Страница:
– Так вы с ним, стало быть, шли ко мне сюда? – спросил Огнеяр, перебив девушку посреди рассказа.
Она кивнула. Огнеяр вскочил со скамьи и стремительно прошелся по горнице от стены к стене. По его плечам пробегала дрожь, весь облик источал какое-то лихорадочное нетерпение и вместе с тем мучительное сомнение. Здесь концы не сходились. На ходу он схватил с края маленького квасного бочонка деревянный резной ковшик и одним движением смуглой руки отвернул ему ручку с лебединой головкой, точно ковшик был не деревянный, а соломенный, только треск раздался. Веселка следила за ним с изумлением, Милава – с тревогой и пониманием.
– Не разберу, ничего не разберу, хоть тресни! – Огнеяр вдруг остановился прямо перед ними и глянул на жену. – Зачем Вела Перунова сына ко мне посылала? Рехнулась, что ли, на старости? Что мне с ним делать? Если бы Леля у меня была, тогда понятно. Но ведь нет ее у меня! Хотела, метла старая, чтобы мы с ним задаром друг другу глотки перегрызли? На нее похоже! Леля-то не у меня, а у него самого в руках была, когда он на меня походом собирался! Зачем? Чтобы я ее у него отбил? Что-то все вверх ногами выходит. Ехало огнище мимо мужика, глядь – из-под собаки лают ворота!
– Я хотела узнать! – засмеявшись шутливой песенке, Веселка вдруг вспомнила, зачем пустилась в дорогу. – Я хотела узнать, что с белым светом делается. Если не ты Лелю похитил – тогда кто?
– Кто? – Огнеяр невесело усмехнулся и опять сел. – Я знаю кто. И где она, тоже знаю. Только от этого не легче.
– У нас в Прямичеве в святилище разбилась годовая чаша. И наша ведунья сказала, что, значит, и Чаша Судеб разбита. А я в Прави уже восемь осколков подобрала: два осенних и шесть зимних. Мудрава велела мне их собирать. Может, говорила, и соберете Чашу Годового Круга снова.
– И где они?
– Здесь.
Веселка сняла с шеи мешочек, развязала тесемку и осторожно высыпала осколки к себе на колени.
– Тут у меня… – начала она, видя, что Огнеяр заинтересованно опускает взгляд к осколкам.
И, не договорив, тихо вскрикнула: неожиданно под ее руками блеснул мягкий золотистый свет. Все восемь осколков светились точно так же, как там, в Прави, где она нашла их, и мягким огненным светом были прочерчены рисунки со священными знаками: серпень, ревун, листопад, груден…
Ахнула княгиня Милава, и даже Огнеяр издал какое-то восклицание и мигом подался ближе к Веселке, встал на колени рядом с ней, схватил ее руку и отвел в сторону, чтобы не мешала видеть. Рука его показалась ей горячей, как огонь, и сильной, как железо; трепеща, она сидела неподвижно и в глупом страхе ждала, что вот-вот растает от этого жара и улетит легким облачком…
– Покажи ей! – Огнеяр глянул на жену.
Княгиня достала из-под платья маленький ключик. Огнеяр сам отпер один из ларчиков, скрытых под вышитыми пеленами, поставил его на пол перед Веселкой и поднял крышку.
Веселка увидела груду глиняных осколков, лежащих кое-как, вперемешку. Видно было, что когда-то они составляли большую священную чашу, с широким горлом и тремя маленькими круглыми ручками. На двух-трех осколках Веселке бросились в глаза знакомые узоры: знаки месяца кресеня, просинца… серпеня.
Глупо моргая, она смотрела на осколок со знаком серпеня. Как же так? Она поначалу обрадовалась, подумав, что у Огнеяра хранятся все остальные, недостающие ей осколки Макошиной чаши. Но осколок серпеня может быть только один один же серпень в году!
– Что это? – изумленно ахнула она. – Как… Их две?
Огнеяр бросил на нее значительный взгляд, и она опомнилась. Конечно, их две: Чаша Судеб на земле и Чаша Годового Круга на небе, она это знала давным-давно. Чашу Годового Круга она сама собирает по осколкам, рассеянным в Надвечном мире, а эти, выходит, остались от Чаши Судеб?
– Расскажи, – попросила она Огнеяра.
– Жил да был в городе Славене, что в земле речевинов, князь Велемог, и был у него сын единственный, по имени Светловой, – начал рассказывать Огнеяр, прохаживаясь по горнице взад-вперед. Его мягкие, сильные движения завораживали ее, и мерещилось, что от него по горнице волнами расходится мягкое тепло, как от живого огня. Веселка улыбнулась было такому началу, напомнившему ей любимые кощуны деда Знамо Дело, но тут же устыдилась: это и впрямь была кощуна, возможно, одна из последних, что сложены на белом свете. – И был Светловой так собой хорош и пригож, так сердцем добр и душою приветлив, что ни одна девица мимо него пройти не могла спокойно. И раз увидела Светловоя сама богиня Леля, а как увидела, так и полюбила. Явилась она ему девицей, пообещала любить, и Светловой так ее полюбил, что без нее света белого невзвидел. Как прошла весна, ушла от него Леля, а он целый год не ел, не спал, только и думал, как бы ее вернуть и у себя навек оставить. И дали ему совет…
Огнеяр ненадолго остановился посреди горницы, подумал и продолжил, уже не стараясь держаться кощунного склада речи:
– Я так думаю, Вела-матушка поусердствовала, на ум его наставила, чтоб ей место пусто было. И научила она его раздобыть Чашу Судеб, ту самую, что в Макошином святилище на реке Пряже хранилась и к которой весь род людской ходил свою судьбу узнавать. Как уж он ее раздобыл – не знаю, у меня тогда другие заботы были. Короче, раздобыл он Чашу Судеб, принес ее в священную рощу у Славена. И в Медвежий велик день, как пришла весна и Леля к нему явилась, грохнул он, сердешный, чашу о камень, так что одни осколки полетели.
Огнеяр досадливо хмыкнул, и Веселка без труда догадалась, что очень долгое время он, думая о тех событиях, называл княжича Светловоя всякими разными словами, но никак не «сердешным».
– Ну, вот! – Огнеяр махнул рукой в знак того, что добавить нечего. – Леля с ним навек осталась, у него теперь в роще вечная весна, а ни в другие земли, ни назад к богам Леле теперь дороги нет. А осколки я подобрал. Может, думал, пригодится. Да, видно, зря! Что с них теперь?
Веселка с сожалением посмотрела на тусклые глиняные черепки в ларце, лежащие мертвой бесполезной грудой. Толку от них и правда было немного. Но и от тех, что золотились у нее на коленях, толку не многим больше. Особенно здесь, в Яви. Свою силу Чаша Годового Круга обретет в Прави. Но сначала ее нужно собрать до конца.
Совершенно не в ту сторону отправился Громобой за пропавшей весной: идти надо было не на юг, к дебричам, а на запад, к речевинам. Теперь она знала имя того, кто похитил богиню весны на самом деле. Но что это изменило? Любопытно, да и все. И его имя, и черепки обеих чаш, погибших по вине княжича Светловоя, казались равно бесполезны.
– Собирай свое приданое! – Огнеяр кивнул на осколки у нее на коленях. – Пойдем!
– Куда? – хором спросили Веселка и Милава.
– В святилище. К Веле. Что-то же она хотела, когда Перунова сына ко мне посылала!
– Но как же ты ее услышишь?
– Теперь услышу! – убежденно ответил Огнеяр. – С ней вместе услышу. Уж если она тебя оживила, то Велу и подавно.
Он подошел к княгине и ласково погладил березовые листочки у нее на волосах. За время этой беседы они немного поблекли и опустились, словно на них повеяло первым холодом подступающей осени. У княгини был грустный вид.
– Когда вернусь – не знаю, – тихо добавил он. – Может, далеко идти придется. Но хоть бы не попусту…
– Что же ты хочешь делать?
– Вот хочу у Велы спросить, что теперь делать. Не в жертву же ее приносить, как мои старички возмечтали!
У крыльца Веселку ждала белая лошадь с золоченым седлом и уздой. «Зачем?» – хотела спросить она, но князь Огнеяр двинул бровью, и она послушно позволила двум кметям подсадить ее в седло. Рядом с Огнеяром она испытывала одновременно растерянность и воодушевление, как ни странно такое сочетание: его присутствие лишало ее воли и ясности рассудка, но зато внушало уверенность, что он сам отлично знает, что ей делать, и ей нужно полностью ему довериться.
Народа во дворе и на улице за воротами даже прибавилось, и князя с Веселкой встретили бурными криками. Лихорадочное оживление толпы казалось не столько радостным, сколько тревожным и даже жутким. «Как свадьба!» – мелькнуло у Веселки в голове, и тут же она вспомнила последние слова князя Огнеяра в горнице: «Не в жертву же ее приносить, как мои старички возмечтали!» Уж не думают ли чуроборцы, что Огнеяр везет ее приносить в жертву? Тогда понятно, почему ее от самых ворот провожают такими странными взглядами! То, чего она поначалу боялась среди личивинов, ожидало ее здесь, в Чуроборе, который так похож на ее родной Прямичев!
Но страха не было. С высоты седла глядя в изумленные, тревожно-радостные лица чуроборцев, она нередко ловила и сочувствующие, сожалеющие взгляды. И этим лицам Веселка улыбалась, приветливо кивала, словно хотела утешить. Не жалейте меня, добрые люди. Жертва уже принесена, принесена давным-давно. Я и сама не заметила, как это случилось. Капля за каплей дух мой поднимался к божеству, и я не уловила грани, за которой от человека уже оставалось слишком мало. Это мое благословение или мое проклятие, но это – моя судьба, и тут ничего нельзя изменить.
Ехать оказалось не далеко – святилище стояло в самом Чуроборе, на одном из пригорков. Во дворе уже пылал огромный костер, несколько Велесовых волхвов в косматых накидках и с ожерельями из медвежьих клыков стояли перед воротами. Но князь Огнеяр, сам ссадив Веселку на землю, тут же взял ее за руку и повел в хоромину, свободной рукой отмахиваясь от волхвов. И они отстали: как видно, здесь привыкли, что сын Велеса лучше знает, как угодить Подземному Пастуху.
Темнота внутри храма ужаснула Веселку, и она невольно встала, даже уперлась ногами в землю: что-то внутри нее сопротивлялось, не пускало перешагнуть этот порог.
– Пойдем! – властно сказал Огнеяр и с силой потянул ее за собой к порогу: он понимал ее испуг, но знал, что его необходимо преодолеть.
– Нет, нет!
На глазах Веселки внезапно выступили слезы ужаса, все внутри похолодело, и она бессознательно потянула свою руку назад. Тот ужас, который она пережила в хлеву прямичевского святилища, перед Велой, у которой вместо лица была чернота, охватил ее с той же силой – она снова ощущала себя на краю губительной пропасти, прямо в которую ее принуждали шагнуть.
Огнеяр вдруг поднял свободную руку и двумя быстрыми чертами нарисовал на ее лбу невидимую резу, имя которой – Нужда. И Веселка успокоилась. Ее воля замерла, страх погас – она лишилась свободной воли и готова была идти в Нижний мир, знак власти которого теперь был на ней. Все чувства в ней умерли, теперь она без трепета, с покорностью смотрела на дорогу своей судьбы. Огнеяр перевел ее через порог, и двери храма закрылись за ними.
Было совершенно темно, и Веселка сама вцепилась в горячую руку Огнеяра. Ее широко раскрытые глаза не могли уловить ни единого проблеска света, со всех сторон ее окружала сплошная черная пропасть, та самая пропасть, что уже не раз на нее зарилась: в святилище на прямичевском вымоле, потом возле дуба, когда Моровая Девка пыталась утянуть ее за собой… Казалось, сама она растворяется в этой тьме без остатка. Это – как смерть, к которой она пришла, исчерпав свой земной путь.
– Дрожишь? – Огнеяр тихо усмехнулся.
Он повернулся к Веселке, и она ясно увидела в темноте две багровые искры в его глазах. Зрелище было настолько жуткое, настолько дикой, потусторонней, нечеловеческой казалась эта плотная фигура, которую Веселка не видела, а лишь угадывала, как еще более плотный сгусток тьмы, что она вздрогнула и попыталась отшатнуться, но Огнеяр не выпустил ее руки, и она застыла на месте. Ледяной ужас пронзил ее, как перед каким-то чудовищем. Казалось, только дневной свет придает ему вид человека, а сейчас вместе со светом и князь Чуробора остался за воротами, а здесь теперь только сын Велеса, оборотень-волк, воплощение темной силы нижних миров. Стоя рядом с ней, он уже был «по ту сторону», потому что носил в себе потусторонний дух и теперь выпустил его наружу. Веселка дрожала от ужаса, чувствуя себя во власти полузверя-полубога, непостижимого и сильного силой разных миров – земного и подземельного, человеческого и звериного.
– Не бойся, – негромко сказал Огнеяр. – Чего не суждено, того и не будет. Иди за мной.
Глаза Веселки попривыкли к темноте, и она различила впереди что-то смутно знакомое. Огромный рогатый идол, поднявший голову к самой кровле, железный посох в руках… Чуроборский Велес держал посох иначе, не так, как прямичевский, – в Прямичеве Отец Дорог был изображен идущим, а здешний стоял, будто всю землю держал на плечах, опершись посохом для верности.
– Иди сюда. – Огнеяр подтянул ее к самому подножию Велеса.
Она увидела в темноте перед собой неяркое, темно-багровое свечение. Две светящиеся линии складывали резу Крада, и Веселка сразу прониклась ее смыслом, хотя никто и никогда не учил ее, купеческую дочь, священным знакам. Реза жертвенного огня воплощала смысл ее следующего шага – она несла в себе ту потерю внешнего, без которой не раскрыть внутреннее. Как жертва сгорает в огне, чтобы отдать дух свой богам, так прежней Веселке из Прямичева предстояло сгореть в огне грядущей перемены, чтобы высвободить наконец тот священный дух, который так долго зрел в ней и наконец готов был вырваться на волю.
Огнеяр положил ее ладонь на какую-то гладкую, широкую, холодную поверхность рядом с резой, и Веселка поняла, что та не висит в воздухе, а начертана на каменном алтаре. Сверху он накрыл ее руку своей. Камень был очень холодным, а его рука – очень горячей, и Веселка дрожала от смешения двух крайностей, чувствовала слабость и растерянность, как будто само ее существо испаряется, растворяется в пустоте.
– Зовет, – сказал рядом с ней глухой мужской голос, в котором она даже не узнала сейчас голоса Огнеяра; казалось, это говорит сам Велес. – Пойдем.
– Куда?
– В жар кипучий, в пламень палючий, в бездны преисподние! – словами заговоров ответил Огнеяр.
Веселка не успела ничего понять, как Огнеяр вдруг подхватил ее на руки и вместе с ней прыгнул куда-то. Встав на камень у подножия Велеса, он мигом провалился и заскользил куда-то вниз, во тьму, туда, куда звал его бессловесный голос, где черные волосы Велы вились, как волны, под жарким дыханием багрового подземного пламени.
Это ворота! Его, Огнеяровы, ворота в Надвечный мир, в Навь, в Подземелье! Веселка смутно успела сообразить это, и больше ни о чем уже думать не могла, захваченная и подавленная стремительным падением через густую черноту. Здесь не было ни места, ни воздуха, ни расстояния, ни времени; они просто летели вниз, чернота все глубже засасывала их в себя, и никакими силами уже отсюда не выкарабкаться назад к свету, хоть сто лет ползи… Она больше никогда не увидит прежнего мира, оставленного позади. Веселка задыхалась, все существо ее никло и гибло под гнетом тяжелой черной пустоты, слезы жгли изнутри закрытые глаза. Само сознание задохнулось и замерло.
Очнулась она, лежа на чем-то мягком. Перед ее открытыми глазами были зеленые травинки с двумя примятыми беленькими шариками кашки. Трава! Зеленая трава! В изумлении она села, но голова закружилась. Веселка зажмурилась, но тут же снова открыла глаза: так хотелось ей скорее снова увидеть это чудо. Запустив пальцы в траву, она подцепила стебелек кашки, приподняла белую головку, но сорвать не решилась: не поднялась рука оборвать жизнь дивного творения.
– Ну, что, жива? – спросил рядом знакомый голос.
Веселка вскинула глаза: в трех шагах от нее на земле сидел Огнеяр и жевал травинку. Вид у него был усталый, но спокойный и даже удовлетворенный, красная искра в глазах погасла, они были просто черными.
– Где мы? – спросила Веселка, и собственный голос показался ей странным: тихим, но звонким, как первая капель.
– У батюшки моего. – Огнеяр поднял глаза и взглядом показал ей вверх.
Там было небо – темно-синее, глубокое, без единого облачка, прозрачное и видное на огромную, головокружительную глубину. Мелькнуло какое-то далекое, совсем стертое воспоминание: однажды, в другой жизни, она уже видела это глубокое полупрозрачное небо, не дневное и не ночное. По небосклону медленно плыло горячее красное солнце, и оно двигалось не от востока к закату, а наоборот.
– На земле теперь ночь, потому и солнце тут, – сказал Огнеяр, видевший, с каким недоумением она смотрит на солнце. – А как проедет от заката к восходу, опять на Верхнее Небо выйдет. И там утро будет, а тут – ночь.
Да, верно. Веселка вспомнила: когда на земле ночь, солнце проплывает под землей. И везут его лебеди… Там, где красные лучи мешались с темной синевой, она разглядела черные очерки трех птиц с широко распростертыми крыльями. Медленно, величаво взмахивая широкими крыльями, три лебедя летели впереди солнца, и были похожи на тройку, впряженную в сани… Здешний день был непохож на земной: свет был мягким, сумеречным, и красное солнце не лило вниз лучей. Так, значит… они – под землей? У Велеса?
– Мы – в Подземелье? – робко спросила она, сама не понимая, какие чувства у нее вызывает это открытие.
Огнеяр кивнул. Веселка посмотрела на него и вдруг поняла одну его странность, куда более удивительную, чем красная искра в глазах или волчьи клыки среди верхних зубов: он был молод и полон сил, но в лице его была какая-то спокойная мудрость, из-за которой он казался намного старше своих лет. Бесконечно старше. Велес не имеет возраста, потому что сам он и есть время. И дух Велеса, живший в его сыне, здесь выступил наружу, потому что здесь и был источник этого духа.
Веселка огляделась. Сколько хватало глаз, кругом раскинулся огромный луг с пышной зеленой травой. Везде пестрели всевозможные цветы: белые кашки, розовые головки клевера, желтые первоцветы, синие колокольчики, пурпуровая гвоздичка. Белое, желтое, лиловое, розовое мелькало, ласкало глаз после однообразной снежной белизны, мучившей зрение уже, казалось, много лет… Веселка глубоко вздохнула, и воздух так сладко лился в грудь, словно впервые за долгое, долгое время. Над лугом было разлито изумительное ощущение покоя и довольства. Это ощущение уже проникло в ее кровь, наполнило каждую жилочку, и Веселка испытывала блаженство оттого, что сидит на этой траве под этим небом. Здесь было ее место в мироздании, и наконец-то она его нашла! Она сливалась в одно целое с этим цветущим лугом, и блаженство жизни каждой из этих травок растекалось сладостью в ее крови.
Мельком заметив свой подол, лежащий на траве, Веселка обнаружила, что кунья шуба исчезла, что на ней надета рубаха из мягкого белого шелка с пестрой цветочной вышивкой. Вышитые на подоле яркие цветы цвели, как живые, на глазах распускались листы и бутоны, кивали пестрыми головками. Веселка погладила цветок, обратила внимание на свою руку – рука ее стала белой, нежной, будто сроду не держала ни ведра, ни веника, ни веретена даже… Густая коса, концом лежавшая на траве, была светло-золотистой, как солнечный луч. И от всего – от руки, подола, косы – распространялось мягкое золотистое сияние, заметное в сероватом здешнем воздухе. Она вся светилась, как маленькое солнышко.
На сердце у нее было легко, умиротворенно-радостно; внутри себя она ощущала какой-то мягкий, животворящий свет. Ее память не сохранила ни забот, ни тревог: чувство счастья казалось вечной, неотделимой ее частью, самой ее сущностью.
Огнеяр смотрел на нее, не отрываясь, и во взгляде его было понимание. Он не ошибся, произошло именно то, чего он ожидал.
Веселка сидела на траве, поглаживая белые головки цветов, и ей никуда не хотелось идти. У нее было блаженное чувство, что она только что родилась по-настоящему, а из всего прошедшего она помнила лишь множество суеты, сейчас казавшейся бессмысленной. Какие-то образы чередой плыли к ней из-под темной воды забвения, размытые лица о чем-то умоляли, куда-то звали ее. Но они были ей не нужны и только мешали нынешнему счастью.
– Что ты? – спросил Огнеяр, видя, как она морщится и вздыхает.
– Не знаю… – Веселка потерла лоб. – Что-то я забыла…
Отчетливо помнилась черная корова с огромным, как мешок, брюхом, вспомнилось какое-то темное и тесное помещение, отблеск огня, мятая солома, деревянная загородка стойла… Мелькнуло испуганное девичье лицо, и стало ясно, что это ее собственное лицо, то есть не ее, а той, из которой она возникла…
Да, теперь все прояснилось. Она отчетливо видела девушку по имени Веселка, видела всю ее недолгую, неполных восемнадцати лет жизнь, и смотрела на нее со стороны.
– Я помню… Прямичев, Веселка, Хоровит… Веверица, черная корова… – Она подняла глаза на Огнеяра. – Много чего помню. Я в нее спряталась. А она не знала ничего. Да и я не знала. Я поначалу маленькая была, неразумная… как капля. А потом ко мне со всего света капли потекли, в реку слились, вот тогда я глаза открыла и себя поняла… Когда уже тебя увидела. И она помалу узнала, что в ней живу я…
Она запнулась: впервые она сознательно говорила от своего нового истинного лица и не сразу решилась назвать свое истинное имя.
– Валой-Кевэт, – Огнеяр усмехнулся. Его ничуть не удивили эти странные речи, он отлично понимал их смысл, и его забавляло, что самым мудрым и проницательным, раньше всех угадавшим правду, оказался личивинский кудесник с хвостатым бубном. – Весна-Красна. Леля-Весна.
Ему тоже все наконец стало ясно. Потерянная миром весна выбрала для своего нового воплощения Веселку из Прямичева. Хотя могла попасться и любая другая юная девушка – красивая, веселая, беспечная, полная истинно весеннего духа. Ведь мир не может быть без весны. Всякая травка хочет расти, вода хочет бежать, и общее желание жизненного обновления всей земли создало новую богиню Лелю, намотав на выбранный образ свои жизненные силы, как нитки на веретено. И девушка, сидевшая перед ним на траве, теперь была богиней. Слегка склонив голову с тяжелой золотой косой, она улыбалась и поглядывала на Огнеяра с тайным лукавством в ярких голубых глазах. Она знала, что она хороша, что она нравится ему, и все остальное мало ее занимало. При взгляде на него ее сердце начинало громко стучать; влечение к нему и страх перед ним кипели с лихорадочным накалом, давая понять, что вот-вот все решится, все кончится или, наоборот, начнется….
– Ну, пойдем Велу искать. – Огнеяр легко поднялся с земли и за руку поднял девушку.
Они пошли по лугу, и Леля-Веселка не спрашивала, куда они идут. Ее память не знала этого места, но она понимала его суть и была уверена: в какую бы сторону они ни двигались, они все равно придут именно туда, куда нужно. Это свойство дорог Надвечного мира – здесь ведет дух, а не ноги. Вот так же та, прежняя Веселка, в Полях Зимерзлы нашла дорогу к избушке Мудравы… Чужое воспоминание мелькнуло и ушло назад: здесь все было иначе.
Постепенно пустота луга кончилась; навстречу стали попадаться коровы, потом целые стада. Все они были черными, гладкими, с причудливо изогнутыми рогами, многие с телятами. Там, в Прямичеве, тоже была такая корова. Теперь она где-то среди этих. Все коровы мирно паслись, поднимали головы навстречу идущим и тут же снова опускали их к траве. Никаких пастухов или собак, никакого следа человека.
Впереди над равниной забрезжили горы: смутные, белесые, полупрозрачные, они словно бы парили между землей и небом и были похожи скорее на нагромождения тумана.
Местность пошла вверх, и вдруг на пологом склоне показались два источника. В одном из них вода была прозрачная, светлая, искристая, в другом – мутноватая, тусклая, и даже на глаз ее движение было медленнее. Возле этого источника лежал огромный черный валун.
– Вот она! – шепнул Огнеяр.
– Кто? – недоумевающе шепнула девушка в ответ и вдруг увидела на месте черного валуна высокую, тощую, высохшую, как щепка, старую женщину.
Ее длинные, сухие, спутанные волосы цвета увядшей травы спускались ниже колен, так что из их чащи только и было видно что пожелтевшее лицо с мелкими, острыми, недобрыми чертами, покрытое множеством морщин, длинные худые руки с цепкими пальцами и подол грязно-серой рубахи. Глаза Велы смотрели с хищным жадным чувством, и под взглядом их кровь сохла в жилах. Веселка в ужасе прижалась к Огнеяру: в этой женщине была ее смерть, а исходящий от Огнеяра могучий ровный жар внушал чувство надежной безопасности.
– Добрались! – Вела усмехнулась, показывая мелкие, тесно сидящие желтые зубы. – Пришла ты ко мне, голубка белая! Я ли тебя не звала? Помнишь, что я тебе говорила! Ты себе новое пристанище нашла, а я тебя нашла, первой из всех богов нашла, пусть попомнят! – Вела с мстительным торжеством вскинула иссохшие кулаки над головой, обращаясь к здешнему темному небу, отделившему ее от верхних миров. – Я тебя звала к себе, хотела путь указать, да ты еще слаба была, глупа – не поняла ты меня тогда! Умом думала, а ум тут не помощник! Да от судьбы не уйдешь – все сделалось, как и надо было!
– Зачем ты ко мне Перунова сына прислать хотела? – спросил Огнеяр.
Голос его звучал глухо, отрывисто и враждебно: Мать Засух была так ему ненавистна, что он с трудом держал себя в руках. Шерсть на загривке вставала дыбом, волчьи клыки сами собой скалились. Присутствие Велы пробуждало в нем худшие черты зверя: нерассуждающую злобу и порывистую ярость. Непримиримая вражда живого к мертвому толкала его броситься на старуху и вцепиться клыками в ее высохшее горло, но человеческий разум сдерживал звериный порыв.
Она кивнула. Огнеяр вскочил со скамьи и стремительно прошелся по горнице от стены к стене. По его плечам пробегала дрожь, весь облик источал какое-то лихорадочное нетерпение и вместе с тем мучительное сомнение. Здесь концы не сходились. На ходу он схватил с края маленького квасного бочонка деревянный резной ковшик и одним движением смуглой руки отвернул ему ручку с лебединой головкой, точно ковшик был не деревянный, а соломенный, только треск раздался. Веселка следила за ним с изумлением, Милава – с тревогой и пониманием.
– Не разберу, ничего не разберу, хоть тресни! – Огнеяр вдруг остановился прямо перед ними и глянул на жену. – Зачем Вела Перунова сына ко мне посылала? Рехнулась, что ли, на старости? Что мне с ним делать? Если бы Леля у меня была, тогда понятно. Но ведь нет ее у меня! Хотела, метла старая, чтобы мы с ним задаром друг другу глотки перегрызли? На нее похоже! Леля-то не у меня, а у него самого в руках была, когда он на меня походом собирался! Зачем? Чтобы я ее у него отбил? Что-то все вверх ногами выходит. Ехало огнище мимо мужика, глядь – из-под собаки лают ворота!
– Я хотела узнать! – засмеявшись шутливой песенке, Веселка вдруг вспомнила, зачем пустилась в дорогу. – Я хотела узнать, что с белым светом делается. Если не ты Лелю похитил – тогда кто?
– Кто? – Огнеяр невесело усмехнулся и опять сел. – Я знаю кто. И где она, тоже знаю. Только от этого не легче.
– У нас в Прямичеве в святилище разбилась годовая чаша. И наша ведунья сказала, что, значит, и Чаша Судеб разбита. А я в Прави уже восемь осколков подобрала: два осенних и шесть зимних. Мудрава велела мне их собирать. Может, говорила, и соберете Чашу Годового Круга снова.
– И где они?
– Здесь.
Веселка сняла с шеи мешочек, развязала тесемку и осторожно высыпала осколки к себе на колени.
– Тут у меня… – начала она, видя, что Огнеяр заинтересованно опускает взгляд к осколкам.
И, не договорив, тихо вскрикнула: неожиданно под ее руками блеснул мягкий золотистый свет. Все восемь осколков светились точно так же, как там, в Прави, где она нашла их, и мягким огненным светом были прочерчены рисунки со священными знаками: серпень, ревун, листопад, груден…
Ахнула княгиня Милава, и даже Огнеяр издал какое-то восклицание и мигом подался ближе к Веселке, встал на колени рядом с ней, схватил ее руку и отвел в сторону, чтобы не мешала видеть. Рука его показалась ей горячей, как огонь, и сильной, как железо; трепеща, она сидела неподвижно и в глупом страхе ждала, что вот-вот растает от этого жара и улетит легким облачком…
– Покажи ей! – Огнеяр глянул на жену.
Княгиня достала из-под платья маленький ключик. Огнеяр сам отпер один из ларчиков, скрытых под вышитыми пеленами, поставил его на пол перед Веселкой и поднял крышку.
Веселка увидела груду глиняных осколков, лежащих кое-как, вперемешку. Видно было, что когда-то они составляли большую священную чашу, с широким горлом и тремя маленькими круглыми ручками. На двух-трех осколках Веселке бросились в глаза знакомые узоры: знаки месяца кресеня, просинца… серпеня.
Глупо моргая, она смотрела на осколок со знаком серпеня. Как же так? Она поначалу обрадовалась, подумав, что у Огнеяра хранятся все остальные, недостающие ей осколки Макошиной чаши. Но осколок серпеня может быть только один один же серпень в году!
– Что это? – изумленно ахнула она. – Как… Их две?
Огнеяр бросил на нее значительный взгляд, и она опомнилась. Конечно, их две: Чаша Судеб на земле и Чаша Годового Круга на небе, она это знала давным-давно. Чашу Годового Круга она сама собирает по осколкам, рассеянным в Надвечном мире, а эти, выходит, остались от Чаши Судеб?
– Расскажи, – попросила она Огнеяра.
– Жил да был в городе Славене, что в земле речевинов, князь Велемог, и был у него сын единственный, по имени Светловой, – начал рассказывать Огнеяр, прохаживаясь по горнице взад-вперед. Его мягкие, сильные движения завораживали ее, и мерещилось, что от него по горнице волнами расходится мягкое тепло, как от живого огня. Веселка улыбнулась было такому началу, напомнившему ей любимые кощуны деда Знамо Дело, но тут же устыдилась: это и впрямь была кощуна, возможно, одна из последних, что сложены на белом свете. – И был Светловой так собой хорош и пригож, так сердцем добр и душою приветлив, что ни одна девица мимо него пройти не могла спокойно. И раз увидела Светловоя сама богиня Леля, а как увидела, так и полюбила. Явилась она ему девицей, пообещала любить, и Светловой так ее полюбил, что без нее света белого невзвидел. Как прошла весна, ушла от него Леля, а он целый год не ел, не спал, только и думал, как бы ее вернуть и у себя навек оставить. И дали ему совет…
Огнеяр ненадолго остановился посреди горницы, подумал и продолжил, уже не стараясь держаться кощунного склада речи:
– Я так думаю, Вела-матушка поусердствовала, на ум его наставила, чтоб ей место пусто было. И научила она его раздобыть Чашу Судеб, ту самую, что в Макошином святилище на реке Пряже хранилась и к которой весь род людской ходил свою судьбу узнавать. Как уж он ее раздобыл – не знаю, у меня тогда другие заботы были. Короче, раздобыл он Чашу Судеб, принес ее в священную рощу у Славена. И в Медвежий велик день, как пришла весна и Леля к нему явилась, грохнул он, сердешный, чашу о камень, так что одни осколки полетели.
Огнеяр досадливо хмыкнул, и Веселка без труда догадалась, что очень долгое время он, думая о тех событиях, называл княжича Светловоя всякими разными словами, но никак не «сердешным».
– Ну, вот! – Огнеяр махнул рукой в знак того, что добавить нечего. – Леля с ним навек осталась, у него теперь в роще вечная весна, а ни в другие земли, ни назад к богам Леле теперь дороги нет. А осколки я подобрал. Может, думал, пригодится. Да, видно, зря! Что с них теперь?
Веселка с сожалением посмотрела на тусклые глиняные черепки в ларце, лежащие мертвой бесполезной грудой. Толку от них и правда было немного. Но и от тех, что золотились у нее на коленях, толку не многим больше. Особенно здесь, в Яви. Свою силу Чаша Годового Круга обретет в Прави. Но сначала ее нужно собрать до конца.
Совершенно не в ту сторону отправился Громобой за пропавшей весной: идти надо было не на юг, к дебричам, а на запад, к речевинам. Теперь она знала имя того, кто похитил богиню весны на самом деле. Но что это изменило? Любопытно, да и все. И его имя, и черепки обеих чаш, погибших по вине княжича Светловоя, казались равно бесполезны.
– Собирай свое приданое! – Огнеяр кивнул на осколки у нее на коленях. – Пойдем!
– Куда? – хором спросили Веселка и Милава.
– В святилище. К Веле. Что-то же она хотела, когда Перунова сына ко мне посылала!
– Но как же ты ее услышишь?
– Теперь услышу! – убежденно ответил Огнеяр. – С ней вместе услышу. Уж если она тебя оживила, то Велу и подавно.
Он подошел к княгине и ласково погладил березовые листочки у нее на волосах. За время этой беседы они немного поблекли и опустились, словно на них повеяло первым холодом подступающей осени. У княгини был грустный вид.
– Когда вернусь – не знаю, – тихо добавил он. – Может, далеко идти придется. Но хоть бы не попусту…
– Что же ты хочешь делать?
– Вот хочу у Велы спросить, что теперь делать. Не в жертву же ее приносить, как мои старички возмечтали!
У крыльца Веселку ждала белая лошадь с золоченым седлом и уздой. «Зачем?» – хотела спросить она, но князь Огнеяр двинул бровью, и она послушно позволила двум кметям подсадить ее в седло. Рядом с Огнеяром она испытывала одновременно растерянность и воодушевление, как ни странно такое сочетание: его присутствие лишало ее воли и ясности рассудка, но зато внушало уверенность, что он сам отлично знает, что ей делать, и ей нужно полностью ему довериться.
Народа во дворе и на улице за воротами даже прибавилось, и князя с Веселкой встретили бурными криками. Лихорадочное оживление толпы казалось не столько радостным, сколько тревожным и даже жутким. «Как свадьба!» – мелькнуло у Веселки в голове, и тут же она вспомнила последние слова князя Огнеяра в горнице: «Не в жертву же ее приносить, как мои старички возмечтали!» Уж не думают ли чуроборцы, что Огнеяр везет ее приносить в жертву? Тогда понятно, почему ее от самых ворот провожают такими странными взглядами! То, чего она поначалу боялась среди личивинов, ожидало ее здесь, в Чуроборе, который так похож на ее родной Прямичев!
Но страха не было. С высоты седла глядя в изумленные, тревожно-радостные лица чуроборцев, она нередко ловила и сочувствующие, сожалеющие взгляды. И этим лицам Веселка улыбалась, приветливо кивала, словно хотела утешить. Не жалейте меня, добрые люди. Жертва уже принесена, принесена давным-давно. Я и сама не заметила, как это случилось. Капля за каплей дух мой поднимался к божеству, и я не уловила грани, за которой от человека уже оставалось слишком мало. Это мое благословение или мое проклятие, но это – моя судьба, и тут ничего нельзя изменить.
Ехать оказалось не далеко – святилище стояло в самом Чуроборе, на одном из пригорков. Во дворе уже пылал огромный костер, несколько Велесовых волхвов в косматых накидках и с ожерельями из медвежьих клыков стояли перед воротами. Но князь Огнеяр, сам ссадив Веселку на землю, тут же взял ее за руку и повел в хоромину, свободной рукой отмахиваясь от волхвов. И они отстали: как видно, здесь привыкли, что сын Велеса лучше знает, как угодить Подземному Пастуху.
Темнота внутри храма ужаснула Веселку, и она невольно встала, даже уперлась ногами в землю: что-то внутри нее сопротивлялось, не пускало перешагнуть этот порог.
– Пойдем! – властно сказал Огнеяр и с силой потянул ее за собой к порогу: он понимал ее испуг, но знал, что его необходимо преодолеть.
– Нет, нет!
На глазах Веселки внезапно выступили слезы ужаса, все внутри похолодело, и она бессознательно потянула свою руку назад. Тот ужас, который она пережила в хлеву прямичевского святилища, перед Велой, у которой вместо лица была чернота, охватил ее с той же силой – она снова ощущала себя на краю губительной пропасти, прямо в которую ее принуждали шагнуть.
Огнеяр вдруг поднял свободную руку и двумя быстрыми чертами нарисовал на ее лбу невидимую резу, имя которой – Нужда. И Веселка успокоилась. Ее воля замерла, страх погас – она лишилась свободной воли и готова была идти в Нижний мир, знак власти которого теперь был на ней. Все чувства в ней умерли, теперь она без трепета, с покорностью смотрела на дорогу своей судьбы. Огнеяр перевел ее через порог, и двери храма закрылись за ними.
Было совершенно темно, и Веселка сама вцепилась в горячую руку Огнеяра. Ее широко раскрытые глаза не могли уловить ни единого проблеска света, со всех сторон ее окружала сплошная черная пропасть, та самая пропасть, что уже не раз на нее зарилась: в святилище на прямичевском вымоле, потом возле дуба, когда Моровая Девка пыталась утянуть ее за собой… Казалось, сама она растворяется в этой тьме без остатка. Это – как смерть, к которой она пришла, исчерпав свой земной путь.
– Дрожишь? – Огнеяр тихо усмехнулся.
Он повернулся к Веселке, и она ясно увидела в темноте две багровые искры в его глазах. Зрелище было настолько жуткое, настолько дикой, потусторонней, нечеловеческой казалась эта плотная фигура, которую Веселка не видела, а лишь угадывала, как еще более плотный сгусток тьмы, что она вздрогнула и попыталась отшатнуться, но Огнеяр не выпустил ее руки, и она застыла на месте. Ледяной ужас пронзил ее, как перед каким-то чудовищем. Казалось, только дневной свет придает ему вид человека, а сейчас вместе со светом и князь Чуробора остался за воротами, а здесь теперь только сын Велеса, оборотень-волк, воплощение темной силы нижних миров. Стоя рядом с ней, он уже был «по ту сторону», потому что носил в себе потусторонний дух и теперь выпустил его наружу. Веселка дрожала от ужаса, чувствуя себя во власти полузверя-полубога, непостижимого и сильного силой разных миров – земного и подземельного, человеческого и звериного.
– Не бойся, – негромко сказал Огнеяр. – Чего не суждено, того и не будет. Иди за мной.
Глаза Веселки попривыкли к темноте, и она различила впереди что-то смутно знакомое. Огромный рогатый идол, поднявший голову к самой кровле, железный посох в руках… Чуроборский Велес держал посох иначе, не так, как прямичевский, – в Прямичеве Отец Дорог был изображен идущим, а здешний стоял, будто всю землю держал на плечах, опершись посохом для верности.
– Иди сюда. – Огнеяр подтянул ее к самому подножию Велеса.
Она увидела в темноте перед собой неяркое, темно-багровое свечение. Две светящиеся линии складывали резу Крада, и Веселка сразу прониклась ее смыслом, хотя никто и никогда не учил ее, купеческую дочь, священным знакам. Реза жертвенного огня воплощала смысл ее следующего шага – она несла в себе ту потерю внешнего, без которой не раскрыть внутреннее. Как жертва сгорает в огне, чтобы отдать дух свой богам, так прежней Веселке из Прямичева предстояло сгореть в огне грядущей перемены, чтобы высвободить наконец тот священный дух, который так долго зрел в ней и наконец готов был вырваться на волю.
Огнеяр положил ее ладонь на какую-то гладкую, широкую, холодную поверхность рядом с резой, и Веселка поняла, что та не висит в воздухе, а начертана на каменном алтаре. Сверху он накрыл ее руку своей. Камень был очень холодным, а его рука – очень горячей, и Веселка дрожала от смешения двух крайностей, чувствовала слабость и растерянность, как будто само ее существо испаряется, растворяется в пустоте.
– Зовет, – сказал рядом с ней глухой мужской голос, в котором она даже не узнала сейчас голоса Огнеяра; казалось, это говорит сам Велес. – Пойдем.
– Куда?
– В жар кипучий, в пламень палючий, в бездны преисподние! – словами заговоров ответил Огнеяр.
Веселка не успела ничего понять, как Огнеяр вдруг подхватил ее на руки и вместе с ней прыгнул куда-то. Встав на камень у подножия Велеса, он мигом провалился и заскользил куда-то вниз, во тьму, туда, куда звал его бессловесный голос, где черные волосы Велы вились, как волны, под жарким дыханием багрового подземного пламени.
Это ворота! Его, Огнеяровы, ворота в Надвечный мир, в Навь, в Подземелье! Веселка смутно успела сообразить это, и больше ни о чем уже думать не могла, захваченная и подавленная стремительным падением через густую черноту. Здесь не было ни места, ни воздуха, ни расстояния, ни времени; они просто летели вниз, чернота все глубже засасывала их в себя, и никакими силами уже отсюда не выкарабкаться назад к свету, хоть сто лет ползи… Она больше никогда не увидит прежнего мира, оставленного позади. Веселка задыхалась, все существо ее никло и гибло под гнетом тяжелой черной пустоты, слезы жгли изнутри закрытые глаза. Само сознание задохнулось и замерло.
Очнулась она, лежа на чем-то мягком. Перед ее открытыми глазами были зеленые травинки с двумя примятыми беленькими шариками кашки. Трава! Зеленая трава! В изумлении она села, но голова закружилась. Веселка зажмурилась, но тут же снова открыла глаза: так хотелось ей скорее снова увидеть это чудо. Запустив пальцы в траву, она подцепила стебелек кашки, приподняла белую головку, но сорвать не решилась: не поднялась рука оборвать жизнь дивного творения.
– Ну, что, жива? – спросил рядом знакомый голос.
Веселка вскинула глаза: в трех шагах от нее на земле сидел Огнеяр и жевал травинку. Вид у него был усталый, но спокойный и даже удовлетворенный, красная искра в глазах погасла, они были просто черными.
– Где мы? – спросила Веселка, и собственный голос показался ей странным: тихим, но звонким, как первая капель.
– У батюшки моего. – Огнеяр поднял глаза и взглядом показал ей вверх.
Там было небо – темно-синее, глубокое, без единого облачка, прозрачное и видное на огромную, головокружительную глубину. Мелькнуло какое-то далекое, совсем стертое воспоминание: однажды, в другой жизни, она уже видела это глубокое полупрозрачное небо, не дневное и не ночное. По небосклону медленно плыло горячее красное солнце, и оно двигалось не от востока к закату, а наоборот.
– На земле теперь ночь, потому и солнце тут, – сказал Огнеяр, видевший, с каким недоумением она смотрит на солнце. – А как проедет от заката к восходу, опять на Верхнее Небо выйдет. И там утро будет, а тут – ночь.
Да, верно. Веселка вспомнила: когда на земле ночь, солнце проплывает под землей. И везут его лебеди… Там, где красные лучи мешались с темной синевой, она разглядела черные очерки трех птиц с широко распростертыми крыльями. Медленно, величаво взмахивая широкими крыльями, три лебедя летели впереди солнца, и были похожи на тройку, впряженную в сани… Здешний день был непохож на земной: свет был мягким, сумеречным, и красное солнце не лило вниз лучей. Так, значит… они – под землей? У Велеса?
– Мы – в Подземелье? – робко спросила она, сама не понимая, какие чувства у нее вызывает это открытие.
Огнеяр кивнул. Веселка посмотрела на него и вдруг поняла одну его странность, куда более удивительную, чем красная искра в глазах или волчьи клыки среди верхних зубов: он был молод и полон сил, но в лице его была какая-то спокойная мудрость, из-за которой он казался намного старше своих лет. Бесконечно старше. Велес не имеет возраста, потому что сам он и есть время. И дух Велеса, живший в его сыне, здесь выступил наружу, потому что здесь и был источник этого духа.
Веселка огляделась. Сколько хватало глаз, кругом раскинулся огромный луг с пышной зеленой травой. Везде пестрели всевозможные цветы: белые кашки, розовые головки клевера, желтые первоцветы, синие колокольчики, пурпуровая гвоздичка. Белое, желтое, лиловое, розовое мелькало, ласкало глаз после однообразной снежной белизны, мучившей зрение уже, казалось, много лет… Веселка глубоко вздохнула, и воздух так сладко лился в грудь, словно впервые за долгое, долгое время. Над лугом было разлито изумительное ощущение покоя и довольства. Это ощущение уже проникло в ее кровь, наполнило каждую жилочку, и Веселка испытывала блаженство оттого, что сидит на этой траве под этим небом. Здесь было ее место в мироздании, и наконец-то она его нашла! Она сливалась в одно целое с этим цветущим лугом, и блаженство жизни каждой из этих травок растекалось сладостью в ее крови.
Мельком заметив свой подол, лежащий на траве, Веселка обнаружила, что кунья шуба исчезла, что на ней надета рубаха из мягкого белого шелка с пестрой цветочной вышивкой. Вышитые на подоле яркие цветы цвели, как живые, на глазах распускались листы и бутоны, кивали пестрыми головками. Веселка погладила цветок, обратила внимание на свою руку – рука ее стала белой, нежной, будто сроду не держала ни ведра, ни веника, ни веретена даже… Густая коса, концом лежавшая на траве, была светло-золотистой, как солнечный луч. И от всего – от руки, подола, косы – распространялось мягкое золотистое сияние, заметное в сероватом здешнем воздухе. Она вся светилась, как маленькое солнышко.
На сердце у нее было легко, умиротворенно-радостно; внутри себя она ощущала какой-то мягкий, животворящий свет. Ее память не сохранила ни забот, ни тревог: чувство счастья казалось вечной, неотделимой ее частью, самой ее сущностью.
Огнеяр смотрел на нее, не отрываясь, и во взгляде его было понимание. Он не ошибся, произошло именно то, чего он ожидал.
Веселка сидела на траве, поглаживая белые головки цветов, и ей никуда не хотелось идти. У нее было блаженное чувство, что она только что родилась по-настоящему, а из всего прошедшего она помнила лишь множество суеты, сейчас казавшейся бессмысленной. Какие-то образы чередой плыли к ней из-под темной воды забвения, размытые лица о чем-то умоляли, куда-то звали ее. Но они были ей не нужны и только мешали нынешнему счастью.
– Что ты? – спросил Огнеяр, видя, как она морщится и вздыхает.
– Не знаю… – Веселка потерла лоб. – Что-то я забыла…
Отчетливо помнилась черная корова с огромным, как мешок, брюхом, вспомнилось какое-то темное и тесное помещение, отблеск огня, мятая солома, деревянная загородка стойла… Мелькнуло испуганное девичье лицо, и стало ясно, что это ее собственное лицо, то есть не ее, а той, из которой она возникла…
Да, теперь все прояснилось. Она отчетливо видела девушку по имени Веселка, видела всю ее недолгую, неполных восемнадцати лет жизнь, и смотрела на нее со стороны.
– Я помню… Прямичев, Веселка, Хоровит… Веверица, черная корова… – Она подняла глаза на Огнеяра. – Много чего помню. Я в нее спряталась. А она не знала ничего. Да и я не знала. Я поначалу маленькая была, неразумная… как капля. А потом ко мне со всего света капли потекли, в реку слились, вот тогда я глаза открыла и себя поняла… Когда уже тебя увидела. И она помалу узнала, что в ней живу я…
Она запнулась: впервые она сознательно говорила от своего нового истинного лица и не сразу решилась назвать свое истинное имя.
– Валой-Кевэт, – Огнеяр усмехнулся. Его ничуть не удивили эти странные речи, он отлично понимал их смысл, и его забавляло, что самым мудрым и проницательным, раньше всех угадавшим правду, оказался личивинский кудесник с хвостатым бубном. – Весна-Красна. Леля-Весна.
Ему тоже все наконец стало ясно. Потерянная миром весна выбрала для своего нового воплощения Веселку из Прямичева. Хотя могла попасться и любая другая юная девушка – красивая, веселая, беспечная, полная истинно весеннего духа. Ведь мир не может быть без весны. Всякая травка хочет расти, вода хочет бежать, и общее желание жизненного обновления всей земли создало новую богиню Лелю, намотав на выбранный образ свои жизненные силы, как нитки на веретено. И девушка, сидевшая перед ним на траве, теперь была богиней. Слегка склонив голову с тяжелой золотой косой, она улыбалась и поглядывала на Огнеяра с тайным лукавством в ярких голубых глазах. Она знала, что она хороша, что она нравится ему, и все остальное мало ее занимало. При взгляде на него ее сердце начинало громко стучать; влечение к нему и страх перед ним кипели с лихорадочным накалом, давая понять, что вот-вот все решится, все кончится или, наоборот, начнется….
– Ну, пойдем Велу искать. – Огнеяр легко поднялся с земли и за руку поднял девушку.
Они пошли по лугу, и Леля-Веселка не спрашивала, куда они идут. Ее память не знала этого места, но она понимала его суть и была уверена: в какую бы сторону они ни двигались, они все равно придут именно туда, куда нужно. Это свойство дорог Надвечного мира – здесь ведет дух, а не ноги. Вот так же та, прежняя Веселка, в Полях Зимерзлы нашла дорогу к избушке Мудравы… Чужое воспоминание мелькнуло и ушло назад: здесь все было иначе.
Постепенно пустота луга кончилась; навстречу стали попадаться коровы, потом целые стада. Все они были черными, гладкими, с причудливо изогнутыми рогами, многие с телятами. Там, в Прямичеве, тоже была такая корова. Теперь она где-то среди этих. Все коровы мирно паслись, поднимали головы навстречу идущим и тут же снова опускали их к траве. Никаких пастухов или собак, никакого следа человека.
Впереди над равниной забрезжили горы: смутные, белесые, полупрозрачные, они словно бы парили между землей и небом и были похожи скорее на нагромождения тумана.
Местность пошла вверх, и вдруг на пологом склоне показались два источника. В одном из них вода была прозрачная, светлая, искристая, в другом – мутноватая, тусклая, и даже на глаз ее движение было медленнее. Возле этого источника лежал огромный черный валун.
– Вот она! – шепнул Огнеяр.
– Кто? – недоумевающе шепнула девушка в ответ и вдруг увидела на месте черного валуна высокую, тощую, высохшую, как щепка, старую женщину.
Ее длинные, сухие, спутанные волосы цвета увядшей травы спускались ниже колен, так что из их чащи только и было видно что пожелтевшее лицо с мелкими, острыми, недобрыми чертами, покрытое множеством морщин, длинные худые руки с цепкими пальцами и подол грязно-серой рубахи. Глаза Велы смотрели с хищным жадным чувством, и под взглядом их кровь сохла в жилах. Веселка в ужасе прижалась к Огнеяру: в этой женщине была ее смерть, а исходящий от Огнеяра могучий ровный жар внушал чувство надежной безопасности.
– Добрались! – Вела усмехнулась, показывая мелкие, тесно сидящие желтые зубы. – Пришла ты ко мне, голубка белая! Я ли тебя не звала? Помнишь, что я тебе говорила! Ты себе новое пристанище нашла, а я тебя нашла, первой из всех богов нашла, пусть попомнят! – Вела с мстительным торжеством вскинула иссохшие кулаки над головой, обращаясь к здешнему темному небу, отделившему ее от верхних миров. – Я тебя звала к себе, хотела путь указать, да ты еще слаба была, глупа – не поняла ты меня тогда! Умом думала, а ум тут не помощник! Да от судьбы не уйдешь – все сделалось, как и надо было!
– Зачем ты ко мне Перунова сына прислать хотела? – спросил Огнеяр.
Голос его звучал глухо, отрывисто и враждебно: Мать Засух была так ему ненавистна, что он с трудом держал себя в руках. Шерсть на загривке вставала дыбом, волчьи клыки сами собой скалились. Присутствие Велы пробуждало в нем худшие черты зверя: нерассуждающую злобу и порывистую ярость. Непримиримая вражда живого к мертвому толкала его броситься на старуху и вцепиться клыками в ее высохшее горло, но человеческий разум сдерживал звериный порыв.