Страница:
Так, так, так… Вот он и капитан! Он здесь, он вышел из дальней двери и медленно идет к ним. Он заметно пополнел, и плечи его округлились. Дмитрий Алексеевич поклонился ему. Капитан подошел ближе, протянул мягкую руку. Да, он сильно пополнел — так, как полнеют люди, которым от природы положено быть сухощавыми. Нос и подбородок были по-прежнему острыми, губы тонкими, лоб сухим. Зато вокруг — на щеках, около ушей поднимались налитые подушечки жира.
— Это Лопаткин, — сказала ему Жанна и встала, как бы закрывая собой Дмитрия Алексеевича. И военный наклонил голову. Он, должно быть, знал кое-что о нем.
— Рад познакомиться, товарищ капитан. — Дмитрий Алексеевич сказал это и почувствовал тут же неловкость На округлых плечах вчерашнего капитана были мягкие погоны с двумя просветами. Но военный был не таков, чтобы замечать подобные мелочи.
— Майор Девятов, — сказал он о себе.
— Это мой товарищ, — негромко сказала Жанна Дмитрию Алексеевичу. На этот раз она встала будто прикрывая собой майора.
И мужчины, чувствуя отчуждение, поглядывая друг на друга с сухим любопытством, прошли в комнатку, где были диван, столик и белая кроватка Жанны. Из окна комнаты были видны крыши и лиловый, не очень спокойный закат.
Майор сел на диван и закурил. Дмитрий Алексеевич, сняв шляпу, стал посреди комнаты, посмотрел направо и налево и сел, обхватив спинку стула. Жанна стояла в дверях и смотрела на него во все глаза. Перед ней сидел тот, кем Дмитрий Алексеевич когда-то ей обещал стать. Нет, это было что-то большее, что-то суровое, большое и необыкновенно устойчивое.
— Позвольте спросить, Дмитрий… Николаевич, — заговорил майор. — Вы где-то отсутствовали эти годы?
— Я сидел в тюрьме, — ответил Дмитрий Алексеевич.
Майор опустил глаза и стал смотреть на папиросу.
— Я не хотел вам писать об этом, — сказал Лопаткин, взглянув на Жанну.
— Почему?.. Вы могли бы написать… — прошептала она.
Они как-то естественно перешли на «вы».
— Простите, Дмитрий Николаевич, — сказал майор, уступая любопытству. За что же вы, так сказать, попали?
— История очень длинная рассказывать.
— Вы легко отделались. Года два?
— Полтора. Меня неправильно осудили.
— Как так неправильно? — Майор покраснел. — Разве это может быть?
— Вы где работаете?
— Я адъютант у командующего.
— Ну что же, командующий всегда вами доволен? Ни разу не распекал вас за какую-нибудь ошибку?
— Может быть, и распекал, — майор повеселел. — У него это от настроения зависит.
— Вот видите! Даже командующий и тот, оказывается, не святой. Меня приговорили к восьми годам. А Верховный суд выпустил.
— Ага!.. — и майор опять посмотрел на свою папиросу. — Ну и что вы теперь намерены делать?..
— Как что? Работать…
— У вас, по-моему, как мне говорили, было какое-то изобретение, сказал майор тоном старшего, хотя было ему не больше двадцати семи. При этом он взглянул на Жанну, и она сильно покраснела.
«Догадываюсь, что тебе здесь говорили про меня», — подумал Дмитрий Алексеевич.
— Так вот… Дмитрий Николаевич — вас, кажется, так звать? В каком это у вас положении? Почему я спрашиваю: я имею некоторые возможности…
Дмитрий Алексеевич широко улыбнулся, но тут же смял улыбку. Он не хотел обижать майора.
— Спасибо, — сказал он. — Поздновато. Я сейчас имею тоже кое-какие возможности. — Он весело блеснул глазами. — Если что — могу…
— Вы хотите сказать, что у вас получилось? — вмешалась Жанна, лихорадочно розовея. — Вы это… — она хрипло откашлялась, — это хотите сказать?
Дмитрий Алексеевич подумал: «Может, не следует так прямо объявлять ей о победе? Зачем мстить? Человек что-то вспомнит, начнет перечитывать старые письма, о чем-то будет жалеть…»
— Вы что замолчали? — глаза Жанны горели непонятным восторгом, она упорно добивалась своего. — Вы что — сделали то, о чем говорили?
— Почти…
— «Почти» — это было еще тогда… Помните когда?
— Ну, сейчас дело значительно, продвинулось вперед. Сейчас по-настоящему «почти».
— Все-таки, может, вы мне расскажете что-нибудь?
— Соловья баснями не кормят, — сказал Дмитрий Алексеевич, смеясь, — это я теперь хорошо знаю.
— Гм… — кашлянул майор и поднялся. — Вы продолжайте, продолжайте! К сожалению, я вас должен покинуть… Жанна, такое обстоятельство… — он заговорил вполголоса: — К восьми часам… штаб…
— Я тоже с вами, — Дмитрий Алексеевич поднялся.
— Нет, вы останетесь, — сердито приказала Жанна, и он сел.
— Да, так я очень рад!.. — майор пожал руку Лопаткину. Надев фуражку, он повернулся к Жанне, сказал ей что-то глазами, и она, мягко ступая, вышла проводить его. У выходных дверей они остановились. Там произошел какой-то быстрый, тихий разговор. Наконец дверь хлопнула.
Дмитрий Алексеевич приготовился к решительному объяснению. Жанна все не шла. Закат за окном догорел, и все небо словно бы подернулось темной золой. Сидя на стуле, Дмитрий Алексеевич осматривал комнату. Вся эта чистая комнатка просила о пощаде.
Здесь все было хорошо эти два года, вот и портрет майора Девятова в рамочке — как маленький краб, подобрался весь и смотрит… Сумерки и тишина тоже были подосланы и настраивали Дмитрия Алексеевича на мирный лад.
Внезапно, как хлопушка, щелкнул над ним выключатель. Яркий свет ослепил его.
— Вы подождите, я поставила чай… — Жанна несмело подошла к нему. Постояла, помешкала, села на диван. Вдруг подняла на Дмитрия Алексеевича глаза — карие, плавающие в слезах. «Я была не права, можешь судить меня!» — сказал ее вызывающий взгляд. — «Нет, нет, нет, что ты!» — ответили испуганные, добрые глаза Дмитрия Алексеевича.
— Трудно было? — спросила она.
— Особенно в тот год, когда мы в последний раз с тобой…
— Что же это было? — чуть слышно спросила Жанна. — Условия или человек?
— Человек… — все обиды поднялись, запели в его голосе.
— А я вот ничего не знала… А почему оттуда не писал?
— Оттуда?
Она услышала в этом слове то, что Дмитрий Алексеевич больше всего старался скрыть. В комнатке наступила тишина.
— Если бы я тебе написал оттуда, то это было бы вроде моих злых музгинских писем.
— Говори, Дима, говори, — шепнула она.
Взглянув на нее, Дмитрий Алексеевич сразу остыл, не сказал ничего.
— Ну хорошо, — твердо заговорила она. — Я знаю, что ты должен мне сказать. Не можешь, скажи тогда вот что. Машину твою признали? Существует она?
Она не могла смотреть прямо на Дмитрия Алексеевича. Ее косой, ревнивый взгляд испугал его. «Что, если скажу „да“?» — подумал он.
— Нет, Жанна, ты сначала расскажи о себе…
— Чайник кипит! — донеслось из коридора.
Жанна выбежала. Вскоре вернулась с чайником, поставила на стол две чашки, ажурную фарфоровую вазочку с зефиром. Дмитрий Алексеевич повесил пальто на спинку стула, подсел к столу.
— Ну что я скажу о себе? — заговорила Жанна, разливая чай. — Не хочу о себе говорить. Сам видишь — все в порядке. Кончила университет. Летом была на Кавказе, потом в Музге гостила. Ну что еще? Мама по случаю окончания университета подарила мне манто…
— Какое же манто? — спросил Дмитрий Алексеевич, глядя в свою чашку, низко наклоняясь над нею.
— Дорогое. Из норки. Но вообще-то… вот, собственно, и все. Кроме манто, — она невесело усмехнулась, — мне нечего тебе сказать. Поеду вот скоро в Кемерово на коксохимзавод.
— Чего ж тебе туда ехать, когда капитан этот, майор, может тебе, наверно, устроить Москву?
— Он обещает… — Жанна покраснела. — Но ты мне так и не сказал, сбываются твои мечты?
— Сегодня ничего определенного не скажу.
Они замолчали.
— Ты чего смотришь на меня? — спросила она.
— Так, — ответил он, улыбаясь словно сквозь грустный сон — Просто так. Давно не видел.
И он продолжал смотреть на нее.
— Ты от меня что-то скрываешь. По-моему, ты победил и теперь пришел мне мстить. Что ж ты не мстишь?
— Значит, ты чуть-чуть верила? — Он улыбнулся. — Или, может, тебя эта моя шляпа смутила? Ты на нее не смотри. Это шляпа обыкновенного служащего. Я поступил на работу. На штатную, добропорядочную работу, с окладом, который позволяет одинокому холостяку иметь такую шляпу.
— Ты не сбивай меня с толку, — она пристально посмотрела на Дмитрия Алексеевича. — Мне кажется, что мы теряем друг друга. Ты меня видишь?
— Очень слабо.
— А я тебя совсем не вижу. Ты почему не говоришь правду?
— Успокойся, — он продолжал вяло ее обманывать и уже подумывал о том, чтобы уйти. — Ты, в общем, была права. Я рад, что тебе не пришлось разделить со мной множество неприятностей.
— Ты меня жалеешь! — воскликнула она.
— А! — сказал он, почувствовав вдруг усталость, и решил покончить со всем. — Чего тут врать! Ну, конечно же, я все сделал и стал начальником. Буду скоро резолюции накладывать: «Тов. Петрову на реагирование». — Он засмеялся.
И Жанна развеселилась — так, что у нее даже красные пятна пошли по лицу.
— Ты пей, пей чай! — сказала она весело.
— Мне идти пора, — он поднялся. — В общем, я вижу все живы, здоровы, окончили университет, имеют манто. Покажи-ка мне его…
Это манто висело на стене, под марлевой занавеской. Жанна откинула ее, и Дмитрий Алексеевич увидел то, что ожидал: знакомый нежно-каштановый мех.
— Недурно, — сказал он, запуская пальцы в этот мех и задумчиво посмотрел на Жанну. — Хороший подарок. Наверно, дорогой?..
Он сам взял из ее рук край марлевой занавески и медленным движением задернул манто. Надел шляпу, бросил на руку пальто и шагнул к двери. И как будто сразу ушел очень далеко. Там, вдали, остановился и целую минуту смотрел издалека на маленькую фигурку Жанны. Опять приблизился и медленно открыл дверь.
— Ну что ж, пойдем!
Вся эта церемония еще больше развеселила Жанну.
У выхода она взяла Дмитрия Алексеевича за руку, несколько раз ее встряхнула.
— А теперь уходи скорее… — смеялась она сквозь слезы. — Иди, иди, — и вытолкнула его за дверь.
Дмитрий Алексеевич давно уже понял, что она плачет. Уже несколько минут слезы текли по ее внутреннему лицу, в то время как лицо видимое смеялось, светясь лихорадочными розовыми пятнами. А сейчас, когда все в ней прорвалось наружу, он попробовал остановить дверь — вернуться и успокоить Жанну. Он нажал на дверь. И Жанна в ответ нажала оттуда, изнутри. Ее неверная, ожидающая сила сказала ему, что нужно сильнее рвануть дверь. Но он не смог лгать, подчинился этому слабому сопротивлению. Он уступил, и дверь медленно закрылась и щелкнула замком.
«Почему она захлопнула дверь? — думал он, спускаясь по лестнице. Почему вытолкнула?» Ответ был такой: потому, что ждала от тебя решительного движения. Или да, или нет! Ты должен был сломать дверь, если любишь, она так понимала это. Положение вещей таково, что ей нужна ласка. «Положение вещей»! — подумал он вдруг с ужасом. — Какие слова!"
Он вышел на тротуар. Огляделся, понесся вперед привычным, широким шагом.
«Да, я был все время спокоен, — думал он. — Но это хорошо, что я не сломал дверь. Все-таки нет было сказано. Печально как получается: тащил, силился оторвать от Ганичевых, а теперь толкаю обратно…»
Впрочем, он тут же забыл обо всем, пришел в себя. Сначала его отвлек милиционер. Он засвистел, как только Дмитрий Алексеевич сошел с тротуара, чтобы перейти улицу, и свистел стоя вдали до тех пор, пока нарушитель не понял, что это относится к нему. Потом Дмитрий Алексеевич попал в переулок и заметил, что спустилась ночь и в камнях ожило эхо. Затем он подумал, что надо будет зайти к этому, с черным зачесом, по-ка Афанасий Терентьевич не забыл о том, что старая машина забракована, а новой нет. «Надо строить как можно больше машин, — сказал он себе. — Надо закреплять достижение!» Он на чем-то ехал, что-то перебегал, опять ехал, потом шел, и, наконец, открыв последнюю дверь, оказался в комнате, наполненной теплым полумраком. Надя лежала в постели. Рядом с нею на одеяле был пристроен электрический ночник. Она читала книгу, и как только Дмитрий Алексеевич вошел, устремила на него темные глаза, полные грустной, почти материнской ласки.
— Ешьте вон там, на столе, — мягким, ночным голосом сказала она. В это же время материнское чутье ее определило, что Николашка сбросил с себя одеяльце. Протянув белую руку к его кроватке, она поправила все, как надо, и опять стала смотреть на Дмитрия Алексеевича.
— Все решили в нашу пользу, — сказал он о дневном совещании. — Все говорят, что вопрос о конструкторском бюро будет встречен благосклонно.
— Замечательно, — сказала Надя тем же мягким, ночным голосом. — Вон там ваши любимые печеные яблоки с сахаром.
Он снял пиджак, умылся и через несколько минут, сидя на краю своей постели за столом, рассказывал Наде о дневных делах.
— Между прочим, — сказал он, — я сегодня был еще, знаете где? На Метростроевской.
— Ну и что?
— Очень много было слез…
— С обеих сторон? — Надя тихо улыбнулась.
— С одной. Я тоже был на грани… Но с той стороны… я лишнего много сказал. У нее уже наметилась какая-то определенная дорога, а тут я… затопал сапогами в передней!..
«Ты и сейчас топаешь сапожищами!» — одернул его внутренний резкий голос. И, набрав в ложечку кисло-сладкой яблочной мякоти, он спокойно, как мог, перевел стрелку на другой путь:
— Пока тут будут разговаривать про конструкторское бюро, я решил довести до конца нашу машину в Гипролито. Тем более, что был по этому поводу посол от министра.
— Это Лопаткин, — сказала ему Жанна и встала, как бы закрывая собой Дмитрия Алексеевича. И военный наклонил голову. Он, должно быть, знал кое-что о нем.
— Рад познакомиться, товарищ капитан. — Дмитрий Алексеевич сказал это и почувствовал тут же неловкость На округлых плечах вчерашнего капитана были мягкие погоны с двумя просветами. Но военный был не таков, чтобы замечать подобные мелочи.
— Майор Девятов, — сказал он о себе.
— Это мой товарищ, — негромко сказала Жанна Дмитрию Алексеевичу. На этот раз она встала будто прикрывая собой майора.
И мужчины, чувствуя отчуждение, поглядывая друг на друга с сухим любопытством, прошли в комнатку, где были диван, столик и белая кроватка Жанны. Из окна комнаты были видны крыши и лиловый, не очень спокойный закат.
Майор сел на диван и закурил. Дмитрий Алексеевич, сняв шляпу, стал посреди комнаты, посмотрел направо и налево и сел, обхватив спинку стула. Жанна стояла в дверях и смотрела на него во все глаза. Перед ней сидел тот, кем Дмитрий Алексеевич когда-то ей обещал стать. Нет, это было что-то большее, что-то суровое, большое и необыкновенно устойчивое.
— Позвольте спросить, Дмитрий… Николаевич, — заговорил майор. — Вы где-то отсутствовали эти годы?
— Я сидел в тюрьме, — ответил Дмитрий Алексеевич.
Майор опустил глаза и стал смотреть на папиросу.
— Я не хотел вам писать об этом, — сказал Лопаткин, взглянув на Жанну.
— Почему?.. Вы могли бы написать… — прошептала она.
Они как-то естественно перешли на «вы».
— Простите, Дмитрий Николаевич, — сказал майор, уступая любопытству. За что же вы, так сказать, попали?
— История очень длинная рассказывать.
— Вы легко отделались. Года два?
— Полтора. Меня неправильно осудили.
— Как так неправильно? — Майор покраснел. — Разве это может быть?
— Вы где работаете?
— Я адъютант у командующего.
— Ну что же, командующий всегда вами доволен? Ни разу не распекал вас за какую-нибудь ошибку?
— Может быть, и распекал, — майор повеселел. — У него это от настроения зависит.
— Вот видите! Даже командующий и тот, оказывается, не святой. Меня приговорили к восьми годам. А Верховный суд выпустил.
— Ага!.. — и майор опять посмотрел на свою папиросу. — Ну и что вы теперь намерены делать?..
— Как что? Работать…
— У вас, по-моему, как мне говорили, было какое-то изобретение, сказал майор тоном старшего, хотя было ему не больше двадцати семи. При этом он взглянул на Жанну, и она сильно покраснела.
«Догадываюсь, что тебе здесь говорили про меня», — подумал Дмитрий Алексеевич.
— Так вот… Дмитрий Николаевич — вас, кажется, так звать? В каком это у вас положении? Почему я спрашиваю: я имею некоторые возможности…
Дмитрий Алексеевич широко улыбнулся, но тут же смял улыбку. Он не хотел обижать майора.
— Спасибо, — сказал он. — Поздновато. Я сейчас имею тоже кое-какие возможности. — Он весело блеснул глазами. — Если что — могу…
— Вы хотите сказать, что у вас получилось? — вмешалась Жанна, лихорадочно розовея. — Вы это… — она хрипло откашлялась, — это хотите сказать?
Дмитрий Алексеевич подумал: «Может, не следует так прямо объявлять ей о победе? Зачем мстить? Человек что-то вспомнит, начнет перечитывать старые письма, о чем-то будет жалеть…»
— Вы что замолчали? — глаза Жанны горели непонятным восторгом, она упорно добивалась своего. — Вы что — сделали то, о чем говорили?
— Почти…
— «Почти» — это было еще тогда… Помните когда?
— Ну, сейчас дело значительно, продвинулось вперед. Сейчас по-настоящему «почти».
— Все-таки, может, вы мне расскажете что-нибудь?
— Соловья баснями не кормят, — сказал Дмитрий Алексеевич, смеясь, — это я теперь хорошо знаю.
— Гм… — кашлянул майор и поднялся. — Вы продолжайте, продолжайте! К сожалению, я вас должен покинуть… Жанна, такое обстоятельство… — он заговорил вполголоса: — К восьми часам… штаб…
— Я тоже с вами, — Дмитрий Алексеевич поднялся.
— Нет, вы останетесь, — сердито приказала Жанна, и он сел.
— Да, так я очень рад!.. — майор пожал руку Лопаткину. Надев фуражку, он повернулся к Жанне, сказал ей что-то глазами, и она, мягко ступая, вышла проводить его. У выходных дверей они остановились. Там произошел какой-то быстрый, тихий разговор. Наконец дверь хлопнула.
Дмитрий Алексеевич приготовился к решительному объяснению. Жанна все не шла. Закат за окном догорел, и все небо словно бы подернулось темной золой. Сидя на стуле, Дмитрий Алексеевич осматривал комнату. Вся эта чистая комнатка просила о пощаде.
Здесь все было хорошо эти два года, вот и портрет майора Девятова в рамочке — как маленький краб, подобрался весь и смотрит… Сумерки и тишина тоже были подосланы и настраивали Дмитрия Алексеевича на мирный лад.
Внезапно, как хлопушка, щелкнул над ним выключатель. Яркий свет ослепил его.
— Вы подождите, я поставила чай… — Жанна несмело подошла к нему. Постояла, помешкала, села на диван. Вдруг подняла на Дмитрия Алексеевича глаза — карие, плавающие в слезах. «Я была не права, можешь судить меня!» — сказал ее вызывающий взгляд. — «Нет, нет, нет, что ты!» — ответили испуганные, добрые глаза Дмитрия Алексеевича.
— Трудно было? — спросила она.
— Особенно в тот год, когда мы в последний раз с тобой…
— Что же это было? — чуть слышно спросила Жанна. — Условия или человек?
— Человек… — все обиды поднялись, запели в его голосе.
— А я вот ничего не знала… А почему оттуда не писал?
— Оттуда?
Она услышала в этом слове то, что Дмитрий Алексеевич больше всего старался скрыть. В комнатке наступила тишина.
— Если бы я тебе написал оттуда, то это было бы вроде моих злых музгинских писем.
— Говори, Дима, говори, — шепнула она.
Взглянув на нее, Дмитрий Алексеевич сразу остыл, не сказал ничего.
— Ну хорошо, — твердо заговорила она. — Я знаю, что ты должен мне сказать. Не можешь, скажи тогда вот что. Машину твою признали? Существует она?
Она не могла смотреть прямо на Дмитрия Алексеевича. Ее косой, ревнивый взгляд испугал его. «Что, если скажу „да“?» — подумал он.
— Нет, Жанна, ты сначала расскажи о себе…
— Чайник кипит! — донеслось из коридора.
Жанна выбежала. Вскоре вернулась с чайником, поставила на стол две чашки, ажурную фарфоровую вазочку с зефиром. Дмитрий Алексеевич повесил пальто на спинку стула, подсел к столу.
— Ну что я скажу о себе? — заговорила Жанна, разливая чай. — Не хочу о себе говорить. Сам видишь — все в порядке. Кончила университет. Летом была на Кавказе, потом в Музге гостила. Ну что еще? Мама по случаю окончания университета подарила мне манто…
— Какое же манто? — спросил Дмитрий Алексеевич, глядя в свою чашку, низко наклоняясь над нею.
— Дорогое. Из норки. Но вообще-то… вот, собственно, и все. Кроме манто, — она невесело усмехнулась, — мне нечего тебе сказать. Поеду вот скоро в Кемерово на коксохимзавод.
— Чего ж тебе туда ехать, когда капитан этот, майор, может тебе, наверно, устроить Москву?
— Он обещает… — Жанна покраснела. — Но ты мне так и не сказал, сбываются твои мечты?
— Сегодня ничего определенного не скажу.
Они замолчали.
— Ты чего смотришь на меня? — спросила она.
— Так, — ответил он, улыбаясь словно сквозь грустный сон — Просто так. Давно не видел.
И он продолжал смотреть на нее.
— Ты от меня что-то скрываешь. По-моему, ты победил и теперь пришел мне мстить. Что ж ты не мстишь?
— Значит, ты чуть-чуть верила? — Он улыбнулся. — Или, может, тебя эта моя шляпа смутила? Ты на нее не смотри. Это шляпа обыкновенного служащего. Я поступил на работу. На штатную, добропорядочную работу, с окладом, который позволяет одинокому холостяку иметь такую шляпу.
— Ты не сбивай меня с толку, — она пристально посмотрела на Дмитрия Алексеевича. — Мне кажется, что мы теряем друг друга. Ты меня видишь?
— Очень слабо.
— А я тебя совсем не вижу. Ты почему не говоришь правду?
— Успокойся, — он продолжал вяло ее обманывать и уже подумывал о том, чтобы уйти. — Ты, в общем, была права. Я рад, что тебе не пришлось разделить со мной множество неприятностей.
— Ты меня жалеешь! — воскликнула она.
— А! — сказал он, почувствовав вдруг усталость, и решил покончить со всем. — Чего тут врать! Ну, конечно же, я все сделал и стал начальником. Буду скоро резолюции накладывать: «Тов. Петрову на реагирование». — Он засмеялся.
И Жанна развеселилась — так, что у нее даже красные пятна пошли по лицу.
— Ты пей, пей чай! — сказала она весело.
— Мне идти пора, — он поднялся. — В общем, я вижу все живы, здоровы, окончили университет, имеют манто. Покажи-ка мне его…
Это манто висело на стене, под марлевой занавеской. Жанна откинула ее, и Дмитрий Алексеевич увидел то, что ожидал: знакомый нежно-каштановый мех.
— Недурно, — сказал он, запуская пальцы в этот мех и задумчиво посмотрел на Жанну. — Хороший подарок. Наверно, дорогой?..
Он сам взял из ее рук край марлевой занавески и медленным движением задернул манто. Надел шляпу, бросил на руку пальто и шагнул к двери. И как будто сразу ушел очень далеко. Там, вдали, остановился и целую минуту смотрел издалека на маленькую фигурку Жанны. Опять приблизился и медленно открыл дверь.
— Ну что ж, пойдем!
Вся эта церемония еще больше развеселила Жанну.
У выхода она взяла Дмитрия Алексеевича за руку, несколько раз ее встряхнула.
— А теперь уходи скорее… — смеялась она сквозь слезы. — Иди, иди, — и вытолкнула его за дверь.
Дмитрий Алексеевич давно уже понял, что она плачет. Уже несколько минут слезы текли по ее внутреннему лицу, в то время как лицо видимое смеялось, светясь лихорадочными розовыми пятнами. А сейчас, когда все в ней прорвалось наружу, он попробовал остановить дверь — вернуться и успокоить Жанну. Он нажал на дверь. И Жанна в ответ нажала оттуда, изнутри. Ее неверная, ожидающая сила сказала ему, что нужно сильнее рвануть дверь. Но он не смог лгать, подчинился этому слабому сопротивлению. Он уступил, и дверь медленно закрылась и щелкнула замком.
«Почему она захлопнула дверь? — думал он, спускаясь по лестнице. Почему вытолкнула?» Ответ был такой: потому, что ждала от тебя решительного движения. Или да, или нет! Ты должен был сломать дверь, если любишь, она так понимала это. Положение вещей таково, что ей нужна ласка. «Положение вещей»! — подумал он вдруг с ужасом. — Какие слова!"
Он вышел на тротуар. Огляделся, понесся вперед привычным, широким шагом.
«Да, я был все время спокоен, — думал он. — Но это хорошо, что я не сломал дверь. Все-таки нет было сказано. Печально как получается: тащил, силился оторвать от Ганичевых, а теперь толкаю обратно…»
Впрочем, он тут же забыл обо всем, пришел в себя. Сначала его отвлек милиционер. Он засвистел, как только Дмитрий Алексеевич сошел с тротуара, чтобы перейти улицу, и свистел стоя вдали до тех пор, пока нарушитель не понял, что это относится к нему. Потом Дмитрий Алексеевич попал в переулок и заметил, что спустилась ночь и в камнях ожило эхо. Затем он подумал, что надо будет зайти к этому, с черным зачесом, по-ка Афанасий Терентьевич не забыл о том, что старая машина забракована, а новой нет. «Надо строить как можно больше машин, — сказал он себе. — Надо закреплять достижение!» Он на чем-то ехал, что-то перебегал, опять ехал, потом шел, и, наконец, открыв последнюю дверь, оказался в комнате, наполненной теплым полумраком. Надя лежала в постели. Рядом с нею на одеяле был пристроен электрический ночник. Она читала книгу, и как только Дмитрий Алексеевич вошел, устремила на него темные глаза, полные грустной, почти материнской ласки.
— Ешьте вон там, на столе, — мягким, ночным голосом сказала она. В это же время материнское чутье ее определило, что Николашка сбросил с себя одеяльце. Протянув белую руку к его кроватке, она поправила все, как надо, и опять стала смотреть на Дмитрия Алексеевича.
— Все решили в нашу пользу, — сказал он о дневном совещании. — Все говорят, что вопрос о конструкторском бюро будет встречен благосклонно.
— Замечательно, — сказала Надя тем же мягким, ночным голосом. — Вон там ваши любимые печеные яблоки с сахаром.
Он снял пиджак, умылся и через несколько минут, сидя на краю своей постели за столом, рассказывал Наде о дневных делах.
— Между прочим, — сказал он, — я сегодня был еще, знаете где? На Метростроевской.
— Ну и что?
— Очень много было слез…
— С обеих сторон? — Надя тихо улыбнулась.
— С одной. Я тоже был на грани… Но с той стороны… я лишнего много сказал. У нее уже наметилась какая-то определенная дорога, а тут я… затопал сапогами в передней!..
«Ты и сейчас топаешь сапожищами!» — одернул его внутренний резкий голос. И, набрав в ложечку кисло-сладкой яблочной мякоти, он спокойно, как мог, перевел стрелку на другой путь:
— Пока тут будут разговаривать про конструкторское бюро, я решил довести до конца нашу машину в Гипролито. Тем более, что был по этому поводу посол от министра.
— 6 -
В конце октября, в воскресенье, среди дня, Надя была дом я и играла с Николашкой. Мальчик покушал и теперь сидел на столе, свесив ноги. Надя стояла перед ним и, рыча, показывала, что она сейчас схватит его и съест. Николашка, смеясь и вскрикивая, брыкался и отмахивался, но Надя все же успевала схватить его, и тогда из волка она превращалась в милую маму. Надя забыла, что сыну надо днем спать — игра шла уже целый час. Она была однообразна, но мальчику очень нравилась. А мама находила в этой игре особое наслаждение, она словно бы хотела залить свою какую-то бездонную и горькую глубину.
Всего лишь несколько раз Дмитрий Алексеевич неосторожно топнул сапогами — обмолвился о Жанне, и вот друг его стал болеть и сохнуть. Дмитрий Алексеевич заметил это, обеспокоился. Чуть ли не каждый день подходил он к Наде, ласково и тревожно спрашивал о здоровье. Но эти его маленькие ласки действовали еще хуже. Надя брала Дмитрия Алексеевича за руку, смотрела, как бы прощаясь с ним, и один раз, вдруг забыв обо всем, они опять прыгнули с поезда, как однажды ночью, в комнатке Бусько. Но и после этого Надя не почувствовала себя уверенней. И был еще один прыжок, и еще один и от нее совсем ничего не осталось, только одна лишь беззащитная любовь и сын, которого она теперь и сжимала в бесконечных и горьких объятиях.
За окном на всех крышах и на земле был снег. Он выпал в этом году рано и валил каждый день. Кто-то позвонил с лестницы, но Надя не обратила внимания на звонок. Она только тогда оглянулась, когда на нее повеяло от дверей холодом и улицей. Быстро повернулась и увидела в дверях девушку в манто из нежно-каштанового меха. Это манто и ей было широковато в плечах и чуть съехало набок: вот что прежде всего заметила Надя. Она увидела свое манто, за которое Ганичева дала ей тогда шесть тысяч. Зинаида Николаевна забыла об окончательном расчете. Но не это сейчас встревожило и накалило Надю. В это манто, которое она отдала, чтобы тайно помочь Дмитрию Алексеевичу и чтобы каждый день мучиться при встрече с Дроздовым, в это манто была одета Жанна Ганичева. Это она, похожая на сестру-школьницу, с ее глазами, наводящими на мысль о бинокле, — спокойно пришла сюда, чтобы увести навсегда Дмитрия Алексеевича. Не раньше, а именно теперь, когда все сделано, когда высохли все слезы и сам Дроздов забил отбой.
«Что ж, поговорим», — подумала Надя.
Она еще раз взглянула на Жанну и увидела низко нависающий на ее лоб венчик каштановых волос, словно бы надетый на голову вместе с мягкой скорлупкой из малинового фетра.
Жанна, должно быть, чувствовала себя неловко: Надя что-то слишком долго рассматривала ее.
— Мне Дмитрия Алексеевича Лопаткина, — сказала она.
— Его нет, — ответила Надя. — Вы раздевайтесь, он должен прийти.
Жанна сняла манто. Проходя мимо, Надя взглянула на нее сбоку. Вернее, та, что являлась ей когда-то в зеркале, вдруг беспокойно и злобно зашевелилась, увидев рядом другую — такую же… Да, из глаз Жанны смело и жарко смотрело такое же существо. Она напудрилась и подкрасила брови для встречи с Дмитрием Алексеевичем.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала Надя, возвращаясь.
Жанна села, посмотрела за окно, на снег, потом протянула руки к Николашке.
— Это ваш сын? Какой мальчик хороший!
И Николашка — бочком, бочком — отошел к маме.
— Меня, собственно, вот что интересует, — сказала Жанна, чувствуя, что от нее ждут объяснения. — Я вот зачем пришла. Я окончила институт и должна вот-вот уехать на работу, в Кемерово. А мне очень хотелось бы…
— Остаться в Москве? — спросила Надя.
— Не совсем так. В Москве я могла бы остаться. Предлагают. — Жанна умолкла и наклонила голову. Потом решилась: — Мне вместе с Дмитрием Алексеевичем хочется работать. Мы с ним знакомы очень давно, он у меня еще в школе учителем был.
— Ну что же… Он сейчас как раз комплектует бюро…
— Вы простите меня, я даже не представилась. Меня зовут Аня…
— Как? — Надя подняла бровь.
— Аня…
— По-моему, вас зовут Жанна. — Веселые искорки подпрыгнули в глазах Нади. — Я же вас очень хорошо знаю.
— Правда, у меня в паспорте Жанна… Только знаете, я в последнее время стараюсь избегать… Анна как-то лучше, по-русски… А откуда вы меня знаете?
— Я даже ваш портрет спасла от пожара, — и Надя достала из стола портрет Жанны — тот, который висел еще там, в Музге, в землянке Сьяновых.
— Неужели от пожара! — Жанна взяла в руки свой портрет, и на лице ее понемногу стали выступать розовые пятна. Она долго смотрела на себя. Потом как-то гордо и неестественно вскинула голову, и тяжелая колбаска из каштановых волос Подпрыгнула у нее на лбу.
— Давайте-ка я спрячу его все-таки, — сказала Надя, отбирая у нее портрет. — Хоть он и ваш, но он все-таки не ваш.
— Он у вас снимает угол? — спросила Жанна.
— Да, он у меня остановился, — уклончиво проговорила Надя. — Он скоро должен прийти.
— Вы не знаете, как у него дела?
— А что, вы не знаете?
— Он мне ничего не сказал, почти ничего…
— Сейчас можно сказать, что дела у него прекрасны. Лучше, чем когда бы то ни было. Он добился многого. Машины его работают уже на одном заводе. А скоро будут работать на сотне заводов. Вы же знаете — он назначен начальником конструкторского бюро… То никому не был нужен, а теперь всем вдруг понадобился!
Это получилось у Нади нечаянно. Она сказала, не подумав о том, что Жанна может принять это на свой счет. И Жанна сделала вид, что так она и поняла: речь идет, конечно, о тех, кому Дмитрий Алексеевич писал свои жалобы и заявления!
— Да, это ужасно, — сказала она. — По-моему, он даже был в тюрьме!..
— Тюрьма как раз не самое ужасное, — задумчиво и тихо проговорила Надя. — Ужасное то, что было до тюрьмы.
— Теперь я догадываюсь… Но вы знаете, сам он мне ничего об этом не говорил. Не писал и не говорил. «Все очень хорошо», — только и слышишь. Он скрывал это от всех.
— Скрывал-то он от всех… — проговорила Надя еще тише и грустнее. Скрывал-то он действительно от всех. Только от настоящих друзей ведь не скроешь ничего…
— А были у него?.. — спросила Жанна и спохватилась, покраснела. Не ей бы задавать этот вопрос.
— Были, конечно! — Надя посмотрела на сына, который обнимал ее колени, погладила его уже начинающие темнеть волосы, улыбнулась, почесала у него за ушком. — Были, были друзья! Были и есть!
— И кто такие?
— Кто? Всякие были — старики и молодые. Больше стариков.
— И женщины?
— А как же! Без нашего брата никаких серьезных историй не бывает. Никаких серьезных дел. Одна женщина его очень любила… Не бойтесь, Аня, она не смогла его отобрать у вас.
— А кто она — не знаете?
— Знаю… Он не смог ничего скрыть от нее. Она все увидела. И начала помогать. И вот она-то очень многое сумела от него скрыть. Он о многом и сейчас не догадывается.
Эти слова Надя сказала с гордостью, но тихий стон послышался в них. При этом она посмотрела куда-то мимо Жанны. И сразу стало ясно, кто эта женщина. Жанна с простенькой улыбкой спросила:
— Это, наверно, вы?
— Ну что вы! Куда мне — у меня вот есть мое единственное, — и она стала целовать сына. — Моя забота, мое горюшко — золотое-дорогое. А та женщина думала только о нем и даже о своем ребенке иногда забывала, как будто его не было. Та была совсем другая, сумасшедшая дурочка. Не знаю, найдется где еще такая! Свои вещи продавала для него…
Тут Надя спохватилась, почувствовала, что говорит не для Жанны, а для себя. И тихонько сбавила тон.
— Вообще, Дмитрий Алексеевич такой человек: с кем встретится, тот сразу идет ему навстречу, помогает чем может. Или становится ему врагом. Вот он познакомился с одним старичком профессором. Нелюдимый был старичок… Поговорили всего один час, и профессор подарил ему эту вещь. — Надя показала Жанне чертежный «комбайн» Евгения Устиновича. — А сам сидел на одном хлебе!
— Знаете, — сказала Жанна тихим и жалким голосом, — мне все-таки кажется, что это вы…
— Не-е-ет, — спокойно протянула Надя. — Какое там я! Я сейчас вам покажу, кто это. Вот… — и она, выдвинув ящик стола, переложила там несколько бумажек и достала надорванный конверт. Вытащила из конверта сложенный листок и, не развертывая его, подала Жанне. — Вот кто — читайте.
Жанна развернула письмо, стала читать его с середины.
«…Я сделала свое маленькое дело, — писала неизвестная женщина, — и воспоминание о нем будет для меня достаточной наградой. С Вашей стороны, милый Дмитрий Алексеевич, это деликатность, которую я одна могу понять до конца и за которую вас не могу не поблагодарить. Вы пишете, что работа интересная и даже про оклад… Но мы с вами понимаем, что не в окладе дело. Я не поеду к Вам, потому что Вы теперь знаете мое отношение к Вам, как и я знаю Ваше отношение ко мне. Я не должна больше Вас видеть. Я знаю также, что есть женщина, которая принесла большие жертвы, чем я, и которая, наверное, вас больше любит, чем я. Хотя это последнее я не могу себе представить…»
Последние строки сказали Жанне все. Она была достаточно сообразительна, она была все-таки Ганичева, — и поэтому, отложив письмо, она сделала вид, будто оно полностью все для нее разъяснило. Но и Надя была настороже. Она тоже увидела кое-что и поспешила поправить дело.
— Это моя подруга. Дмитрий Алексеевич послал ей приглашение работать у него — она хорошо знает языки. И она, конечно, прилетела бы. Но ей известно, что вы в Москве. Чудачка! Золотой человек!
— Вы, значит, были в Музге? Простите, а как вас зовут?
— Надежда Сергеевна…
— Дроздова?
— Дроздова, Надежда Сергеевна. — И Надя с невинной ясностью посмотрела на нее. «Будь как будет, — подумала она. — Если она знает что-нибудь, пусть знает. Если ничего не знает, незачем ей тогда вообще вникать во все эти истории…»
Но Жанна что-то знала. Может быть, ей рассказала мать, может быть, сестра написала. Имя Надежды Сергеевны было ключом, который соединил все и мгновенно прояснил.
И Жанна, не сводя восхищенных глаз с сидящей перед нею героини, сразу поднялась, стала прощаться.
— Я засиделась у вас… Наверно, я не дождусь его. Уж ладно, я зайду как-нибудь в другой раз или позвоню…
— Я передам ему, — сказала Надя, проходя за нею в переднюю.
Здесь Жанна привычным движением набросила на себя манто, а Надежда Сергеевна сразу словно удалилась куда-то "и издалека посмотрела на маленькую фигурку Жанны. Потом приблизилась и подала Жанне руку.
— До свидания, Аня… Заходите. Я ему все передам…
Она вышла за Жанной из подъезда, к очищенному от снега тротуару, и здесь увидела новенькую, словно облитую стеклом «Победу» песочного цвета. В машине сидел жирненький военный, кажется майор. Увидев Жанну, он нажал кнопку сигнала, и «Победа» весело запела.
Жанна еще раз попрощалась с Надей и пошла к машине. Манто сидело на ней чуть косо, его даже не переделывали.
«Девочка-загадочка», — подумала Надя.
Вечером приехал Дмитрий Алексеевич. Он провел весь день у Крехова знакомился с машиной для литья из стали под давлением, которую Крехов уже много лет проталкивал вместе с изобретателем. По лицу Дмитрия Алексеевича было видно, что изобретение оказалось очень интересным. Он ничего не замечал, рассеянно улыбался, морщил нос, ум его продолжал работать над машиной. Долго еще глаза его смотрели куда-то за пределы комнаты. Потом он начал остывать — Надя и это определила по его лицу. У него появилось то мягкое, усталое выражение, которое больше всего нравилось ей. В такие минуты он как бы снимал суровую стражу, и Надя входила в его душу, часами тихо блуждала в этом лабиринте, изредка встречая то наглухо запаянную, неведомую дверь, то дверь, закрытую лишь для виду, а за нею — неожиданные подарки.
Они сели вместе за стол пить чай. Надя собралась с силами и как могла беспечно проговорила:
Всего лишь несколько раз Дмитрий Алексеевич неосторожно топнул сапогами — обмолвился о Жанне, и вот друг его стал болеть и сохнуть. Дмитрий Алексеевич заметил это, обеспокоился. Чуть ли не каждый день подходил он к Наде, ласково и тревожно спрашивал о здоровье. Но эти его маленькие ласки действовали еще хуже. Надя брала Дмитрия Алексеевича за руку, смотрела, как бы прощаясь с ним, и один раз, вдруг забыв обо всем, они опять прыгнули с поезда, как однажды ночью, в комнатке Бусько. Но и после этого Надя не почувствовала себя уверенней. И был еще один прыжок, и еще один и от нее совсем ничего не осталось, только одна лишь беззащитная любовь и сын, которого она теперь и сжимала в бесконечных и горьких объятиях.
За окном на всех крышах и на земле был снег. Он выпал в этом году рано и валил каждый день. Кто-то позвонил с лестницы, но Надя не обратила внимания на звонок. Она только тогда оглянулась, когда на нее повеяло от дверей холодом и улицей. Быстро повернулась и увидела в дверях девушку в манто из нежно-каштанового меха. Это манто и ей было широковато в плечах и чуть съехало набок: вот что прежде всего заметила Надя. Она увидела свое манто, за которое Ганичева дала ей тогда шесть тысяч. Зинаида Николаевна забыла об окончательном расчете. Но не это сейчас встревожило и накалило Надю. В это манто, которое она отдала, чтобы тайно помочь Дмитрию Алексеевичу и чтобы каждый день мучиться при встрече с Дроздовым, в это манто была одета Жанна Ганичева. Это она, похожая на сестру-школьницу, с ее глазами, наводящими на мысль о бинокле, — спокойно пришла сюда, чтобы увести навсегда Дмитрия Алексеевича. Не раньше, а именно теперь, когда все сделано, когда высохли все слезы и сам Дроздов забил отбой.
«Что ж, поговорим», — подумала Надя.
Она еще раз взглянула на Жанну и увидела низко нависающий на ее лоб венчик каштановых волос, словно бы надетый на голову вместе с мягкой скорлупкой из малинового фетра.
Жанна, должно быть, чувствовала себя неловко: Надя что-то слишком долго рассматривала ее.
— Мне Дмитрия Алексеевича Лопаткина, — сказала она.
— Его нет, — ответила Надя. — Вы раздевайтесь, он должен прийти.
Жанна сняла манто. Проходя мимо, Надя взглянула на нее сбоку. Вернее, та, что являлась ей когда-то в зеркале, вдруг беспокойно и злобно зашевелилась, увидев рядом другую — такую же… Да, из глаз Жанны смело и жарко смотрело такое же существо. Она напудрилась и подкрасила брови для встречи с Дмитрием Алексеевичем.
— Садитесь, пожалуйста, — сказала Надя, возвращаясь.
Жанна села, посмотрела за окно, на снег, потом протянула руки к Николашке.
— Это ваш сын? Какой мальчик хороший!
И Николашка — бочком, бочком — отошел к маме.
— Меня, собственно, вот что интересует, — сказала Жанна, чувствуя, что от нее ждут объяснения. — Я вот зачем пришла. Я окончила институт и должна вот-вот уехать на работу, в Кемерово. А мне очень хотелось бы…
— Остаться в Москве? — спросила Надя.
— Не совсем так. В Москве я могла бы остаться. Предлагают. — Жанна умолкла и наклонила голову. Потом решилась: — Мне вместе с Дмитрием Алексеевичем хочется работать. Мы с ним знакомы очень давно, он у меня еще в школе учителем был.
— Ну что же… Он сейчас как раз комплектует бюро…
— Вы простите меня, я даже не представилась. Меня зовут Аня…
— Как? — Надя подняла бровь.
— Аня…
— По-моему, вас зовут Жанна. — Веселые искорки подпрыгнули в глазах Нади. — Я же вас очень хорошо знаю.
— Правда, у меня в паспорте Жанна… Только знаете, я в последнее время стараюсь избегать… Анна как-то лучше, по-русски… А откуда вы меня знаете?
— Я даже ваш портрет спасла от пожара, — и Надя достала из стола портрет Жанны — тот, который висел еще там, в Музге, в землянке Сьяновых.
— Неужели от пожара! — Жанна взяла в руки свой портрет, и на лице ее понемногу стали выступать розовые пятна. Она долго смотрела на себя. Потом как-то гордо и неестественно вскинула голову, и тяжелая колбаска из каштановых волос Подпрыгнула у нее на лбу.
— Давайте-ка я спрячу его все-таки, — сказала Надя, отбирая у нее портрет. — Хоть он и ваш, но он все-таки не ваш.
— Он у вас снимает угол? — спросила Жанна.
— Да, он у меня остановился, — уклончиво проговорила Надя. — Он скоро должен прийти.
— Вы не знаете, как у него дела?
— А что, вы не знаете?
— Он мне ничего не сказал, почти ничего…
— Сейчас можно сказать, что дела у него прекрасны. Лучше, чем когда бы то ни было. Он добился многого. Машины его работают уже на одном заводе. А скоро будут работать на сотне заводов. Вы же знаете — он назначен начальником конструкторского бюро… То никому не был нужен, а теперь всем вдруг понадобился!
Это получилось у Нади нечаянно. Она сказала, не подумав о том, что Жанна может принять это на свой счет. И Жанна сделала вид, что так она и поняла: речь идет, конечно, о тех, кому Дмитрий Алексеевич писал свои жалобы и заявления!
— Да, это ужасно, — сказала она. — По-моему, он даже был в тюрьме!..
— Тюрьма как раз не самое ужасное, — задумчиво и тихо проговорила Надя. — Ужасное то, что было до тюрьмы.
— Теперь я догадываюсь… Но вы знаете, сам он мне ничего об этом не говорил. Не писал и не говорил. «Все очень хорошо», — только и слышишь. Он скрывал это от всех.
— Скрывал-то он от всех… — проговорила Надя еще тише и грустнее. Скрывал-то он действительно от всех. Только от настоящих друзей ведь не скроешь ничего…
— А были у него?.. — спросила Жанна и спохватилась, покраснела. Не ей бы задавать этот вопрос.
— Были, конечно! — Надя посмотрела на сына, который обнимал ее колени, погладила его уже начинающие темнеть волосы, улыбнулась, почесала у него за ушком. — Были, были друзья! Были и есть!
— И кто такие?
— Кто? Всякие были — старики и молодые. Больше стариков.
— И женщины?
— А как же! Без нашего брата никаких серьезных историй не бывает. Никаких серьезных дел. Одна женщина его очень любила… Не бойтесь, Аня, она не смогла его отобрать у вас.
— А кто она — не знаете?
— Знаю… Он не смог ничего скрыть от нее. Она все увидела. И начала помогать. И вот она-то очень многое сумела от него скрыть. Он о многом и сейчас не догадывается.
Эти слова Надя сказала с гордостью, но тихий стон послышался в них. При этом она посмотрела куда-то мимо Жанны. И сразу стало ясно, кто эта женщина. Жанна с простенькой улыбкой спросила:
— Это, наверно, вы?
— Ну что вы! Куда мне — у меня вот есть мое единственное, — и она стала целовать сына. — Моя забота, мое горюшко — золотое-дорогое. А та женщина думала только о нем и даже о своем ребенке иногда забывала, как будто его не было. Та была совсем другая, сумасшедшая дурочка. Не знаю, найдется где еще такая! Свои вещи продавала для него…
Тут Надя спохватилась, почувствовала, что говорит не для Жанны, а для себя. И тихонько сбавила тон.
— Вообще, Дмитрий Алексеевич такой человек: с кем встретится, тот сразу идет ему навстречу, помогает чем может. Или становится ему врагом. Вот он познакомился с одним старичком профессором. Нелюдимый был старичок… Поговорили всего один час, и профессор подарил ему эту вещь. — Надя показала Жанне чертежный «комбайн» Евгения Устиновича. — А сам сидел на одном хлебе!
— Знаете, — сказала Жанна тихим и жалким голосом, — мне все-таки кажется, что это вы…
— Не-е-ет, — спокойно протянула Надя. — Какое там я! Я сейчас вам покажу, кто это. Вот… — и она, выдвинув ящик стола, переложила там несколько бумажек и достала надорванный конверт. Вытащила из конверта сложенный листок и, не развертывая его, подала Жанне. — Вот кто — читайте.
Жанна развернула письмо, стала читать его с середины.
«…Я сделала свое маленькое дело, — писала неизвестная женщина, — и воспоминание о нем будет для меня достаточной наградой. С Вашей стороны, милый Дмитрий Алексеевич, это деликатность, которую я одна могу понять до конца и за которую вас не могу не поблагодарить. Вы пишете, что работа интересная и даже про оклад… Но мы с вами понимаем, что не в окладе дело. Я не поеду к Вам, потому что Вы теперь знаете мое отношение к Вам, как и я знаю Ваше отношение ко мне. Я не должна больше Вас видеть. Я знаю также, что есть женщина, которая принесла большие жертвы, чем я, и которая, наверное, вас больше любит, чем я. Хотя это последнее я не могу себе представить…»
Последние строки сказали Жанне все. Она была достаточно сообразительна, она была все-таки Ганичева, — и поэтому, отложив письмо, она сделала вид, будто оно полностью все для нее разъяснило. Но и Надя была настороже. Она тоже увидела кое-что и поспешила поправить дело.
— Это моя подруга. Дмитрий Алексеевич послал ей приглашение работать у него — она хорошо знает языки. И она, конечно, прилетела бы. Но ей известно, что вы в Москве. Чудачка! Золотой человек!
— Вы, значит, были в Музге? Простите, а как вас зовут?
— Надежда Сергеевна…
— Дроздова?
— Дроздова, Надежда Сергеевна. — И Надя с невинной ясностью посмотрела на нее. «Будь как будет, — подумала она. — Если она знает что-нибудь, пусть знает. Если ничего не знает, незачем ей тогда вообще вникать во все эти истории…»
Но Жанна что-то знала. Может быть, ей рассказала мать, может быть, сестра написала. Имя Надежды Сергеевны было ключом, который соединил все и мгновенно прояснил.
И Жанна, не сводя восхищенных глаз с сидящей перед нею героини, сразу поднялась, стала прощаться.
— Я засиделась у вас… Наверно, я не дождусь его. Уж ладно, я зайду как-нибудь в другой раз или позвоню…
— Я передам ему, — сказала Надя, проходя за нею в переднюю.
Здесь Жанна привычным движением набросила на себя манто, а Надежда Сергеевна сразу словно удалилась куда-то "и издалека посмотрела на маленькую фигурку Жанны. Потом приблизилась и подала Жанне руку.
— До свидания, Аня… Заходите. Я ему все передам…
Она вышла за Жанной из подъезда, к очищенному от снега тротуару, и здесь увидела новенькую, словно облитую стеклом «Победу» песочного цвета. В машине сидел жирненький военный, кажется майор. Увидев Жанну, он нажал кнопку сигнала, и «Победа» весело запела.
Жанна еще раз попрощалась с Надей и пошла к машине. Манто сидело на ней чуть косо, его даже не переделывали.
«Девочка-загадочка», — подумала Надя.
Вечером приехал Дмитрий Алексеевич. Он провел весь день у Крехова знакомился с машиной для литья из стали под давлением, которую Крехов уже много лет проталкивал вместе с изобретателем. По лицу Дмитрия Алексеевича было видно, что изобретение оказалось очень интересным. Он ничего не замечал, рассеянно улыбался, морщил нос, ум его продолжал работать над машиной. Долго еще глаза его смотрели куда-то за пределы комнаты. Потом он начал остывать — Надя и это определила по его лицу. У него появилось то мягкое, усталое выражение, которое больше всего нравилось ей. В такие минуты он как бы снимал суровую стражу, и Надя входила в его душу, часами тихо блуждала в этом лабиринте, изредка встречая то наглухо запаянную, неведомую дверь, то дверь, закрытую лишь для виду, а за нею — неожиданные подарки.
Они сели вместе за стол пить чай. Надя собралась с силами и как могла беспечно проговорила: