В такой ситуации баланс валютных торгов евро к доллару, по сути, есть захватывающий спектакль конкуренции двух альтернативных проектов глобализации: в них дана краткая формула борьбы за будущее. Доллар падает — перевес у многополярного мира, евро слабеет — позиции американской гегемонии крепнут.
Евро и доллар: антагонисты или конкуренты?
   Конечно, эта схема описывает процессы в самом грубом приближении. Евро и доллар тесно переплетены между собой, так же, как существенно интегрированы европейская и американская экономические системы. Тактически евро и доллар взаимодополняют друг друга и позволяют в определенных случаях избегать надвигающихся кризисов, связанных с бурным ростом и перегревом финансовых рынков. Подобно тому, как страшно перегретый в области высоких технологий американский фондовый рынок в 2001 году был спасен от неизбежного, казалось бы, краха, перемещением многих триллионов долларов на гораздо более понятный и конкретный рынок недвижимости (отсюда, кстати, завышенные цены на жилье по всей планете), так и евро, опирающееся на устойчивую и надежную модель европейской экономики, всегда готово взять на себя часть груза от геополитических авантюр доллара, послушно следующего за перипетиями американского империализма: успех в Ираке — доллар укрепляется, неудачи — слабеет.
Конец валютного баланса
   Но после референдума о европейской конституции во Франции диалектика доллар — евро перешла в новую фазу. Французы, главный оплот евроконтинентализма и, по сути, антиамериканского конкурентного европеизма, сорвали тот проект, который изо всех сил продавливали США. Это означает, что был нарушен некий важнейший пункт в атлантическом партнерстве — пункт о том, что конкуренция между Старым и Новым Светом не должна выходить за определенные рамки. Она вышла за эти рамки, что тут же проявилось в обострении противоречий между евро и долларом. На первый план выступило то, в чем эти две валюты являются антагонистическими, противоположными друг другу по их глобальной функции. От двусмысленности соперничества спор валют перешел к откровенной вражде. Конечно, от вежливого отказа французов евро страдает автоматически: процесс европейской интеграции под угрозой срыва, и одного этого достаточно, чтобы ослабить позицию европейской валюты. Но это только поверхностный аспект. Франция вместе с Германией является главными донорами всего ЕС, их экономической основой. Но в отличие от Германии, политически контуженной американцами после Второй мировой войны, Франция гораздо свободнее политически и способна открыто выражать то, о чем немцы не смеют и заикнуться. Отказавшись от навязанной американцами конституции, французы не отвернулись от Европы, но отвергли евроатлантизм. Теперь на повестке дня строительство «иной Европы» — евроконтинентальной, франко-германской. И эта «иная Европа» не спешит видеть в своем составе ни проатлантистскую Анкару, ни нищих и бесполезных русофобов из числа «оранжевых» республик СНГ. Франция косвенно заявила новый курс на укрепление европейской идентичности как самостоятельной и суверенной геополитической реальности. «Иная Европа», континентальная Европа может строиться только вокруг европейской франко-германской экономики, немыслимой без евразийских ресурсов и прямого доступа к арабской нефти. Такая континентальная Европа по определению будет симпатизировать исламскому миру и России.
От «старого евро» к «новому евро»
   Так все видится с точки зрения чистой теории. На практике же провал европейской конституции привел европейские страны в замешательство. Вот уже и Италия, и даже Германия призывают отказаться от евро, вернуться к национальной валюте. Сорвав американский образ Евросоюза, французы вместе с голландцами нанесли серьезный удар и по евроконтинентализму. Это сказывается и на перипетиях судьбы европейской валюты. Она сейчас переживает кризис идентичности. Драматизм ситуации в том, что евро уже не выражает евроатлантистскую модель и еще не представляет евроконтинентальную. Игра на этой двусмысленности — колебания между функциями дополнения доллара и антагониста доллара — привела евро к тупику. От этого замешательства в краткосрочной перспективе выигрывает именно укрепившийся доллар — для США и глобализации такая ситуация чрезвычайно выгодна. Однако Париж явно имел в виду иной проект, который, видимо, будет обретать зримые черты в ближайшем будущем. Не исключено, что евро будет постепенно менять свое содержание, превращаясь в особого рода франко-германскую валюту, лишенную двусмысленности более широкого «европеизма».
   Может быть, события будут разворачиваться иначе и к подлинно евроконтинентальной валюте путь будет более извилистым — в нынешнем кризисе идентичности «старое евро» исчезнет, чтобы уступить место «новому евро» — с новым механизмом эмиссии и с новыми геополитическими функциями.

Глава 3. Глобализация и типы капитализма

   Феномен экономической глобализации имеет длительную историю. Он отражает универсализацию рационализма, коль скоро капитализм есть материализация автономизированного рассудка. (О равенстве капитала и рассудка, об экономике как проявлении ментальных и культурных кодов — см. Ж. Бодрийяр, М. Вебер, В. Зомбарт и т. д.)
   Разным культурам свойственны различные типы рациональности. Каждый из этих типов предлагает разные количественные и качественные пропорции соотношения собственно рационального и иррационального, интуитивного и сакрального. Запад упорно шел по пути очищения рациональности от иррациональности (фрейдисты называют это «вытеснением» — отсюда невротичность западной культуры). С самого начала Нового времени это стало главным вектором западной научной программы. Либеральная экономика есть материальное воплощение именно очищенной, абсолютизированной рациональности, освободившейся от «сакрального» (от логики «символического обмена», по М. Моссу). Были разные попытки глобализовать типы рациональности, все они оказались лишь относительно удачными — в рамках определенных культурных ареалов, способных ассимилировать этот тип рациональности. Таковы римская, греческая ойкумены, империя Чингисхана и т. д.
   Реальной «глобальной глобализацией» может быть только экономическая глобализация, основанная на коде «абсолютной рациональности». И то, что паттерном данного процесса является Запад, не случайность, но логическая закономерность. Иначе и быть не могло.
   Сегодня глобализация имеет два варианта: экономическая гомогенизация «больших пространств» (как подготовительный этап к планетарной глобализации) и собственно «экономический глобализм», «глобальная глобализация».
   Экономическая глобализация «больших пространств» оставляет возможность для дифференцированного развития этого процесса с учетом хозяйственной, исторической, ландшафтной и геополитической специфики данной «большой территории». «Региональная глобализация» может дать непредсказуемый результат, так как она вписана в конкретный контекст.
   Если продолжить мысль о связи автономной рациональности с капитализмом, можно сказать, что «большие пространства» могут обладать различной рациональностью — предопределенной культурно и геополитически. Пример: фундаментальная мутация римского права в византизме и далее на Руси. В этом случае остается возможность, что «региональная глобализация» станет не предварительным этапом «планетарной глобализации», но совсем иным процессом — не исключено, что конфликтным и диалектическим. Относительно «региональной глобализации» можно сказать, что она допускает корреляцию с дифференцированными типами рациональности.
   Планетарная глобализация исходит из всеобщего навязывания единого кода — хозяйственного (и рассудочного). Она заинтересована в том, чтобы «региональная глобализация» проходила по единым правилам. До определенного момента «региональная глобализация» может рассматриваться как прелюдия к «планетарной глобализации».
   Так обстояло дело до конца «холодной войны», когда США — центр и полюс «планетарной глобализации» и производитель ее кода — способствовали экономическому объединению Европы и развитию Тихоокеанского региона (включая Китай).
   После окончания «холодной войны» пропорции соотношения между «планетарной глобализацией» (глобализмом) и «региональной глобализацией» («интеграцией больших пространств») изменились. Разнородность «больших пространств» (Евросоюза и Тихоокеанского региона) стала создавать определенный диссонанс в процессе «планетарной глобализации». Ключевым пространством здесь является наличие потенциальной «четвертой зоны» — «евразийского большого пространства».
   Сегодня картина выглядит следующим образом:
   — американский полюс (центр планетарной глобализации) является носителем кода, в котором тенденции автономной рациональности, развитие капитализма дошли до своего логического предела. Отсюда «новая экономика», «эвапоризация капитала», «финансизм» (Ю. М. Осипов), «турбокапитализм» (Люттвак) и «реальная доминация капитала» (К. Маркс из «Набросков» и «Экономико-философских рукописей»). Это и есть код глобализма. Планетарная глобализация — это глобальное распространение «новой экономики»;
   — европейский полюс является продуктом развития капитализма предшествующего периода. Это идеально отточенный и оптимизированный образец гетероэкономики. В ней сохраняется баланс «рыночного фундаментала» — в данном случае это «интегрированное большое пространство» может быть рассмотрено и как «прелюдия планетарного глобализма», и как его фазовое отрицание, если эта рейнско-ниппонская модель (М. Альбер) будет укрепляться через оппозицию англо-саксонской модели: здесь между двумя полюсами возможны «структурные прагматические трения»;
   — тихокеанский экономический полюс аналогичен европейскому (с меньшей степенью интеграции), вероятность оппозиции «планетарному глобализму» здесь подкрепляется серьезными различиями в типе рациональности («традиционные общества»), что может обнаружиться через обострение чисто экономических коллизий;
   — виртуальная четвертая (евразийская) зона — ее потенциальное экономическое объединение может стать главной преградой для «планетарного глобализма». Здесь налицо глубинное отторжение основного кода глобализма, хозяйственный хаотизм, полная ценностная антитетичность рациональным и методологическим основам «новой экономики». Вместе с тем ресурсный, энергетический, военно-стратегический, политический и геополитический потенциал этой зоны столь значителен, что способен стать решающим аргументом через альянс с соседними «большими пространствами», в том случае если относительные противоречия между «планетарной глобализацией» и «региональной глобализацией» перейдут некоторый критический порог. Это прекрасно осознают архитекторы глобализма и американские стратеги, представляя «виртуальную интегрированную Евразию» как основного потенциального стратегического противника и главного врага США в XXI веке (П. Вольфовиц).
   «Новая экономика» как код планетарной глобализации есть воплощение мирового зла, которое и есть «духовный антихрист».

Глава 4. Экономическая теория неоевразийства: «гипотеза Вечности», синхронизм трех укладов, интеграционный императив

«Гипотеза Вечности»
   С точки зрения философии евразийства, одномерного, одностороннего прогресса в истории не существует. Широко распространенное представление о том, что мир движется поступательно, от худшего к лучшему, евразийство считает ошибочным. Развитие мира, в том числе и экономическое развитие общества, происходит циклически. И даже самые высокоразвитые культуры после цепочки катастроф возвращаются на прежний уровень, а любой прогресс сменяется фазой регресса. При таком подходе нет представления о том, что модернизация является абсолютным и единственным направлением, всегда и непременно от худшего к лучшему. Поэтому сам термин «модернизация», в том числе модернизация экономики, ставится под вопрос, начинает рассматриваться как циклическое явление. Модернизация обратима, локальна, может затрагивать лишь отдельные аспекты общества, а может меняться на прямо противоположный вектор. События на постсоветском пространстве подтверждают этот тезис: на наших глазах осуществляется архаизация многих экономических процессов. До определенного момента мы развивались в индустриальном направлении, сегодня же в одних областях перешли к предындустриальному состоянию, а в иных — к постиндустриальному.
   Циклическое осмысление истории и понимание амбивалентности модернизации требуют Вечности, некоего вертикального, духовного измерения, существующего как бы перпендикулярно по отношению к повседневной реальности. Здесь следует вспомнить представление о трех мирах, которое является культовым, фольклорным, мифологическим представлением традиционного общества, сохранившимся до сегодняшнего дня у многих народов. В православной церкви также существуют три параллельных мира — ад, рай и человеческая реальность. Если спроецировать учение о трех мирах на конкретную историю, в мире возникает дополнительное вертикальное измерение, которое является символом вечности. Вечность, которая не зависит ни от чего и делает относительными все события горизонтального мира, релятивизирует время и прогресс, показывает возможность параллельных времен и напрямую приводит к циклическому мировидению.
   Приняв «гипотезу Вечности» как рабочую и спроецировав ее на область экономики, евразийцы получают теорию экономических циклов, т. е. представление о круговом, а не линейном развитии хозяйственного уклада. Это переход от экономической диахронии, описываемой в категориях «раньше — позже», «уже — еще не», «развитое — недоразвитое» и т. д. с соответствующими оценками, к экономической синхронии, предлагающей рассматривать развитие как циклический процесс, где между циклами существуют аналогии без общего, единого для всех, универсального направления движения. Экономическая синхрония приводит к выводу, что одновременно в одном и том же обществе, а тем более в разных обществах, могут существовать различные технологические формации и экономические уклады. Эти уклады качественно отличаются друг от друга, но представляют собой не ступени поступательного развития, а скорее особые фазы, подобные возрастам человеческой жизни, установить иерархию среди которых весьма проблематично. Ведь странно считать, что ребенок есть просто недоразвитый взрослый, взрослый — недоразвитый старик, а старик — несовершенный труп. Каждый возраст имеет свое качественное значение и присущие только ему критерии нормы и совершенства. Точно так же с позиции евразийской экономики нельзя утверждать, что традиционные формы хозяйствования — например, оленеводство и охотничий промысел чукчей, юкагиров или якутов — являются примитивной фазой развития, низшей по сравнению с индустриальным или постиндустриальным обществом.
   Евразийцы считают, что существуют различные циклы хозяйствования, и не всегда переход от одного к другому есть прогресс. Еще точнее: прогресс в технической сфере может сопровождаться регрессом в иных аспектах хозяйственной жизни, представляющей собой объемный и многомерный процесс, сопряженный с культурой, традицией, специфическим структурированием жизненных энергий.
   Люди фиксируют наиболее универсальные точки собственного развития, но сплошь и рядом после достижения некоторого критического порога отрицательные аспекты начинают перевешивать положительные, и человечество сталкивается с серьезным кризисом, который сопровождается отступлением экономической жизни к прежним уровням, а иногда и полным регрессом. В современной индустриальной и постиндустриальной экономике существуют фундаментальные кризисы и, как наиболее яркое их выражение, — экономика войн и конфликтов, которая по мере развития оружия массового поражения становится опасной для самого бытия человечества, т. е. несет в себе заряд чистого негатива.
   Именно к такому страшному кризису, с точки зрения евразийства, приближается современная постиндустриальная цивилизация: это вероятность экологической катастрофы, демографического взрыва, энергетического исчерпания недр, моральной деградации самого человеческого вида, приблизившегося вплотную к перспективе клонирования, разложение всех традиционных форм коллективов — вплоть до семьи. Автономизированная логика технического прогресса постепенно поменяла самих центральных субъектов экономической деятельности — от конкретных людей и человеческих коллективов, например наций, мы перешли к расплывчатой концепции «индивидуального множества», утратившего любые качественные определения и стоящего на пороге промышленного воспроизводства псевдочеловеческих типов. Это прекрасно вписывается в логику циклического евразийского видения: прогресс сочетается с регрессом, и за пиком подъема неотвратимо следует падение. При этом евразийцы считают, что поскольку возврат легитимен и прошлое не является негативным само по себе, можно сознательно и безболезненно в определенный момент менять курс развития и спокойно поворачивать на 180 градусов, переходя на предшествующие экономические циклы. В любом случае евразийская экономическая теория признает правомерность циклов, и это предопределяет другие, более частные выводы.
   Исходя из сказанного, первый фундаментальный постулат евразийского экономического мышления можно сформулировать так: любую экономическую ситуацию следует рассматривать как циклическую, а не как развивающуюся лишь планомерно и поступательно. Чтобы оценить экономическую ситуацию, необходимо поместить ее в исторический, культурный, географический, национальный и религиозный контексты. И именно эти контексты помогают понять, с каким циклом и с какой его фазой мы имеем дело, что необходимо принимать за норму и как ее поддерживать в каждом конкретном случае.
   Если подходить к любой экономической ситуации с универсальными мерками однонаправленного прогресса, мы упускаем из виду качественные стороны, и наши действия могут привести к непоправимым и неоправданным издержкам. Так, рецепты Международного валютного фонда, примененные к архаической экономике Сомали, привели к ее полному краху, несмотря на финансовые вливания и кредиты, в результате чего эта страна, совсем недавно экспортировавшая продукты питания в Кувейт, Саудовскую Аравию и Объединенные Арабские Эмираты, оказалась за чертой бедности и всеобщего голода. Баланс традиционного хозяйствования был нарушен, вместо дешевых, но необходимых маиса и триго поля переквалифицировались на разведение дорогостоящих, но плохо растущих фруктов, и, в довершение всего, приватизация колодцев привела ко всеобщему голоду и полной деградации общества. На этом примере легко увидеть, чем отличается евразийский циклизм от либерального универсализма: евразийство начало бы с исследования существующей структуры сомалийской экономики и обратило бы все усилия на укрепление и поддержку существующих направлений с частичной модернизацией отдельных областей промышленности или сельского хозяйства — с чутким вниманием к общему балансу. Это потребовало бы больше времени, но дало бы надежные и позитивные результаты. Либеральные реформы по лекалам МВФ прошли стремительно, но закончились катастрофой, последствия которой ощущаются до сих пор.
   «Гипотеза Вечности» делает относительной концепцию линейного времени, касающейся только одного из миров — промежуточного мира, в котором происходит развитие, в то время как в верхних и нижних мирах течет другое время, развертываются иные процессы. Привлечение этих измерений — измерения души, культуры, нравственности — в экономическую деятельность меняет всю картину.
   Возьмем, например, прогресс по-американски. Мы видим высокий уровень технологий, материальный комфорт, высокие доходы, развитую индустрию развлечений. В «среднем мире» налицо развитие и прогресс. Однако если мы посмотрим на культурное состояние общества, которое живет в условиях этого материального прогресса, то увидим здесь тревожные картины: вырождение, разложение, развращенность, утрату моральных ценностей и норм. Это уже проявления «нижнего мира», инфернальные пейзажи. Наложение этих двух миров делает прогресс и поступательное развитие экономики, техногенную цивилизацию и американскую модель в целом относительными категориями.
Экономика предындустриального общества
   С учетом этих пояснений и конкретных наблюдаемых вокруг нас процессов можно сделать один важный для евразийской экономической теории вывод. Необходимо рассматривать три наиболее общие парадигмальные структуры общественно-хозяйственных отношений.
   Первая: предындустриальное общество или общество премодерна. Социология определяет понятием «премодерн», «предсовременным» или «традиционным обществом» то общество, которому соответствует предындустриальный (допромышленный) экономический уклад. Здесь тоже можно выделить разные стадии, но доиндустриальный уровень развития имеет ряд постоянных характеристик — преобладание сельского хозяйства, скотоводства и охоты (включая собирательство), концентрация трудовых общин в небольших поселениях, слабое развитие товарно-денежных отношений, отсутствие накопления капитала. Если в таком обществе искусственно и ускоренно прививать рыночную инфраструктуру, «в лоб» индустриализировать его, то мы получим нечто искаженное и уродливое. Отсутствие соответствующих хозяйственных навыков будет восполняться притоком мигрантов, принадлежащих к обществам иного цикла, гармония производительных сил и производственных отношений начнет разрушаться, а социальная система — разлагаться.
   Важно отметить, что процесс модернизации «традиционных обществ» отнюдь не является органичным и естественным процессом, свойственным всем культурам и народам. Хотя элементы индустриального и капиталистического уклада есть почти везде, но полноты реализации они достигли исключительно в определенном историко-географическом контексте — в Западной Европе начиная с эпохи Реформации. Культурной и идеологической опорами этих процессов послужило весьма специфическое толкование христианства протестантскими теологами, которые возвели индивидуализм и материальное благополучие в ранг религиозных добродетелей (см. работу М. Вебера «Протестантская этика и дух капитализма» и др.). Иными словами, сам факт естественного перехода от предындустриального (традиционного) общества к индустриальному является уникальным и единичным случаем, имевшим место в Западной Европе в Новое Время. Во всех остальных случаях имела место вынужденная (искусственная) модернизация, явившаяся либо результатом прямой колонизации регионов западноевропейскими державами, либо формой защиты от посягательств все тех же западноевропейских держав. Теоретики прогресса и универсального развития абсолютизировали частный опыт экономической и социальной истории Западной Европы и приравняли его к общеобязательному и «вселенскому». Причем такой технологический и хозяйственный сценарий индустриализации теснейшим образом связан с определенной идеологической доминантой, которая отсутствовала в иных типах традиционного общества, выстроенных на совершенно иных основаниях и развивающихся по совершенно иному сценарию.
   Интересны в этом отношении исследования Марселя Мосса относительно сакрального табуирования прибавочного продукта в «традиционных обществах» и требования его антиутилитарного использования — в частности, через ритуал жертв и коллективных праздников. В определенные священные дни у многих народов существовал религиозный обычай собирать с трудом и по капле накопленные плоды хозяйственной деятельности, чтобы разом — и совершенно иррационально — их уничтожить через пир, требу, жертвоприношения и т. д. В частности, наиболее выразителен ритуал «потлач», практиковавшийся у североамериканских индейцев, во время которого уничтожались дары. Считалось тем больше чести индейцу, чем более дорогую вещь он уничтожит на глазах другого индейца. С накопленными и непотраченными товарами и продуктами связывались темные легенды, они относились к «проклятой части», которая должна была быть использована в сакральных, т. е. нерациональных, непродуктивных целях, так как в противном случае она принесла бы несчастье всему коллективу.