– Говорил. Но это было бы…ну, для женщины более подходящий способ.
– Мне и раньше пытались втолковать, что я – женщина. Но, видишь ли, мой отец еще раньше успел мне внушить, что я – прежде всего человек, а все остальное – потом.
– Твой отец… Ох, был бы Кар, эта дохлая сволочь, еще жив, с каким наслаждением я бы ему руками шею свернул!
– Так значит этот твой друг, с которым вы вместе ходили искать валькирию, это…
– Это Хельги ярл, ваш Наследник. Тогда я тоже звался Торвард ярл, и в тот же год он сделал меня конунгом. Понимаешь? Мне тоже было тяжело. Моего отца тоже убили. И я тоже не мог отомстить, но не потому, что сил не хватало, а потому что за смерть на поединке не мстят. Его убил человек, которого я считал моим другом, а потом я не мог ни отомстить ему, ни дружить с ним по-прежнему. И сейчас не могу. Хоть он и женился на моей сестре, племяннице моей матери, их поединок произошел в основном из-за нее, так что и она теперь для меня потеряна… Ну, она-то всегда меня терпеть не могла!
– За что?
– А за то, что я фьялль. Больше не за что.
– Значит, еще не я здесь самая сумасшедшая!
– Нет, мы еще не самые! Ничего. Осталось немного. Мы дойдем до кургана, добудем Дракона Битвы, прикажем зарыть Бергвида в полосе прибоя и… И сможем забыть об этом навсегда! Или хотя бы жить, не оглядываясь на то, что больше не имеет силы нам помешать. Стой, так этот балбес, твой жених – это, выходит, Эгвальд ярл? Этот растяпа Гуннар, из-за которого ты требовала положить между нами меч?
– Ну, да! Я собиралась его спасать, а вместо этого плаваю тут в озерах с мужчинами, которых не знаю, как зовут.
– Да не надо его спасать! Во-первых, он думает, что к Бергвиду попала не ты, а его высокородная сестра, а во-вторых, он уже дома! Я в долг уступил ему его свободу и послал собирать войско, пешком через Рауденланд.
– А я-то все эти дни думала, что он греется в твоем уютном корабельном сарае!
– А я думал, что иду спасать от Бергвида йомфру Вальборг!
– Вот Эгвальд удивится, застав ее дома!
– И вот уж кому я не отдам бывшую невесту в целости, хоть он лопни! Я же все-таки не Сигурд, а он, слава асам, мне не побратим!
– А это правда, что тебя в младенчестве мать купала в крови пещерного тролля, чтобы сделать неуязвимым?
– Нет, про пещерного тролля – это болтовня. Но что-то такое она действительно со мной сделала, какую-то там «колдовскую оболочку» при рождении на меня наколдовала, потому что в меня и правда попадают довольно редко.
– А девять шрамов?
– Другой уже умер бы от таких ран, раза четыре. Если поделить эти девять шрамов на количество моих драк, то выйдет самая малость. И то я их заработал в основном в молодости, пока еще был не очень опытный.
– Я думала, ты меня задушишь, если встретишь.
– Задушить я тебя мог бы разве что в объятиях, при любых прочих условиях. Я что, похож на болвана, который не умеет обращаться с такими красивыми девушками?
– Я была убеждена, что в твоем имени есть «Тор»! И не зря мне мерещилось, что ты один не ходишь и возле тебя должны быть оруженосец, знаменосец, охраняющий знамя и четверо телохранителей!
– Да есть у меня это все, скоро увидишь! Трое лбов здоровых, под себя по росту подбирал, а четвертый был Ормкель. Он молодец, что повез сюда тебя, а не ее!
– А они оба, и Анвуд, и Ормкель, поначалу думали, что я – это она. Ормкель мне так и сказал: «Торвард конунг хочет, чтобы ты привезла ему выкуп».
– Ну, Ормкель, старый медведь, наверное, как тебя увидел, так и понял: Торварду конунгу нужна эта, а не та. Догадался, что через три дня после встречи мы с тобой уже будем целоваться, даже если всю зиму хотели друг друга придушить!
– Не через три, а через пять!
– Да я бы уже на второй не отказался! Знаешь, что тебе надо было сделать? Сразу, как только его к вам привезли и похоронили, тебе надо было приехать ко мне в Аскефьорд и сказать: «Что ты наделал, сын ведьмы?» Я бы посмотрел на тебя, а потом положил бы голову тебе на колени. И не встал бы, пока ты меня бы не простила и не согласилась взять меня взамен него!
– Почему же ты, сын ведьмы, не сказал мне этого сразу, тогда, когда я билась головой о землю на кургане и у живых и мертвых допытывалась, что же мне теперь делать!
При чем это здесь? О чем это? Они наслаждались этой лихорадочной путаницей слов, точно глубочайшими тайнами вселенной; недостаток связности восполнялся такими же многочисленными, беспорядочными, лихорадочными поцелуями, которые сами ничего не объясняли, но вполне заменяли недостающее. А Дагейда была в полном недоумении и не представляла, как бороться с ними. Жадный по-собачьи вздыхал рядом, чувствуя, как она томится, но был не в состоянии ей помочь. Дагейда прижалась к теплому волчьему боку, зарыла холодные руки в густой мех и затихла.
* * *
Следующий день выдался пасмурным и серым, было непонятно, рассвело уже или нет, но никакие туманные великаны больше не показывались. Проговорив всю ночь, Торвард и Ингитора оба теперь были сонными и друг на друга смотрели с изумлением, от которого, встречаясь глазами, начинали смеяться – все-таки требовалось время, чтобы подобный поворот уложился в голове. Оба они чувствовали себя как в лихорадке, в дикой смеси усталости и возбуждения, оба были потрясены и счастливы. Каждый из них не только нашел свою любовь, но и утратил смертельного врага; таким образом, у них оказалось два приобретения там, где у других нашлось бы только одно.
Но сидеть и удивляться не было времени: сделанное открытие разом оживило в памяти все то, что привело их обоих в Медный Лес. То, что йомфру Вальборг уже не нужно спасать от Бергвида Черной Шкуры, не охладило желания Торварда скорее покончить с самым страшным порождением квиттингской войны, и Ингитора всей душой жаждала помочь ему в этом. Все силы души и тела кипели в них, все казалось подвластно и преодолимо, хотелось дышать и жить быстрее.
По дороге Ингитора расспрашивала Торварда о Бергвиде, но он мало что мог добавить. Когда Бергвида с матерью продали в рабство, сам Торвард еще не родился на свет и мог только повторить Ингиторе рассказы старых ярлов. Эрнольв Одноглазый рассказывал, как после Битвы Чудовищ в усадьбе Речной Туман нашли тело женщины в богатой одежде, с перерезанным горлом; все были уверены, что это и есть кюна Далла, но никто из фьяллей не знал в лицо вдову Стюрмира конунга. Весь ее тогдашний путь так и остался неизвестен, и только через пятнадцать лет Гельд Подкидыш обнаружил ее в доме Вебранда Серого Зуба, в Граннланде, где она жила со своим восемнадцатилетним сыном. Его называли Свартом, и все считали его сыном Вебранда. Сагу о том, как он вырвался из рабства, Торвард слышал от того же Гельда. Зато в дальнейшем подвиги Бергвида были известны не только понаслышке.
– Ему вдвойне не повезло! – говорил Торвард, поглядывая на ходу вперед, где уже совсем близко вырисовывались две горы, ограждавшие вход в долину. – Он родился конунгом, а вырос рабом. А потом опять стал конунгом! Если бы что-то одно! Если бы он не узнал никогда, что родился законным наследником конунга, то спокойненько прожил бы свой век в свинарнике и тешил бы свое самолюбие игрой в кости с другими рабами. А то он вдруг попал на место конунга, выращенный и воспитанный, как раб!
– Но его нрава и ума никакое воспитание не изменило бы! – воскликнула Ингитора. При воспоминании о суровом лице Бергвида, искаженным чувством углубленного внутреннего страдания, ей не верилось, что он мог бы быть каким-то другим.
– Ну, благоразумен, добр и справедлив он не стал бы, воспитай его хоть в священной роще Бальдра, «где злодейств никаких не бывало от века».[16] Но обойдись с ним судьба помягче, в нем этой дряни вылезло бы поменьше. Конечно, мстительность в нем была, но она не выросла бы в дракона, если бы ему было некому и не за что мстить!
– Если бы он не должен был мстить за смерть отца, он стал бы мстить за потоптанный соседом луг или еще за какую-нибудь ерунду! За неприветливый взгляд. За собственное подозрение, что сосед его не любит.
– Нет, все имеет свои причины. Не будь он сам так напуган жизнью, он не стремился бы наводить страх на весь мир. Не чувствуй он постоянно своих прошлых унижений, он не так стремился бы утверждать свою власть над живыми и неживыми. Он же постоянно ждет, что его назовут рабом! Вот и пытается убить каждого прежде, чем тот это скажет. Имей он больше оснований верить, что люди добры, он и сам был бы добрее…
– Но теперь поздно рассуждать. Все сложилось, как сложилось, и другим уже не будет.
– Будет! – упрямо твердил Торвард. – Человек может изменить все и тем более он может изменить сам себя. Можно даже научиться ходить по воде!
– Что-то не слышно, чтобы кто-то этому научился!
– Будем в Аскефьорде – спроси у Сэлы. Она тебе расскажет, как ходила по морю пешком. Я и не говорю, что это легко. Но пугают только напуганные, не замечала? Обижают обиженные. Это у них такой вид защиты. Избавься от страха и обиды – и будешь отважен и благороден.
Ингитора не возражала. Торвард ничего такого не имел в виду, но все эти слова она относила к самой себе. Ведь и в ее жажде мести имелось кое-что общее с Бергвидовой. А сам Торвард служил живым примером того, о чем говорил. Когда-то он преодолел свою жажду мести, и теперь прочная уверенность в себе делала его великодушным и необидчивым.
Теперь ее поражало то, что она так долго, целых пять дней, оставалась так слепа и недогадлива. Казалось, она с первого взгляда должна была его узнать! Но нет – «Аск» сам по себе настолько захватил ее, что прогнал все прочие мысли, в том числе и о «Торварде конунге». Правда, оставаться слепой еще хотя бы два дня ей едва удалось бы. Он рассказал о себе так много, и кое-что из его рассказов, да и ее собственных наблюдений, отчетливо перекликалось с тем, что она раньше слышала о нем: от достопамятных «четырехсот девятнадцати марок» веса, на которые он по виду вполне тянул, до не менее достопамятного «шатра на корме», который тоже, как видно, был чистой правдой… С каждым днем она все лучше понимала, как много простора ее спутнику требуется в жизни, как мало он готов терпеть рядом соперников – и во всем Фьялленланде просто нет места для двоих таких! В общем, чтобы воевать с эриннскими ригами, конунгом быть не обязательно, но невозможно все время рассказывать о заморских походах, битвах и тяжбах, не упоминая конунга своей страны! Кроме того случая, когда ты сам им и являешься. И ей уже не оставалось ничего другого, кроме как сегодня-завтра вспомнить о карих глазах Торварда конунга, приложить все его приметы к Аску и понять, что двоих таких и нет. Только один.
Две горы все приближались, показалась и дальняя гора, заграждавшая долину с задней стороны. Торвард уже вглядывался на ходу, хотя разглядеть курган отсюда еще было невозможно.
– Там должен быть камень на вершине, большой розоватый валун! – бормотал он. – Эрнольв ярл рассказывал, как его волокли на катках целым табуном, и Вигмар Лисица обещал вырезать на нем поминальную надпись в стихах… Читать я умею, так что не ошибемся! – Он усмехнулся – едва ли в этих местах высилось так много курганов, чтобы существовала опасность в них запутаться.
– Здесь – Долина Бессмертия! – отозвалась Ингитора. – Если здесь никто не живет, так значит, и не умирает.
Она волновалась все сильнее. Ее переполняло предчувствие необычного испытания, которое потребует всех ее сил; была тревога, но не было страха или неуверенности. По-прежнему они двое составляли одно и обладали силой трех.
Но дорога сегодня давалась тяжелее обычного: то ли сказывалась бессонная ночь и напряжение всех душевных сил, то ли влияли чары Дагейды. Однако к сумеркам они уже оказались перед долиной. Вход в нее ограждали две горы, похожие на великанов, стоящих на страже перед дверями великаньего конунга. Пройдя между ними, Торвард и Ингитора вступили в долину, кое-где поросшую редким лесом. На вершине дальней горы бродили смутные тени. Ингитора старалась не смотреть вперед: почему-то казалось, что если она задержит там взгляд, то из горы, как на зов, появится что-то страшное.
– Вон он! – сказал вдруг Торвард. – Курган. Я его вижу.
В этом диком месте курган, единственный след человеческого присутствия, сразу бросался в глаза. За пять лет он совсем не изменился – круглый, ровный, похожий на перевернутый котел. На его боках выросло несколько молодых сосенок, но полукруглый розоватый гранитный валун на вершине, обточенный в виде половины щита, был виден издалека. Сам курган казался каким-то замкнутым, особым миром, скрытым под мхами и травами леса, и Ингитора, увидев его, невольно остановилась и сжала в кулаке свою «волшебную косточку».
* * *
Стоя на самой вершине горы, маленькая ведьма с нетерпением поглядывала на небо, сжимала кулачки, как будто грозила солнцу и хотела скорее прогнать Суль с небес. Золотая колесница за облаками ехала так медленно, а те двое шли так быстро! Напрасно она проскакала впереди них на своем волке, рассеивая по всему пути опутывающие заклятья. Эти двое все говорили и говорили и были так захвачены друг другом, что ничего не замечали. Требовалось средство посильнее.
Стоя на вершине, ведьма широко раскинула руки, словно ловила северный ветер. Могучий холодный ветер нес ее заклинание вниз, овевая гору потоками силы.
Ночью сильнее
становятся все
мертвые воины,
чем днем при солнце! —
пела Дагейда, и горы вокруг повторяли слова заклинания тысячей гулких голосов.
Спящий, вставай!
Корней нет у гор,
земля их не держит!
Силой наполнись,
каменный воин,
дрему стряхни!
Именем Имира
я заклинаю:
Спящий, проснись!
И гора у нее под ногами дрогнула. Резко взвыл ветер, разнося ужас по всем окрестным долинам, испуганно сжалось в норах зверье, завизжали подкаменные и подкоряжные тролли. И сама земля, великанша Йорд, застонала, чувствуя, как отрывается от нее то, что стало неотделимой частью, и обретает новую, навороженную жизнь.
Ингитора вдруг замолчала на полуслове и вскрикнула. Взгляд ее был прикован к дальней горе, а лицо исказилось таким ужасом, что Торвард похолодел. Еще не глядя, что там, он поспешно толкнул Ингитору к себе за спину и повернулся лицом к долине, схватившись за древко копья. И тоже не сдержал возгласа. Он знал, на что и на кого идет, но такого он ждать не мог.
Дальняя гора медленно покачивалась, подрагивала, с ее склонов съезжали огромные пласты земли вместе с растущим на них лесом, который сейчас казался только коротенькой шерсткой на шкуре чудовища. Гудела и дрожала земля под ногами, а гора стряхивала с себя земляные покровы, и под ними вырисовывались все яснее очертания тела. Тела великана.
Великан вставал медленно-медленно, но время остановилось, люди не успевали вздохнуть. Ужас превратил их в камень, каменной глыбой навалился на грудь. Великан шевелил плечами, двигал ими вверх-вниз, словно вытаскивал что-то из-под земли; это «что-то» были его собственные руки, корни горы, и он тянул их вверх, освобождая от изначальной скованности. Лица у него не было, была только голова, торчавшая неровным бугром, и на вершине этой головы прыгала Дагейда, неистово выкрикивая все новые и новые строки заклинания.
Сидящий великан качался, дергался, и видно было, что теперь он пытается оторвать от земли ноги. Что будет, когда он встанет? «Он нас затопчет!» – хотела кричать Ингитора, но не могла, словно заклинание, давшее жизнь горе, их, живых людей, превратило в камень. Бежать? Куда бежать, если великан одним шагом покроет всю долину и раздавит их? Что может меч, что может копье, пусть даже в руках могучего воина, против горы? Любое оружие он сомнет, как сосновую иголку, и даже не заметит!
Резкие порывы холодного ветра, смешанного с гулом, почти валили их с ног. Торвард взял Ингитору на плечи и изо всех сил встряхнул, крича прямо в ее побелевшее лицо:
– Останови его! Ты прогнала туман, ты можешь!
Не слыша его за грохотом земли и камня, Ингитора огромными от ужаса глазами глядела мимо плеча Торварда туда, где бурая скала вырастала все выше от земли. Уже ясно обозначились очертания головы, бородатого лица с опущенными веками, плеч и груди… Как будто человек медленно садится, просыпаясь… Вот-вот он откроет глаза… Ингитора не владела даже языком, в голове ее не было ни одной мысли: все поглотил грохот ожившей горы.
Тогда Торвард повернул ее спиной к великану и снова встряхнул:
– Ты можешь! Не думай о нем, думай о рунах! Ты можешь все! Придумай что-нибудь!
Ингитора дрожала, но теперь, когда великан исчез с ее глаз и перед ней было только лицо Торварда, она опомнилась и сообразила, что происходит и чего Торвард от нее хочет. Если она ничего не сделает прямо сейчас, то они погибнут оба. Невозможно, чтобы они, столько пережив и одолев столько бед, погибли так глупо, в трех шагах от цели, от рук какой-то маленькой злобной ведьмы, лягушки с холодной кровью! Ни за что! Не для того они воевали и мирились между собой, чтобы поддаться такой дряни!
– Да, я смогу, – почти спокойно сказала Ингитора, точно приказывала самой себе, и закрыла лицо руками, чтобы не видеть ничего, что могло бы ее отвлечь. Торвард встал позади, заслоняя ее от ветра, и обнял, чтобы она крепче держалась на ногах. И опять, как прежде, она ощутила, что вся его сила сообщается ей. А это было много!
– Возьми! – Торвард всунул ей в руку древко своего копья, испачканное кровью троллихи. – Это ясень. Поможет.
Ингитора взяла копье и вдруг почувствовала в своих руках настоящий колдовской посох, Конь Девяти Миров,[17] ветвь Иггдрасиля, на котором держится мир. Сзади, вокруг них все выло и грохотало, они едва слышали свои голоса и скорее угадывали мысли друг друга – и в то же время буйство встающего великана было далеко, их двоих словно окружала невидимая стена, ограждавшая только то пространство, на котором стояли их ноги, но нерушимая, как стена самого Асгарда. Ингитора не боялась: они или одолеют дочь великана и все ее чары, или погибнут; страху вообще не нашлось места в том мире, где она очутилась уже сейчас. Она повернулась лицом к живой горе и поставила копье между нею и собой – и само копье подсказало ей, что делать. Древко его налилось огнем, две пламенных ветви выросли из острия и древка: одна смотрела вниз, другая вверх, и с ними копье приняло вид руны Эйваз, руны Тиса, руны отвращающих сил.
Руна Тис, защита,
непрерывность жизни:
корень в глубь опущен,
крона ловит свет! —
заговорила Ингитора, сливаясь дыханием с огненным трепетом руны. Ее корни ушли в глубины подземелий, ее ветви поднялись выше небес, и связь всех миров, проходя через нее, приглушила силу буйства, противоречащую равновесию мира.
Огненные ветви на копье задрожали и переместились: теперь они обе смотрели от острия в разные стороны и вверх, и копье приобрело сходство с человеком, который стоит, подняв руки к небу и взывая к божеству. Ингитора начала новую строфу:
Руна Альгиз, лебедь,
связь Земли и Неба,
будь мне прочный посох,
защити от зла!
Руна Защищенности сливала ее дух с живыми силами вселенной: укореняя дух в земле, она была посохом, прочной опорой равновесия. Великан дрожал и дергался, пытаясь скинуть наброшенные на него путы: огненные очерки сетью пробегали по его исполинской фигуре.
Тюр, Духовный Воин,
мощь, отвага, воля!
Скован цепью Фенрир,
Славен подвиг Тюра! —
заговорила снова Ингитора, и голос ее звенел от переполнявшей грудь любви. Тюром в ее глазах был Торвард: вся его мощь и весь ее восторг перед этой мощью сияли в очертании руны-стрелы, в которую превратился ее Конь Девяти Миров.
Тюр, защитник жизни,
Тюр, губитель бездны,
столб, опора неба,
сдержит силы тьмы! —
говорила она, твердо зная, что ни одна ведьма и ни один великан на свете не может выстоять против Тюра, против силы Духовного Воина, отдавшего руку за укрощение Фенрира и тем самым получившего неодолимую силу для борьбы с любыми порождениями Бездны.
Торвард полоснул себе ножом по запястью, поверх едва зажившего недавнего пореза; Ингитора окунула в кровь кончик пальца и начертила на клинке копья три руны. Кровь обожгла пальцы Ингиторы, а заклинание пелось само собой, как будто кто-то другой пел ее устами.
Тис, Тростник и Воин —
силой трех владею;
три зову на помощь
ветви с Древа Мира.
Знаю руны мощи:
Тис, Тростник и Воин,
на копье навею
петли сильных слов.
Сядь, рожденный бездной —
цепью враг окован,
Эйваз, Тюр и Альгиз —
щит благих богов!
Огненная сеть, опутавшая великана, сплелась в огромный купол, накрывший его и приковавший к земле. Ингитора произнесла последнюю строфу, и собственный голос почти оглушил ее. Грохот впереди сменился шорохом и постукиванием камней.
Прижав к груди руку Торварда, а в другой руке держа копье с тремя кровавыми рунами на острие, Ингитора смотрела вперед, туда, где медленно таял огненный купол над застывшей горой. Великан перестал двигаться и замер: гора сохранила очертания сидящего тела с приподнятыми коленями и руками, упертыми в землю, словно встающий хотел оттолкнуться от нее. Но все кончено. Земля не отпустила его, а небо не приняло чуждое порождение. Ясно видны были голова и бородатое лицо, плечи и грудь. Но глаза оставались закрыты. Медленно таял в глубине, отступал, как волна отлива, стон земли, и ветер трепал ветви обрушенных елей.
– Все! – хрипло сказал Торвард, не сводя глаз с сидящего великана. – Уселся, брат. Ко ндеахайр-си рэ уайм!
Ингитора выпустила копье: ей казалось, оно будет стоять само по себе, как живое дерево с корнями, но оно почему-то упало. Зато освободившейся рукой она обняла Торварда, и они стояли, крепко прижавшись друг к другу, с прочностью истинного Мирового Ясеня. Их корни уходили в подземные глубины, их ветви поднимались выше облаков, в их жилах единым потоком струилась сила рун девяти миров, а их плотно слитые тела составляли ствол, на котором держится вселенная.
– Слава Тору, курган не засыпало, – так же хрипло сказал Торвард, и Ингитора поняла, что он волнуется уже не из-за великана, а из-за того, что курган, к которому он так долго стремился и пытался отыскать дорогу, наконец-то совсем близко.
А маленькая рыжеволосая ведьма по-волчьи выла от бессильной ярости, видя и чувствуя, как чужое колдовство опутывает великана сетью, рушит ее чары, стоившие ей таких трудов. Но не была бы она дочерью Свальнира и Хёрдис, если бы отступила, имея в запасе хоть что-то.
– Я не хотела их убивать! – в отчаянной ярости кричала Дагейда, обращаясь ко всему миру, от дракона Нидхёгга у корней Мирового Дерева до белки на его вершине. – Я хотела дать им уйти живыми! Но они не хотят уходить! Она не хочет уходить! Это все она! Один он бы не смог! Жадный!
Огромный волк, мгновенно выросший из-за валунов, серой молнией бросился вниз по склону умершей горы. Он мчался вниз по уступам и валунам, неслышный и стремительный, как сама смерть, и глаза его в сумерках горели ярким зеленым огнем.
У самого подножия скалы его ушей достиг пронзительный женский крик – его увидели.
Торвард тоже его увидел. На спине Жадного не сидела Дагейда, и это означало только одно: ведьма послала зверя убивать. Руны и заклятья здесь не годились: Жадный не был наважденьем или нечистью, он был просто огромным свирепым животным, способным рвать все живое. По первому побуждению Торвард хотел отослать Ингитору от себя, но сообразил, что цель волка – как раз она, а не он. Дракон Судьбы утратил бы силу, будучи снят с мертвого, а значит, своего брата ведьма Медного Леса убивать не собирается.
Но то, что Дагейда намеревалась сделать, Торвард позволил бы ей еще менее охотно, чем покушение на свою собственную жизнь. Быстро сбросив на землю плащ и снаряжение, Торвард поднял с земли копье с кровавыми рунами на клинке и ждал, подпуская чудовище ближе. Сила Мирового Ясеня еще струилась в нем, и вид оскаленной смерти в волчьей шкуре не внушал ни малейшего трепета: он был твердо уверен в своей силе одолеть кого угодно и что угодно.
Когда Жадному оставалось два прыжка, Торвард вдруг стремительно бросился ему навстречу, поднырнул под летящую серую глыбу и поймал его на копье. Жадный тяжело рухнул на землю, накрыв собой Торварда, покатился по земле. Брызнула кровь, на вереске и на мху зарделись ярко-красные пятна. Прижимая руки к лицу, Ингитора кричала изо всех сил – в ней кричал нестерпимый ужас, не подвластный воле разума. Ее рвали на части боль и ужас, каждая частичка ее тела трепетала от невыносимого мучения, она умирала каждый миг заново. У них больше не было ничего отдельного – это ее подминала под себя тяжелая туша, это ей заливала глаза чужая горячая кровь, это ее душил запах зверя, ее рвали длинные когти – и все это было вдвойне больнее, потому что любовь делает чужую боль страшнее своей. Мир с треском рвался на части, она не могла дышать, пока по вереску катается этот клубок из серой волчьей шерсти, с запрокинутой волчьей головой с раскрытой пастью, из которой бурным потоком льется кровь, где мелькают руки и ноги человека, древко копья, черноволосая голова. Один раз она уже пережила крушение своего мира – второй раз она этого не выдержит. Все пропадет и кончится для нее в тот же миг, если волк поднимется, а человек – нет…
Вот клубок остановился, дернулся несколько раз, волк перекатился на бок, и его вытянутые лапы больше не шевелились. Но тело еще двигалось – это Торвард, которого волк придавил своей тяжестью, пытался встать. Кое-как он поднялся на четвереньки и замер, кашляя, тяжело дыша, поматывая опущенной головой и покачиваясь. Одежда на нем висела окровавленными лоскутами, кровь так обильно покрывала его от плеч до колен, что, казалось, он должен умереть немедленно.