Страница:
– Люди! – закричала она, едва ступив на порог. И голос ее был таким, что погасил общий гомон и заставил обернуться к ней. – Люди! Мать-Туча! Вела украла ее! У меня на глазах забрала!
– Мать-Туча? – повторило несколько голосов.
– Вела? – К Веселке шагнул Щеката.
Веверица вскрикнула и бросилась в хлев, толпа окружила Веселку. Теперь уже никто не кричал: все были придавлены ужасами, сыпавшимися со всех сторон, и просторная хоромина, вместившая несколько сот человек, сейчас казалась крохотной лодочкой среди безбрежного моря холодного мрака.
– Вела сказала: корову вернет… – Веселка хотела рассказать по порядку и не могла, голос темноты отдавался в ее памяти и сбивал с толку, слова путались. Из всего сказанного Велой она поняла меньше половины, и непонятое уже рассыпалось, забылось. – Она сказала, что забирает нашу корову от беды, от Зимнего Зверя и Костяника. И что вернет ее тот… тот…
Смутные речи о руках по локоть в золоте казались и важными, и неуместными. «Это не жизнь, это кощуна получается…» Про железные сапоги… толкучие горы… Не то, все не то! Веселка хмурилась и готова была расплакаться, как маленький ребенок, который очень сильно хочет что-то выразить, но не умеет говорить. Она шарила взглядом по толпе, точно искала помощи.
Рыжеволосая голова Громобоя заметно возвышалась над толпой, лицо с упрямым лбом и настороженными светло-серыми глазами выглядело замкнутым и почти ожесточенным. Медвежью шкуру, в которой проходил весь день, он спустил с плеч и теперь казался до пояса человеком, а ниже – медведем.
И лицо Веселки прояснилось. Это был тот, кого она искала, и она торопливо шагнула к Громобою, не видя всех тех людей, что стояли между ними.
– Ты! – крикнула она с мольбой и отчаянием, с дикой надеждой, будто его-то она и искала так долго, что стоптала три пары железных сапог. – Громобой! Она о тебе говорила! Это ты нашу корову вернешь! Я не хочу к ней идти! Это ты черную тучу разобьешь и меня на волю выпустишь! Она о тебе сказала! Помоги мне! Это ты можешь, только ты можешь!
Никто не понял, о чем Веселка говорит, да и сама она не понимала. У нее было то же чувство, что и вчера вечером: она не сознавала своих слов, но знала, что каждое из них – правда. В ней говорил кто-то другой и обращался не к Громобою, а к кому-то другому, кого он скрывал в себе. Ужас перед Матерью Засух обострил ее внутреннее чувство, которого она сама еще не понимала, и оно выбрало того единственного, кто мог ей помочь.
Вся толпа в хоромине молчала и смотрела на них двоих. На бледных лицах отражались ужас и растерянность. Она обезумела, та, что прямичевцы называли своей Лелей! Громобой молчал, и вид у него был сосредоточенный и недоумевающий разом: он понимал, что это не шутки, но больше он ничего не понимал!
– Что скажешь-то, княже? – обеспокоенно спросило сразу несколько голосов.
Князь Держимир стоял перед жертвенником, уперев руки в бока, точно спорил с кем-то. И так-то не слишком дружелюбный, сейчас он выглядел мрачнее тучи. Этому способствовала и темная бородка, и черные брови, густые, сходящиеся у переносицы, что придавало взгляду синих глаз остроту и строгость. Но сейчас князь Держимир в досадливом недоумении покусывал нижнюю губу. Он не привык отступать, не привык быть в растерянности, но в этот страшный вечер под сотней встревоженных, молящих взглядов не знал, что сказать. Прискачи гонец с вестью о новом набеге рарогов, личивинов, о грабежах заморцев на побережье Полуночного моря – тогда он знал бы, что делать! Тогда он сумел бы и успокоить, и распорядиться, и быстро снарядить дружину и встать во главе ее, чтобы вернуть земле дремичей мир и покой. Но сейчас, когда над Прямичовым нависали мертвящие тени зимних духов, он чувствовал себя таким же беспомощным, как последний холоп.
– Не по-доброму начался нынешний год, а продолжается так, что куда уж хуже! – бросил он наконец. – Это не меня, это богов надо спрашивать. Что скажешь, Щеката?
– Я говорил и еще скажу! – Щеката пристукнул концом посоха об пол. – Боги хотят на беду указать, значит, надо нам за собой вину поискать. Чем-то мы их не уважили. Жертву забыли, обряд нарушили.
Толпа загудела.
– Мы приносили жертвы по обычаю, – ответил князь, перекрывая голосом общий гул, и кивнул на черных барашков, все еще лежащих у подножия идола. – Ты сам сделал все, что положено.
– Слышали мы уже сию кощуну! – густым голосом сказал Зней, волхв Перунова святилища.
Выбравшись из толпы, он сразу показался огромен, как туча. Если бы не жреческий посох с бубенчиками, его можно было бы принять за воеводу – это был рослый и могучий мужчина с густой темной бородой и решительным лицом. Бросив на Щекату один презрительный взгляд, он дальше обращался только к князю.
– Никогда такого не было, чтобы Прямичев богов не почитал! Сколько лет стоит земля дремичей, сколько лет живет стольный город – таких напастей мы не знали. Беду на нас ветром несет. Из иных земель, а мы перед богами ни в чем не виноваты.
– Из каких иных? – быстро спросил князь. – Рароги? Заморцы? Речевины? Они на нас и в прошлое лето ходили, однако волки солнце не ели.
– Дайте я скажу! – Купец Нахмура, товарищ Хоровита, вылез вперед. Сейчас он казался составлен из двух разных частей: так мало нарядный полушубок, покрытый коричневато-красным сукном, и синяя шапка на соболе подходили к бледному, испуганному, растерянному лицу. – У тебя, Вестим, – купец нашел взглядом старосту кузнецов, – сынок твой старший сыном Перуна зовется. Кому же нечисть одолевать, как не Перуну? Не всяк город так богат, что сына его держит в кузнецах. Позови-ка ты, княже, – Нахмура развернулся в другую сторону и обратился к князю, – Громобоя сюда да спроси: не возьмется ли он Зимерзлиных детей истребить и прочь от нас прогнать? А если не возьмется, так нечего его Перуновым сыном славить!
– Чужих сыновей каждый на рать посылать горазд! – с жаром ответил Вестим. – А мне его боги не на то дали, чтобы я его нечисти в пасть пихал!
– А другим сыновья на то даны? – не сдавался Нахмура. – У меня двое, у Хоровита, вон, семеро, у воеводы Добромира вовсе один! Они для волчьей пасти рождены-выкормлены? А твоего медведя никто не побивал еще! Кому сила дана, с того и спрос!
Вестим ответил не сразу: на это совестливому человеку возразить было нечего. Свои сыновья каждому дороги.
– Княжич наш тоже не промах, Черный Сокол! – без прежнего ожесточения сказал наконец Вестим и кивнул на Байан-А-Тана. – Он уже однажды Зимнего Зверя одолел. Нет бы ему опять взяться…
Байан-А-Тан лишь усмехнулся под десятками обратившихся к нему взглядов. Усмешка вышла неуверенная и невеселая. Сейчас его лицо утратило обычную живость и сразу показалось очень некрасивым: смуглое, скуластое, с резкими чертами и крупным носом.
– Сокол-то наш только до девок ловкий… – проворчал себе в бороду воевода Добромир. В самом деле, при всей своей удали легкомысленный Байан-А-Тан с большим трудом представлялся на месте витязя из кощуны, одолевающего разную нечисть.
– Перун, не Перун – это все в решето против солнца видано! – проворчал Вестим. Сам он нисколько не сомневался в происхождении Громобоя, но сейчас было не время вспоминать об этом. – Чего там есть… это еще все в скорлупе. А вот ты, княже, сколько раз дремичей от напастей защищал, на кого же нам и надеяться, как не на тебя?
В ответ на эту похвалу князь Держимир помрачнел еще сильнее. Он и сам знал свою обязанность и не раз думал о том, как защитить Прямичев от разгулявшейся зимней нечисти. Думал с того вечера, когда Баян, обсыпанный по уши снегом и нервно хохочущий, примчался на своих тройках домой за полночь и со смехом рассказывал в княгининой горнице, как чуть было на санках не въехал в пасть Зимнему Зверю. И этот рассказ не дал Держимиру заснуть всю ночь, хотя сам Баян спал сладко, усталый и почти счастливый небывалым приключением. За неимением других виноватых Держимир делал вид, что сердится на самого Баяна, а думал только об одном: что делать? Это только в кощунах берут меч и выходят к Калиновому мосту дожидаться трехголового змея. Стоило ему упомянуть о чем-то подобном, как Баян, единственный собеседник для обсуждения сомнительных мыслей, издал короткий дребезжащий смешок и искоса поглядел на брата (у него это означало почтительное несогласие). «И как тебе это видится? – осведомился он. – Ну, берешь ты меч, вот выходишь ты…» И Держимир вообразил себя на заснеженном берегу Ветляны: темнеет, дует холодный ветер, насколько хватает глаз все бело, пусто, скучно. А он идет с мечом в руке, поглядывает сверху на лед и выкрикивает: «Снеговолок, а Снеговолок! А ну вылазь, биться будем!» Смешно и досадно. Князь Держимир не умел смеяться над собой, и от этого воображаемого зрелища ему стало просто противно.
– А что вам князь сделает? – подал голос воевода Добромир. – Это ж не личивины, не заморцы! Против Зимнего Зверя другая сила нужна! – Он махнул рукой в сторону Знея с посохом и Веверицы с клюкой. – Вот если бы был у князя меч Буеслава…
Князь Держимир бросил на него яростный взгляд, и воевода осекся, сообразив, что этим упоминанием ухудшил дело. Меч древнего князя Буеслава, который первым собрал всех дремичей под свою руку, хранился в княжеском роду несколько веков и считался оберегом всего племени. Рассказывали, что он был выкован из железа, которое упало с неба, из кузницы самого Сварога, и одно его прикосновение обращает в прах любую нечисть. Но меч Буеслава пропал неизвестно куда в тот злосчастный день полвека назад, когда князь Молнеслав убил своего брата и захватил власть над Прямичовым. Меч исчез прямо у него из рук, словно не стерпел на себе крови братоубийства, и это исчезновение приписали тогда гневу богов. Долго после этого Прямичев считал себя проклятым и ждал наказания. Но ничего… Как говорится, обошлось вроде бы. Тот меч, что висел у князя на поясе сейчас, был изготовлен по памяти, по образцу прежнего, и выглядел точь-в-точь так же. Вслед за отцом князь Держимир сам создавал славу нового меча в битвах с врагами племени. Он был так же грозен и красив, но все же это не был меч Буеслава. И теперь, некстати вспомнив об этом, воевода Добромир как бы указал недоумевающему Прямичеву на виновника бед. И этот виновник был как раз тот, кто обязан защищать дремичей – княжеский род Буеславичей.
Князь Держимир гневно кусал губы, чувствуя, что со всех сторон на него направлены сотни тревожных, выжидающих, осуждающих взглядов. В хоромине было полутемно, тесно, душно, пламя перед Велесом неровно освещало лица. Женщины в платках, бородатые мужчины, старики, дети, молодые безусые парни – словно весь род человеческий собрался тут, спасаясь от чудовищ, и ждет защиты от него, Держимира Молнеславича, которого признает своим князем. А что он может сделать?
– К мечам еще руки нужны! – сказал наконец Держимир. Пошарив взглядом по толпе, он легко нашел Громобоя, как будто огонь очага постарался высветить его лицо. – Если Перун дал Прямичеву своего сына, значит, не напрасно. Завтра приходи ко мне. И пусть Зней спросит Перуна, для чего он тебя предназначил.
Громобой встретил его взгляд, но ничего не ответил. Теперь его лицо выражало мрачную замкнутость.
Огонь догорал. Родичи застуженных Костяником все еще сидели над телами, причитая и все не веря, что эти глаза больше не откроются. А остальные, собираясь кучками, стали понемногу расходиться. Дети чуть ли не спали на ходу, на лицах взрослых была равнодушная усталость: сегодня они уже не способны были думать о том, что ждет Прямичев завтра.
Любезна сидела возле Яровода, Хоровит собрал вокруг себя остальных детей, чтобы идти домой. Братья и сестры оглядывались на Яровода, но боязливо молчали, не спрашивая, что с ним и очнется ли он когда-нибудь. Почти все понимали, что он умер, хотя самые младшие по-настоящему не осознавали, что это значит. Отец потянул за рукав Веселку. Мимо нее просеменил старик Бежата, бормочущий себе под нос:
– Сын Перуна! Супротив такой нежити какой сын Перуна нужен! Смешно!
Рассвет подходил медленно-медленно, точно крадучись, да так и остался где-то за воротами, боязливо заглянул в Прямичев, а войти не решился. Но прямичевцы, не дожидаясь света, еще в сумерках разошлись по кузницам и мастерским. По общему молчаливому мнению, праздники слишком затянулись. И обошлись они дороговато: в городе набралось несколько десятков умерших, тех, кого Костяник застал под открытым небом. Не помогли им ни растирания снегом, ни горячая баня, ни заговоры. На каждой улице имелось по два-три двора, откуда теперь доносились погребальные причитания: по отцу, по матери, по молодому парню, по девушке, по ребенку… Собирая свою дань с города, Костяник не разбирал молодых и старых. Внизу у вымола, подальше от крайних домов, поднимались к небу столбы дыма от сжигаемой соломы, на которой обмывали покойников. Мужчины из пострадавших семей с утра уехали в лес за дровами, а в двух-трех местах на дальнем поле за городом, где среди княжеских курганов хоронили и простых прямичевцев, тоже дымили костры: счистив снег, огнем оттаивали землю, чтобы можно было выкопать могилу.
А те прямичевцы, кого эта беда миновала, спешили взяться за повседневную работу. Каждый в душе надеялся, что останутся позади эти недобрые праздники и их губительные чудеса растают, как дурной сон. С трудом, но все же годовое колесо перевалилось на новый оборот, самое трудное время позади, и солнце теперь смотрит на весну.
Перед полуднем на Велесовой улице зазвенели бубенцы и упряжь. Но домочадцам Хоровита было не до того, чтобы смотреть за ворота: мужчины с утра ушли готовить место для могилы, а в избе женщины провожали на тот свет Яровода. Тело уже обмыли и солому вынесли; на подростка надели лучшие праздничные рубашки, подпоясали цветным пояском и до пояса укрыли полушубком. Светлые волосы умершего расчесали, а лицо его было так светло и строго, как никогда при жизни. И собравшиеся соседки причитали, подхватывая одна за другой древний напев проводов:
– Мир и довольство дому… – во весь голос начал он, но тут же охнул и осекся, увидев на столе тело подростка, окруженное огоньками лучин и горестными женскими лицами.
– Ты чего? – Веселка вскочила и бросилась вперед, будто хотела поскорее убрать отсюда этот неуместный шум. – Чего орешь?
– А… – растерянно отозвался Баян. На его смуглом лице оживление сменилось озадаченностью. – И у тебя тоже… того? – Он кивнул на тело покойного.
– Чего тебе надо? – сердито повторила Веселка. С опухшими веками и покрасневшим от слез кончиком носа она выглядела совсем не красивой, но сейчас ей не было до этого дела. – Опять кататься, что ли, в голову влезло? Накатались уж, хватит с меня!
– Княгиня за тобой прислала. Хочет про вчерашнее расспросить.
Веселка помолчала: ходить по гостям ее сейчас не тянуло.
– Ну, пойдем, сделай милость! – принялся упрашивать Баян и взял ее холодную руку. – Поговори с ней, ей ведь больше нашего страшно! Я за тобой на тройке приехал, на вороной, с бубенцами! Покачу тебя, как Перун на громовой туче, с громом и молнией! Пирожком угощу! Ну, поедем!
Веселка вздохнула и сняла с деревянного гвоздя шубу; обрадованный Баян тут же помог ей одеться и даже платок подал. Ее не слишком прельстили обещанные езда и пироги, но ее звала княгиня Смеяна, а нельзя отказывать в чем-либо женщине, ожидающей ребенка.
За воротами стояла знакомая Веселке тройка вороных с лисьими хвостами на дугах. Подумать только! Всего несколько дней назад Веселка была так горда и счастлива, что княжич приехал за ней на тройке, сам приехал, к восторгу всей улицы и зависти прямичевских девиц. Но с тех пор все так переменилась, что прежние радости ее не радовали. Беспечность в ней сменилась настороженным ожиданием новых бед. Даже смерть одного из братьев, красивого, смышленого мальчика, поразила ее не сама по себе, а как знак той беды, что подошла к дому и уже ступила на порог. Ждать больше нельзя, надо что-то делать. День за днем, думая обо всем этом, Веселка как будто поднималась все выше и теперь уже смотрела на Прямичев с высоты, видела не только свой привычный дом, но и все улицы, все избы и терема; в каждом жилище горели три, четыре, пять, десять искорок живых человеческих душ, и все они были близки и дороги ей. А ведь спасение непременно должно быть, нужно только понять, в чем оно! И поездка по городу укрепила Веселку в этих мыслях: тут и там ей бросались в глаза плошки с водой на крылечках изб и повешенные рядом полотенца – душе умершего умываться и утираться. В Прямичев пришла смерть, перед ней оказалась бессильна даже благодетельная сила Матери-Тучи. Нужно искать нового покровителя… Где его искать?
Задавая себе этот вопрос, Веселка с надеждой думала о той, к кому сейчас ехала, – о княгине Смеяне. Княгиня Смеяна была в своем роде чудом, и ее появление показало Прямичеву, какие неожиданности порой преподносит человеку судьба, а он сам – окружающим. До того князь Держимир несколько лет безуспешно сватался к глиногорской княжне Дароване – знатной, красивой, умной, гордой, обученной всем женским искусствам и любимой богами. Но, отправившись прошлой зимой в последний поход за Дарованой, князь Держимир неожиданно для всех (да и для себя, как намекал Баян) привез Смеяну, простую девушку из лесного огнища, из соседнего племени речевинов.[3] Ее нельзя было назвать красивой, зато она была проста, приветлива, весела. Прямичевцы еще не успели как следует удивиться выбору князя, как по городу пополз слух. Род княгини Смеяны был не так прост, как считали сначала. Поговаривали, что ее отцом был не человек, а лесной оборотень, Князь Рысей. С тех пор в ее желтых глазах стали замечать что-то нечеловеческое и при разговоре о ней значительно переглядываться. Раньше Веселка думала о княгине Смеяне как и все, с простым любопытством, и не раз приставала к Баяну с расспросами. Но теперь любопытство сменилось горячей надеждой на помощь: если Смеяна и правда дочь Князя Рысей, то она должна знать и понимать побольше, чем простые люди! Это знание было бы так драгоценно, нужно, спасительно, что Веселка по пути ерзала от нетерпения, хотя Баян и гнал, по обыкновению, во всю мочь с гиком и свистом.
Когда Баян и Веселка поднялись в горницы, княгиня Смеяна лежала на широкой лавке, обложенная со всех сторон пышными шелковыми подушками. Ее округлое лицо выглядело отекшим и нездоровым, широкий рот не улыбался, желтые глаза смотрели с тоской, и она казалась старше своих двадцати лет.
При виде гостей княгиня улыбнулась и попыталась приподняться, но улыбка вышла невеселая, даже жалкая.
– Здорова будь, матушка! – приветствовала ее Веселка и поклонилась. Увидев больную и несчастную княгиню, сама она вдруг воспрянула духом.
– Ах ты, солнышко ясное! – Княгиня улыбнулась, увидев первую красавицу Прямичева такой же румяной после скачки по морозу, такой же улыбчивой и говорливой, как всегда. – Тебя-то Вела не утащила? А то этот нарасскажет всякого… – Она глянула на Баяна. – Ну, садись!
Княгиня показала Веселке на маленькую скамеечку возле лежанки. Баян поспешно сел на эту скамеечку – это было его обычное место, – глянул на Веселку и приглашающе хлопнул себя по колену. Веселка возмущенно открыла рот, но постеснялась княгини и смолчала.
– Уйди, Летучий Медведь! – Княгиня махнула на него длинным концом полотенца. – Дай девице сесть! Выгоню!
– Ой, сурова ты, матушка! – Баян страдальчески вздохнул и неохотно сполз со скамеечки на пол, на пестрый шерстяной ковер. – Не любишь ты меня, сироту, не жалеешь! А я-то для тебя с самого рассвета стараюсь, бегаю… Как ты сказала вчера, что хочешь Веселку повидать, так вот мы перед тобой, как лист перед травой…
– Пряничка хочешь? – Княгиня вынула из-под изголовья пряник в виде свинки с чуть погрызенной головой и снисходительно протянула ему. – Дитя малое! Еще тебя мне не хватало утешать! И так ночь не спала!
– А что? – Баян, взявший пряник и было понесший его ко рту, остановился и озабоченно взглянул на нее. – Нездоровится?
– Всю ночь он мне спать не давал – то ворочался, то толкался! – Сморщив курносый нос, усыпанный веснушками, княгиня обиженно кивнула на свой живот. – Я спать хочу, а только задремлется – он опять плясать пошел! Ногами бьет, толкается! Умучил!
– А ты чего хочешь? Он ведь, матушка, уже не ты. Он совсем другая душа. Чего хочет, то и делает.
– Душа? – Княгиня перестала морщиться и посмотрела на Баяна серьезно и настороженно. – А будет у него душа? Я все думаю…
– И-и, думать тебе нечего! – прервал ее Баян, уже знакомый с этими мыслями. – Тебе думать не положено. Пусть другие думают, кому делать нечего. А ты лежи да отдыхай. А потом как родится, так будет не до отдыха.
– Да ну его! Родится – под тын выброшу! – с досадой пообещала княгиня и покосилась на окно, где сквозь желтоватые пластинки слюды еле-еле мерещился серый зимний свет.
– Выбросим, выбросим! – выразительно играя угольно-черными бровями, Баян с мстительным удовольствием потер руки и тоже покосился на окно. – Пусть там валяется, никому-то он тут не нужен! Противный такой!
Веселка тоже покосилась на окно, готовая увидеть вештиц – злых духов в виде облезлых ворон, что охочи до новорожденных младенцев. Они, мерзавки, давно уже поглядывают на окошко княгининой горницы и все ждут, когда тут запахнет тепленьким, вкусненьким младенчиком, облизывают клювы тонкими и длинными красными языками. Только вместо младенца им под тын бросят полено, завернутое в пеленку. Пусть-ка долбят его клювами, пока не сдохнут!
Баян негромко засмеялся, и Веселке представилось, как он с заливистым ржанием мчится по двору, а на плечах у него сидит мальчишка с желтыми глазами и широким веснушчатым лицом, как у Смеяны… И на сердце у нее стало легче: вопреки всем буйствам зимних и подземных чудовищ, в этой полутемной душноватой горнице упрямо теплилась жизнь, и то, что должно развиваться и родиться, развивалось и ждало своего часа. Мать Макошь все-таки делает свое дело, и ни Вела, ни Зимерзла со всеми ее порождениями бессильны ей помешать.
– Пойдешь к нам в няньки? – страшным шепотом, ладонью заслоняя рот от окна, обратился к Веселке Баян. – Ты поешь хорошо, будешь заодно и меня убаюкивать…
– Не слушай его! – вмешалась княгиня. – Он за день так набегается, что потом валится и спит, и хоть крыша над головой гори. Жена не всегда добудится… А ему одной мало! Ты мне лучше вот что скажи! – Смеяна вспомнила, зачем позвала дочь Хоровита. – Ты, говорят, вчера саму Велу видела? Что она тебе говорила?
Веселка принялась рассказывать о вчерашнем. Княгиня слушала молча, лицо ее выглядело встревоженным и сосредоточенным, и даже Баян не улыбался, а слегка покусывал белым блестящим зубом нижнюю губу, отчего лицо его стало непривычно-страшноватым. Но теперь Веселку не напугать было внешним сходством с черной нечистью – она насмотрелась нечисти настоящей. Про погубленных Костяником людей Веселка рассказывать не стала, но княгиня и без того была потрясена и бессознательно прикрывала руками живот. Все ее мысли были с ребенком, которому уже через месяц предстояло выйти в этот страшный свет… Если… Если он… Княгиню мучили мысли, о которых Веселка не догадывалась, и от страха ей становилось почти дурно: она тяжело дышала, подняв одну руку к лицу, точно хотела от чего-то спрятаться. Самый главный ее страх был внутри нее.
– Так она что… так и сказала, что это Гро… Громобой должен быть? – с трудом выговорила княгиня, когда Веселка рассказала все до конца. – Что это он…
– Так не бывает! – вставил Баян. – Всякого там княжича Заревика, чтобы он Змея Горыныча или кого там еще победил, долго искать приходится. За морями дремучими, за песками толкучими… как ты там говорила? Да и с детства он хуже всех бывает, только и знает, что в золе копаться. А ваш рыжий еще мальчишкой троих взрослых одной рукой… Не он! – И Баян решительно затряс своей черноволосой, гладко причесанной головой.
– Как это – не он! – возмутилась Веселка. – А кто же тогда! Ведь он – сын Перуна! Не зря Перун Прямичеву своего сына дал, не зря он у нас вырос! Боги заранее знают, что на земле случится! Перун нарочно для того нам своего сына дал, чтобы он нас защитил! Знать бы только, в чем дело! Щеката говорит: в Прави корень, а у нас только стебелек пророс. Матушка! – Она с мольбой глянула на Смеяну. – Матушка, может, ты знаешь, в чем дело? Ведь ты – дочь Лесного Князя, внучка Велеса! Кому же знать, как не тебе!
– Не знаю я ничего! – с тоской ответила княгиня. – Он сам… Сам Громобой должен знать.
– Он придет сегодня! – подал голос Баян. – Князь ему прийти велел.
– Придет? – Княгиня встрепенулась. – Нет, нет!
Она замотала головой и шевельнулась в постели, будто хотела отодвинуться подальше.
– Нет, нет! Не пускайте его! – жалобно, с каким-то детским страхом забормотала она.
Баян и Веселка в едином порыве встали со своих мест и шагнули к ней; лицо княгини застыло и стало почти бессмысленным, в глазах заблестели слезы.
– Мать-Туча? – повторило несколько голосов.
– Вела? – К Веселке шагнул Щеката.
Веверица вскрикнула и бросилась в хлев, толпа окружила Веселку. Теперь уже никто не кричал: все были придавлены ужасами, сыпавшимися со всех сторон, и просторная хоромина, вместившая несколько сот человек, сейчас казалась крохотной лодочкой среди безбрежного моря холодного мрака.
– Вела сказала: корову вернет… – Веселка хотела рассказать по порядку и не могла, голос темноты отдавался в ее памяти и сбивал с толку, слова путались. Из всего сказанного Велой она поняла меньше половины, и непонятое уже рассыпалось, забылось. – Она сказала, что забирает нашу корову от беды, от Зимнего Зверя и Костяника. И что вернет ее тот… тот…
Смутные речи о руках по локоть в золоте казались и важными, и неуместными. «Это не жизнь, это кощуна получается…» Про железные сапоги… толкучие горы… Не то, все не то! Веселка хмурилась и готова была расплакаться, как маленький ребенок, который очень сильно хочет что-то выразить, но не умеет говорить. Она шарила взглядом по толпе, точно искала помощи.
Рыжеволосая голова Громобоя заметно возвышалась над толпой, лицо с упрямым лбом и настороженными светло-серыми глазами выглядело замкнутым и почти ожесточенным. Медвежью шкуру, в которой проходил весь день, он спустил с плеч и теперь казался до пояса человеком, а ниже – медведем.
И лицо Веселки прояснилось. Это был тот, кого она искала, и она торопливо шагнула к Громобою, не видя всех тех людей, что стояли между ними.
– Ты! – крикнула она с мольбой и отчаянием, с дикой надеждой, будто его-то она и искала так долго, что стоптала три пары железных сапог. – Громобой! Она о тебе говорила! Это ты нашу корову вернешь! Я не хочу к ней идти! Это ты черную тучу разобьешь и меня на волю выпустишь! Она о тебе сказала! Помоги мне! Это ты можешь, только ты можешь!
Никто не понял, о чем Веселка говорит, да и сама она не понимала. У нее было то же чувство, что и вчера вечером: она не сознавала своих слов, но знала, что каждое из них – правда. В ней говорил кто-то другой и обращался не к Громобою, а к кому-то другому, кого он скрывал в себе. Ужас перед Матерью Засух обострил ее внутреннее чувство, которого она сама еще не понимала, и оно выбрало того единственного, кто мог ей помочь.
Вся толпа в хоромине молчала и смотрела на них двоих. На бледных лицах отражались ужас и растерянность. Она обезумела, та, что прямичевцы называли своей Лелей! Громобой молчал, и вид у него был сосредоточенный и недоумевающий разом: он понимал, что это не шутки, но больше он ничего не понимал!
– Что скажешь-то, княже? – обеспокоенно спросило сразу несколько голосов.
Князь Держимир стоял перед жертвенником, уперев руки в бока, точно спорил с кем-то. И так-то не слишком дружелюбный, сейчас он выглядел мрачнее тучи. Этому способствовала и темная бородка, и черные брови, густые, сходящиеся у переносицы, что придавало взгляду синих глаз остроту и строгость. Но сейчас князь Держимир в досадливом недоумении покусывал нижнюю губу. Он не привык отступать, не привык быть в растерянности, но в этот страшный вечер под сотней встревоженных, молящих взглядов не знал, что сказать. Прискачи гонец с вестью о новом набеге рарогов, личивинов, о грабежах заморцев на побережье Полуночного моря – тогда он знал бы, что делать! Тогда он сумел бы и успокоить, и распорядиться, и быстро снарядить дружину и встать во главе ее, чтобы вернуть земле дремичей мир и покой. Но сейчас, когда над Прямичовым нависали мертвящие тени зимних духов, он чувствовал себя таким же беспомощным, как последний холоп.
– Не по-доброму начался нынешний год, а продолжается так, что куда уж хуже! – бросил он наконец. – Это не меня, это богов надо спрашивать. Что скажешь, Щеката?
– Я говорил и еще скажу! – Щеката пристукнул концом посоха об пол. – Боги хотят на беду указать, значит, надо нам за собой вину поискать. Чем-то мы их не уважили. Жертву забыли, обряд нарушили.
Толпа загудела.
– Мы приносили жертвы по обычаю, – ответил князь, перекрывая голосом общий гул, и кивнул на черных барашков, все еще лежащих у подножия идола. – Ты сам сделал все, что положено.
– Слышали мы уже сию кощуну! – густым голосом сказал Зней, волхв Перунова святилища.
Выбравшись из толпы, он сразу показался огромен, как туча. Если бы не жреческий посох с бубенчиками, его можно было бы принять за воеводу – это был рослый и могучий мужчина с густой темной бородой и решительным лицом. Бросив на Щекату один презрительный взгляд, он дальше обращался только к князю.
– Никогда такого не было, чтобы Прямичев богов не почитал! Сколько лет стоит земля дремичей, сколько лет живет стольный город – таких напастей мы не знали. Беду на нас ветром несет. Из иных земель, а мы перед богами ни в чем не виноваты.
– Из каких иных? – быстро спросил князь. – Рароги? Заморцы? Речевины? Они на нас и в прошлое лето ходили, однако волки солнце не ели.
– Дайте я скажу! – Купец Нахмура, товарищ Хоровита, вылез вперед. Сейчас он казался составлен из двух разных частей: так мало нарядный полушубок, покрытый коричневато-красным сукном, и синяя шапка на соболе подходили к бледному, испуганному, растерянному лицу. – У тебя, Вестим, – купец нашел взглядом старосту кузнецов, – сынок твой старший сыном Перуна зовется. Кому же нечисть одолевать, как не Перуну? Не всяк город так богат, что сына его держит в кузнецах. Позови-ка ты, княже, – Нахмура развернулся в другую сторону и обратился к князю, – Громобоя сюда да спроси: не возьмется ли он Зимерзлиных детей истребить и прочь от нас прогнать? А если не возьмется, так нечего его Перуновым сыном славить!
– Чужих сыновей каждый на рать посылать горазд! – с жаром ответил Вестим. – А мне его боги не на то дали, чтобы я его нечисти в пасть пихал!
– А другим сыновья на то даны? – не сдавался Нахмура. – У меня двое, у Хоровита, вон, семеро, у воеводы Добромира вовсе один! Они для волчьей пасти рождены-выкормлены? А твоего медведя никто не побивал еще! Кому сила дана, с того и спрос!
Вестим ответил не сразу: на это совестливому человеку возразить было нечего. Свои сыновья каждому дороги.
– Княжич наш тоже не промах, Черный Сокол! – без прежнего ожесточения сказал наконец Вестим и кивнул на Байан-А-Тана. – Он уже однажды Зимнего Зверя одолел. Нет бы ему опять взяться…
Байан-А-Тан лишь усмехнулся под десятками обратившихся к нему взглядов. Усмешка вышла неуверенная и невеселая. Сейчас его лицо утратило обычную живость и сразу показалось очень некрасивым: смуглое, скуластое, с резкими чертами и крупным носом.
– Сокол-то наш только до девок ловкий… – проворчал себе в бороду воевода Добромир. В самом деле, при всей своей удали легкомысленный Байан-А-Тан с большим трудом представлялся на месте витязя из кощуны, одолевающего разную нечисть.
– Перун, не Перун – это все в решето против солнца видано! – проворчал Вестим. Сам он нисколько не сомневался в происхождении Громобоя, но сейчас было не время вспоминать об этом. – Чего там есть… это еще все в скорлупе. А вот ты, княже, сколько раз дремичей от напастей защищал, на кого же нам и надеяться, как не на тебя?
В ответ на эту похвалу князь Держимир помрачнел еще сильнее. Он и сам знал свою обязанность и не раз думал о том, как защитить Прямичев от разгулявшейся зимней нечисти. Думал с того вечера, когда Баян, обсыпанный по уши снегом и нервно хохочущий, примчался на своих тройках домой за полночь и со смехом рассказывал в княгининой горнице, как чуть было на санках не въехал в пасть Зимнему Зверю. И этот рассказ не дал Держимиру заснуть всю ночь, хотя сам Баян спал сладко, усталый и почти счастливый небывалым приключением. За неимением других виноватых Держимир делал вид, что сердится на самого Баяна, а думал только об одном: что делать? Это только в кощунах берут меч и выходят к Калиновому мосту дожидаться трехголового змея. Стоило ему упомянуть о чем-то подобном, как Баян, единственный собеседник для обсуждения сомнительных мыслей, издал короткий дребезжащий смешок и искоса поглядел на брата (у него это означало почтительное несогласие). «И как тебе это видится? – осведомился он. – Ну, берешь ты меч, вот выходишь ты…» И Держимир вообразил себя на заснеженном берегу Ветляны: темнеет, дует холодный ветер, насколько хватает глаз все бело, пусто, скучно. А он идет с мечом в руке, поглядывает сверху на лед и выкрикивает: «Снеговолок, а Снеговолок! А ну вылазь, биться будем!» Смешно и досадно. Князь Держимир не умел смеяться над собой, и от этого воображаемого зрелища ему стало просто противно.
– А что вам князь сделает? – подал голос воевода Добромир. – Это ж не личивины, не заморцы! Против Зимнего Зверя другая сила нужна! – Он махнул рукой в сторону Знея с посохом и Веверицы с клюкой. – Вот если бы был у князя меч Буеслава…
Князь Держимир бросил на него яростный взгляд, и воевода осекся, сообразив, что этим упоминанием ухудшил дело. Меч древнего князя Буеслава, который первым собрал всех дремичей под свою руку, хранился в княжеском роду несколько веков и считался оберегом всего племени. Рассказывали, что он был выкован из железа, которое упало с неба, из кузницы самого Сварога, и одно его прикосновение обращает в прах любую нечисть. Но меч Буеслава пропал неизвестно куда в тот злосчастный день полвека назад, когда князь Молнеслав убил своего брата и захватил власть над Прямичовым. Меч исчез прямо у него из рук, словно не стерпел на себе крови братоубийства, и это исчезновение приписали тогда гневу богов. Долго после этого Прямичев считал себя проклятым и ждал наказания. Но ничего… Как говорится, обошлось вроде бы. Тот меч, что висел у князя на поясе сейчас, был изготовлен по памяти, по образцу прежнего, и выглядел точь-в-точь так же. Вслед за отцом князь Держимир сам создавал славу нового меча в битвах с врагами племени. Он был так же грозен и красив, но все же это не был меч Буеслава. И теперь, некстати вспомнив об этом, воевода Добромир как бы указал недоумевающему Прямичеву на виновника бед. И этот виновник был как раз тот, кто обязан защищать дремичей – княжеский род Буеславичей.
Князь Держимир гневно кусал губы, чувствуя, что со всех сторон на него направлены сотни тревожных, выжидающих, осуждающих взглядов. В хоромине было полутемно, тесно, душно, пламя перед Велесом неровно освещало лица. Женщины в платках, бородатые мужчины, старики, дети, молодые безусые парни – словно весь род человеческий собрался тут, спасаясь от чудовищ, и ждет защиты от него, Держимира Молнеславича, которого признает своим князем. А что он может сделать?
– К мечам еще руки нужны! – сказал наконец Держимир. Пошарив взглядом по толпе, он легко нашел Громобоя, как будто огонь очага постарался высветить его лицо. – Если Перун дал Прямичеву своего сына, значит, не напрасно. Завтра приходи ко мне. И пусть Зней спросит Перуна, для чего он тебя предназначил.
Громобой встретил его взгляд, но ничего не ответил. Теперь его лицо выражало мрачную замкнутость.
Огонь догорал. Родичи застуженных Костяником все еще сидели над телами, причитая и все не веря, что эти глаза больше не откроются. А остальные, собираясь кучками, стали понемногу расходиться. Дети чуть ли не спали на ходу, на лицах взрослых была равнодушная усталость: сегодня они уже не способны были думать о том, что ждет Прямичев завтра.
Любезна сидела возле Яровода, Хоровит собрал вокруг себя остальных детей, чтобы идти домой. Братья и сестры оглядывались на Яровода, но боязливо молчали, не спрашивая, что с ним и очнется ли он когда-нибудь. Почти все понимали, что он умер, хотя самые младшие по-настоящему не осознавали, что это значит. Отец потянул за рукав Веселку. Мимо нее просеменил старик Бежата, бормочущий себе под нос:
– Сын Перуна! Супротив такой нежити какой сын Перуна нужен! Смешно!
Рассвет подходил медленно-медленно, точно крадучись, да так и остался где-то за воротами, боязливо заглянул в Прямичев, а войти не решился. Но прямичевцы, не дожидаясь света, еще в сумерках разошлись по кузницам и мастерским. По общему молчаливому мнению, праздники слишком затянулись. И обошлись они дороговато: в городе набралось несколько десятков умерших, тех, кого Костяник застал под открытым небом. Не помогли им ни растирания снегом, ни горячая баня, ни заговоры. На каждой улице имелось по два-три двора, откуда теперь доносились погребальные причитания: по отцу, по матери, по молодому парню, по девушке, по ребенку… Собирая свою дань с города, Костяник не разбирал молодых и старых. Внизу у вымола, подальше от крайних домов, поднимались к небу столбы дыма от сжигаемой соломы, на которой обмывали покойников. Мужчины из пострадавших семей с утра уехали в лес за дровами, а в двух-трех местах на дальнем поле за городом, где среди княжеских курганов хоронили и простых прямичевцев, тоже дымили костры: счистив снег, огнем оттаивали землю, чтобы можно было выкопать могилу.
А те прямичевцы, кого эта беда миновала, спешили взяться за повседневную работу. Каждый в душе надеялся, что останутся позади эти недобрые праздники и их губительные чудеса растают, как дурной сон. С трудом, но все же годовое колесо перевалилось на новый оборот, самое трудное время позади, и солнце теперь смотрит на весну.
Перед полуднем на Велесовой улице зазвенели бубенцы и упряжь. Но домочадцам Хоровита было не до того, чтобы смотреть за ворота: мужчины с утра ушли готовить место для могилы, а в избе женщины провожали на тот свет Яровода. Тело уже обмыли и солому вынесли; на подростка надели лучшие праздничные рубашки, подпоясали цветным пояском и до пояса укрыли полушубком. Светлые волосы умершего расчесали, а лицо его было так светло и строго, как никогда при жизни. И собравшиеся соседки причитали, подхватывая одна за другой древний напев проводов:
За причитаниями Веселка даже не услышала шума перед воротами и вздрогнула, когда в сенях вдруг хлопнула дверь и в избу ворвался Байан-А-Тан.
Отлетел ты, маленькая пташечка,
Ты от батюшки, от матушки,
Ты на чужедальнюю сторонушку,
Ты на веки да вековечные…
– Мир и довольство дому… – во весь голос начал он, но тут же охнул и осекся, увидев на столе тело подростка, окруженное огоньками лучин и горестными женскими лицами.
– Ты чего? – Веселка вскочила и бросилась вперед, будто хотела поскорее убрать отсюда этот неуместный шум. – Чего орешь?
– А… – растерянно отозвался Баян. На его смуглом лице оживление сменилось озадаченностью. – И у тебя тоже… того? – Он кивнул на тело покойного.
– Чего тебе надо? – сердито повторила Веселка. С опухшими веками и покрасневшим от слез кончиком носа она выглядела совсем не красивой, но сейчас ей не было до этого дела. – Опять кататься, что ли, в голову влезло? Накатались уж, хватит с меня!
– Княгиня за тобой прислала. Хочет про вчерашнее расспросить.
Веселка помолчала: ходить по гостям ее сейчас не тянуло.
– Ну, пойдем, сделай милость! – принялся упрашивать Баян и взял ее холодную руку. – Поговори с ней, ей ведь больше нашего страшно! Я за тобой на тройке приехал, на вороной, с бубенцами! Покачу тебя, как Перун на громовой туче, с громом и молнией! Пирожком угощу! Ну, поедем!
Веселка вздохнула и сняла с деревянного гвоздя шубу; обрадованный Баян тут же помог ей одеться и даже платок подал. Ее не слишком прельстили обещанные езда и пироги, но ее звала княгиня Смеяна, а нельзя отказывать в чем-либо женщине, ожидающей ребенка.
За воротами стояла знакомая Веселке тройка вороных с лисьими хвостами на дугах. Подумать только! Всего несколько дней назад Веселка была так горда и счастлива, что княжич приехал за ней на тройке, сам приехал, к восторгу всей улицы и зависти прямичевских девиц. Но с тех пор все так переменилась, что прежние радости ее не радовали. Беспечность в ней сменилась настороженным ожиданием новых бед. Даже смерть одного из братьев, красивого, смышленого мальчика, поразила ее не сама по себе, а как знак той беды, что подошла к дому и уже ступила на порог. Ждать больше нельзя, надо что-то делать. День за днем, думая обо всем этом, Веселка как будто поднималась все выше и теперь уже смотрела на Прямичев с высоты, видела не только свой привычный дом, но и все улицы, все избы и терема; в каждом жилище горели три, четыре, пять, десять искорок живых человеческих душ, и все они были близки и дороги ей. А ведь спасение непременно должно быть, нужно только понять, в чем оно! И поездка по городу укрепила Веселку в этих мыслях: тут и там ей бросались в глаза плошки с водой на крылечках изб и повешенные рядом полотенца – душе умершего умываться и утираться. В Прямичев пришла смерть, перед ней оказалась бессильна даже благодетельная сила Матери-Тучи. Нужно искать нового покровителя… Где его искать?
Задавая себе этот вопрос, Веселка с надеждой думала о той, к кому сейчас ехала, – о княгине Смеяне. Княгиня Смеяна была в своем роде чудом, и ее появление показало Прямичеву, какие неожиданности порой преподносит человеку судьба, а он сам – окружающим. До того князь Держимир несколько лет безуспешно сватался к глиногорской княжне Дароване – знатной, красивой, умной, гордой, обученной всем женским искусствам и любимой богами. Но, отправившись прошлой зимой в последний поход за Дарованой, князь Держимир неожиданно для всех (да и для себя, как намекал Баян) привез Смеяну, простую девушку из лесного огнища, из соседнего племени речевинов.[3] Ее нельзя было назвать красивой, зато она была проста, приветлива, весела. Прямичевцы еще не успели как следует удивиться выбору князя, как по городу пополз слух. Род княгини Смеяны был не так прост, как считали сначала. Поговаривали, что ее отцом был не человек, а лесной оборотень, Князь Рысей. С тех пор в ее желтых глазах стали замечать что-то нечеловеческое и при разговоре о ней значительно переглядываться. Раньше Веселка думала о княгине Смеяне как и все, с простым любопытством, и не раз приставала к Баяну с расспросами. Но теперь любопытство сменилось горячей надеждой на помощь: если Смеяна и правда дочь Князя Рысей, то она должна знать и понимать побольше, чем простые люди! Это знание было бы так драгоценно, нужно, спасительно, что Веселка по пути ерзала от нетерпения, хотя Баян и гнал, по обыкновению, во всю мочь с гиком и свистом.
Когда Баян и Веселка поднялись в горницы, княгиня Смеяна лежала на широкой лавке, обложенная со всех сторон пышными шелковыми подушками. Ее округлое лицо выглядело отекшим и нездоровым, широкий рот не улыбался, желтые глаза смотрели с тоской, и она казалась старше своих двадцати лет.
При виде гостей княгиня улыбнулась и попыталась приподняться, но улыбка вышла невеселая, даже жалкая.
– Здорова будь, матушка! – приветствовала ее Веселка и поклонилась. Увидев больную и несчастную княгиню, сама она вдруг воспрянула духом.
– Ах ты, солнышко ясное! – Княгиня улыбнулась, увидев первую красавицу Прямичева такой же румяной после скачки по морозу, такой же улыбчивой и говорливой, как всегда. – Тебя-то Вела не утащила? А то этот нарасскажет всякого… – Она глянула на Баяна. – Ну, садись!
Княгиня показала Веселке на маленькую скамеечку возле лежанки. Баян поспешно сел на эту скамеечку – это было его обычное место, – глянул на Веселку и приглашающе хлопнул себя по колену. Веселка возмущенно открыла рот, но постеснялась княгини и смолчала.
– Уйди, Летучий Медведь! – Княгиня махнула на него длинным концом полотенца. – Дай девице сесть! Выгоню!
– Ой, сурова ты, матушка! – Баян страдальчески вздохнул и неохотно сполз со скамеечки на пол, на пестрый шерстяной ковер. – Не любишь ты меня, сироту, не жалеешь! А я-то для тебя с самого рассвета стараюсь, бегаю… Как ты сказала вчера, что хочешь Веселку повидать, так вот мы перед тобой, как лист перед травой…
– Пряничка хочешь? – Княгиня вынула из-под изголовья пряник в виде свинки с чуть погрызенной головой и снисходительно протянула ему. – Дитя малое! Еще тебя мне не хватало утешать! И так ночь не спала!
– А что? – Баян, взявший пряник и было понесший его ко рту, остановился и озабоченно взглянул на нее. – Нездоровится?
– Всю ночь он мне спать не давал – то ворочался, то толкался! – Сморщив курносый нос, усыпанный веснушками, княгиня обиженно кивнула на свой живот. – Я спать хочу, а только задремлется – он опять плясать пошел! Ногами бьет, толкается! Умучил!
– А ты чего хочешь? Он ведь, матушка, уже не ты. Он совсем другая душа. Чего хочет, то и делает.
– Душа? – Княгиня перестала морщиться и посмотрела на Баяна серьезно и настороженно. – А будет у него душа? Я все думаю…
– И-и, думать тебе нечего! – прервал ее Баян, уже знакомый с этими мыслями. – Тебе думать не положено. Пусть другие думают, кому делать нечего. А ты лежи да отдыхай. А потом как родится, так будет не до отдыха.
– Да ну его! Родится – под тын выброшу! – с досадой пообещала княгиня и покосилась на окно, где сквозь желтоватые пластинки слюды еле-еле мерещился серый зимний свет.
– Выбросим, выбросим! – выразительно играя угольно-черными бровями, Баян с мстительным удовольствием потер руки и тоже покосился на окно. – Пусть там валяется, никому-то он тут не нужен! Противный такой!
Веселка тоже покосилась на окно, готовая увидеть вештиц – злых духов в виде облезлых ворон, что охочи до новорожденных младенцев. Они, мерзавки, давно уже поглядывают на окошко княгининой горницы и все ждут, когда тут запахнет тепленьким, вкусненьким младенчиком, облизывают клювы тонкими и длинными красными языками. Только вместо младенца им под тын бросят полено, завернутое в пеленку. Пусть-ка долбят его клювами, пока не сдохнут!
Баян негромко засмеялся, и Веселке представилось, как он с заливистым ржанием мчится по двору, а на плечах у него сидит мальчишка с желтыми глазами и широким веснушчатым лицом, как у Смеяны… И на сердце у нее стало легче: вопреки всем буйствам зимних и подземных чудовищ, в этой полутемной душноватой горнице упрямо теплилась жизнь, и то, что должно развиваться и родиться, развивалось и ждало своего часа. Мать Макошь все-таки делает свое дело, и ни Вела, ни Зимерзла со всеми ее порождениями бессильны ей помешать.
– Пойдешь к нам в няньки? – страшным шепотом, ладонью заслоняя рот от окна, обратился к Веселке Баян. – Ты поешь хорошо, будешь заодно и меня убаюкивать…
– Не слушай его! – вмешалась княгиня. – Он за день так набегается, что потом валится и спит, и хоть крыша над головой гори. Жена не всегда добудится… А ему одной мало! Ты мне лучше вот что скажи! – Смеяна вспомнила, зачем позвала дочь Хоровита. – Ты, говорят, вчера саму Велу видела? Что она тебе говорила?
Веселка принялась рассказывать о вчерашнем. Княгиня слушала молча, лицо ее выглядело встревоженным и сосредоточенным, и даже Баян не улыбался, а слегка покусывал белым блестящим зубом нижнюю губу, отчего лицо его стало непривычно-страшноватым. Но теперь Веселку не напугать было внешним сходством с черной нечистью – она насмотрелась нечисти настоящей. Про погубленных Костяником людей Веселка рассказывать не стала, но княгиня и без того была потрясена и бессознательно прикрывала руками живот. Все ее мысли были с ребенком, которому уже через месяц предстояло выйти в этот страшный свет… Если… Если он… Княгиню мучили мысли, о которых Веселка не догадывалась, и от страха ей становилось почти дурно: она тяжело дышала, подняв одну руку к лицу, точно хотела от чего-то спрятаться. Самый главный ее страх был внутри нее.
– Так она что… так и сказала, что это Гро… Громобой должен быть? – с трудом выговорила княгиня, когда Веселка рассказала все до конца. – Что это он…
– Так не бывает! – вставил Баян. – Всякого там княжича Заревика, чтобы он Змея Горыныча или кого там еще победил, долго искать приходится. За морями дремучими, за песками толкучими… как ты там говорила? Да и с детства он хуже всех бывает, только и знает, что в золе копаться. А ваш рыжий еще мальчишкой троих взрослых одной рукой… Не он! – И Баян решительно затряс своей черноволосой, гладко причесанной головой.
– Как это – не он! – возмутилась Веселка. – А кто же тогда! Ведь он – сын Перуна! Не зря Перун Прямичеву своего сына дал, не зря он у нас вырос! Боги заранее знают, что на земле случится! Перун нарочно для того нам своего сына дал, чтобы он нас защитил! Знать бы только, в чем дело! Щеката говорит: в Прави корень, а у нас только стебелек пророс. Матушка! – Она с мольбой глянула на Смеяну. – Матушка, может, ты знаешь, в чем дело? Ведь ты – дочь Лесного Князя, внучка Велеса! Кому же знать, как не тебе!
– Не знаю я ничего! – с тоской ответила княгиня. – Он сам… Сам Громобой должен знать.
– Он придет сегодня! – подал голос Баян. – Князь ему прийти велел.
– Придет? – Княгиня встрепенулась. – Нет, нет!
Она замотала головой и шевельнулась в постели, будто хотела отодвинуться подальше.
– Нет, нет! Не пускайте его! – жалобно, с каким-то детским страхом забормотала она.
Баян и Веселка в едином порыве встали со своих мест и шагнули к ней; лицо княгини застыло и стало почти бессмысленным, в глазах заблестели слезы.