Скоро корабли сошлись на расстояние голоса. У слэттов впереди шел большой корабль, и по окрашенному штевню фьялли без труда признали «Красный Ворон». Шлемы сверкали на нем один к одному: там было двадцать шесть скамей для гребцов и больше ста хирдманов. Красные щиты пламенели над бортами сплошной стеной.
– Не слишком-то вы осторожны – идете к нам с красными щитами, когда видите боевые корабли! – закричал Торвард конунг. – Кто вы?
– Я – Эгвальд ярл, сын Хеймира, конунга слэттов! – крикнул ему в ответ человек на носу «Красного Ворона». – Всегда полезно знать имя того, кто отправит тебя к Хель!
Торвард никогда не видел младшего сына Хеймира и рассматривал его с большим любопытством, но не видел никакого сходства с Хельги ярлом: Эгвальд ярл был ниже брата и более легкого сложения. Стройный, тонкий, с волнами золотистых кудрей, видных из-под золоченого шлема, он походил на воина светлых альвов. Но Торварда, в отличие от девушек, эта красота смутить не могла.
– Люди, которых убивают на словах, часто живут долго! – ответил Торвард. – Я рад, что ты наконец-то явился ко мне сам! Раньше, рассказывают, со мной воевала только дева-скальд! Наконец-то ты перестал прятаться за спиной женщины и явился ко мне, раз уж я тебе чем-то не нравлюсь! Стихами-то меня не проймешь: я слишком крепко стою на ногах, чтобы упасть от одних слов!
– У меня не только слова есть в запасе! – гневно крикнул Эгвальд, показывая широкую секиру, от обуха до лезвия украшенную золотой насечкой. Упоминание об Ингиторе его задело и рассердило. – Мою секиру зовут Великанша Битвы. Думаю, уже завтра ее будут звать Убийца Торварда. Ведь это ты – Торвард Рваная Щека? В таком ярком наряде тебя трудно с кем-то спутать!
– Я ношу такой наряд как раз для того, чтобы меня нельзя было ни с кем спутать! – подтвердил Торвард. – И мне думается, что сегодня твоя секира станет сиротой.
– Ее имя будет знать тот, кто останется в живых. И мне думается, что тебе не придется рассказывать об этой битве. Вот тебе мой первый дар!
И Эгвальд метнул копье в корабль Торварда. Бросок был так силен, что копье пролетело над кораблем и попало в задний штевень. Крики ярости взлетели над морем; Торвард метнул копье в «Красный Ворон», и две тучи стрел ринулись навстречу друг другу, двумя волнами взметнулись над головами красные щиты. Корабли стали сближаться.
* * *
На Среднем мысу Трехрогого фьорда виднелась одинокая женская фигура. Женщиной этой была кюна Хёрдис, решившая сопровождать сына в походе. Всех изумило ее решение: за те тридцать лет, что она прожила в Аскефьорде, кюна Хёрдис покидала его один или два раза, когда враги находились у его горловины и ей непосредственно угрожал плен. «Я должна пойти с тобой, конунг, сын мой! – сказала она. – Твоей судьбой сейчас правит руна Нужды, а дела тебе предстоят важные, и без моей помощи ты едва ли управишься. Не забудь – ведь я твоя мать!» На самом деле у нее имелся еще один повод пуститься в дорогу: ведь ее ворожба вмешалась в отношения Аскефьорда и Эльвенэса, и ей мучительно хотелось самой посмотреть на людей оттуда. В этом походе она видела одно из первых следствий своей ворожбы и не могла отказаться от удовольствия увидеть все своими глазами.
Вот она подняла руки над головой и стала быстро двигать пальцами, как будто плела что-то и завязывала множество невидимых узелков. Ветер дул от мыса к морю. И кюна выкрикивала на ветер:
Звонкие цепи
Руки замкнут!
Крепкие сети
Опутают ноги!
Силы беру я
У племени Ворона!
Тяжкие в битве
Скую я оковы!
* * *
«Красный Ворон» с треском ударился в грудь «Златоухого», его железный клюв поранил резную драконью морду. И с яростью, точно поранили его самого, Торвард конунг бросился вперед. Привычная, родная стихия битвы захватила его, дикое и освобождающее возбуждение кипело в крови, как будто вся его зимняя тоска, неприметно копившая мощь, наконец прорвалась. Не дожидаясь, пока оба корабля будут сцеплены крюками, он, точно железная молния в своей блестящей кольчуге, перепрыгнул на борт «Ворона» с занесенным копьем и мгновенно, держа его обеими руками, всадил в грудь ближайшего слэтта. Пробитый насквозь, слэтт завалился на спину, сминая стоявших позади; Торвард выпустил древко, но успел выхватить меч и быстро отбил несколько устремленных к нему клинков. По переброшенным с борта на борт веслам перебежали еще несколько человек; Ормкель и Асбьерн заняли места по бокам конунга. Борт ударил о борт, и над щитовыми брусьями сшиблись две волны; звеня клинками и давя, одна стремилась вытеснить другую, перекинуть битву на другой корабль. Регне сзади подал Торварду щит, и конунг, прикрываясь им, бросился с мечом вперед, так быстро прокладывая себе дорогу через строй слэттов к носу, где находился Эгвальд, что телохранители с трудом успевали за ним.
Второй корабль слэттов в это же время подходил к корме «Златоухого». Эгвальд стремился навстречу Торварду, как вдруг замер с занесенной секирой. Он сам не понял, что произошло: казалось, крепкая петля обвила его поднятую руку и остановила; он оглянулся, чтобы увидеть эту петлю – и ничего не увидел. Кто-то метнул в него копье, и оно пронзило бы Эгвальда насквозь, не качнись корабль на волне. Копье пролетело мимо плеча Эгвальда и словно разбудило его, разрубило невидимые узы. Встряхнувшись, он бросил взгляд назад: многие из его хирдманов, только что наступавшие, падали на днище корабля, пронзенные и зарубленные.
– Вперед, племя Воронов! – во весь голос закричал Эгвальд. К нему бросился какой-то фьялль, и он едва успел подставить щит под удар меча.
Звонкий удар раздался позади Торварда. Он успел заметить вспышку света, яркая звезда пронеслась над его головой. Регинлейв отбила чье-то копье, летевшее ему в спину.
– Вы победите, Торвард конунг! – услышал он где-то в вышине ее звонкий голос. – Их духи собрались стаями! Ты победишь!
* * *
Кюна Хёрдис выхватила с пояса нож и перерезала горло козе, лежащей связанной возле ее ног. Торопливо ловя горстями горячую кровь, вдова великана бросала ее вниз, в морские волны, и кричала все громче и громче:
Оковы кладу я
На копья и стрелы!
Руки не в силах
Щиты удержать!
Зоркость у глаз,
Остроту у клинков,
Крепость щитов —
Все отниму я!
Кровь темно-красным дождем падала и пропадала в серых волнах. И вода вокруг одиннадцати кораблей, бьющихся перед горловиной фьорда, на глазах краснела от крови.
* * *
Флитир Певец сам метнул крюк с «Медного Дракона» на ближайший к нему слэттенландский борт. Здесь предводительствовал крепкий слэтт с красным лицом и белыми от седины волосами – Кьярваль Волчья Нога. Он был на носу и не сразу заметил крюк. А Флитир ярл немедля перепрыгнул на корабль слэттов и с ходу зарубил мечом первого, кто бросился к нему. С другого корабля метнули копье; Флитир даже не видел его и вдруг ощутил сильный удар в спину. Обернувшись, он увидел возле себя копье с широким наконечником, завалившееся концом древка под скамью. Не задумавшись даже, каким образом он сам не оказался пробит насквозь, Флитир ярл схватил копье левой рукой и метнул назад, на тот корабль. Оттуда послышался короткий вскрик – приветствие смерти.
* * *
Торвард метнул сразу два копья двумя руками, и сразу два слэтта полетели в воду – один был пронзен, а второго, успевшего прикрыться обухом секиры, отбросила сила удара. Почему-то они даже не пытались увернуться, хотя видели его. Ормкель из-за спины конунга выпрыгнул вперед и скосил мечом одного из слэттов, словно травяной куст. Другой слэтт вскинул ему навстречу щит, но Ормкель, дико рыча от ярости, как медведь, расколол его одним ударом. За спиной его вскочил еще один противник, рубанул его мечом под колено… Торвард уже видел Ормкеля мертвым, истекшим кровью, но тот только обернулся и мгновенным взмахом снес слэтту полголовы. Нога его осталась цела, словно выкованная из железа, и даже незаметно было, чтобы он почувствовал боль от удара. Может, становится понемногу берсерком?
– Хугин и Мунин! – кричал где-то впереди Эгвальд ярл.
Торвард то выхватывал его взглядом из гущи схватки, то снова терял, но пройти к нему не мог, так как на «Красном Вороне» собралось слишком много народа и требовалось сперва освободить место. Волна качала корабли, прикованные друг к другу железными крюками, на всех одиннадцати, превращенных в единое поле битвы, кипела общая яростная схватка. Слэттов явно оставалось меньше. Торвард дивился, замечая, как легко поддаются противники их ударам. Он считал слэттов лучшими бойцми. А те рубили мимо, как пьяные, оружие их казалось тупым. Не раз слэтты шагали за борт и пропадали в воде, как будто забыли, что бьются не на земле.
* * *
Ладони кюны Хёрдис, высоко поднятые и обращенные к морю, были темны от засохшей крови. Кровь усеяла брызгами ее грудь, даже лицо, а глаза ее горели, как у голодной волчицы зимней ночью – память о пещере великана ожила в ней. Над морем поднялся ветер, разбуженный воем духов-двойников, и в гудение ветра вплетался пронзительный голос колдуньи:
Крепче железа
Оковы кладу!
Льдом заморожены
Руки и ноги!
Очи не видят!
Уши не слышат!
Скованы крепко
Боевые оковы!
* * *
Взор Эгвальда застилал кровавый туман, но он не знал, куда и сколько раз был ранен. Корабль под его ногами качало и бросало из стороны в сторону, как в сильнейшую бурю, но он не видел бортов и при каждом шаге ждал, что нога его провалится в пустоту и он сорвется в воду. Веки его опускались, как два тяжелых щита, лоб и брови болели от напрасных усилий удержать глаза открытыми, но они закрывались, как будто он не спал пять дней и пять ночей. Руки казались мягкими, словно лишенными костей, и он не мог как следует поднять свою Великаншу. И раньше он бывал в битвах, но никогда еще ему не приходилось так тяжело и трудно! Он просто не помнил, с кем и из-за чего сражается, каждый вдох давался ему с огромным трудом, в ушах стоял непрерывный звон. Такое бывало только в самых страшных снах, когда знаешь, что вокруг опасность, но невидимые чары сковывают, наваливаются тяжестью. Тот, кто пробовал бежать по горло в морской воде и в полном вооружении, поймет его. Ноги Эгвальда наливались холодом, холод поднимался все выше, как будто он врастал в лед. Остатками сознания Эгвальд понимал, что это неспроста, что это колдовство – не так уж он был слаб, чтобы так быстро и позорно обессилеть! Единственное, что он слышал ясно – предсмертные крики и стоны своих людей, вздымающиеся до самого неба.
Кто-то прыгнул к нему, Эгвальд отмахнулся секирой, почти не видя противника. В глаза ему огнем ударил блеск золоченого шлема, того самого, к которому он стремился всю эту бесконечно долгую битву. Эгвальд шагнул к нему, но секира выпала из его рук, и сам он без сознания покатился по скользкой от крови скамье к ногам Торварда конунга.
* * *
– Остановись! – Перед Торвардом вдруг оказалась Регинлейв.
Ее черные волосы стояли почти дыбом, глаза и щеки горели, руки были забрызганы кровью. Она опустила щит, укрывая им лежащего лицом вниз Эгвальда.
Торвард едва успел удержать занесенный меч, чтобы не поранить ее.
– Отойди! – в ярости крикнул он. – С каких это пор ты стала защищать моих врагов? Ты что, мне изменила, бесстыжая?
Голос его прозвучал странно громко. Торвард огляделся. На всех одиннадцати кораблях битва погасла, словно костер, который сожрал охапку соломы и разом выдохся. Два слэттинских корабля, с носа и с кормы прикованные крюками к «Златоухому», были молчаливы и пусты, не считая усеявшие их тела, и становилось ясно, что это «Златоухий» взял их в плен, хотя они намеревались зажать и пленить его.
От шести сотен слэттов осталось чуть больше половины. И все они лежали, то ли раненые, то ли обессиленные, живые ничем не отличались от мертвых. На волнах плавали десятки щитов со знаком ворона, частью целые, частью расколотые, волны носили весла и щепки, древки копий с обломанными наконечниками. Тела, упавшие за борт, сразу ушли на дно, утянутые снаряжением. На всех кораблях хозяевами остались фьялли.
– С тех пор, как тебе стало помогать колдовство! – звонко ответила Регинлейв, и Торвард увидел гнев и презрение в ее синих глазах. – Никому нет чести в том, чтобы убивать безоружных!
– Безоружных! – изумленно воскликнул Торвард. – Да что с тобой, гвэд а-мадра!
– Их оружие притуплено колдовством! На них наложены «боевые оковы»! А ты хочешь сказать мне, что не знал этого?
Торвард потер рукой лоб, но ощутил липкость засыхающей крови и отнял руку. Ему было жарко, он сбросил шлем на днище корабля и потрепал волосы, взмокшие от пота.
– «Боевые оковы»! – недоуменно хмурясь, повторил он. – Откуда?
– Твоя мать наложила их! Она там, на Среднем мысу!
Торвард вместо ответа схватился за лоб, уже не обращая внимания на липкую кровь. Разом он понял все произошедшее. «Боевые оковы»! Чары, налагаемые колдунами и лишающие человека сил в бою. Мать обещала ему помощь, но не сказала, какую именно. Теперь Торвард понял причину своей слишком легкой победы. И торжество в его душе сменилось досадой. Гнев валькирии уже не казался ему удивительным. Ему стало стыдно, как будто он избил связанного. И чужая кровь, которая засыхала на его лице и руках и уже начинала стягивать кожу, казалась гораздо более отвратительной, чем обычно.
– Тем, кого я сегодня отведу к престолу Отца Битв, будет на что пожаловаться ему! – мстительно сказала Регинлейв. – И я скажу тебе, Торвард сын Торбранда, – в такой победе мало чести! Не такого я ждала от тебя!
Подхватив свой щит, Регинлейв взвилась над кораблем. И целые стаи прозрачно-серых теней поднимались из волн, с кораблей вслед за нею. Дева Битв повела павших в Валхаллу, Сияющую Щитами. Торвард смотрел, как валькирия черной звездой уносится все выше, и сам себе казался маленьким и жалким, брошенным на земле и опять опозоренным.
Опустив голову, Торвард посмотрел на Эгвальда ярла, лежащего возле его ног – посмотрел, как на некогда желанную добычу, которая вдруг разом утратила всякую цену. Лужа крови возле рукава лежащего растекалась все шире. И хотя увидеть поверженного врага у своих ног всегда приятно, сейчас это зрелище только раздосадовало Торварда. Бурное воодушевление битвы остыло, и взамен в душе поднималась грызущая тоска, от которой он было избавился.
– Эй, подбирайте весла! – крикнул он так, что его услышали на всех кораблях. – Рубите крюки, правим к берегу. Да смотрите, чтобы никто из слэттов больше не выпал за борт!
Колечки кольчуги слиплись от крови и стали неподатливы, ему было тяжело, словно на него самого навалились «боевые оковы». Кивнув Регне, Торвард нагнулся, чтобы тому легче было стащить с него кольчугу, с досадой дернул прядь волос, зацепившуюся за ворот, и почему-то сейчас он ненавидел свой прекрасный доспех, за которым сам когда-то ездил в Ветробор, заплатил тролль знает сколько серебра и так радовался! Содрав с себя обе мокрые от пота рубахи, нижней он кое-как вытерся и с отвращением бросил комок за борт. Регне уже расправил верхнюю рубаху, чтобы он мог ее надеть, держал наготове пояс, и лицо у него было какое-то виноватое. Чтобы дать выход своей досаде, Торвард сам сел за весло. Проплывая к горловине фьорда, он не смотрел на Средний мыс, не желая видеть кюну Хёрдис. И все его самообладание понадобится ему сейчас, чтобы, разговаривая с ней, не наговорить такого, чего достойный человек не говорит своей матери, даже если она колдунья!
* * *
Убитых слэттов похоронили в тот же день – обитателям Трехрогого фьорда вовсе не хотелось, чтобы неупокоенные духи врагов преследовали их по ночам. Но больше четырех сотен человек осталось в живых, и среди них сам Эгвальд ярл. Многие даже не были ранены, а просто лежали на днищах своих кораблей в беспамятстве, и не очнулись, когда их подбирали, разоружали и переносили на берег, в пустые корабельные сараи. Многим пленникам требовалась перевязка, и хирдманы занимались этим до самого вечера. Настоящая лекарка в усадьбе Лейдольва ярла тоже имелась: Сигрун, вдова одного из хирдманов, и Торвард послал ее к Эгвальду. При этом он хранил суровый и спокойный вид, но все понимали – торжества победы конунг не испытывает. И многие хирдманы, узнав о «боевых оковах», наложенных кюной Хёрдис на слэттов, его понимали.
– Что же ты со мной делаешь, госпожа моя! – только и сказал он матери, которая скромно гордилась победой, справедливо считая, что она добыта в основном ее руками. – Ты хочешь опять опозорить меня на весь Морской Путь? А все к тому идет. Теперь будут рассказывать, что я могу одолеть только зачарованного противника!
– Сколько у тебя раненых в войске, конунг, сын мой?
– Ни одного.
– А убитых?
– Восьмерых недосчитались.
– И те не убиты, а утонули, потому что тупыми копьями их сбросили за борт. Ты одержал великолепную победу, конунг, сын мой. А чарами или чем другим – кому какое дело? Не ты сидишь связанный, а Эгвальд ярл. И это главное. Или ты забыл про руну Науд?
– Она у меня уже вот здесь сидит! – Торвард выразительно показал на свое смуглое горло, едва удержавшись, чтобы не добавить: «И ты, госпожа моя, вместе с ней!»
Наутро Торвард конунг послал за лекаркой. Та пришла, утомленная бессонной ночью, с пятнами крови на переднике. Сигрун была высокая, худощавая женщина с острым носом, тонкие прядки пепельных волос вечно свисали из-под ее головной повязки с короткими задними концами – в знак ее вдовства. Ей едва перевалило за сорок, но лицо, всегда равнодушно-усталое, казалось лишенным возраста. После смерти мужа Сигрун немного повредилась рассудком, и ее в усадьбе сторонились, как сторонятся всех, кто в слишком коротких отношениях с миром мертвых. Погибший муж часто являлся лунными ночами побеседовать с нею.
– Еще шестнадцать умерло за ночь, – сказала она Торварду вместо приветствия. – Вели похоронить их поскорее. Кто умирает от ворожбы, тот не бывает добрым покойником.
– А что с Эгвальдом ярлом?
– Плечо задето, но не похоже, чтобы рана воспалилась, так что обойдется. – Женщина затрясла головой. – В нем столько злости, что она заменяет ему вытекшую кровь.
– Его можно привести сюда?
– Ты спрашиваешь у меня? – Сигрун сердито посмотрела на Торварда. – Ты – конунг, ты хозяин в этой усадьбе.
– Поди посмотри сам, – велел Торвард Регне. – И приведи его ко мне, если он держится на ногах.
Эгвальд, когда его привели в усадьбу, был бледен, но держался гордо, почти заносчиво. Левая рука его висела на перевязи, на скуле темнела длинная и глубокая царапина, а голубые глаза смотрели со злобным вызовом. Некоторое время противники рассматривали друг друга, ничего не говоря: оба они ждали этой встречи, и оба при ней испытывали не самые приятные чувства.
Эгвальд знал, что конунгу фьяллей двадцать восемь лет, но на вид он дал бы больше. Шрам, тянувшийся через правую щеку назад почти до края челюсти, казался продолжением рта и был виден даже под черной двухдневной щетиной. Этот шрам, черные волосы, смуглая кожа, карие глаза делали Торварда похожим на подземного жителя, дверга или тролля. Но особого торжества победы в нем тоже не наблюдалось: от выражения мрачной усталости черты лица казались резче, плохо расчесанные волосы разметались по плечам, ворот красновато-коричневой рубахи, обшитый пестрой тесьмой, был распахнут, открывая ремешок амулета, и Торвард безотчетно подергивал край ворота с приколотой маленькой золотой застежкой, словно ему жарко.
– Садись, Эгвальд сын Хеймира, – наконец сказал Торвард, кивнув на край скамьи. – Теперь у нас есть время поговорить спокойно.
– Мне не о чем с тобой говорить, – отрезал Эгвальд.
Он жалел, что остался жив. Он спокойно и с достоинством мог бы взглянуть в глаза Одину, представ перед Отцом Ратей в рядах погибших. Но к пленению он не приготовился, и чувство стыда и бессилия наполняло ядом свет и воздух. На башмаках Торварда, которые из-за высоты сиденья находились почти перед глазами у пленника, засохли темные пятна крови – крови слэттов, и Эгвальд смотрел на эти пятна с горькой ненавистью, чувствуя, что это его собственная кровь.
– Жаль, – ответил Торвард. Злой задор Эгвальда напомнил ему его самого тринадцать лет назад. Тогда он тоже оказался пленником человека, с которым ему не о чем было говорить. – Я думал, ты мне объяснишь, с чего это ты вдруг набросился на меня, когда фьялли и слэтты друг с другом не воюют.
– Что-то ты не вспомнил об этом, когда напал на Скельвира хёвдинга на Остром мысу! Помнишь, перед осенними пирами! Ты не объяснил, отчего напал на него ночью, как волк!
– Н-да! – обронил Торвард. Этого обвинения он ждал, поэтому принял его с внешним спокойствием. – Что было, то было. Но обижен здесь все-таки не ты. Кто наследники Скельвира хёвдинга?
– Какое тебе до того дело?
– За убийство можно выплатить виру. А поскольку Скельвир хёвдинг был убит действительно мной и действительно ночью, я готов заплатить даже больше. Марка золота – обычная цена за смерть благородного человека, но, учитывая все обстоятельства, я готов выплатить три марки. И если бы ты от имени наследников Скельвира согласился на эти условия – а я думаю, ты имеешь право решать, раз уж взял на себя месть, – то я готов немедленно освободить тебя и твоих людей, чтобы ты мог вернуться домой и уладить это дело. Как тебе это нравится?
Эгвальд смотрел на него с той же ненавистью: этот разговор тем более его мучил, что он не оправдал надежд Ингиторы. «Наследниками Скельвира» была она, и Эгвальд отлично знал, что она не приняла бы ни три марки золота, ни десять марок. Ей нужна была эта голова, эта самая, с этим шрамом, знаменитым на весь Морской Путь!
– «Наследники Скельвира» ничего от тебя не возьмут! – отчеканил Эгвальд, не желая называть имени Ингиторы перед этим человеком. – Их устроит только твоя смерть. И пока я жив, ты, Торвард сын Торбранда, не будешь для меня никем, кроме врага! – твердо и злобно глядя прямо в глаза Торварду, выговорил Эгвальд. – Никем! И никакого мира у нас не может быть! Убей меня, если тебе это не нравится.
Рука Торварда, лежавшая на колене, сжалась в кулак. Он и сам понимал, что поздно говорить о выкупе. Теперь Эгвальд должен мстить ему и за свое поражение, и мириться сейчас согласился бы только последний трус. А этот, стоявший перед ним раненый «воин светлых альвов» трусом явно не был.
– Тебе это нетрудно! – с усмешкой добавил Эгвальд. – И ничего нового в убийстве слабых и безоружных ты не найдешь! Твои подвиги известны всему свету! О тебе и за морями слагают хвалебные стихи! Не знаешь ли вот таких?
И Эгвальд весело заговорил, глядя прямо в глаза Торварду:
Зол был удалец,
Лихо бился, подлец!
Меч кровью мыл,
Во тьме поразил!
Торвард разом побледнел, как сухая трава, сердце его от гнева стукнуло где-то возле самого горла, словно хотело выпрыгнуть и броситься на обидчика. А Эгвальд, не смущаясь, следил за тем, как меняется выржение его лица, и звонко продолжал, наслаждаясь действием своих речей:
Первым ночью напал,
На пир крови скакал!
Был Торвард злодей
Убийцей людей!
В волнении перепутав порядок двустиший, кое-что забыв, Эгвальд все же добился главного: вся та сила, которую вложила в стихи Ингитора, полыхнула пламенем прямо в лицо ее врагу. Само ее пылкое сердце выкрикивало эти строки, и от волны горячей ненависти дом вдруг содрогнулся. Пламя в очаге пригнулось, словно на него плеснули водой, дикий отблеск задрожал на стене, и со стен с грохотом посыпалось оружие и щиты. Люди вскочили с мест, пытаясь увернуться, закричали ушибленные. Хирдманы бросились на Эгвальда и поспешили зажать ему рот.
А кюна Хёрдис вдруг расхохоталась, словно в жизни не слышала ничего забавнее. Ее звонкий хохот заглушил и голос Эгвальда, и возмущенные крики дружины; он звенел и рассыпался по гриднице, как железный перестук клинков. Никто не понимал причины такого веселья, но всем стало жутко от этого смеха.
– Замечательные стихи! – воскликнула наконец кюна Хёрдис. – Чем сжимать кулаки, конунг, мой сын, ты бы лучше спросил, кто сочинил их!
– Их сочинила Ингитора, дочь Скельвира хёвдинга из усадьбы Льюнгвэлир! – с мстительным задором ответил Эгвальд. – Ваше колдовство сковало мне руки, но мой язык сковать не удастся!
Торвард махнул рукой, приказывая увести Эгвальда, и отвернулся. В нем кипела какая-то черная, отвратительная лихорадка, словно в жилах вместо крови тек какой-то грязный, темный яд, и даже перед глазами потемнело. Сейчас он за себя не ручался.
– Ах, как я ошиблась! – воскликнула кюна Хёрдис, когда Эгвальд оказался за дверью. – Как ошиблась!
Она сжимала голову руками, раскачивалась, и в то же время в ее голосе звучало не меньше гордости, чем досады. Совершенная ошибка ужасала, но и восхищала ее своей значительностью: она была сродни оплошности Гуннара и Хегни, принявших коварное приглашение Атли, который задумал их погубить и погубил.
– Как ошиблась я, конунг, сын мой! – ответила она на непонимающий взгляд Торварда. – Не йомфру Вальборг, а деву-скальда я должна была приворожить к тебе!
– Будь проклята твоя ворожба! – в диком гневе закричал Торвард, вскакивая с места. – Я больше знать не хочу никакой ворожбы, понимаешь ты это! Бид сионн круаснехта им хеанн!