Страница:
Очень показательно, что вся ветхозаветная история полна открытого несоблюдения этой заповеди. Убийства там повсюду. Их совершают не только грешники, но и праведники, цари, помазанники, даже пророки — особенно крут был ученик Илии пророк Елисей, не пощадивший даже невинных деток. Убивали на войне, убивали своих и чужих, убивали преступников и тех, кто убил, убивали женщин, не щадили малолетних, стариков, гоев, пророков, идолопоклонников, колдунов, сектантов, родственников. Крушили многое. В книге Иова сам Яхве безо всякой особой причины — кроме довольно легковесного спора с Денницей — садистически обходится со своим избранным праведником. Когда тот, покрытый лепрой, возмущается, Яхве запугивает его двумя геополитическими
[18]чудовищами — сухопутным Бегемотом и морским Левиафаном, т. е. убивает его еще и морально. Новые исследования Библии убедительно доказывают, что первоначальный текст книги Иова обрывался на пике трагедии, а наивно морализаторский конец левиты дописали намного позже, ужаснувшись примордиально жесткой природе этого самого архаического фрагмента "Ветхого Завета".
Иными словами, в контексте иудаизма, откуда напрямую заимствована заповедь "не убий", она не обладает ни абсолютностью, ни каким бы то ни было особым значением. О ней никто не спорил, и видимо, специально не размышлял. Не то что бы ее вообще не учитывали. Учитывали, старались попусту кровь не пускать. Остерегались и суда раввината. Если кого зря положили, то следовало возмездие. Закон как закон. Заповедь как заповедь. Ничего особенного. Правило человеческого общежития. В христианстве все иначе. Христос есть исполнение Закона. На нем Закон заканчивается. Миссия закона выполнена. В некотором смысле, он снят. Именно снят, но не отменен. Духовная проблематика переходит в радикально иную плоскость. Теперь начинается пост-Закон, эра Благодати. "Прейде сень законная". Строго говоря, наступление такой эры означает неактуальность заповедей. Даже самая первая заповедь о поклонении Единому Богу становится преодоленной Новым Заветом, Заветом Любви к Нему. Совершенно новые отношения между Творцом и тварью, между самими тварями привносит Бог-Слово через свое Воплощение. Все отныне проходит под знаком Иммануила, под благодатной формулой "С нами Бог". Бог не где-то далеко, не в роли Судьи, Законодателя, но в роле Возлюбленного и Любящего. Новая Заповедь не отвергает 10 прежних, но делает их ненужными. Человечество Нового Завета кардинально $иное#, нежели ветхое, иудейское (или языческое). Оно помечено стихией трансцендентной Любви, поэтому дихотомия Закона, — "поклонение-непоклонение", «единое-множественное», "укради-не укради", "обольсти-не обольсти", "убей-не убей", — наконец, не имеет более никакого смысла.
В христианской святости это проявляется однозначно положительно. Новый человек здесь не нуждается в правилах, он живет только одним — Любовью, трезвенной, непреходящей, неразбавленной, в молитве, созерцании, деле. Здесь не просто "не убей"; христианский святой посмеялся бы над таким предостережением, ведь в нем самом уже уничтожена двойственность, надломлена преграда между собой и не собой. Более того, он хочет быть убит, он стремится страдать, он жаждет мученичества. Как бы то ни было, полноценное христианское существование не имеет никакого отношения к 10 ветхим заповедям. Они раз и навсегда преодолены во святом крещении. Далее лишь реализация благодати.
Но если рассмотреть христианина не в святости, не в монашестве, не в аскезе и подвижничестве. Будет ли для него сохраняться смысл ветхозаветного порядка? Тоже нет. Он крещен, а значит рожден свыше, значит Бог и с ним тоже. Внутри, а не во вне. Значит и он, грешник, недостойный, живет по ту сторону ветхого человека, в новом бытии, в потоке незаслуженной световой благодати. Соблюдение или несоблюдение ветхозаветного законодательства не имеют никакого отношения к интимной сущности христианского существования.
Конечно, для общества приятнее иметь дело с послушными и соблюдающими правила. Для христианского общества тоже. Но все это не имеет общей меры с таинством Церкви, с мистической жизнью верующего. Тут начинается самое интересное. Преступая какую-то ветхозаветную заповедь, христианин, на самом деле, показывает, что он не до конца реализовал в себе таинственную природу Нового Человека, потенциальную личность, навеянную Святым Духом в крещальной купели. Но кто может похвалиться, что достиг полного обожения? Чем более человек свят, тем ниже, грешнее, ужаснее кажется себе он сам перед ликом Сияющей Троицы. Следовательно, как и в случае юродивых, уничижение человеческого, падение, может быть парадоксальным христианским путем, таинством. Соблюдение 10 заповедей не обладает решающим смыслом для православного. Для него важно только одно — Любовь, Новый, совершенно Новый Завет, Завет Любви. 10 заповедей без Любви — путь в ад. А если Любовь есть, то они не имеют более никакого значения. Все это ясно осознавалось радикальными русскими интеллектуалами. У Бориса Савинкова в "Коне Бледном" террорист «Ваня» (литературный образ, написанный с Ивана Каляева) говорит перед убийством: "И другой путь — путь Христов ко Христу… Слушай, ведь если любишь, много, по-настоящему любишь, можно тогда убить или нельзя?" И далее — "…нужно крестную муку принять, нужно из любви для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви… Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве ведь не помолишься." Савинков жил, мыслил, писал, убивал после Достоевского. Но ничего не добавлено к Раскольникову. Раскольников убивает не просто ради человечества (хотя и ради него тоже). Он убивает во имя Любви. Ради того, чтобы пострадать, чтобы умереть, чтобы убить смерть в себе и других. Иван Каляев, да и сам Савинков — люди глубоко русские, глубоко православные, глубоко «достоевские», явно богоносные, как весь народ, проникнутый такой высокой, парадоксальной и православной Мыслью, в сравнении с которой бледнеют самые изысканные и глубокие западные философские схемы. Русские не формулируют богословие, они его проживают. Это богословие, идущее через поры, через дыхание, через слезы, сны и гримасы гнева. Через муки и пытки. Через влажно-кровавую, плотскую, одухотворенную стихию Новой Жизни.
С Любовью и ради Любви можно все. Это не значит, что все нужно, что все заповеди надо опрокинуть, отвергнуть. Ни в коем случае. Надо лишь показать, жизненно показать, жестом, что есть — и главным является — иное измерение бытия, новый свет, свет Любви.
Место убийства старухи-процентщицы — Санкт-Петербург. Значит это место любви в России, locus amoris.
Родион заносит две руки, два угловатых знака, два сплетения сухожилий, две руны над зимним ссохшимся черепом Капитала. В его руках грубый, непристойно грубый, аляповатый предмет. Этим предметом совершается центральный ритуал русской истории, русской тайны. Призрак объективируется, мгновенье выпадает из ткани земного времени. (Гете немедленно сошел бы с ума, увидев, какое мгновение на самом деле остановилось…). Две теологии, два завета, два откровения сходятся в волшебной точке. Эта точка абсолютна.
Имя ее Топор.
5. Labris
КРОВУШКА-МАТУШКА
1. Тотальный неудачник
2. Главарь злыдоты
3. Пламенники
4. Дева Светлого Града
Иными словами, в контексте иудаизма, откуда напрямую заимствована заповедь "не убий", она не обладает ни абсолютностью, ни каким бы то ни было особым значением. О ней никто не спорил, и видимо, специально не размышлял. Не то что бы ее вообще не учитывали. Учитывали, старались попусту кровь не пускать. Остерегались и суда раввината. Если кого зря положили, то следовало возмездие. Закон как закон. Заповедь как заповедь. Ничего особенного. Правило человеческого общежития. В христианстве все иначе. Христос есть исполнение Закона. На нем Закон заканчивается. Миссия закона выполнена. В некотором смысле, он снят. Именно снят, но не отменен. Духовная проблематика переходит в радикально иную плоскость. Теперь начинается пост-Закон, эра Благодати. "Прейде сень законная". Строго говоря, наступление такой эры означает неактуальность заповедей. Даже самая первая заповедь о поклонении Единому Богу становится преодоленной Новым Заветом, Заветом Любви к Нему. Совершенно новые отношения между Творцом и тварью, между самими тварями привносит Бог-Слово через свое Воплощение. Все отныне проходит под знаком Иммануила, под благодатной формулой "С нами Бог". Бог не где-то далеко, не в роли Судьи, Законодателя, но в роле Возлюбленного и Любящего. Новая Заповедь не отвергает 10 прежних, но делает их ненужными. Человечество Нового Завета кардинально $иное#, нежели ветхое, иудейское (или языческое). Оно помечено стихией трансцендентной Любви, поэтому дихотомия Закона, — "поклонение-непоклонение", «единое-множественное», "укради-не укради", "обольсти-не обольсти", "убей-не убей", — наконец, не имеет более никакого смысла.
В христианской святости это проявляется однозначно положительно. Новый человек здесь не нуждается в правилах, он живет только одним — Любовью, трезвенной, непреходящей, неразбавленной, в молитве, созерцании, деле. Здесь не просто "не убей"; христианский святой посмеялся бы над таким предостережением, ведь в нем самом уже уничтожена двойственность, надломлена преграда между собой и не собой. Более того, он хочет быть убит, он стремится страдать, он жаждет мученичества. Как бы то ни было, полноценное христианское существование не имеет никакого отношения к 10 ветхим заповедям. Они раз и навсегда преодолены во святом крещении. Далее лишь реализация благодати.
Но если рассмотреть христианина не в святости, не в монашестве, не в аскезе и подвижничестве. Будет ли для него сохраняться смысл ветхозаветного порядка? Тоже нет. Он крещен, а значит рожден свыше, значит Бог и с ним тоже. Внутри, а не во вне. Значит и он, грешник, недостойный, живет по ту сторону ветхого человека, в новом бытии, в потоке незаслуженной световой благодати. Соблюдение или несоблюдение ветхозаветного законодательства не имеют никакого отношения к интимной сущности христианского существования.
Конечно, для общества приятнее иметь дело с послушными и соблюдающими правила. Для христианского общества тоже. Но все это не имеет общей меры с таинством Церкви, с мистической жизнью верующего. Тут начинается самое интересное. Преступая какую-то ветхозаветную заповедь, христианин, на самом деле, показывает, что он не до конца реализовал в себе таинственную природу Нового Человека, потенциальную личность, навеянную Святым Духом в крещальной купели. Но кто может похвалиться, что достиг полного обожения? Чем более человек свят, тем ниже, грешнее, ужаснее кажется себе он сам перед ликом Сияющей Троицы. Следовательно, как и в случае юродивых, уничижение человеческого, падение, может быть парадоксальным христианским путем, таинством. Соблюдение 10 заповедей не обладает решающим смыслом для православного. Для него важно только одно — Любовь, Новый, совершенно Новый Завет, Завет Любви. 10 заповедей без Любви — путь в ад. А если Любовь есть, то они не имеют более никакого значения. Все это ясно осознавалось радикальными русскими интеллектуалами. У Бориса Савинкова в "Коне Бледном" террорист «Ваня» (литературный образ, написанный с Ивана Каляева) говорит перед убийством: "И другой путь — путь Христов ко Христу… Слушай, ведь если любишь, много, по-настоящему любишь, можно тогда убить или нельзя?" И далее — "…нужно крестную муку принять, нужно из любви для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви… Вот я живу. Для чего? Может быть, для смертного моего часа живу. Молюсь: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве ведь не помолишься." Савинков жил, мыслил, писал, убивал после Достоевского. Но ничего не добавлено к Раскольникову. Раскольников убивает не просто ради человечества (хотя и ради него тоже). Он убивает во имя Любви. Ради того, чтобы пострадать, чтобы умереть, чтобы убить смерть в себе и других. Иван Каляев, да и сам Савинков — люди глубоко русские, глубоко православные, глубоко «достоевские», явно богоносные, как весь народ, проникнутый такой высокой, парадоксальной и православной Мыслью, в сравнении с которой бледнеют самые изысканные и глубокие западные философские схемы. Русские не формулируют богословие, они его проживают. Это богословие, идущее через поры, через дыхание, через слезы, сны и гримасы гнева. Через муки и пытки. Через влажно-кровавую, плотскую, одухотворенную стихию Новой Жизни.
С Любовью и ради Любви можно все. Это не значит, что все нужно, что все заповеди надо опрокинуть, отвергнуть. Ни в коем случае. Надо лишь показать, жизненно показать, жестом, что есть — и главным является — иное измерение бытия, новый свет, свет Любви.
Место убийства старухи-процентщицы — Санкт-Петербург. Значит это место любви в России, locus amoris.
Родион заносит две руки, два угловатых знака, два сплетения сухожилий, две руны над зимним ссохшимся черепом Капитала. В его руках грубый, непристойно грубый, аляповатый предмет. Этим предметом совершается центральный ритуал русской истории, русской тайны. Призрак объективируется, мгновенье выпадает из ткани земного времени. (Гете немедленно сошел бы с ума, увидев, какое мгновение на самом деле остановилось…). Две теологии, два завета, два откровения сходятся в волшебной точке. Эта точка абсолютна.
Имя ее Топор.
5. Labris
Краткая генеалогия топора.
Самые блестящие гипотезы относительно этого предмета, его происхождения и его символизма дает, как всегда, Герман Вирт — гениальный немецкий ученый, специалист в области протоистории человечества и древнейшей письменности. Вирт показывает, что двойной топор был изначальным символом Года, круга, двух его половин: одной — последующей за зимним солнцестоянием, другой — предшествующей ему. Обычный (недвойной) топор, соответственно, символизирует одну половину Года, как правило, весеннюю, восходящую. Более того, утилитарное использование топора для рубки деревьев также, по Вирту, имеет отношение к годовому символизму, так как Дерево в Традиции означает Год: его корни — зимние месяцы, крона — летние. Поэтому рубка дерева соотносится в изначальном символическом контексте сакральных обществ с наступлением Нового Года и концом старого. Топор — это одновременно и Новый Год и инструмент, при помощи которого рушится старое. Одновременно это режущее орудие, раскалывающее Время, отрезающее пуповину длительности в магической точке Зимнего Солнцестояния, когда вершится величайшая Мистерия смерти и воскресения Солнца.
Руна, изображающая топор в древнем руническом календаре, называлась thurs, была посвящена Богу-Тору и приходилась на первые посленовогодние месяцы. Тор был Бог-Топор или его символический эквивалент — Бог-Молот, Мьеллнир. Этим Молотом-Топором Тор разможжил голову Мировому Змею, Ермунганду, плававшему в нижних водах мрака. Снова очевидный солнцестоянческий миф, связанный с точкой Нового Года. Змей — Зима, холод, нижние воды Священного Года, куда спускается полярное солнце. Тор — он же солнце, он же дух Солнца — побеждает хватку холода и освобождает Свет. На поздних этапах мифа фигура Солнца-Света раздваивается на спасаемого и спасающего, а потом и утраивается с добавлением инструмента спасения, топора. В изначальной форме все эти персонажи были чем-то одним — бого-солнце-топором (молотом).
Первые начертания знака топора в древнейших пещерах палеолита и в наскальных рисунках разбираются Германом Виртом в свете всего ритуально-календарного комплекса, и он прослеживает поразительную устойчивость протосмысла топора в самых различных по времени и географическому местонахождению культурах и именах этого предмета. Он показывает этимологическую и семантическую связь слов, обозначающих топор, с другими символическими понятиями и мифологическими сюжетами, также относящимися к мистерии Нового Года, середины зимы, Зимнего Солнцестояния. Особенно любопытны указания на то, что символическая семантика «топора» строго тождественна двум другим древнейшим иероглифам-словам-предметам — «лабиринту» и "бороде".
"Лабиринт" — это развитие идеи годовой спирали, скручивающейся к Новому Году и тут же начинающей раскручиваться. «Борода» — особый чисто мужской свет солнца в осенне-зимней половине годового круга (волосы в целом — это лучи солнца). Поэтому в руническом круге другая руна — peorp — изображается в виде топора, но обозначает бороду. В центре Лабиринта живет минотавр, монстр, человеко-бык, эквивалент Ермунганда, мирового змея и… старухи-процентщицы. Достоевский выразил древнейший мифологический сюжет, тайную парадигму символического ряда, описал примордиальный ритуал, который практиковался нашими предками многие тысячелетия. Но это не просто анахронизм или разрозненные фрагменты коллективного бессознательного. На самом деле, речь идет о куда более важной эсхатологической картине, о смысле и жесте Конца Времен, о заветном апокалиптическом миге, когда время сталкивается с Вечностью, когда полыхает огонь Страшного Суда.
Русские — избранный народ, а русская история — резюме мировой истории. К нам, как к временному и пространственному, этническому магниту, тяготеет с нарастающей силой судьбоносный смысл веков. Первый и Второй Рим были лишь для того, чтобы появился Третий. Византия была провозвестием Святой Руси. Святая Русь апокалиптически стянулась к городу-призраку Санкт-Петербургу, где появился величайший пророк России, Федор Достоевский. Главные герои его главного романа, "Преступление и наказание", действие которого происходит в лабиринте петербуржских улиц — главные герои России. Среди них самыми центральными являются Раскольников, старуха-процентщица и топор. Причем, именно топор — тот луч, который связывает Раскольникова с процентщицей. Следовательно, история мира через историю Рима — через историю Византии — через историю России — через историю Москвы — через историю Санкт-Петербурга — через историю Достоевского — через историю романа "Преступление и наказание" — через историю главных героев этого романа — сводится к ТОПОРУ.
Раскольников раскалывает голову капиталистической старухе. Имя «Раскольников» уже само по себе указывает на топор и действие, им осуществляемое. Раскольников отправляет ритуал Нового Года, тайну Страшного Суда, празднества воскрешения Солнца.
Капитализм, ползущий в Россию с Запада, с закатной стороны, плотски изображает мирового змея. Его агент — старуха-паук, плетущая сеть процентного рабства; она же часть его. Раскольников несет топор Востока. Топор восходящего солнца, топор Свободы и Новой Зари. Роман должен был бы закончиться триумфально, полным оправданием Родиона; преступление Раскольникова является наказанием для процентщицы. Объявлена эра Топора и пролетарской Революции. Но… В дело вступили дополнительные силы. Особенно коварным оказался следователь Порфирий. Этот представитель кафкианской юриспруденции и фарисействующий псевдогуманист начинает сложную интригу по дискредитации героя и его жеста в его собственных глазах. Порфирий подло подтасовывает факты и заводит Раскольникова в лабиринт сомнений, переживаний, душевных терзаний. Он не просто стремится засадить Родиона, но ищет подавить его духовно. С этой сволочью надо было бы поступить так же, как со старухой. "Проломи голову змею". Но силы оставили героя…
Затем замутняется и остальная ткань мифа. Раскольников, в соответствии с примордиальным сценарием, должен был бы спасти Софию-Премудрость из дома терпимости, как Симон-гностик Елену. И сцена чтения евангельского повествования о воскресении Лазаря осталась от изначального (виртуального) варианта: спасенная Любовью София, освобожденная от оков процентного рабства, проповедует всеобщее воскресение. Но тут она почему-то вступает в заговор с "гуманистом-змеепоклонником" Порфирием и начинает внушать Раскольникову, что старуху надо было якобы пожалеть, что она — "не вошь дрожащая". Общество любви к животным, включая мирового змея кромешной тьмы. Забота о слезинке капиталиста.
Как все это объяснить?
Достоевский был пророком и обладал даром предвидения. Он прозрел не только Революцию (топором по черепу), но и ее вырождение, ее предательство, ее продажу. София социализма постепенно выродилась в гуманистическое фарисейское слюнтяйство. Порфирии проникли в партию и подточили основы эсхатологического царства советской страны. Отказались от перманентной революции, потом от чисток, потом Соня в лице позднесоветской интеллигенции опять заныла о своем глупейшем "не убий"… И кровь хлынула рекой. Причем кровь не старух-процентщиц, а по-настоящему невинных детей.
Существует виртуальная версия "Преступления и наказания", где совершенно иной конец. Она относится к новому, грядущему периоду русской истории.
Пока мы проживали первую версию. Но теперь все кончено. Новый миф обретает плоть, алый меч Бориса Савинкова обжигает ладони юной России, России Конца Времен.
Имя этой России — Топор.
Cтатья написана в 1996 г., впервые опубликована в «Независимой газете» в 1996
Самые блестящие гипотезы относительно этого предмета, его происхождения и его символизма дает, как всегда, Герман Вирт — гениальный немецкий ученый, специалист в области протоистории человечества и древнейшей письменности. Вирт показывает, что двойной топор был изначальным символом Года, круга, двух его половин: одной — последующей за зимним солнцестоянием, другой — предшествующей ему. Обычный (недвойной) топор, соответственно, символизирует одну половину Года, как правило, весеннюю, восходящую. Более того, утилитарное использование топора для рубки деревьев также, по Вирту, имеет отношение к годовому символизму, так как Дерево в Традиции означает Год: его корни — зимние месяцы, крона — летние. Поэтому рубка дерева соотносится в изначальном символическом контексте сакральных обществ с наступлением Нового Года и концом старого. Топор — это одновременно и Новый Год и инструмент, при помощи которого рушится старое. Одновременно это режущее орудие, раскалывающее Время, отрезающее пуповину длительности в магической точке Зимнего Солнцестояния, когда вершится величайшая Мистерия смерти и воскресения Солнца.
Руна, изображающая топор в древнем руническом календаре, называлась thurs, была посвящена Богу-Тору и приходилась на первые посленовогодние месяцы. Тор был Бог-Топор или его символический эквивалент — Бог-Молот, Мьеллнир. Этим Молотом-Топором Тор разможжил голову Мировому Змею, Ермунганду, плававшему в нижних водах мрака. Снова очевидный солнцестоянческий миф, связанный с точкой Нового Года. Змей — Зима, холод, нижние воды Священного Года, куда спускается полярное солнце. Тор — он же солнце, он же дух Солнца — побеждает хватку холода и освобождает Свет. На поздних этапах мифа фигура Солнца-Света раздваивается на спасаемого и спасающего, а потом и утраивается с добавлением инструмента спасения, топора. В изначальной форме все эти персонажи были чем-то одним — бого-солнце-топором (молотом).
Первые начертания знака топора в древнейших пещерах палеолита и в наскальных рисунках разбираются Германом Виртом в свете всего ритуально-календарного комплекса, и он прослеживает поразительную устойчивость протосмысла топора в самых различных по времени и географическому местонахождению культурах и именах этого предмета. Он показывает этимологическую и семантическую связь слов, обозначающих топор, с другими символическими понятиями и мифологическими сюжетами, также относящимися к мистерии Нового Года, середины зимы, Зимнего Солнцестояния. Особенно любопытны указания на то, что символическая семантика «топора» строго тождественна двум другим древнейшим иероглифам-словам-предметам — «лабиринту» и "бороде".
"Лабиринт" — это развитие идеи годовой спирали, скручивающейся к Новому Году и тут же начинающей раскручиваться. «Борода» — особый чисто мужской свет солнца в осенне-зимней половине годового круга (волосы в целом — это лучи солнца). Поэтому в руническом круге другая руна — peorp — изображается в виде топора, но обозначает бороду. В центре Лабиринта живет минотавр, монстр, человеко-бык, эквивалент Ермунганда, мирового змея и… старухи-процентщицы. Достоевский выразил древнейший мифологический сюжет, тайную парадигму символического ряда, описал примордиальный ритуал, который практиковался нашими предками многие тысячелетия. Но это не просто анахронизм или разрозненные фрагменты коллективного бессознательного. На самом деле, речь идет о куда более важной эсхатологической картине, о смысле и жесте Конца Времен, о заветном апокалиптическом миге, когда время сталкивается с Вечностью, когда полыхает огонь Страшного Суда.
Русские — избранный народ, а русская история — резюме мировой истории. К нам, как к временному и пространственному, этническому магниту, тяготеет с нарастающей силой судьбоносный смысл веков. Первый и Второй Рим были лишь для того, чтобы появился Третий. Византия была провозвестием Святой Руси. Святая Русь апокалиптически стянулась к городу-призраку Санкт-Петербургу, где появился величайший пророк России, Федор Достоевский. Главные герои его главного романа, "Преступление и наказание", действие которого происходит в лабиринте петербуржских улиц — главные герои России. Среди них самыми центральными являются Раскольников, старуха-процентщица и топор. Причем, именно топор — тот луч, который связывает Раскольникова с процентщицей. Следовательно, история мира через историю Рима — через историю Византии — через историю России — через историю Москвы — через историю Санкт-Петербурга — через историю Достоевского — через историю романа "Преступление и наказание" — через историю главных героев этого романа — сводится к ТОПОРУ.
Раскольников раскалывает голову капиталистической старухе. Имя «Раскольников» уже само по себе указывает на топор и действие, им осуществляемое. Раскольников отправляет ритуал Нового Года, тайну Страшного Суда, празднества воскрешения Солнца.
Капитализм, ползущий в Россию с Запада, с закатной стороны, плотски изображает мирового змея. Его агент — старуха-паук, плетущая сеть процентного рабства; она же часть его. Раскольников несет топор Востока. Топор восходящего солнца, топор Свободы и Новой Зари. Роман должен был бы закончиться триумфально, полным оправданием Родиона; преступление Раскольникова является наказанием для процентщицы. Объявлена эра Топора и пролетарской Революции. Но… В дело вступили дополнительные силы. Особенно коварным оказался следователь Порфирий. Этот представитель кафкианской юриспруденции и фарисействующий псевдогуманист начинает сложную интригу по дискредитации героя и его жеста в его собственных глазах. Порфирий подло подтасовывает факты и заводит Раскольникова в лабиринт сомнений, переживаний, душевных терзаний. Он не просто стремится засадить Родиона, но ищет подавить его духовно. С этой сволочью надо было бы поступить так же, как со старухой. "Проломи голову змею". Но силы оставили героя…
Затем замутняется и остальная ткань мифа. Раскольников, в соответствии с примордиальным сценарием, должен был бы спасти Софию-Премудрость из дома терпимости, как Симон-гностик Елену. И сцена чтения евангельского повествования о воскресении Лазаря осталась от изначального (виртуального) варианта: спасенная Любовью София, освобожденная от оков процентного рабства, проповедует всеобщее воскресение. Но тут она почему-то вступает в заговор с "гуманистом-змеепоклонником" Порфирием и начинает внушать Раскольникову, что старуху надо было якобы пожалеть, что она — "не вошь дрожащая". Общество любви к животным, включая мирового змея кромешной тьмы. Забота о слезинке капиталиста.
Как все это объяснить?
Достоевский был пророком и обладал даром предвидения. Он прозрел не только Революцию (топором по черепу), но и ее вырождение, ее предательство, ее продажу. София социализма постепенно выродилась в гуманистическое фарисейское слюнтяйство. Порфирии проникли в партию и подточили основы эсхатологического царства советской страны. Отказались от перманентной революции, потом от чисток, потом Соня в лице позднесоветской интеллигенции опять заныла о своем глупейшем "не убий"… И кровь хлынула рекой. Причем кровь не старух-процентщиц, а по-настоящему невинных детей.
Существует виртуальная версия "Преступления и наказания", где совершенно иной конец. Она относится к новому, грядущему периоду русской истории.
Пока мы проживали первую версию. Но теперь все кончено. Новый миф обретает плоть, алый меч Бориса Савинкова обжигает ладони юной России, России Конца Времен.
Имя этой России — Топор.
Cтатья написана в 1996 г., впервые опубликована в «Независимой газете» в 1996
КРОВУШКА-МАТУШКА
(о забытом писателе Пимене Карпове)
1. Тотальный неудачник
Имя Пимена Карпова прочно отсутствует в нашей культуре. Это правильно. Писатель он был из рук вон плохой, поэт — ниже среднего, жизнь его — серия сплошных неудач. Когда поэт-Карпов пришел знакомиться к Блоку, тот принял его за трубочиста: темная степная рожа, дикий взгляд — законченный чухонец.
В 1909 году он опубликовал свой сборник статей "Говор зорь", малоосмысленный и бестолковый. В нем он наивно защищал русских крестьян от высокомерия интеллигенции. Сборник понравился только одному человеку — Льву Толстому, находившемуся в то время в пике своего опрощенчества.
В 1913 году вышла главная книга его жизни "Пламень (роман из жизни и веры хлеборобов)".
Рискну утверждать, что ничего подобного по дикости, оголтелости и откровенному безумию, перемешанному с дурным вкусом, тяжелым псевдонародным языком и полной художественной бездарностью, в русской литературе не существует. Этот инфернальный шедевр огорошил и критику и цензуру. Роман был признан официальными органами «сектантским», "порнографическим" и «святотатственным». Против автора возбудили уголовное дело, от тюрьмы его спасло лишь хлипкое здоровье и наступившая вскоре революция, до которой он еле-еле дотянул, прикидываясь неполноценным. Карповым были возмущены как левые, так и правые. И те и другие видели в его романе карикатуру — на государство, на народ, на пролетариат, на крестьянство, на помещиков, на церковь — короче, на все, что можно.
Но что еще более неприятно — Карпов не получил даже скандальной известности, промотав ее за счет полной неспособности извлекать выгоду для себя из критической (но чреватой популярностью) ситуации. После революции роман был переиздан в 1924 году, но внимание на него тогда никто не обратил (скорее всего из-за художественной бездарности). Карпов еще долго скитался по России с просьбой выдать комнату или какой-нибудь гонорар (так как работать не умел и не любил), но везде наталкивался на совершенное равнодушие. Так он перебивался неизвестно чем до 1963 года, когда умер в полной безвестности.
В 1991 году издательство "Художественная литература" опубликовала (непонятно зачем) «Пламень», стихи и отрывки из биографической повести "Русский ковчег", в которой Карпов описывал свое знакомство с футуристами, Хлебниковым, Сологубом, Блоком, Толстым, Северянином, Грином и другими известными богемно-литературными персонажами предреволюционной России.
Этой «перестроечной» публикацией была отдана формальная дань третьесортному нелепому писателю, и его тема на этом была закрыта.
Но самое интересное как всегда пропущено.
Дело в том, что Пимен Карпов зашифровал в своем романе уникальное эзотерическое послание, грандиозный гностический миф, предвосхищающий самые яркие прозрения Платонова или Мамлеева. Карпов обнародовал тайны глубинной русской сакральности, сделал достоянием публики секретные национальные учения, которые с предельной ясностью вскрывают самые темные и загадочные аспекты духовной истории нашего народа.
В 1909 году он опубликовал свой сборник статей "Говор зорь", малоосмысленный и бестолковый. В нем он наивно защищал русских крестьян от высокомерия интеллигенции. Сборник понравился только одному человеку — Льву Толстому, находившемуся в то время в пике своего опрощенчества.
В 1913 году вышла главная книга его жизни "Пламень (роман из жизни и веры хлеборобов)".
Рискну утверждать, что ничего подобного по дикости, оголтелости и откровенному безумию, перемешанному с дурным вкусом, тяжелым псевдонародным языком и полной художественной бездарностью, в русской литературе не существует. Этот инфернальный шедевр огорошил и критику и цензуру. Роман был признан официальными органами «сектантским», "порнографическим" и «святотатственным». Против автора возбудили уголовное дело, от тюрьмы его спасло лишь хлипкое здоровье и наступившая вскоре революция, до которой он еле-еле дотянул, прикидываясь неполноценным. Карповым были возмущены как левые, так и правые. И те и другие видели в его романе карикатуру — на государство, на народ, на пролетариат, на крестьянство, на помещиков, на церковь — короче, на все, что можно.
Но что еще более неприятно — Карпов не получил даже скандальной известности, промотав ее за счет полной неспособности извлекать выгоду для себя из критической (но чреватой популярностью) ситуации. После революции роман был переиздан в 1924 году, но внимание на него тогда никто не обратил (скорее всего из-за художественной бездарности). Карпов еще долго скитался по России с просьбой выдать комнату или какой-нибудь гонорар (так как работать не умел и не любил), но везде наталкивался на совершенное равнодушие. Так он перебивался неизвестно чем до 1963 года, когда умер в полной безвестности.
В 1991 году издательство "Художественная литература" опубликовала (непонятно зачем) «Пламень», стихи и отрывки из биографической повести "Русский ковчег", в которой Карпов описывал свое знакомство с футуристами, Хлебниковым, Сологубом, Блоком, Толстым, Северянином, Грином и другими известными богемно-литературными персонажами предреволюционной России.
Этой «перестроечной» публикацией была отдана формальная дань третьесортному нелепому писателю, и его тема на этом была закрыта.
Но самое интересное как всегда пропущено.
Дело в том, что Пимен Карпов зашифровал в своем романе уникальное эзотерическое послание, грандиозный гностический миф, предвосхищающий самые яркие прозрения Платонова или Мамлеева. Карпов обнародовал тайны глубинной русской сакральности, сделал достоянием публики секретные национальные учения, которые с предельной ясностью вскрывают самые темные и загадочные аспекты духовной истории нашего народа.
2. Главарь злыдоты
Внешне роман «Пламень» — нагромождение мракобесия, кровавых преступлений, исступленного садо-мазохизма, перверсий, смертей, гниений, черных месс, святотатств, богохульств и ничем не оправданной танатофилии. Извращения, матереубийства, коллективные изнасилования, пытки — все это наползает друг на друга в бесконечном количестве до конца романа, игнорируя сюжет, последовательность, логику. Создается впечатление, что автор механически добавляет кровавое изнасилование или удушение тогда, когда его перо касается нового чистого листа. При этом нескончаемый ужас описывается совершенно безо всякого юмора и, напротив, перемежается серьезнейшими метафизическими и богословскими рассуждениями. При внимательном рассмотрении оказывается, что кровавые и порнографические картины призваны лишь проиллюстрировать некие сложные гностические концепции, которые составляют ось всего произведения. Мало помалу начинает проясняться замысел Карпова: то, что он пишет, это не художественное произведение, это эзотерический текст, закамуфлированный под литературу и предпосланный особому читателю, носителю русской тайны, который, однако, не узнает себя в интеллигентском дискурсе образованных мистиков (типа Мережковского).
В романе речь идет о нескольких сектах, распространенных среди обычного крестьянского населения в окрестностях поместья зловещего барина — Гедеонова. Позднее выяснится, что главные герои произведения вообще не люди — один "посланец Высшего Света, возлюбивший землю", другой — "сын черта", третий — "пророк Солнца".
Одна из сект — секта злыдотников или «злыдота» — возглавляется неким Феофаном, "духом низин". В определенный момент романа обнаружится, что речь идет о парадоксальном «богоявлении», так как этимологически «Феофан» на греческом и означает "богоявление".
Вначале Феофан был благочестивым отшельником, но столкнулся с вопиющей несправедливостью «Сущего». В один момент его судьба изменилась. Он долго молил Сущего спасти от смерти двух больных малых ребятишек убогой нищенки, которую из милосердия приютил в своем скиту, но вернувшись с изнуряющей, многодневной, одинокой молитвы, обнаружил их трупы "черными, осклизлыми, гниющими". После этого случая, все за кого молил Феофан, умирали. Он понял тогда, что его путь — черный путь земли, призванной восстать на "светлый огонь неба". Тогда Феофан вступает на стезю немыслимо отвратительных преступлений — убивает гирей собственную мать, отдает сестру на разврат стражникам, родную дочь продает за рубль на эротические пытки извращенцу Гедеонову. При этом он действует так не из вульгарного «сатанизма». Накопление грехов и принятие в душу тяжести Феофан рассматривает как особый путь к парадоксальной святости — к Граду, который лежит по ту сторону Сущего. Сам Сущий в такой оптике предстает довольно двусмысленным персонажем. Карпов пишет: "Но — лют Сущий, ревнив. И смрадными непереносимыми казнит казнями тех, кто милосерднее и любвеобильнее Его. Ангела жизни, молившего о прощении Евы и Адама, он, отвергнув, сделал ангелом смерти."
Феофан сочетает в себе крайнее зло и крайнюю святость. Но его путь — путь тяготы, муки, накопления грехов, страданий, мучений, пыток и зла для того, чтобы заставить самого Сущего отойти в сторону и обнажить тайное солнце Светлого Града. В этом — смысл гностической традиции, "пути левой руки" (как называет это индуизм). Не удивительно, что "путь тягости" сопрягается и с сексуальными ритуалами, это погружение в «низины», в темный свет земли. Вначале Феофан выступает как глава секты злыдотников, а потом исчезает и снова появляется уже как аскет-отшельник, пророк. Тогда-то и открывается, что речь идет о "вестнике неба", который не исполнил приказания Сущего о наказании вочеловечевшегося Христа и "взяв его воскресшим от земли, соединил небесных с земными, дух с плотью, любовь с ненавистью".
Когда мужики, сектанты и крестьяне собираются подняться на бунт против властей, Феофан напутствует их словами:
"Кто мне верит?.. Кто меня любит?.. За мною!.. В низины!.. То-то любо будет!.. В сердцевину земли!…" И далее (совсем по Ницше):
"Любите сердце земли! — суровый и вещий раздавался в глубине пещеры клик. — Кто не познает земли, тот не увидит и неба… Не бойтесь зла! Не бойтесь ненависти! Это зажигает любовь… Вы мне верите?.. Дети!.. Верьте всему и всем… То-то любо будет!.. То-то верно…"
(Вдумайтесь в этот странный завет "верьте всему и всем" — это пострашнее чисто сатанинских коннотаций других откровенно еретических пассажей. Явно Пимен Карпов очень не простой был автор.)
В романе речь идет о нескольких сектах, распространенных среди обычного крестьянского населения в окрестностях поместья зловещего барина — Гедеонова. Позднее выяснится, что главные герои произведения вообще не люди — один "посланец Высшего Света, возлюбивший землю", другой — "сын черта", третий — "пророк Солнца".
Одна из сект — секта злыдотников или «злыдота» — возглавляется неким Феофаном, "духом низин". В определенный момент романа обнаружится, что речь идет о парадоксальном «богоявлении», так как этимологически «Феофан» на греческом и означает "богоявление".
Вначале Феофан был благочестивым отшельником, но столкнулся с вопиющей несправедливостью «Сущего». В один момент его судьба изменилась. Он долго молил Сущего спасти от смерти двух больных малых ребятишек убогой нищенки, которую из милосердия приютил в своем скиту, но вернувшись с изнуряющей, многодневной, одинокой молитвы, обнаружил их трупы "черными, осклизлыми, гниющими". После этого случая, все за кого молил Феофан, умирали. Он понял тогда, что его путь — черный путь земли, призванной восстать на "светлый огонь неба". Тогда Феофан вступает на стезю немыслимо отвратительных преступлений — убивает гирей собственную мать, отдает сестру на разврат стражникам, родную дочь продает за рубль на эротические пытки извращенцу Гедеонову. При этом он действует так не из вульгарного «сатанизма». Накопление грехов и принятие в душу тяжести Феофан рассматривает как особый путь к парадоксальной святости — к Граду, который лежит по ту сторону Сущего. Сам Сущий в такой оптике предстает довольно двусмысленным персонажем. Карпов пишет: "Но — лют Сущий, ревнив. И смрадными непереносимыми казнит казнями тех, кто милосерднее и любвеобильнее Его. Ангела жизни, молившего о прощении Евы и Адама, он, отвергнув, сделал ангелом смерти."
Феофан сочетает в себе крайнее зло и крайнюю святость. Но его путь — путь тяготы, муки, накопления грехов, страданий, мучений, пыток и зла для того, чтобы заставить самого Сущего отойти в сторону и обнажить тайное солнце Светлого Града. В этом — смысл гностической традиции, "пути левой руки" (как называет это индуизм). Не удивительно, что "путь тягости" сопрягается и с сексуальными ритуалами, это погружение в «низины», в темный свет земли. Вначале Феофан выступает как глава секты злыдотников, а потом исчезает и снова появляется уже как аскет-отшельник, пророк. Тогда-то и открывается, что речь идет о "вестнике неба", который не исполнил приказания Сущего о наказании вочеловечевшегося Христа и "взяв его воскресшим от земли, соединил небесных с земными, дух с плотью, любовь с ненавистью".
Когда мужики, сектанты и крестьяне собираются подняться на бунт против властей, Феофан напутствует их словами:
"Кто мне верит?.. Кто меня любит?.. За мною!.. В низины!.. То-то любо будет!.. В сердцевину земли!…" И далее (совсем по Ницше):
"Любите сердце земли! — суровый и вещий раздавался в глубине пещеры клик. — Кто не познает земли, тот не увидит и неба… Не бойтесь зла! Не бойтесь ненависти! Это зажигает любовь… Вы мне верите?.. Дети!.. Верьте всему и всем… То-то любо будет!.. То-то верно…"
(Вдумайтесь в этот странный завет "верьте всему и всем" — это пострашнее чисто сатанинских коннотаций других откровенно еретических пассажей. Явно Пимен Карпов очень не простой был автор.)
3. Пламенники
Второй сектой, во многом противоположной «злыдоте», является «Пламень» или «пламенники». Здесь так же, как и в первом случае, очевидны типично хлыстовские мотивы, хотя возможно, речь идет о разных ветвях хлыстовства. И пламенники взыскуют Светлого Града, а их отношение к Сущему тоже парадоксально. Но их путь иной, не манихейско-дуалистический, но язычески-пантеистический. Они — солнцепоклонники. Их глава — Крутогоров, который в последствии окажется потерявшимся родным сыном Феофана.
Крутогоров — пророк солнца, пророк любви, пророк единства. Он отвергает моралистические дилеммы — грех-святость, так же как и Феофан утверждая единство «любви-ненависти», "жизни-смерти" и т. д. Но путь его светел. Он идет к недуальному Абсолюту через свет, одухотворенность русской природы, телесную любовь, политическое восстание, вечные хороводы (Карпов пишет, что "мужики в этих местах больше плясали, чем работали"). Крутогоров постоянно занимается промискуитетными формами эротизма, проповедуя общность жен и имущества. В конце романа он становится во главе восстания крестьян и сельчан против помещиков и города, символа отчуждения. Если Феофан идет через грех к безгрешности, то тотальная солнечная безгрешность Крутогорова заведомо отпускает ему все грехи.
Главный принцип секты пламенников — вездеприсутствующий Огонь, вестник Светлого Града. В конце романа именно в огне гибнут радеющие сектанты.
"Горят — счастливые! Горят!"
"Над горным долом неведомый высился, маня огнями, словно корабль в море, Пламенный Град."
Это сравнение с кораблем не случайно. Так сектанты-хлысты называют свою церковь. Огненный корабль — святая святых хлыстовства — их "внутренняя церковь".
Крутогоров — пророк солнца, пророк любви, пророк единства. Он отвергает моралистические дилеммы — грех-святость, так же как и Феофан утверждая единство «любви-ненависти», "жизни-смерти" и т. д. Но путь его светел. Он идет к недуальному Абсолюту через свет, одухотворенность русской природы, телесную любовь, политическое восстание, вечные хороводы (Карпов пишет, что "мужики в этих местах больше плясали, чем работали"). Крутогоров постоянно занимается промискуитетными формами эротизма, проповедуя общность жен и имущества. В конце романа он становится во главе восстания крестьян и сельчан против помещиков и города, символа отчуждения. Если Феофан идет через грех к безгрешности, то тотальная солнечная безгрешность Крутогорова заведомо отпускает ему все грехи.
Главный принцип секты пламенников — вездеприсутствующий Огонь, вестник Светлого Града. В конце романа именно в огне гибнут радеющие сектанты.
"Горят — счастливые! Горят!"
"Над горным долом неведомый высился, маня огнями, словно корабль в море, Пламенный Град."
Это сравнение с кораблем не случайно. Так сектанты-хлысты называют свою церковь. Огненный корабль — святая святых хлыстовства — их "внутренняя церковь".
4. Дева Светлого Града
Важную роль в доктрине Карпова играет женское начало. Описанные в высшей степени неубедительно и схематично, женщины романа «Пламень» чрезвычайно важны в доктринальном аспекте. От них идет спасение, в них высший духовный парадокс, смешение порока и святости достигает максимального напряжения. Они несут в себе темный и умерщвляющий жар неутихающей плоти, но вместе с тем трагический намек на трансцендентный свет утраченной солнечной прародины. Праматерь Ева, бывшая инструментом падения, должна стать, согласно универсальному сценарию ересей, путем спасения. Это точно соответствует учению индусских Тантр.