иванович, ничего страшного нет, — сказал Урюпин. Авдиев поднял голову и начал внимательно слушать. — Машина новая. Естественно, нельзя требовать от нее того, что давал ручной способ или машинная отливка в формы. Мы можем от руки сделать трубу еще легче, чем полагается по стандарту. Обточим ее на станке — будет даже экономия. Но ведь это одна труба! А машина дает производительность…
Урюпин воодушевился, и в голосе его зазвенела сталь. Шутиков посмотрел на Дроздова: «Хорошо ты его завел!» — сказали ему затуманенные очками глаза.
— Полагаю, надо войти с ходатайством о замене существующего стандарта новым, — продолжал Урюпин. — Пересчитать надо. Узаконить этот фактический брак…
— Ты неточно выразился, — перебил его с тонкой улыбкой Дроздов. — Брак бывает разный…
— Товарищ Урюпин, конечно, имеет в виду брак в смысле матримониальном, — вставил Авдиев, и сумасшедшее веселье запрыгало в его голубых глазах.
— Какие будут мнения? — спросил Шутиков.
— Я полагаю, что рассуждение инженера Урюпина здравое, — глухо заговорил Авдиев. — Через год-два, когда мы с его помощью дадим новый вариант машины, позволяющий удвоить выпуск труб, — тогда мы перекроем убытки по чугуну экономией на производительности. А потом мы ведь и вес труб будем снижать! Так что перемена Госта будет у нас временной…
— В общем, я согласен, — сказал Шутиков. — Я подпишу отношение в Комитет стандартизации. Если оно, конечно, будет хорошо обосновано. Полагаю, что наука не откажет нам в помощи…
— Металл транжирили вместе, — вставил Дроздов, — вместе и ответ придется держать!
— Куда же денешься! — Авдиев весело развел руками. — Мы не можем отрываться, так сказать, от практических задач народного хозяйства.
— И медлить с этим нечего, — сказал Шутиков, поднимаясь и глядя на часы.
— Да, сегодня же «Спартак» — «Динамо»! Надо поспеть, товарищи! заметил Дроздов.
Никто не почувствовал иронии в этих словах. Леонид Иванович, чуть улыбаясь, стал смотреть, как сразу все заторопились, отбросили свои хозяйственные и научные заботы. Кабинет почти мгновенно опустел. Дроздов не спеша пошел следом за Шутиковым и свернул к себе. «Болельщики!» подумал он и с усмешкой кашлянул.
Шутиков, как бы танцуя, легко сбежал по лестнице центрального подъезда. На нем крест-накрест играли свободные складки нового, но такого же светлого, как сухой цемент, костюма. Ботинки его, бледно-желтой кожи, с большими, крупными дырками, бесшумно касались ковровой дорожки, прихваченной к лестнице медными прутьями. Улыбаясь встречным, оборачиваясь и кланяясь, но не прерывая прямого и стремительного движения, заместитель министра промелькнул, вышел на широкий тротуар, оглянулся и собрался нахмуриться, но играющий бликами, словно мокрый, «ЗИМ» уже подкатил к гранитной обочине.
Шутиков хлопнул дверцей, уселся, выставив серый локоть, и машина, зашипев, дунув горячим ветром, с места набрала скорость.
Через минуту они уже неслись по улице Горького в общем неудержимом стаде машин, летящем к стадиону «Динамо».
«Чего же я боялся? — думал Шутиков. — Ведь меня что-то напугало в этой истории… Что? Чего это я вдруг голову потерял? Я же и сам мог увидеть, что никакого перерасхода нет. То есть, конечно, есть, но ведь естественные причины… Через два дня принесут на подпись подготовленные расчеты и чертежи, разработанные институтом, и все получит свой нормальный вид!..»
Между прочим, Шутиков по опыту знал, что больше всего надо считаться с той тревогой, которую почти не чувствуешь. Неясное ощущение, похожее на то, что делается с человеком летом перед грозой, всегда отражает большую опасность. Шутиков давно уже заметил: если отмахнешься от этого чувства, завтра обязательно откроется твой серьезный промах. Поэтому, когда мимо него вдруг пролетал слабый ветерок сомнения, Павел Иванович, узнав его, останавливал все, и начинал думать, проверяя все свои дела.
Вот и сейчас он безошибочно узнал своего старого знакомого — это неясное чувство тревоги, и, выключив все, перебирал в уме свои дела. Все было в порядке. «Черт с ним, какая-нибудь мелочь, — подумал Шутиков и привычно улыбнулся, так, как улыбается канатоходец во время своей опасной работы. — Черт с ней, с этой мелочью».
Но он знал, что завтра эта мелочь придет к нему сама и снимет шляпу: «Вон я какая! Не так уж я мала!»
Футбол все же развлек его, подогрел. Когда матч окончился, Павел Иванович даже задержался около стадиона специально для того, чтобы покричать, вмешаться в чей-нибудь спор, послушать, что говорят знатоки. К нему подошли Авдиев и Тепикин — порозовевшие, чуть потные, с круглыми глазами, словно вышли из пивной.
— Видал Лапшина? — сказал профессор. — Что я говорил? Может он бить по воротам?
— Так, милый мой! Какая была подача! Левый край что сделал! С такой подачей любой промажет! — возразил Шутиков, и они, блестя глазами, сразу же заспорили о том, как Лапшин обрабатывает мяч.
Продолжая спорить, они сели все трое в машину Шутикова и влились в автомобильное стадо, которое в облаке бензиновой гари неслось теперь от стадиона к центру.
За Белорусским вокзалом на улице Горького их вдруг бросило вперед. По всей улице пронзительно закричали тормоза. Шофер выругался: «Куда, куда тебя несет! Чурка!» — Шутиков выглянул и увидел вдали виновника всей этой сумятицы: перебежав улицу, он спокойно шагал по тротуару. Человек этот был коротко острижен, лицо его потемнело от загара, он был в кирзовых сапогах, в военной гимнастерке, почти белой от многих стирок и от пота, и за спиной нес небольшой вещевой мешок.
Машина тронулась, человек этот остался позади. И внезапно притихший Шутиков, стараясь рассмотреть его, резко обернулся, налег на спинку сиденья.
— В прошлое воскресенье вот так же был забит торпедовцами второй гол, снова начал Авдиев, думая, что Шутиков обернулся к нему и хочет продолжить интересную беседу.
— Погодите… Товарищи, минуточку, — остановил его Шутиков. — Вы ничего не заметили? Ничего? Ведь это был Лопаткин!..
И все сразу умолкли. После долгой паузы первым пришел в себя Тепикин. Он хитровато улыбнулся.
— Думается, вы ошиблись, Павел Иванович… Выдаете, так сказать, желаемое за сущее.
— Вот-вот! — Авдиев засмеялся. — Желаемое!
— Мне показалось, что это он.
— Вы про этого? Что улицу переходил? В гимнастерке? — Авдиев на миг оцепенел, потом махнул рукой. — Какой это Лопаткин!
— Нет, это, конечно, не он, — сказал Тепикин. — Но что-то в нем было… Я тоже заметил.
— Изволите пугать, товарищ Тепикин? — Авдиев подмигнул.
— Чего же не попугать! — и Шутиков улыбнулся дружески, мягко, чувствуя при этом, как заныла в нем та же самая тревога. Только теперь она стала определеннее.
— Я не верю в привидения, — Авдиев, смеясь, откинулся на мягкую спинку, запустил пальцы в желто-белую кудрявую шевелюру. За ним громко, но немного искусственно рассмеялись Тепикин и Шутиков.
Рассмеялись и умолкли. О футболе уже никто не говорил, и Шутиков заметил это. «Ага!» — подумал он. На секунду глаза его как бы заострились, и опять их заволокло дружеским приветом.
— Да, кстати. Вот вы, Василий Захарович, говорили сегодня что-то о новой машине, — начал он. — Это что — мечты далекой бедной девы?
— План, а не дева! Кто нам помешает перейти на безжелобную отливку? Или на конвейерную подачу изложниц?
— За границей, по-моему, это начинает входить в моду… В последнюю поездку я видел что-то похожее… Флоринский утеряет, что здесь приоритет Лопаткина.
Через несколько дней после суда в отделах Гипролито еще можно было услышать споры о деле Лопаткина. Разноголосица была страшная. Одни говорили, что это талантливая, но не менее удачно пресеченная авантюра. Кое-кто видел в истории Лопаткина простой подкоп под авторитет Василия Захаровича Авдиева. У идола дерзнули вынуть изо лба его алмаз, и грянул гром… Большинство конструкторов молчало, но и молчание иногда можно класть на чашу весов.
А через месяц о Лопаткине забыли вообще. Затем в газетах появились статьи Шутикова и Дроздова о новой победе отечественной техники — машине для отливки труб центробежным способом. Авторы обеих статей писали, что новые машины запущены в серийное производство и скоро ими будут оснащены два новых завода.
Наконец-то и Леонид Иванович дождался этой чести — подписал статью, которую для него сочинил тот же Невраев. Но — странное дело! — став автором газетного подвала, Леонид Иванович не освободился от того чувства, которое вызывало на его лице чуть заметную, презрительную усмешку. Дело в том, что фамилия заместителя министра П.И.Шутикова в это же время стала появляться в длинных списках лиц, присутствовавших на том или ином торжественном приеме. Правда, фамилия Шутикова стояла в отчетах одной из последних, после него шли уже писатели и журналисты, но тем не менее… и Леонид Иванович чуть заметно разочарованно улыбался.
А время шло. В середине пятидесятого года в газетах напечатали информацию в несколько слов о том, что П.И.Шутиков с группой инженеров едет за границу для ознакомления с промышленностью некоторых стран и обмена опытом. Он пробыл за границей месяц с лишним, потом вернулся из путешествия, и две недели целый отдел института Гипролито и несколько специалистов, вызванных из Ленинграда и с Урала, писали для него отчет о его впечатлениях и мыслях по поводу заграничных машин.
Леонид Иванович смотрел на все это спокойно, только, может быть, чуть-чуть пристальнее, чем следует. И та же нелегкая усмешка таилась в его глазах. Вот если бы ему поручили съездить за границу и взглянуть на тамошнюю технику!.. Посадив за отчет столько людей, он, по крайней мере, хоть составил бы для них тезисы! Высказал бы свое отношение к увиденному, отметил бы слабые и сильные стороны зарубежной техники, то, чего там нет, и то, чему следует нашим инженерам поучиться. Кое-что он и сам написал бы. А этот роздал ленинградцам и свердловчанам привезенные каталоги промышленных фирм и велел изучать и писать! Подобрал он, конечно, толковых людей. Люди были с головой. Но тем более — кто же из этих ребят пойдет на такое разделение труда: я буду путешествовать, а ты за меня трудись, читай со словарем каталоги! Пиши, показывай свою эрудицию, свой слог, а я подпишу! Не сделать ли наоборот?
Так рассуждал Леонид Иванович. Это были горькие рассуждения недовольного человека наедине с самим собой. Кое-что Дроздов даже сгустил. Но когда отчет был составлен, Леонид Иванович по просьбе Шутикова охотно взялся просмотреть его, нет ли где ляпсуса. Отчет был пространный, под него подвели научную и историческую основы, и Леонид Иванович не нашел в нем погрешностей. «Здорово, черти, знают свое дело», — подумал он о составителях. Правда, в двух местах у него возникли сомнения, их следовало проверить и устранить. Но для этого нужно было взять литературу и заняться делом всерьез. И Леонид Иванович, поглядев некоторое время в сторону, усмехнулся и сам себе сказал, что это мелочи, чепуха.
— Отчет подходящий, — заявил он Шутикову, и тот, обмакнув перо в свои любимые зеленые чернила, подписал его, словно прострочил последний лист на швейной машинке.
Вскоре была выпущена серия труболитейных установок. Их смонтировали на нескольких заводах, принадлежавших двум министерствам, и потекла обильная продукция — такие же трубы, как та, в которую заглядывал когда-то Шутиков и на другом конце которой, по уверению Невраева, Павел Иванович видел некое солидное кресло.
Может быть, это кресло и ожидало его — кто знает? Но вот в другом случае острое зрение неожиданно подвело Шутикова. Он не рассмотрел одной важной детали.
Обнаружилось это спустя год и семь месяцев после ареста Лопаткина — в июне пятьдесят первого года.
Один из тех рядовых сотрудников министерства, каких усаживают в одной комнате по десять — двенадцать человек, а иногда выселяют вместе со столом даже в длинный министерский коридор, — один такой человек, однажды проверяя бумаги, установил, что по такому-то заводу за квартал набегает большой перерасход чугуна. Этот человек, чье имя так и осталось неизвестным, забил в своем отделе тревогу. Начали исследовать причину, затеяли переписку с заводом, и оказалось, что там уже около года работают на новых машинах и трубы все время идут с небольшим отклонением от стандарта: если по государственному стандарту труба должна была весить тридцать два килограмма, то с завода шли трубы в тридцать четыре кило.
Тревога, разрастаясь, пошла по инстанции вверх. Начальник отдела сообразил сразу, в чем суть и чем это грозит, лицо его стало строгим, он взял нужные бумаги и позвонил Шутикову, прося принять его по чрезвычайному, экстренному делу.
Шутиков, конечно, принял его. Выслушал короткий доклад, негромко спросил:
— А вы не прикидывали, что получится по всем заводам?
— Я не запрашивал. Не хотелось шевелить это дело, Павел Иванович, до вашего распоряжения. Мы прикидывали ориентировочно. Вот… Получается цифра порядка сорока тысяч тонн…
— Пугаете!..
— Да, да. Порядка сорока…
— А может быть, на остальных заводах не… Может, эти просто не освоили?..
— На этом заводе толковый начальник цеха. Я верю ему. Говорит, что при данной системе охлаждения…
— А мы ведь отправили еще четыре машины другому ведомству… — вспомнил вдруг Шутиков.
— Наверняка и там. Павел Иванович, наверняка! Только не хватились еще…
— А хватятся — сразу же на нас свалят. А?
— Обязательно свалят!
— Хорошо. Я подумаю.
И Шутиков остался один в кабинете — какой-то весь мягкий, сияющий желтым золотом очков и коронок, словно погрузился в светлый сон. Никто бы не мог подумать, что он в эту минуту страдает. Он умеренно дымил папиросой и время от времени, надувая щеки, говорил: «пф-пф-пф-ф-ф!» Затем он позвонил Дроздову, и Леонид Иванович сразу же пришел и пристально взглянул на начальника умными черными глазами.
Теперь, через полтора года после истории с Лопаткиным, Дроздов на вид был несколько другим: стал как будто еще меньше ростом, слегка пригнулся, словно вышел недавно из больницы. Отчетливо проступили его пятьдесят шесть лет, и нельзя даже было сказать, где начался этот страшный прорыв: время выступило сразу, по всему фронту. Желтизна лица стала темнее и суше, белые виски холодно светились, губы увяли, а во взгляде появился нетерпеливый окрик старика. И было уже видно, что старик будет сухонький и властный.
В начале пятьдесят первого года внезапно умерла мать Дроздова — старуха семидесяти семи лет. И с этого момента перестал существовать молчаливый договор между Леонидом Ивановичем и Надей. Бабки не стало, и Николашка, сразу забыв о своих капризах, решительно перешел на сторону мамы, припал к ней всей своей маленькой любящей и встревоженной душой. Он обнимал ее платье, висящее на стуле, и замирал, прижав к лицу чуть пахнущий духами шелк. Отца он не понимал и побаивался. Леонид Иванович каждый вечер ходил по своим двум пустым комнатам, решая непосильную задачу, и наконец сдался. «Давай кончать», — шутливо предложил он Наде. Он до самого конца шутил, улыбался, обмениваясь с женой скупыми словами. Ни на миг не выпустил наружу свою тяжесть, которая гнула его. И они тихо, почти молча прошли через все судебные инстанции и получили развод. Тут же Леонид Иванович переехал жить в гостиницу, а две комнаты, рядом с Надиной, заняла новая, незнакомая семья — молодожены, начинающие жизнь.
Все эти события прошли, по мнению Леонида Ивановича, незаметно для окружающих. Всю свою историю с Надей он держал в строгой тайне. То, что выплыло наружу в связи с процессом Лопаткина, люди успели забыть, как, впрочем, и следовало ожидать. Сенсации быстро забываются, если их терпеливо пересидишь… Но след все-таки остался. «Остался влажный след в морщине старого утеса», — подумал как-то Леонид Иванович, глядя на себя в зеркало.
Вот какой человек вошел в кабинет Шутикова — старый и в то же время новый. Тот и не тот.
— Леонид Иванович… — сказал Шутиков и замолчал, отдуваясь. — Вы понимаете, какая штука, пф-ф-ф-ф… Паника здесь…
— Ну-ка… Что там за паника?
— Кто-то обманул нас с вами. Ученые прохлопали, а может, и скрыли… Или эти, Максютенко с Урюпиным. Трубы-то идут на два кило тяжелее! Сколько, по-вашему, могло набежать за год? Чувствуете?
Дроздов сел, забарабанил желтыми, тонкими пальцами по столу.
— Обсуждали-обсуждали… Хвалили-хвалили… — с досадой проговорил Шутиков.
— Н-да… Находка для Госконтроля.
— Вы чего так смотрите? — Шутиков с подозрением пристально взглянул, словно прицелился в Дроздова. — Не в карман же мы положили этот чугун!
— Там не посмотрят. Скажут, что-нибудь другое положили в карман… Дроздов закрыл глаза и медленно открыл — с усмешкой. — Какой-то эквивалент… Материального или морального порядка.
Он пугал Шутикова. Сам-то он ничего не боялся. Ни один удар, даже специально направленный в Дроздова, еще не попадал в него. Он всегда умел стать так, чтобы его не задело. Правда, свалился один кирпич ему на голову — история с Надей и Лопаткиным. Зацепило вскользь и притом основательно. По этого избежать было нельзя. Молодая жена и старый муж — вечная история!
— Что же вы предлагаете? — неуверенно спросил Шутиков, и Леонид Иванович очнулся. Он успел, оказывается, улететь из кабинета, горькая память унесла его к далеким, невозвратимым вещам.
— Что я предлагаю? — переспросил он. — Посоветоваться надо. Мне думается все-таки, перерасхода нет.
Потом он остановился против Шутикова, закрыл глаза и медленно их открыл — умные, властные, насмешливые глаза.
— Плод, прижитый вне закона, может быть освящен законным браком. Надо поручить это дело попам.
Шутиков мягко рассмеялся: ему не нужно было разъяснять, кто такие эти попы. Он нажал кнопку в стене за спиной, и когда бесшумно вошла секретарша, весело приказал ей:
— Соедините меня с нашим митрополитом. С Василием Захаровичем.
На следующий день в этом же кабинете состоялось узкое совещание: Шутиков, Дроздов, Авдиев и Урюпин. Был вызван начальник того отдела, где обнаружили беду, и он на этот раз уже спокойно и обстоятельно изложил всю историю. За сутки он успел связаться по телефону с заводами и теперь имел точные данные: перерасход чугуна составил шестьдесят тысяч тонн.
Цифра эта озадачила Авдиева, и он, нахмурясь, захватил нижнюю часть лица громадной крапчатой рукой, мясистой и сморщенной, как старая жаба.
— Опять наука нас подводит, — сказал Дроздов, сделав усталое лицо. Одна машина принесла нам четыре миллиона убытку. Вторая вот…
Потом он посмотрел на Урюпина, тот ответил ему понимающим взглядом. Они, должно быть, уже разговаривали об этом чугуне.
— Я полагаю, Леонид Иванович, ничего страшного нет, — сказал Урюпин. Авдиев поднял голову и начал внимательно слушать. — Машина новая. Естественно, нельзя требовать от нее того, что давал ручной способ или машинная отливка в формы. Мы можем от руки сделать трубу еще легче, чем полагается по стандарту. Обточим ее на станке — будет даже экономия. Но ведь это одна труба! А машина дает производительность…
Урюпин воодушевился, и в голосе его зазвенела сталь. Шутиков посмотрел на Дроздова: «Хорошо ты его завел!» — сказали ему затуманенные очками глаза.
— Полагаю, надо войти с ходатайством о замене существующего стандарта новым, — продолжал Урюпин. — Пересчитать надо. Узаконить этот фактический брак…
— Ты неточно выразился, — перебил его с тонкой улыбкой Дроздов. — Брак бывает разный…
— Товарищ Урюпин, конечно, имеет в виду брак в смысле матримониальном, — вставил Авдиев, и сумасшедшее веселье запрыгало в его голубых глазах.
— Какие будут мнения? — спросил Шутиков.
— Я полагаю, что рассуждение инженера Урюпина здравое, — глухо заговорил Авдиев. — Через год-два, когда мы с его помощью дадим новый вариант машины, позволяющий удвоить выпуск труб, — тогда мы перекроем убытки по чугуну экономией на производительности. А потом мы ведь и вес труб будем снижать! Так что перемена Госта будет у нас временной…
— В общем, я согласен, — сказал Шутиков. — Я подпишу отношение в Комитет стандартизации. Если оно, конечно, будет хорошо обосновано. Полагаю, что наука не откажет нам в помощи…
— Металл транжирили вместе, — вставил Дроздов, — вместе и ответ придется держать!
— Куда же денешься! — Авдиев весело развел руками. — Мы не можем отрываться, так сказать, от практических задач народного хозяйства.
— И медлить с этим нечего, — сказал Шутиков, поднимаясь и глядя на часы.
— Да, сегодня же «Спартак» — «Динамо»! Надо поспеть, товарищи! заметил Дроздов.
Никто не почувствовал иронии в этих словах. Леонид Иванович, чуть улыбаясь, стал смотреть, как сразу все заторопились, отбросили свои хозяйственные и научные заботы. Кабинет почти мгновенно опустел. Дроздов не спеша пошел следом за Шутиковым и свернул к себе. «Болельщики!» подумал он и с усмешкой кашлянул.
Шутиков, как бы танцуя, легко сбежал по лестнице центрального подъезда. На нем крест-накрест играли свободные складки нового, но такого же светлого, как сухой цемент, костюма. Ботинки его, бледно-желтой кожи, с большими, крупными дырками, бесшумно касались ковровой дорожки, прихваченной к лестнице медными прутьями. Улыбаясь встречным, оборачиваясь и кланяясь, но не прерывая прямого и стремительного движения, заместитель министра промелькнул, вышел на широкий тротуар, оглянулся и собрался нахмуриться, но играющий бликами, словно мокрый, «ЗИМ» уже подкатил к гранитной обочине.
Шутиков хлопнул дверцей, уселся, выставив серый локоть, и машина, зашипев, дунув горячим ветром, с места набрала скорость.
Через минуту они уже неслись по улице Горького в общем неудержимом стаде машин, летящем к стадиону «Динамо».
«Чего же я боялся? — думал Шутиков. — Ведь меня что-то напугало в этой истории… Что? Чего это я вдруг голову потерял? Я же и сам мог увидеть, что никакого перерасхода нет. То есть, конечно, есть, но ведь естественные причины… Через два дня принесут на подпись подготовленные расчеты и чертежи, разработанные институтом, и все получит свой нормальный вид!..»
Между прочим, Шутиков по опыту знал, что больше всего надо считаться с той тревогой, которую почти не чувствуешь. Неясное ощущение, похожее на то, что делается с человеком летом перед грозой, всегда отражает большую опасность. Шутиков давно уже заметил: если отмахнешься от этого чувства, завтра обязательно откроется твой серьезный промах. Поэтому, когда мимо него вдруг пролетал слабый ветерок сомнения, Павел Иванович, узнав его, останавливал все, и начинал думать, проверяя все свои дела.
Вот и сейчас он безошибочно узнал своего старого знакомого — это неясное чувство тревоги, и, выключив все, перебирал в уме свои дела. Все было в порядке. «Черт с ним, какая-нибудь мелочь, — подумал Шутиков и привычно улыбнулся, так, как улыбается канатоходец во время своей опасной работы. — Черт с ней, с этой мелочью».
Но он знал, что завтра эта мелочь придет к нему сама и снимет шляпу: «Вон я какая! Не так уж я мала!»
Футбол все же развлек его, подогрел. Когда матч окончился, Павел Иванович даже задержался около стадиона специально для того, чтобы покричать, вмешаться в чей-нибудь спор, послушать, что говорят знатоки. К нему подошли Авдиев и Тепикин — порозовевшие, чуть потные, с круглыми глазами, словно вышли из пивной.
— Видал Лапшина? — сказал профессор. — Что я говорил? Может он бить по воротам?
— Так, милый мой! Какая была подача! Левый край что сделал! С такой подачей любой промажет! — возразил Шутиков, и они, блестя глазами, сразу же заспорили о том, как Лапшин обрабатывает мяч.
Продолжая спорить, они сели все трое в машину Шутикова и влились в автомобильное стадо, которое в облаке бензиновой гари неслось теперь от стадиона к центру.
За Белорусским вокзалом на улице Горького их вдруг бросило вперед. По всей улице пронзительно закричали тормоза. Шофер выругался: «Куда, куда тебя несет! Чурка!» — Шутиков выглянул и увидел вдали виновника всей этой сумятицы: перебежав улицу, он спокойно шагал по тротуару. Человек этот был коротко острижен, лицо его потемнело от загара, он был в кирзовых сапогах, в военной гимнастерке, почти белой от многих стирок и от пота, и за спиной нес небольшой вещевой мешок.
Машина тронулась, человек этот остался позади. И внезапно притихший Шутиков, стараясь рассмотреть его, резко обернулся, налег на спинку сиденья.
— В прошлое воскресенье вот так же был забит торпедовцами второй гол, снова начал Авдиев, думая, что Шутиков обернулся к нему и хочет продолжить интересную беседу.
— Погодите… Товарищи, минуточку, — остановил его Шутиков. — Вы ничего не заметили? Ничего? Ведь это был Лопаткин!..
И все сразу умолкли. После долгой паузы первым пришел в себя Тепикин. Он хитровато улыбнулся.
— Думается, вы ошиблись, Павел Иванович… Выдаете, так сказать, желаемое за сущее.
— Вот-вот! — Авдиев засмеялся. — Желаемое!
— Мне показалось, что это он.
— Вы про этого? Что улицу переходил? В гимнастерке? — Авдиев на миг оцепенел, потом махнул рукой. — Какой это Лопаткин!
— Нет, это, конечно, не он, — сказал Тепикин. — Но что-то в нем было… Я тоже заметил.
— Изволите пугать, товарищ Тепикин? — Авдиев подмигнул.
— Чего же не попугать! — и Шутиков улыбнулся дружески, мягко, чувствуя при этом, как заныла в нем та же самая тревога. Только теперь она стала определеннее.
— Я не верю в привидения, — Авдиев, смеясь, откинулся на мягкую спинку, запустил пальцы в желто-белую кудрявую шевелюру. За ним громко, но немного искусственно рассмеялись Тепикин и Шутиков.
Рассмеялись и умолкли. О футболе уже никто не говорил, и Шутиков заметил это. «Ага!» — подумал он. На секунду глаза его как бы заострились, и опять их заволокло дружеским приветом.
— Да, кстати. Вот вы, Василий Захарович, говорили сегодня что-то о новой машине, — начал он. — Это что — мечты далекой бедной девы?
— План, а не дева! Кто нам помешает перейти на безжелобную отливку? Или на конвейерную подачу изложниц?
— За границей, по-моему, это начинает входить в моду… В последнюю поездку я видел что-то похожее… Флоринский утеряет, что здесь приоритет Лопаткина.