– Привет тебе, дочь моя, солнце моего взора! – радостно сказал он ей, и Ингитора слышала его голос так, словно бы он раздавался внутри нее самой. – Что же ты молчишь? Или ты удивлена? Или тебе сказали, что я умер? Кто мог сказать тебе такое и почему ты ему поверила?
Он весело посмеивался, говоря это, словно сам же и сыграл шутку со всеми домашними.
– Я знал, что ты грустила, поэтому пришел утешить тебя! – воодушевленно и приподнято, словно произносил речь на пышном пиру, продолжал Скельвир хёвдинг. Он стоял на расстоянии вытянутой руки от Ингиторы, но почему-то она знала, что подойти ближе ему нельзя и прикоснуться к ней тоже нельзя. – Все в жизни происходит так, как и должно происходить! И если сегодня тебе выпадет руна Исс или даже руна Хагль, это значит, что весна не бывает прежде зимы и росток, прежде чем проклюнуться к свету, должен сперва набраться сил под землей. И туда я ушел, чтобы со временем прорасти к тебе в твоем сыне! Нам не привелось проститься, но я любил тебя до последнего моего земного вздоха. Даже моя смерть пойдет тебе во благо: благодаря ей ты достигнешь славы и счастья. Не бойся ничего. Отправляйся к конунгу и сражайся тем оружием, которое родилось с тобой. Я тоже ведь когда-то был неплохим скальдом! – И Скельвир хёвдинг подмигнул ей. – Я тоже сложил для тебя песнь, чтобы достойно отплатить тебе и чтобы никто не удивлялся, как это Скельвир из Льюнгвэлира научил свою дочь большему, чем умел сам. Слушай же.
И он начал:
Строк немало сплел сказитель —
Благо людям, скальду слава! —
Стих любой так легок слогом,
Ладно скроен, сшит неслабо!
Блеск морей прольется щедро
Славной Скади платья в руки,
Больше света вод прибудет —
Биль одежд во всем обилье!
Перед Ринд сверканья зыбей
Враг дрожит и плачет в страхе!
Сильный – Фрейе крови карлов
Радость – Тюр сметет преграды!
Благо мне счастливой видеть
Хлин убора, солнце взоров!
Кто полюбит Суль полотен,
Лаской девы пусть владеет!
– Если ты сумела запомнить мою песнь, то отныне счастье и удача не покинут тебя! – говорил он, а Ингитора едва помнила себя от восторга: песнь казалась ей грудой блестящих сокровищ, которая лежит у нее в руках, и она боится пошевелиться, чтобы не уронить ее всю. – С того света положено приносить пророчества, и я предрекаю: ты сложишь немало стихов о разных людях, но твоим избранником станет тот, кто сам догадается сложить стих о тебе! И этот стих покажется тебе вдвое прекраснее, чем все, что сложишь ты сама! Благословляю тебя, моя дочь, радость для взоров! Пока ты помнишь меня, я с тобой. Прощай!
Скельвир хёвдинг дружески кивнул ей и отступил; красноватое сияние поглотило его, и Ингитора невольно потянулась вслед, но тихое пламя стало меркнуть, и из-под него стали проступать темнота и холод осенней ночи. Это напоминало то, как уходит вода, открывая песок и камни дна. Отец ушел на глубину, как житель иной стихии, а Ингитора осталась на мели – ее та чудесная стихия не принимала! Она стояла на коленях перед поминальным камнем, и вокруг нее было совсем темно.
Нет, не совсем. Впереди, в долине, мелькало несколько огненных пятен.
– Йомфру! Ингитора! Где ты, йомфру! – кричали там знакомые голоса.
Не шевелясь, Ингитора все стояла на коленях возле камня. К ней приближался обычный человеческий мир, но душой ее все еще владело красноватое сияние Мира Иного. Изумление в душе мешалось с радостью, такой яркой и всепоглощающей, что от нее горло сжимала судорога. «Пока ты помнишь меня, я с тобой!» Какая-то сила изнутри разрывала грудь, выжимала слезы из глаз, колола мягкими иголочками пальцы. Хотелось кричать, рыдать от неудержимого восторга, хотелось выпустить эту дивную силу, которая дарит такое блаженство, но душит, если не давать ей выхода. Она изнемогала от бурного наплыва этих чувств так, что чувствовала себя почти больной; ей было так плохо и так хорошо!
А возле кургана уже гомонил народ, и первым, с факелом в руке, к ней карабкался Оттар. На лице у него отражалась такая решимость, словно он уже видел ее в лапах бродячих разбойников и собирался отбивать.
– Йомфру! Слава дисам! Ты здесь! Ты жива! – восклицали Гудрун, и Бьярни, и Вигдис, даже Асвард.
– Весь дом тебя ищет! Мы уж думали, ты в лесу заблудилась!
– Да мало ли еще что! Мало ли какие бродяги шатаются!
– Зачем ты нас так напугала? У хозяйки аж сердце закололо!
– Ты же простудишься, да разве можно девушке почти зимой на земле сидеть!
Но Ингитора их не слышала. Только когда Оттар уже взобрался на курган и устремился к ней, она вдруг дико вскрикнула, так что он застыл на месте. А она, вскочив, протянула к нему руку и знаком потребовала факел. Получив его, Ингитора снова встала на колени и осветила землю перед собой. Оттар и прочие ничего не понимали; а она, пошарив по земле, нашла старую обглоданную косточку, примерно с палец, с острым обломанным концом, и с торжествующим криком сжала ее в руке. Потом она поднялась, опустила факел, чтобы лучше видеть землю, и старательно затерла какие-то руны, нацарапанные на земле.
Тут все поняли, что здесь произошло, на кургане, где проходит грань между миром живых и миром мертвых, в полночь, которая сама по себе есть грань… На всех лицах был суеверный страх, все глаза смотрели на нее с испугом и сожалением. А Ингитора наконец выпрямилась, мертвой хваткой сжимая в кулаке косточку, и запела:
Строк немало сплел сказитель —
Благо людям, скальду слава!
Распевая, она пошла прочь с кургана, и домочадцы, с факелами в руках, тронулись за ней. Это походило на торжественное шествие в ночь священного праздника, где жрица идет впереди толпы и поет хвалебную песнь божеству. Сейчас Ингитора как никогда напоминала жрицу или даже валькирию – с горящими глазами, в своем любимом красном платье, которое она, несмотря на настояния матери, никак не желала менять на простое повседневное, точно не желала смириться с тем, что праздник ее жизни миновал и наступают серые некрашеные будни.[15]
Перед Ринд сверканья зыбей
Враг дрожит и плачет в страхе…
Ингитора пела все громче и увереннее, с восторгом убеждаясь, что не потеряла ни единой драгоценности из своей груды и прекрасно помнит отцовскую песнь. Да и как же она могла ее забыть, когда каждое слово врезано в ее память крепче, чем руны Энунда в камень? Теперь это ее оружие, то самое, что родилось вместе с ней.
Сильный – Фрейе крови карлов
Радость – Тюр сметет преграды!
* * *
«Волшебную косточку», которой она чертила руны на кургане, Ингитора принесла домой, здесь как следует отчистила и приказала просверлить в ней маленькую дырочку, чтобы продеть серебряное колечко. Потом она нацарапала на ней три Руны Волшбы, те самые, что открыли ей путь: Турс, Исс и Эваз. Порезав себе запястье, она окрасила их своей кровью и освятила силами огня, воды, земли и воздуха, как полагается, а затем повесила на цепочку под застежкой платья: теперь это был ее талисман.
Через два дня кормчий Бьярни торжественно пришел объявить, что «Медведь» готов к плаванию. И Ингитора приказала всем собираться. На корабль грузили припасы; две служанки, которых она брала собой, принялись складывать вещи. Хотя само плавание едва ли займет больше чем день-другой, было неизвестно, как долго им придется оставаться в Эльвенэсе.
В тот же день Ингитора застала во дворе Оттара: он привязывал дорожный мешок к седлу своего коня. Кучка женщин и челяди издалека наблюдали за ним. Когда Ингитора показалась в дверях, по толпе пробежало легкое движение; Оттар обернулся. Его лицо было бледноватым и напряженным, но он шагнул к Ингиторе и даже как бы слегка поклонился.
– Что это, Оттар? – невозмутимо спросила она, хотя давно ожидала чего-то подобного. – Ты куда-то едешь?
– Да. Я еду, – обрывисто отвечал он, то отводя глаза, то снова отважно бросая взгляд ей в лицо. – Я еду… в Кривую Елку, а потом, должно быть, к Ленну хёльду в Острую Голову. Он меня звал к себе.
– Что ты задумал?
– Я… Здесь больше нет моего вождя, и я поищу себе нового!
Оттар хотел говорить дерзко, но прямой взгляд Ингиторы его смущал. Теперь, когда ее отъезд был окончательно решен, его мучил особенно острый стыд: ведь ради призрачной надежды получить ее он столько дней понапрасну терпел это унижение.
– Счастливой тебе дороги! – сказала Ингитора и прошла мимо.
Мать после отъезда Оттара обращалась с ней еще суше и холоднее, но она уже ничего не замечала: все ее мысли устремлялись в Эльвенэс.
В день отплытия принесли жертву. Бьярни кормчий с торжественным и важным видом выполнил обычную обязанность хозяина и вождя, зарезав черного барашка. Ингитора собрала кровь в небольшую серебряную чашу, принадлежность любого праздника в усадьбе, потом стала кропить кровью корабль, весла, оружие хирдманов.
– Да сбережет Тор нас от бурь и туманов на море! – приговаривал Бьярни, следуя за ней. – Да пошлет нам Ньёрд попутные ветра на всем нашем пути!
А Ингитора сказала:
Лось волны угоден богу,
Гибких вёсел весел бурый.
Ветром полно платье мачты —
Ласков Ньёрд к дракону влаги![16]
– Какое славное заклинание! – воскликнул Бьярни кормчий. – Боги благословят наш путь! Ну, пора!
Ингитора улыбалась, видя, как бодро хирдманы занимают места на скамьях и берутся за весла. Она чувствовала прилив сил и не сомневалась, что путешествие пройдет благополучно.
С попутным ветром им везло, и еще до вечера второго дня перед ними показался Эльвенэс. Впадавшая в море широкая река Видэльв образовывала большой мыс, на котором еще в древности обосновалось торговое поселение. Усадьба конунгов, которые со временем тут поселились, стояла чуть поодаль от моря, но ее широкие и длинные, шагов на сорок, крыши заметно возвышались над крышами более мелких домишек. Оба берега реки на довольно большом протяжении усеивали вытащенные на песок корабли, поскольку берега были везде удобны для причаливания. Просторные корабельные сараи стояли сплошной чередой: многими из них пользовались сами жители Эльвенэса, многие сдавались приплывающим. Позади сараев такие же длинные ряды образовывали просторные гостиные дворы. Сейчас, перед самым началом зимы, многие из них пустовали, но летом здесь кипел один из самых больших торгов Морского Пути, на которые съезжались люди из земель барскугов, раудов, грюннингов, хордов. Бывали даже бьярры и говорлины, попадались эринны и улады с островов. Только более северные племена – фьялли, хэдмары и вандры, предпочитали ездить на Квартинг, в Винденэс, где проводился почти такой же торг, в основном хлебный, рыбный, медовый и меховой.
Места было сколько угодно, и за сходную плату «Медведя» легко пристроили на постой в один из корабельных сараев самого конунга. Видя, что всем тут распоряжается кормчий, а хозяйка корабля – молодая знатная девушка, смотритель причала намеками старался допытаться, кто она и зачем приехала, но его заверили только в том, что ничего продавать йомфру не собирается и сборщика торговых пошлин звать ни к чему.
После этого отправились к усадьбе Эльвенэс. Шествуя туда по хорошо утоптанной дороге в сопровождении дружины и двух служанок, Ингитора чувствовала себя очень значительной особой, и это придавало ей уверенности. Правда, особого стеснения она и так не ощущала, поскольку робкой от природы не была, а необычность ее положения и дела, с каким она явилась, обеспечивала ей всеобщее внимание.
В гриднице конунга, как всегда, собралось немало народу, хотя день был обычный и до вечернего пира оставалось еще много времени. Но когда Ингитора со служанками, Бьярни, Асвардом, Торкелем и еще двумя хирдманами вошла и села на дальний край скамьи, где сидели гости-мужчины, ее сразу заметили. Сам Хеймир конунг, хоть и был занят беседой с какими-то людьми, из Барланда, судя по тому, что на крашеных рубахах мужчин пестрели женские ожерелья из разноцветных бусин (у них так принято), сразу увидел ее и с удивлением задержал на ней взгляд. Еще слушая собеседника, конунг рассматривал Ингитору, и она вежливо, со спокойным достоинством поклонилась, встретясь с ним глазами.
От воспоминаний детства не сохранилось ничего, но нынешний вид конунга ей понравился. Его борода и длинные волосы, заплетенные в косу, уже почти поседели, но взгляд серых глаз блестел умом и вниманием, и все это вместе придавало ему вид благородства и мудрой проницательности. В свои неполные шестьдесят лет Хеймир конунг выглядел еще крепким, не горбился, и в каждом его движении сказывалась почтенная привычка быть на виду. Богато выглядела одежда – красивая рубаха брусничного цвета и черная соболья накидка, перетянутая тонким поясом, сплошь покрытым узорными золотыми бляшками. Даже на красных ремешках его башмаков были привешены небольшие серебряные бубенчики. Ингитора знала, что в последнее время в Эльвенэсе распространилось это забавное веяние, и ей понравилось, что сам престарелый конунг носит бубенчики на обуви – он как будто показывал этим, что ни одна мелочь от него не укроется и что он, хоть и немолод, не отстает от быстротекущих дней. На плечах его сверкала ослепительная золотая цепь, длинная и толстая, весом не меньше двух марок, искусно сплетенная из множества узорных колец, каким-то хитрым образом продетых одно в другое. В честь этой цепи Скельвир хёвдинг когда-то сочинил песнь и получил хорошую награду: это была так называемая «морская цепь», привезенная дедом Хеймира с Зеленых островов. Она приносила большую удачу в рыбной ловле, морской охоте и вообще в плаваниях по морям, за что очень ценилась конунгами Слэттенланда, чьи богатства во многом основывались на морской торговле.
– Я вижу в моем доме необычного гостя, – произнес Хеймир конунг, как только собеседник его замолчал. – Вернее, гостью. Не каждый день ко мне приходит такая знатная и красивая девица в сопровождении собственной дружины. Я прошу тебя, йомфру, подойди сюда и назови мне твое имя, если по каким-то причинам оно не должно быть от меня скрыто!
– Нет никаких причин, которые не позволили бы мне назвать мое имя! – так же учтиво ответила Ингитора на эту речь, поднявшись и подходя ближе. – Напротив, конунг, я приехала в Эльвенэс ради того, чтобы повидаться с тобой. Меня зовут Ингитора, я дочь Скельвира хёвдинга из усадьбы Льюнгвэлир.
– Всегда рад я приветствовать в моем доме любого, кто прибудет ко мне от Скельвира хёвдинга из Льюнгвэлира, а тем более единственную его дочь! – оживившись, ответил конунг. – Я с большим удовольствием выслушаю тебя!
При этом он сделал знак кому-то из гестов. Ингитора мельком заметила, как тот скрылся в задней двери, и вскоре оттуда показались две богато одетые женщины. Одна из них, лет сорока, с простым и приветливым румяным лицом, выглядела миловидной и моложавой. Вторая, девушка, лет восемнадцати, со строгим белым лицом и пушистыми светло-золотистыми волосами, держалась строго и даже несколько надменно. Должно быть, это были жена и дочь конунга. Они уселись на женской скамье, и вслед за ними там разместились еще несколько знатных женщин, молодых и постарше.
– С чем же ты приехала ко мне? – спрашивал между тем Хеймир конунг.
– У меня есть хвалебная песнь для тебя, конунг, – ответила Ингитора. – И я была бы рада, если бы ты согласился ее выслушать.
– Это песнь твоего отца? Да, Скельвир хёвдинг всегда славился как один из лучших скальдов, каких мне доводилось слышать!
– Нет, конунг, эту песнь сложила я сама. Тебе судить, будет ли она достойна дочери Скельвира хёвдинга!
– Ты сама? – Хеймир конунг, при всей своей мудрой невозмутимости, был удивлен и даже немного подался к ней. – Признаться, давно уже в мою честь не складывали песен женщины! Я уже давно стал думать, что стар для такой чести! Но с тем большей охотой я послушаю тебя! Прошу же, начинай!
И Ингитора начала песнь, которую сложила за время плавания:
Плыл по полю сельди[17]
Легкий лось полотен
Мачты мимо брегов,
Милых Фрейе гребня.
Слух приклонит Хеймир
К слову ветви света
Волн – прославлен конунг
Словом скальда ловким!
Тропы рысей долов
Ран кипели в пене:
Нес врагу погибель
Гаут брани храбрый.
Путь закрыл он Тору
Брани ратной славой
В поле – славься, Хеймир,
Словом скальда ловким!
Далее следовали еще две такие же строфы, и лица людей в гриднице отражали все большее и большее изумление. Ингитора начала прославление конунга с того подвига, который он совершил почти тридцать лет назад, когда она еще не родилась на свет, а сам отец ее был так же молод, как она сейчас. Но уже тогда он сопровождал молодого Хеймира ярла в том походе на Квиттинг, когда войско слэттов преградило дорогу Торбранду, конунгу фьяллей, и не позволило ему завоевать весь полуостров целиком. Битва тогда не состоялась, поскольку фьяллей слишком измучил год похода, но слэтты во главе с Хеймиром остались еще больше довольны своей бескровной победой. По рассказам отца Ингитора знала все, что тогда случилось; в хвалебной песни подробностей было и не нужно, но она знала, о чем говорит, и это придавало ее сочинению убедительность и смелость, которая в устах молодой девушки казалась прямо-таки поразительной! Кончалась песнь так:
Вождь дружине дарит
Жар полей оленя
Весел в стуке кубков
Скоро в добром доме.
Суль нарядов дружбы
Просит Игга грома
Шлемов – славься, Хеймир,
Словом скальда ловким!
Когда Ингитора окончила, еще некоторое время в гриднице стояла тишина. Даже Хеймир конунг, слышавший немало хвалебных песен в свою честь, был озадачен: длинная, безупречно составленная песнь из пяти полных вис с припевом служила драгоценным подарком, какого он совершенно не ожидал получить от молодой девицы. Имея жену и дочь, вечно окруженных роем более или менее знатных подруг, Хеймир конунг знал, чем заняты головки этих нарядных созданий. Песнь звучала прекрасно, и он едва верил, что ее действительно сочинила девушка.
А впрочем… Та девушка, что стояла перед ним, и впрямь была на это способна. Высокая, стройная, статная, в красном платье с золочеными застежками, она притягивала и не отпускала взгляд. Лицо, белое, с правильными чертами, с умным и смелым блеском глаз, подогретым всеобщим вниманием и сознанием успеха, сияло красотой и гордостью. Казалось, само пламя очагов освещает ее одну и тянется к ней, чтобы поиграть блеском в ее рыжеватых волосах. Сам Хеймир конунг, несмотря на почтенный возраст и мудрую уравновешенность, забыл уже о песни, любуясь той, что ее привезла, и сам вид этой гордой и пылкой красоты бодрил и согревал его кровь не меньше, чем звонкое волшебство прославляющих строчек.
– Это поистине замечательная песнь! – сказал наконец Хеймир конунг. – Если я удивлен, то… Но, впрочем, дочь Скельвира хёвдинга и должна быть хорошим скальдом… Пожалуй, такая песнь стоит большой награды!
Он снял с запястья золотое обручье и через геста передал его Ингиторе; она взяла обручье и надела на руку. Ничего другого она и не ожидала, хорошо помня, что при щедрости Хеймира конунга и искусстве ее отца подарки за стихи всегда были примерно такими.
– Но это просто невероятно! – Кюна Аста вскочила со своего места, подошла к Ингиторе и взяла ее за руку. – Чтобы такая молодая девушка сама… Неужели ты сама сочинила? Это поистине замечательное искусство! Я никогда в жизни не слышала, чтобы девушка сочинила такие хорошие стихи! Чтобы их было так приятно послушать!
Ингитора улыбнулась простодушному изумлению доброй женщины и ответила:
Долог путь до славной цели,
Благо ласке взоров чистых:
Встречу в радость превратила
Фрейя платья речью доброй!
Кюна Аста не сразу уразумела содержание простой полустрофы и даже оглянулась на мужа; но, видя, что конунг благосклонно улыбается, она сообразила, что это стих в ее честь, и пришла в еще больший восторг:
– Так это мне? Это про меня? – восхищенно и недоверчиво, как девочка при виде желанного яркого подарка, воскликнула она. – Правда? Это я – Фрейя платья? Это в мою честь? Как приятно! Конунг, значит, я тоже должна что-то подарить? Да? Ведь так полагается?
Хеймир конунг кивнул, уже не скрывая улыбки:
– Да, кюна, так полагается. Когда скальд произносит хорошие стихи, ему за это дарят золото, или серебро, или хорошую нарядную одежду, или дорогое оружие… Ну, тут оружие, пожалуй, ни к чему, но я не вижу, почему бы тебе не подарить деве-скальду хорошее красивое платье!
– Да, конечно! Сейчас! – Кюна словно бы хотела бежать сама, но передумала и махнула рукой какой-то из женщин:
– Рагнебьёрг, беги достань там из зеленого сундука мое платье, то, новое, которое синее с золотыми цветами на подоле! Нет, лучше красное с голубой тесьмой! И пояс, тот, голубой, с золотой вышивкой и с бусинками, знаешь – где он! Неси скорее сюда!
Женщина ушла, и только тогда дочь конунга подала голос:
– Пожалуй, кюна, лучше бы ты дала синее платье, как собиралась. Красное ведь у нее уже есть.
Вот уж кого Ингиторе не удалось поразить: острые, умные серые глаза конунговой дочери рассматривали ее скорее испытывающе, чем дружелюбно. Йомфру Вальборг была из тех, кто доверяет только привычному или хотя бы понятному, а Ингитора ни к тому, ни к другому не относилась.
– Но ей так идет красное! – Кюна опять посмотрела на Ингитору и всплеснула руками будто бы в изумлении. – К ее рыжим волосам красное подходит лучше всякого другого! И она такая красивая девушка! Правда, конунг? Правда, Вальборг?
– Когда девушка так красива и еще так умна, что сочиняет стихи, это и впрямь удивительно! – с каким-то недоверчивым намеком отозвалась йомфру Вальборг. Казалось, ей не нравится, что кому-то одному боги дали так много.
Ингитора пристально глянула на нее: похоже было, что конунгова дочь не одобрила ее появления, может быть, сочла гостью слишком самоуверенной. И тогда Ингитора сказала:
Словно Суль под сводом неба,
Блещет Нанна лент в чертоге.
Светел белый лик девичий —
Ветвь одежд, тебе привет мой!
– Ах! – Кюна Аста засмеялась от радости и чуть было не захлопала в ладоши. – Ах, Вальборг, вот и у тебя есть свой стих! Скажи, это ведь гораздо лучше, чем тебе тогда передавали от Адальстейна ярла!
Хеймир конунг быстро отвернулся, чтобы скрыть усмешку, а люди в гриднице засмеялись, вспомнив довольно-таки неуклюжие стихи, которые передавали йомфру Вальборг, с разрешения ее отца, послы от Адальстейна ярла, младшего брата барландского конунга. Весной Адальстейн ярл, один из возможных женихов, ожидался в гости, но его стихи конунговой дочери не понравились, и встречи она ждала без особого воодушевления.
– И тебе тоже! – ликовала кюна Аста, не замечая, что позабавила всех своим простодушием, и только радуясь, что ее дочь получила достойное восхваление своей красоты. – Как хорошо, как славно! Значит, и ты тоже теперь должна что-то подарить!
– Я подарю застежки к этому платью! – благосклонно отозвалась йомфру Вальборг. Она хоть и не прыгала от радости, но смягчилась и взглянула на Ингитору приветливее: раз уж странная гостья готова отнестись к ней почтительно, то и своим ответным долгом она считала благодарность и щедрость. – Этелахан, принеси застежки из бронзового ларца, те, круглые, серебряные, с чернью и позолотой. Скажи фру Рагнебьерг, она даст тебе ключ.
Одна из девушек поднялась и вышла, в дверях столкнувшись с женщиной, несшей красное платье. Но Ингитора не успела его разглядеть, потому что к ней вдруг подошел молодой человек, лет двадцати с небольшим, и весело воскликнул:
– Не может быть, чтобы из всей семьи меня одного обидели! Раз уж дева-скальд привезла полный корабль стихов обо всех моих родичах, могу я надеяться, что и про меня у нее найдется строчка-другая! Иначе было бы слишком обидно! Я – Эгвальд ярл, сын конунга. Неужели меня ты не посчитаешь достойным привета?
Ингитора улыбнулась ему: Эгвальд ярл обрадовался ей заметно больше, чем его сестра. Кроме того, он оказался так хорош собой, что не улыбнуться при виде него было просто невозможно. Не очень рослый, лишь чуть-чуть выше самой Ингиторы, он зато был так строен, так соразмерно сложен, так тонок в поясе, что всякий бы им залюбовался. Такие же золотистые волосы, как у сестры, у него вились целым облаком веселых кудрей, и он собирал их сзади в пышный хвост. Лицо у него тоже было красивое, с правильными чертами и маленькой горбинкой на носу, которая придавала ему какую-то особую тонкую прелесть, и Ингитора мельком подумала, что такими должны быть мужчины из страны светлых альвов. Светлые голубые глаза его смотрели на Ингитору с удивлением и дружелюбием, очень близким к восторгу. Он широко и открыто улыбался ей, и во всем его облике, в выражении глаз и голоса мелькало сходство с кюной Астой, и оттого сын Хеймира конунга сразу понравился Ингиторе больше, чем дочь. И она сказала:
Сын орла орлом родится,
Славу взять во власти смелых:
Речь учтива Тюра копий,
Сталью острый взор блистает!
Это выглядело так, будто все три стиха она сложила прямо тут же. Если бы ее спросили, она не стала бы этого отрицать. Но, право же, за два дня плавания у нее имелось достаточно времени, и она знала, конечно, что у Хеймира конунга есть жена, сын и дочь, с которыми ей чуть раньше или чуть позже приведется встретиться.
– О! Какой роскошный подарок! На меня как будто повеяло свежим ветром удачи! – восхищенно воскликнул Эгвальд ярл. Может быть, его восторг перед стихом был несколько преувеличен, но зато его желание сделать приятное Ингиторе дышало несомненной искренностью. – И уж я не буду спрашивать совета у конунга! Я и сам знаю, как положено платить за такие отличные песни! Подожди меня немного, я сейчас!