– Ну, да! – устало согласился Торвард. – Я не могу осуждать его за то, что он тебя любит. Я и сам на этом попался! – Он усмехнулся, но совсем невесело. – Но сейчас он ведет себя просто глупо, и тут уже любовь ни при чем. Он же своими ушами слышал, что ты хочешь остаться со мной. Если бы ты любила его, разве я стал бы тебя или еще кого-то удерживать? Что я, Бергвид, что ли?
– Но ты удерживаешь меня!
– Да, потому что ты любишь меня! Скажи, что это не так!
– Я люблю тебя. Но я должна…
– А я знать ничего не хочу! Ты – женщина, и ты ничего никому не должна. Должен – я, и пусть он возьмет с меня, если сумеет! Теперь он здоров – ну, пусть опять вызывает меня на поединок! Чего придумал – с войском приходить! За женщиной с войском не приходят, за женщину бьются один на один! Он со мной уже один раз дрался – ну, если понравилось, так я всегда готов! Только теперь никаких тупых мечей и прочих детских глупостей. Я его убью, и делу конец. И то все это одна неблагодарность! Мне он обязан тем, что сидит тут и распевает боевые песни, а ведь я мог бы давным-давно отправить его в Винденэс с веревкой на шее! Если тебе угодно жертвовать собой, то я к этому не стремлюсь! И я не позволю, чтобы мною пожертвовали ради чьей-то детской глупости! Ко ндеахар-си, луига герран, до уайм! …Хотя война со слэттами мне тоже, конечно, не нужна. На битву его не позвал! Подвиг украли! – в негодовании восклицал Торвард и дергал ворот нарядной вышитой золотом рубахи, словно она его душила. – Ничего себе подвиг! Хельги ярл!!! – вдруг заорал он, в каком-то насмешливом отчаянии обращаясь к потолочным балкам, и это имя, которое он столько лет не решался упомянуть при людях, теперь звучало как рвущийся из души призыв к утраченному счастью. – Что же у тебя за брат такой несуразный!!! Хельги, вернись, я все прощу!!!
– Ну, а вы? – Ингитора огляделась, взглядом взывая к каждому из хирдманов и ярлов, и не понимая, что уже самим этим обращением показывает, что и сама стала частью Торварда. – Вы-то что скажете? Халльмунд! Эрнольв ярл! Альвор ярл! Сельви, Сигвальд! Скажите! Вы разве хотите воевать со Слэттенландом? Вам это нужно? Эрнольв ярл, скажи, разве фьяллям мало Квиттинга?
Мужчины переглядывались, потом с места встал Эрнольв Одноглазый, отец Халльмунда и Сигвальда, – огромный, как великан, широкоплечий, седовласый, с багровым лицом и незрячим левым глазом – олицетворение суровой мощи Аскефьорда. Все смотрели на него в напряженном внимании, даже Торвард отчасти переменился в лице, потому что Эрнольв ярл действительно имел право говорить от имени фьялленландских гор.
– Мы, конунг, говорили между собой об этом, – начал он низким голосом, иногда запинаясь, потому что никогда не был мастером произносить речи, но всегда знал, что хочет сказать, и никогда не боялся высказывать свои мысли. – Ты столько раз стоял за нас, что мы теперь постоим за тебя. Наша честь была твоей честью, наш покой был твоим покоем, и никто во всем Фьялленланде не скажет, что ты больше заботился о себе, чем о нас. И теперь твое счастье будет нашим счастьем. Мы готовы. Ты всегда был за нас, а мы всегда будем за тебя. Ты сделал правильный выбор, этот выбор – к нашему счастью, и мы готовы его защищать.
Ингитора закрыла лицо руками. Ее так потряс этот ответ, что все ее чувства пришли в смятение. Она проиграла, но ее поражение было восхитительной победой и давало ей даже больше, чем просто счастье с Торвардом. За время, прожитое в Аскегорде, она привыкла, что эти люди – хирдманы и служанки, ярлы и их жены, челядь и гости – всегда где-то рядом. Теперь ей доказали, что они не рядом, а вместе с Торвардом. К ним надо было привыкнуть, но их нельзя было не замечать. Они приняли ее, потому что ее любил Торвард, которого они любили, и своим сегодняшним решением, этим нынешним спором она еще раз доказала им благородство и твердость своей души. Пожелав спасти их от войны, она подтвердила свое право на их преданность – они не хотели отпустить ее как раз потому, что она пожелала от них уйти. Они готовы были встать лесом, чтобы заслонить ее от бури, и на глазах ее выступали горячие слезы благодарности и любви к ним.
А ведь раньше она ухитрялась не замечать даже того, с кем говорила! Эгвальд ярл! Она совсем его не знала! Там, в Эльвенэсе, она так сосредоточилась на себе и своих бедах, что не видела ничего вокруг! Она не знала, что Эгвальд ярл может быть так упрям и самолюбив. Оказалось, что ее обещания, данные почти в беспамятстве, он принял как завет на всю жизнь! Он готов был отдать ей все, но и взамен тоже требовал всего; перенеся из-за нее беды и страдания, он непременно хотел взыскать с нее возмещение за них, пусть даже против ее воли. Так о ее ли счастье он заботился с самого начала и имел ли теперь право на возмещение? Эгвальда она уже не жалела, но так сложилось, что в раздорах конунгов гибнет множество невинных людей. И теперь уже безо всякой ворожбы колдунов Тролленхольма будут приходить к Трехрогому фьорду боевые корабли из Слэттенланда и будут лететь окровавленные тела в холодные бездны Ран. И она, Ингитора, будет знать, что все это сотворено ее руками…
Но Ингитора напрасно думала, что Торвард ее не понимал. Он прекрасно ее понимал, он просто с ней не соглашался. Он подошел к Ингиторе снова и взял ее за плечи.
– Мне что, еще одну рубаху разорвать? – спросил он, этим непонятным для других доводом призывая ее образумиться. – Ты забыла? Там, когда я честно предлагал тебе вырезать мое сердце, что я тебе сказал? Если уж ты отказываешься, то с прошлым покончено. Больше никаких обид, долгов и благородных мстителей. Мир так мир. Ты согласилась. И теперь молчи, женщина. С моими врагами я сам разберусь. А ты моя, и хватит об этом.
Ингитора послушно опустила голову ему на грудь. Уйти от него оказалось выше ее сил. В этой его упрямой готовности биться хоть со всем светом за свое счастье была та горячая и бурная жизненная сила, которая еще в Медном Лесу виделась Ингиторе в виде капель росы, налитых огненным сиянием солнца. Именно эта жаркая и живая пылкость всех его чувств и накал разнородных качеств так восхищали и пленяли ее – его великодушие и упрямство, дружелюбие и нетерпимость к соперничеству, его страстность и сила воли, открытость и честолюбие, щедрость и требовательность, способность увлекаться и стойкая верность тому, что он считал действительно важным.
– Я буду думать, что ты прав! – сказала она. – Потому что ты не можешь быть не прав.
– И хорошо! – одобрил Торвард, поглаживая ее по волосам и по спине. – Раз уж нам суждено жить вместе, нам лучше не спорить, не кричать, пока с кровли не посыплются балки. Моя мамочка говорит, что моего упрямства хватило бы на трех троллей и что иначе не могло быть, потому что я – сын своих родителей! Ну, иногда и я тоже доступен доводам рассудка, вон, Халльмунд подтвердит. Но не сейчас! Изображать жертвенного барана я не собираюсь, хоть бы меня сам Добрый Бальдр уговаривал.
– Делай что хочешь! Мой дом там, где ты.
– Ну, вот это речи умной женщины!
Умиротворенный Торвард склонился и стал ее целовать. Теперь-то Ингитора знала, что в глуши Медного Леса он и правда вел себя на редкость сдержанно, и получила представление, как выглядит его «менее скромное» поведение, на которое он ей тогда только намекал, поскольку в тех лесах у благородной девушки не было иной защиты от домогательств, кроме него же самого. Здесь, дома, Торвард выражал ей свою любовь все более настойчиво и пылко, притом не стеснялся ни дружины, ни служанок, ни гостей. Народ в гриднице гомонил, довольный, что конунг помирился с невестой, и совсем не помнил, что они помирились-то, собственно, на решении воевать со Слэттенландом.
* * *
Несколько дней прошло в обычных забавах, которые бывают, когда один знатный человек приезжает в гости к другому: Торвард конунг и Эгвальд ярл вместе охотились, хирдманы играли в мяч, стреляли в цель или боролись за какую-нибудь серебряную чашу из добычи с озера Фрейра, и все вроде бы шло мирно, но на самом деле все ждали окончательного решения. Торвард конунг старался выглядеть спокойным, но в его темных глазах блестело несколько лихорадочное веселье, как будто мысленно он всегда держался за рукоять меча. Несмотря на одержанную в споре победу, на душе у него было плохо и тревожно: зная великодушие, чувство чести и самоотверженность Ингиторы, он не сомневался, что она совершенно всерьез собиралась вернуться к Эгвальду. Торвард изводился от беспокойства, если терял Ингитору из вида хоть на мгновение; понимая, как он угнетен, Ингитора ласкала его, стараясь успокоить, но он и в этих ласках видел чуть ли не прощание. Не находя места от тревоги, он быстро вспомнил о том оружии, «которое у мужчины всегда при себе», как говорил Хеймир конунг, и в первый же вечер после того разговора не шутя пытался закрепить свои права на невесту, чтобы она уже и не думала от него уйти! В итоге бурной встречи, разорвав на ней рубашку, он отступил только тогда, когда подлинно убедился, что ей не до любви, потому что Ингитора заплакала, обиженная его горячим упрямством и слепым желанием настоять на своем во что бы то ни стало!
И при виде этих слез он так устыдился, что отвернулся и сел на приступку лежанки, не в силах уйти и не смея на нее взглянуть, и даже его опущенная голова и плечи выражали такой суровый стыд, что Ингитора все-таки потянулась к нему и прижала его голову к своей груди.
– До чего я докатился… – хмурясь и морщась, как от боли, бормотал он, обнимая ее и пряча лицо у нее на плече. – Но ты же понимаешь, я не могу, не могу даже думать, чтобы возле тебя был кто-то другой… Я теперь понял, что я ними со всеми делал, ты можешь быть довольна! Вальгейр сын Вигмара отомщен!
Прошло то время, когда он считал ревность глупой.
Кончилось тем, что Ингитора все-таки уложила его рядом с собой и гладила по голове, пока он не заснул, крепко обнимая свое сокровище и зная, что хотя бы до утра оно никуда не денется. Эта уверенность для него сейчас значила даже больше, чем страсть. Когда-то давно, в первые дни в Медном Лесу, он относился к ней снисходительно-покровительственно, а она жалась к нему в страхе перед змеей или призраком Дагейды верхом на волке. И вот теперь он кладет голову ей на плечо, ища защиты от более страшного призрака – призрака одиночества, тоски, неуверенности. Она стала ему необходима, без нее он уже не мог быть самим собой, и в том, что теперь он нуждался в ее покровительстве, и выражалась его единственная, неделимая любовь. Так же, как и всякий, Торвард конунг хотел любви и цеплялся за Ингитору в страхе ее потерять, как она когда-то цеплялась за него при виде троллихи. Оба они знали, что порвать связь между ними уже не под силу никаким силам и обстоятельствам, даже их собственной воле, и в обмен на обещание сегодня вести себя смирно Торвард вытребовал у Ингиторы обещание больше никогда не заговаривать о возвращении в Слэттенланд!
Но те, кто пытался оторвать их друг от друга, этого не знали, а может, не хотели знать. Кюна Хёрдис не отпускала от себя йомфру Вальборг и старательно опекала ее, как любимую дочь, которая только начала оправляться после опасной болезни. Такое ее поведение изумляло всех, даже самого Оддбранда, которого, казалось, удивить не смогло бы ничто на свете. При всяком удобном случае кюна заводила речь, что, мол, хорошо бы было Торварду конунгу, ее сыну, взять в жены дочь Хеймира конунга и как она, его мать, порадовалась бы, если бы в этот дом пришла женщина истинно высокого рода. Такие речи могли казаться издевкой всем тем, кто помнил, что сама кюна Хёрдис в молодости была не кем иным, как дочерью рабыни.
– Не обращай внимания! – снисходительно советовала Ингиторе фру Сэла. – Наша кюна тоже иногда любит поуродствовать, и на нее как раз накатило – радуйся, что она играет не с тобой!
– В своем ли уме ты, хозяйка? – добродушно осведомлялся Оддбранд, по-свойски придерживая руку кюны Хёрдис, и его добродушие было так же мало настоящим, как и ее заботливость. – Ты хлопочешь об этой девушке, как будто ослепла и не видишь, что твой сын-конунг по уши влюблен в деву-скальда, а в этом деле его даже быками Гевьюн не сдвинешь? Чего ты хочешь этим добиться?
– Я вижу, что он влюблен в деву-скальда, кстати, что-то я не слышала от нее стихов! Но раз уж я смутила покой бедняжки и приворожила ее к моему сыну, должна же я ей помочь!
– Скорее, хозяйка, я поверю, что камень поплыл по воде, чем в то, что в тебе заговорила совесть!
– Можешь не верить! – с видом оскорбленного достоинства ответила кюна, чем подтвердила подозрения Оддбранда, что эта ее добродетель – очередная забава.
– Но хлопотать тут бесполезно!
– Сама вижу, не слепая! Зато я исполню свой долг! Может быть, еще что-то случится.
– Что?
– А вот увидишь!
Находиться в девичьей Ингиторе было немыслимо, и она теперь даже радовалась, что ее выселили в отдельный покойчик, а весь день она проводила среди дружины: ездила на охоту, присутствовала на всех состязаниях, в гриднице сидела на ступеньке рядом с Торвардом. Зная ее желание на этот счет, Торвард при ком-либо из слэттов даже не прикасался к ней, однако Вальборг вообще перестала с ней здороваться, и Ингитора старалась даже не воображать, что слэттинки о ней сейчас думают. Одно было ясно: благоразумная йомфру Вальборг всей душой поддерживает воинственные намерения своего брата, и каждый ее взгляд поощрял его мужество или его упрямство, как угодно.
Второе находилось ближе к истине, поскольку сын и дочь Хеймира конунга больше не могли закрывать глаза на то, что она и Торвард любят друг друга и что против этой любви бесполезны любые уговоры и угрозы. Но Вальборг по-прежнему была полна решимости добиться примирения между двумя державами, пожертвовав собой. Она не упускала случая подчеркнуть, что готова именно жертвовать собой, то есть сделать именно то, что отказалась сделать Ингитора.
А Эгвальд, наоборот, требовал жертвы от своей бывшей невесты. Теперь он узнал, что никакого насилия над ней не было, но то, что она по добровольному согласию пришла в дом Торварда конунга, ничуть не облегчило его мук, а только заменило их другими. Знать, что она добровольно позволяет этой вот щеке со шрамом прижиматься к своей белой груди, что она сама, своими лебедиными руками, обнимает это смуглое чудовище, было так же мучительно, как и думать, что ее обесчестили силой. Эгвальд не мог даже в гриднице смотреть на этих двоих, ему было за них стыдно и мерзко. Но его намерения вернуть себе Ингитору это не меняло. Казалось, стоит увезти ее в Эльвенэс, и все станет как прежде! Почему Ингитора, которая была так весела и добра с ним в ту прошедшую зиму, Ингитора, которой он столько отдал и которая недавно проявляла такую самоотверженную преданность ему, теперь отказывается вернуться и предпочитает оставаться с Торвардом, которого так пылко ненавидела всего три-четыре месяца назад – для него было непостижимо.
– Я готов был отдать за тебя мою жизнь! – сказал он ей однажды, случайно встретив ее одну в переходе. – Я пошел на фьяллей войной, чтобы отомстить за тебя, и готов был погибнуть! А ты, ты – неблагодарная, ты променяла меня на этого сына ведьмы, и не хочешь вернуться и вспомнить, что я сделал для тебя! Я всю свою жизнь погубил из-за тебя! По-твоему, это ничего не стоит? Будь я проклят, если я еще бы в кого-то влюбился!
Ингитора молчала, понимая, что причина его слепого упрямства – жестокая ревность. Но тут никакие объяснения и оправдания помочь не могли. Она не любила его, потому что он – не Торвард, и тут ничего нельзя было сделать.
– И запомни! – добавил он, поймав наконец ее руку, которую она долго отдергивала и прятала. – Даже если он на тебе женится, рано или поздно я все равно отомщу ему! Все равно я не успокоюсь, пока он не получит по заслугам! Я буду каждый год приходить и разорять ваши берега огнем и железом, пока буду жив!
«Он пока живой, но это не надолго, если мне придется так из-за него страдать!» – вспомнились ей слова Торварда об Эгвальде, хотя и сказанные несколько в другой связи. Ох, как это напоминало саги о пожизненной вражде двух героев, но теперь Ингиторе было противно вспоминать звонкие строчки, когда-то так ею любимые.
Устав от всего этого, дня через три Ингитора как-то ушла гулять, взяв с собой Сэлу, ее невестку Дер Грейне, а еще Регне, который шел чуть поодаль, не сводя с фру Дер Грейне печально-обожающего взгляда. Эти две женщины нравились Ингиторе больше других в Аскефьорде, хотя и совершенно по-разному. Нельзя сказать, чтобы Сэла отличалась добротой или веселостью, но она была очень сообразительна, нелюбопытна и решительно ничему не удивлялась – в положении Ингиторы это были очень ценные качества. За прошедшее время ее познакомили с приключениями самой Сэлы, которая во время Туальской войны «так отличилась, что заткнула за пояс всех ярлов, включая и меня самого», как говорил об этом Торвард.[26] Сэла, сдержанно-уверенная, бойкая, но вместе с тем очень широко мыслящая женщина, совершенно не одобряла того мнения, что Ингитора якобы обязана вернуться к слэттам, и иметь ее рядом именно сейчас Ингиторе было приятно. По твердому убеждению Сэлы, на свете нет ничего важнее Аскефьорда: ради блага Аскефьорда допустимо украсть, убить, обольстить кого угодно, проявить любую неблагодарность и любое коварство – и даже благородный человек при этом не утратит чести, потому что высшая и настоящая его честь – это благо Аскефьорда!
Совсем другой была жена ее двоюродного брата Аринлейва, фру Дер Грейне, та самая «мудрая женщина с острова Туаль», от которой Торвард когда-то услышал о законах Богини, чтобы потом пересказать их Ингиторе в глуши Медного Леса. В Аскефьорде Дер Грейне прозвали Госпожа Луна, поскольку в ней подозревали истинную жрицу Луны, которую на Туале, в отличие от Морского Пути, представляли в женском обличии. Эта женщина, стройная, с неслышным шагом, похожая на столб лунного света, при всей внешней простоте казалась загадочна и значительна и не подходила своему мужу, доблестному Аринлейву сыну Сельви, как не подошла бы железному мечу рукоять из резного хрусталя. Со своей золовкой Сэлой они отлично ладили, и эти две молодые женщины, такие непохожие, казались двумя воплощениями одного и того же божества, земным и небесным.
– Человек переменчив, как морская волна, и он никогда заранее не знает, что ему суждено! – утешала Ингитору Дер Грейне. – Послушай, я расскажу тебе, что произошло со мной. Шесть лет назад, пока я еще жила на Туале, у меня был талисман – прекрасный камень, похожий на каплю лунного света, и у нас его называли «Слеза Луны». Этот камень подарила мне мать моего отца, фрия Эрхина Старшая, и он давал мне знание будущего. И вот однажды Торвард конунг посватался к моей сестре, фрие Эрхине. Она отвергла его, посчитала его сватовство оскорблением и послала воинов отомстить ему. Они вернулись из похода и привезли Сэлу дочь Слагви, пленницу, которую посчитали сестрой Торварда конунга. Мы подружились с ней, и мне приснился сон, что я стану женой ее брата. Не скажу, что я огорчилась, – Дер Грейне мягко улыбнулась, – потому что Торвард конунг красив и доблестен, и я не понимала мою сестру Эрхину, которая отвергла его. Ведь можно было устроить так, чтобы он стал ее мужем, не нарушая ее достоинства как лица Богини на земле… Но я радовалась, что сон обещал мне самой брак с ним. Потом Торвард конунг приплыл к нам с большим войском и потребовал, чтобы моя сестра Эрхина стала его женой. Она предложила ему меня. Я не противилась, думая, что так исполнится предсказание. Но он дал мне другого жениха: Аринлейва сына Сельви. Я подумала, что судьба моя нарушена, но потом, когда я спросила, каков его род, он ответил… И я узнала, что он и есть двоюродный брат Сэлы, а Торвард конунг не состоит с ней в кровном родстве! Я стала женой Аринлейва ярла, и предсказание исполнилось, хотя совсем не так, как я ожидала! Люди могут предугадывать, ожидать и ошибаться, но судьба – никогда! Судьба всегда исполняется, потому что она – в самом человеке! И если уж тебе суждено было сначала ненавидеть Торварда конунга, а потом полюбить его, то это еще не самая дивная судьба из тех, что вершились под Ликом Богини![27]
Ингитора слушала и старалась принять ту мысль, которую до нее хотели донести: человек не знает ни себя, ни своей судьбы, но познание себя и есть единственное средство познать судьбу. Платить за это драгоценное знание иной раз приходится дорого, но разве лучше ей было оставаться в неведении и жить вслепую?
За разговором они добрели почти до самого Дозорного мыса, и здесь их нашел Торвард. Бросив коня Регне, он подбежал и обнял Ингитору, а потом стал бранить:
– Ты что, хочешь, чтобы тебя похитили? И чтобы теперь уже я пошел войной на слэттов, чтобы отбить тебя назад?
– О чем ты? Кто меня похитит?
– Ты знаешь кто. Он сегодня утром отдал приказ готовить корабли. Гостить им тут, в самом деле, уже нечего. Я сказал: раз уж ты надела на руку Дракон Судьбы, снять его не так-то просто.
– Значит, у нас будет война?
– Похоже на то! – вполне невозмутимо согласился Торвард, а потом вдруг сорвался: – Ро-йоннсайг ан кат го киан дар хлаон а хлонн ис а хиаль! Вот уж угораздило нас обоих так врезаться в одну и ту же! Я не отдам, он не уступит – так и будем воевать, пока он себе другую не найдет! Была бы у меня сестра – я бы ему отдал! Сэлу бы опять выдать за сестру – да она уже замужем! Что делать, да возьмут его тролли!
– Эй, Торвард конунг! – вдруг закричали с Дозорного мыса. – Там в море корабль!
– Кого еще к нам несет? – устало вздохнул Торвард и сел на камень. – Ну, иди ко мне! – Уже привычным ей жестом он хлопнул себя по колену, приглашая Ингитору присесть. – Не удивлюсь, если это доблестный Хеймир конунг, в смысле, кто-нибудь от него с освященным копьем войны.
– Жаль, что у тебя нет брата! Тогда он мог бы жениться на Вальборг.
– Да уж! Была ведь у меня парочка единокровных братьев, от первой жены отца, правда, оба старше лет на десять. Только они умерли, и говорят, что это моя милая мамочка наслала на них «гнилую смерть». Представляешь, если бы не эта болезнь, то у моего отца была бы жена и двое сыновей, и он не женился бы на моей матери, и я не родился бы…
– Беда! – Ингитора вздохнула, обняла его черноволосую голову и поцеловал в лоб, куда попала. – Все-таки как хорошо, что ты родился! За это твоей мамочке можно многое простить.
– Да уж! А ей, говорят, за это все и простили. Первые лет тринадцать ее очень не любили, а потом я потихоньку вырос, и народ убедился, что она дала им больше, чем отняла. Это не я, это сам Стуре-Одд говорил, вон Сэла подтвердит. Но нам с тобой больше нельзя откладывать заботу о продолжении моего славного рода. Уж очень будет обидно, если в войне из-за жены я буду убит раньше, чем она родит мне сына!
Говоря это, Торвард вглядывался куда-то вдаль, в горловину фьорда. Она проследила за его взглядом: из-за Дозорного мыса выходил корабль, медленно, на веслах вплывающий во фьорд. Вдруг Торвард ловко поднялся с камня, держа Ингитору на весу, потом поставил ее на землю, как будто она стала мешать ему. Взгляд его стал напряженным, в лице появилась сосредоточенность, и он даже ничего больше не сказал о том предмете, которому уделял всегда так много внимания.
– Кто это? – спросила она. На вид не было ничего особенного: лангскип на двадцать скамей, с вороном на носу, явно слэттенландской постройки. – Неужели правда от Хеймира конунга? Ты что, ясновидящий?
– Вроде того… Хотел бы я знать, кто это… – бессвязно бормотал Торвард. – Очень хотел бы! Ой! – Он вдруг как-то судорожно сглотнул и схватился за горло. И Ингитора поняла, что в настоящем волнении, от которого дрожит каждый сустав и качается земля под ногами, она его еще не видела. – Это… Бид сион… Замети меня метелью! Если это… Быка зарежу… Трех быков… Десять… Всем долги прощу… Подати оставлю… за два года… Устрою у себя «мирную землю»… Аудахт а Дагда ит крот а Фид!
Ингитора почти с ужасом слушала эту бессвязную смесь обетов и брани и не понимала, какого же несчастья ждет он, если готов ради его отвращения принести такие жертвы. Она еще не понимала, что не страх, а безумная надежда заставляет Торварда обещать не зная что.
– Я знаю этот корабль! – пробормотала она, сомневаясь, облегчит это их положение или ухудшит.
– Ну? – Торвард повернулся и посмотрел ей в лицо, но глаза его были такими отстраненными, словно даже Ингитора сейчас не имела для него значения.
– В Эльвенэсе видела. Это «Волнокрылый». Вон у него штевень в синий цвет покрашен, и флюгер новый, позолоченный. Это новый корабль, Хеймир конунг для себя строил.
– Хеймир конунг… – Торвард снова перевел взгляд на приближающийся корабль.
Тот уже настолько приблизился, что можно было разглядеть людей на носу. И человека, который там стоял, выделяясь среди других высоким ростом, Ингитора не знала.
– Но я вижу-то не Хеймира! Я вижу-то другого! – вдруг заорал Торвард. Шагнув к морю, он снова вернулся к Ингиторе, схватил ее за плечи и затряс так бешено, что она вскрикнула. У нее мелькнула мысль, что он сошел с ума. – Я вижу-то… Это и есть наш Добрый Бальдр, ты понимаешь! Это весна наша пришла, ты понимаешь! Это единственный человек на свете, который может нам помочь!