Страница:
– Я знаю, – Вассиана внимательно посмотрела на него, – что в своем времени или царстве, как хочешь это называй, ты занимался весьма тайной службой и получил обучение по этой части. Некоторые свои способности ты уже показал нам с Гарсиа.
Витя покраснел.
– Не смущайся, – успокоила его Вассиана, – то, что заметит Гарсиа, больше никто здесь не заметит не только сейчас, но и еще лет сто спустя. Потому хочу я, чтобы ты послужил мне. Если все получится, как я рассчитываю, я вознагражу тебя: ты и твой друг вернетесь домой.
– А что нужно делать? – еще раз осторожно поинтересовался Витя.
– То же, что ты и делал, когда жил в своем времени – выполнять приказания. Только теперь приказывать тебе стану я. И первое мое приказание таково – ты должен завтра же раненько утром, точнее уже сегодня, порасспросить Лукиничну, не знает ли она здесь, в Москве, какую бесноватую барышню, на которую якобы порчу навели через нечистую силу. Бывают такие больные и припадочные, которых кликушами здесь называют. Только смотри, как бы она тебе какую притворщицу не насоветовала. Лукинична и по-вредничать любит. Есть такие старые девки, которых замуж никто не взял, вот они босые по улицам бегают, да трясучку изображают, на мужике-то живо повиснут, только позволь. Так что гляди в оба, такие нам не нужны, все дело испортят. Если Лукинична спросит, для чего тебе, скажи, благочестивое дело задумал, о душе своей порадеть желаешь, да пожалобней, чтоб поверила. Нищим подать да о юродивых позаботиться – дело богоугодное, к спасению ведет. Многих хлебом не корми, дай милостыню кинуть в протянутые руки. Узнаешь когда у нее все – сам сходи, посмотри, на кого она тебе указала. Постарайся других о ней порасспросить, да похитрей, впросак не попади. Я бы Гарсиа все это поручила, да он испанец, и все знают это, как ни прикидывайся, за русского не сойдет. А от иностранцев мужики крестятся, окна и двери на засов запирают, как увидят. Как выполнишь, донесешь мне. А потом я дальше скажу, что делать. Согласен? – спросила она требовательно.
На стене снова замелькали огоньки родного Витиного города, и лицо Лики промелькнуло за окошком маршрутки…
– Согласен, – решился Витя, – только, ваше сиятельство, дозвольте спросить, как у нас в Питере-то очутились?
– Когда сам домой отправишься, узнаешь, как это получается, – ответила ему княгиня, беря пифона на руки. – Меня привлек один музыкант, он сочинял удивительную музыку. Казалось, сама Вселенная дышала в его произведениях. Но и он разменял свой талант на зеленые бумажки, за которые в вашем царстве можно купить все, и вселенная покинула его. Я тоже…
– А что же, – вдруг спросила она Растопченко с лукавой улыбкой, – аметисты с собой домой не возьмешь?
– Да не… – отказался Витя. – Куда я с ними? Меня там в Питере сразу заметут, скажут, из госхрана увел. У нас там с этим делом строго. Если не милиция, то мафия пристукнет, будут допытываться, где взял и где еще взять можно. А вот насчет деньжат, ну, только наших, чтоб в ходу были, я бы подумал, – предложил он.
Вассиана засмеялась.
– Вот и говорю я, что мелко плаваешь ты, Виктор, даже с аметистом не знаешь, что делать. Ладно, насчет деньжат я подумаю, как тебя ими обеспечить. Только знаешь, зеленых у нас здесь нет, в Америке испанцы правят, так что придется мне гонцов далеко-далеко посылать, а сделаю я это, только если ты мне ретиво служить будешь и не оплошаешь нигде. Договорились?
– За доллары-то? – повеселев, переспросил Витя. – Еще как договорились!
– Для дьявола ты пока мелковат, – произнесла Вассиана, задумчиво глядя на него, – но можешь подрасти, ой, как можешь… Ну, ладно, иди, – отпустила она его, – и подумай, как с Лукиничной говорить станешь. Надеюсь, ты понимаешь, что обо всем, что ты видел сегодня и о чем мы говорили с тобой, ты не должен никому рассказывать, даже своему помощнику. Иначе… – она сделала недвусмысленную паузу.
– Да понял, понял, не впервой, – заторопился Витя. – Пойду я.
Дверь за его спиной открылась. Свет в комнате погас, воцарилась темнота. Волнующие воображение запахи исчезли, потянуло плесенью и тухлятиной со скотного двора. Витя и сам не почувствовал, как оказался на лестнице.
“Кино закончилось”, – подумал про себя Растопченко, спускаясь к выходу и стараясь не наступить на спящую внизу Грушу. Но не успел он перешагнуть последнюю ступеньку, как со двора послышался топот копыт.
Всадник подъехал к крыльцу и спрыгнул с седла, через мгновение распахнулась входная дверь, в передней послышались шаги. Витя быстро спрятался под лестницу. Уже начинало светать, в сероватых рассветных сумерках Витя увидел князя Ухтомского, который вошел в дом и быстро поднялся по лестнице в спальню к Вассиане – лестница страдальчески заскрипела под его ногами.
“Интересно, что сейчас он там увидит?” – приготовился к неожиданностям Витя. Но он опять-таки недооценил княгиню. Не успел Никита подойти к двери, как ему сразу же открыли. Его ждали. Витю одолевало любопытство, и в то же время предательски шевелилась в пятках боязнь: подняться – не подняться, послушать – не послушать. Но сразу он не решился, а вскоре его метания и вовсе улеглись – он увидел перед собой де Армеса, который неслышно возник будто из воздуха и стоял невдалеке у печки, внимательно глядя на Витю. Растопченко понял намек правильно – пора уходить. И быстро проскользнув мимо, вернулся в домик для слуг.
– Я долго ждала тебя и вот только прилегла, – она соскочила босыми ногами на войлочный пол. – Удалось ли тебе отыскать нужного человека?
– Да, государыня, – Никита поклонился.
– Кто он? Где ты нашел его?
– Бывший дворянский сын, спустивший по кабакам поместье и пропившийся почти донага. За малые деньги готов на все. Не здешний. Из новгородских. Бежал от сраму. В ропате столковался я с ним.
– Так-так. Узнал там тебя кто-нибудь? – озабоченно спросила Вассиана.
– Надеюсь, что нет, – вздохнул князь.
– Знаю, не по себе тебе от просьб моих, – Вассиана ласково прикоснулась тонкими пальцами к его плечу. Он поймал ее руку и задержал в своей. – Но думаю, что завтра убедишься ты, что другого способа избавиться от притязаний Андомы на земли белозерские у нас нет. Тебя я больше ни о чем не попрошу, кроме как свести с тем человеком нашего свена. А он уж сделает все как надо. Что-то подсказывает мне, что я не прогадала, выбрав его. В честном бою, сам знаешь, нужны люди прямодушные, смелые и сильные духом. А чтоб исподтишка ударить – тут дело сребролюбивых, подленьких и завистливых. А он, похоже, как раз из последних. Не смотри на меня так, Никита, – она с укором сжала его руку, – уверена, скоро ты поймешь, что не сплоховали мы, подыскав заранее нужного человечка. А теперь иди к себе, утро на дворе, хватятся – а тебя нет. А то и того лучше – одет как простолюдин, да еще донесут, что за ворота ездил ночью. Вот уж тетка Емельяна тебя не похвалит. – У меня там Сомыч на страже…
– Сомыч твой дрыхнет, поди, – улыбнулась Вассиана, – так что поторопись.
Никита еще несколько мгновений молча смотрел на нее. В его зеленых, как малахит, глазах отразились все чувства, которые теснились в душе в этот момент: любовь к гречанке, восхищение ею, мучительные сомнения, опасения и отчаяние от грозящего разочарования. Затем он взял лежащий рядом на табурете кафтан, и не говоря ни слова, вышел из ее комнаты.
Расстроенная Лукинична вернулась в домик для слуг, вот тут-то и подсел к ней Витя со своей просьбой. Старуха сперва от него отмахнулась. Потом, подумав, отослала его к Козлихе, ночевавшей на конюшне в сене для лошадей. Она, мол, местная, лучше знает. Но Машка-Козлиха задаром сведения давать отказалась, и Вите пришлось пожертвовать своим единственным сокровищем – значком с изображением Феликса Эдмундовича, в котором кривая замоскворецкая колдунья тут же признала государя Иоанна Васильевича. Значок Машке понравился, она прицепила его на веревочку, которую носила на шее, рядом с пучками каких-то пожелтевших и давно уже пересохших трав.
– Есть у меня, есть, что ты просишь, – зашамкала она Вите на ухо вонючим, насквозь прогнившим ртом, потирая заскорузлыми потрескавшимися пальцами серовато-могильного оттенка с острыми, похожими на когти, грязными ногтями незабвенный образ руководителя советских чекистов на своем незамысловатом монисто. Витю аж передернуло, но что делать, служба есть служба. Приказ – и хоть лопни. – Вот хоть сегодня пойдем, покажу тебе. Только идти далеко надобно, мил человек. На Даниловское подворье, к урочищу, что Поганый пруд зовется. Там страдалица эта часто обитает. Я тебе расскажу, мил человек…
С едва скрываемым отвращением, чувствуя приступ дурноты, Витя отстранился от наседавшей на него Машки; ему казалось, что отвратительная старуха сейчас залезет ему в ухо своим поганым языком.
– Попортили ее, мил человек. А сама-то она – дочь священника. А как замуж вышла-то, в первую же ночь на нее бесы напали. А все муж виноват: ушел, а дверь не затворил, знамением крестным не осенил. Вот бесы и привязались. Уж и таскали они ее по болотам, терзали и мучили, спасу не было. И рождала она чудовищ, змей, которые сосали из нее кровь… – Витю начал пронимать от ее рассказа нешуточный озноб. – Вот только у иконы Пресвятой Богородицы и легчает ей. Помолится, поплачет. Только отойдет – и опять все заново. А еще могу я с женкой Улькой потолковать, да с Наськой Черниговкой, они побольше моего знают…
– А вот этого, бабонька, не надо, – терпение Вити лопнуло. – Давай-ка без суеты, не усложняй. Лишнего нам не нужно. И случайных участников да свидетелей тоже. Чтоб потом меньше работы было, когда устранять придется.
– Чо? – Козлиха вытаращила на него свои желтоватые выцветшие глаза.
– Не чо! – передразнил ее Витя. – Действовать будем так: я сейчас оденусь поскромнее, а ты жди меня тут. Я за тобой приду, подам знак. Но ты не сразу за мной беги, обожди немного, и какой-нибудь задней калиточкой выходи, чтоб тебя никто не видел. Как пришла, в общем. И сразу давай к главным воротам жми. Я тебя там, на противоположной стороне улицы ждать буду. Сегодня и пойдем на твое подворье. Поняла?
– Ага, ага… – затрясла своей вшивой головой Козлиха.
– Ну, ладно, – Витя поспешил отойти от нее в сторону. – Сиди тогда тут. И чтоб ни шагу! Я приду скоро.
Вернувшись в домик для слуг, Витя не застал там никого, кроме Рыбкина – все дворовые дружной гурьбой побежали на Кучково поле недалеко от Сретенки поглазеть на судебный поединок.
Сам князь Алексей Петрович, по словам сержанта, только что выехал со двора, его сопровождали князь Ухтомский и князь Шелешпанский, а впереди, – Витя не мог не улыбнуться, – бежала, несмотря на годы, Лукинична с какими-то холопами, и все смотрели, как бы княжеский конь не оступился, да как бы навстречу какой дурной приметы не попалось: кошка бы дорогу не перебежала, или девица с пустыми ведрами не встретилась. А то, не приведи Господи, еще монах дорогу перейдет…
Причем, пока провожавшие их княгиня Вассиана и княгиня Ирина Андреевна, а главное, злющая тетка Емельяна могли видеть их с крыльца, вся компания во главе с Лукиничной вела себя смирно, так как набожная Емельяна всех чародеев считала клятвоотступниками. Если что подозрительное заметит – прикажет пороть кнутом до смерти. Но как выехали за ворота, тут уж началось…
Однако слушать рассказы Рыбкина, времени не было. Витя очень опасался, что, воспользовавшись его отсутствием, Машка-Козлиха просто улизнет. Разве можно доверять такому народу, как всякие колдуны и ведуньи? Значок схватила – ищи ее потом, свищи! Потому, быстро порывшись по углам да за печкой, Витя напялил на себя какие-то рваные лохмотья, перевязал лицо грязной тряпкой, вроде как от зубной боли, оставшуюся часть лица замазал сажей.
Наблюдавшему за ним в недоумении Рыбкину он объяснил, что им обоим поручено важное задание, государственного значения и строго секретное. Детали операции в интересах дела известны только ему, руководителю. А сержант должен строго исполнять все приказы.
Еще не очухавшись спросонья да с овсяной каши, которой он только что плотно позавтракал, Рыбкин не сразу уразумел, что от него требуется. Но при словах “дело государственного значения” по привычке покорно кивнул.
– Значит так, сержант, слушай меня, – скомандовал ему Витя. – Я сейчас прикинусь нищим и с одной весьма отвратительной бабулькой отправлюсь на Даниловское подворье, надо там агентуру подыскать, а ты меня страховать будешь. Пойдешь следом, но так, чтоб незаметно, понял? На рожон не лезь, старайся в гуще народа держаться. Оденься тоже поскромнее, вон плащик накинь, чтобы в глаза не бросаться. Чем это ты карманы набил, того и гляди лопнут?
– Да, пряники, товарищ майор, – смущенно потупился Рыбкин, – вот…
Он вытащил из кармана помятый пряник в форме буквы “аз” из теста и тертых фруктов с медом.
– Там кладовую забыли запереть, я и взял, – виновато оправдывался он.
– Молодец ты, Рыбкин, время зря не теряешь, – поддел его Витя, – ребячьих пряничков прихватил, все метешь, что плохо лежит. А где кладовая-то?
– Да вон, рядом, за печкой, в подпол спуститься…
– А хлеба ты там не видал?
– Видал. Есть там хлеб. Принести? – с готовностью предложил Рыбкин.
– Да, пожалуй, давай, – решил Витя, – надо в котомку ломоть положить для убедительности. Знаешь, как Сомыч-то говорит: “Рыба-вода, ягода – трава, а хлеб – всему голова”.
– Сейчас, – Рыбкин тут же нырнул куда-то за печку и через минуту выскочил обратно, держа в руках румяный яицкий каравай с сыром, свежеиспеченный и ароматно пахнущий.
– Вот это дело! – обрадовался Витя. – Отломи половинку. А остальное – себе. Когда еще перекусить удастся…
Он сунул хлеб в котомку, поправил одежду, скривил рот в отвратительной гримасе.
– Ну, как я тебе? – спросил оторопевшего Рыбкина нарочно хрипловатым голосом. – Похож?
– Очень похож, – искренне ответил тот, – я бы и не признал.
– Вот то-то. Маскировка – это целая наука. Уметь надо работать, – удовлетворенно заметил Витя. – Ну, я пошел. А ты гляди, как я за ворота выйду – сразу за мной. И смотри в оба. Все подозрительное отмечай, в общем, знаешь сам. Коли твоя помощь понадобится, я тебе свистну в два пальца. Показывать не буду – сообразишь, не маленький. Понял?
– Так точно, товарищ майор! – бодро отрапортовал Рыбкин, щелкнув каблуками. Два пряника вылетели из его кармана и упали на пол. С осуждением взглянув на покрасневшего сержанта, Витя наклонился, поднял пряники, сдул с них пыль, потер об рукав и положил в свою котомку. Потом молча вышел из избы.
Войдя на конюшню, он с облегчением увидел, что Козлиха не удрала, а терпеливо дожидается, усевшись по-турецки на сене, так что из-под драной синей юбки видны босые заскорузлые пятки. Не теряя зря времени, ведьмака крошила на тряпице какую-то чахлую траву и что-то приговаривала над ней.
– Первый – синь, второй – червлен, третий – желт, четвертый – багров… – услышал Витя подходя.
– Ты чего это, мамаша, тут творишь? – спросил он ее нарочито громко.
От неожиданности Козлиха подскочила на месте и вытаращила на него глазищи, не узнавая.
– Да я это, я, не бойся, – перешел Витя на обычный тон, – переоделся только. Что ты, и впрямь как коза скачешь? Готова, что ли? Так идем, что время зря терять?
– Готова, батенька, готова, – затараторила Машка, собирая свое травяное хозяйство, – что ж мне не готовой-то быть? А знаешь, милок, что это? – она сунула Вите в нос какую-то вонючую траву. – Это я вечерком на Иванов день собрала травки цари-цыной, о шести листах, через серебряную гривну пропустила, а под корнем той травы человек лежал, трава у него из ребер выросла. Я человека того достала, грудь ему разрезала, сердце вынула, высушила да не толкла, а потом с травкой перемешала. Если дашь кому отвару – в миг по тебе иссохнет, проверено…
– Ты, мать, не пыли мне тут в лицо своим барахлом, – отмахнулся Витя. – Веди лучше.
– Так пошли, пошли… – заторопилась ведунья.
Встретившись, на улице за воротами дома Шелешпанских, как и договорились заранее, они отправились на другой берег Москвы-реки. По пути Витя в пол-оборота, через плечо, бросил взгляд назад, идет ли Рыбкин. Сержант лениво плелся следом, жуя пряники.
“Вот, менты, лодыри, черт бы их… – выругался про себя Витя. – Вечно с ними канитель одна!”
Дорога на Даниловское подворье, которой повела Витю знахарка, лежала через владения мелкого польского дворянчика, бежавшего от короля Жигимонта, как сам он называл своего бывшего повелителя, и принявшего недавно православие. Владеньице у него было махонькое, места едва хватало на небольшую избенку, величественно именовавшуюся хозяином замком Дроздецкого, да на пару небольших сарайчиков вокруг, перемежавшихся полузаросшими сорняком огородами. Даже на приличный забор средств у бывшего шляхтича не имелось, и вся усадьба была огорожена плетнем из ивовых прутьев, обглоданных зайцами.
Однако новоявленный русский дворянин Дроздецкий из кожи вон лез, чтобы не отстать от местной знати. По утрам он важно восседал на стуле с отломанной ножкой посреди своего надела, в расшитом золотом атласном халате, полы которого, правда, были прокусаны мышами, но издалека этого никто не видел; в стоптанных, но богато украшенных какими-то камушками, на расстоянии напоминавшими жемчуг, башмаках и колпаке, который он водружал на лысую и вечно потную голову.
Конюх и кучер одновременно, а также дворецкий и лакей Андрюха Палкин, нанятый поляком на работу за один обед и тюфяк в сарае, одетый в расшитый золотом только спереди, а сзади протертый до дыр кафтан, степенно ступая с подносом в руке, подавал хозяину по утрам бокал итальянского вина, наливая его прямо на глазах у всей Москвы, хотя сам он прекрасно знал, не говоря уже о хозяине, что никакого итальянского вина у поляка не было и в помине, а вместо него из богато украшенного кувшина лилась обычная сладкая водка, подкрашенная фруктами, причем подавать было приказано только стоя лицом к улице и спиной к дому, так что Андрюхе приходилось изощряться, показывая прямо-таки скоморошью удаль, чтоб и вино не разлить, и подать красиво, да еще и драную спину не показать постороннему взгляду.
Кроме него в усадьбе жила еще смазливая горничная Натаха, кокетливо выглядывавшая из дверей покосившегося дома подкрашенными глазками в поисках проходивших мимо женихов.
Дроздецкий очень болезненно относился, если кто-нибудь, случайно не заметив его плетень, заезжал или заходил на территорию его владений. Он тут же выскакивал из своего сарая, весь красный как свекла, и с визгом набрасывался на нарушителя:
– Ты зачем наступил на мою землю! Ты зачем задел мои кусты! Ты зачем справил нужду в мою канаву! – кричал он, путая русские слова с польскими и тут же звал Андрюху с вилами, чтобы “гнать проходимцев в шею”.
Поэтому, завидев впереди плетень поляка, Машка, не раз уже попадавшая под Андрюхины вилы и едва уносившая всякий раз ноги, предпочла повести Витю в обход, что, конечно, удлиняло путь, зато избавляло от неприятностей. Обходя усадьбу, Витя мог видеть собственными глазами, как поляк восседает на своем стуле, а Андрюха с подносом суетится вокруг него.
От усердия холоп задел стул, на котором сидел хозяин, и, не имея четвертой точки опоры, стул опрокинулся. Поляк грохнулся на землю, но тут же вскочил и с воем и бранью, схватив первую попавшую под руку палку, кинулся за перепуганным Андрюхой. Башмаки полетели в канаву, только засверкали из-под халата голые розовые пятки.
Заслышав Витины шаги рядом с забором, горничная выглянула на крыльцо и уже приготовилась состроить глазки проходящему молодцу, но, увидев нищего, обиженно поджала губки и скрылась в доме.
Наблюдая, как поляк гоняется за своим кучером, Витя замедлил шаг. Хотелось посмотреть, чем закончится: догонит и отлупит-таки палкой по спине, или ловкий кучер сумеет увернуться. Засмотревшись, Витя не заметил под ногой толстый дубовый корень и зацепился за него ногой в рваном башмаке, так что больно ударил пальцы, да и сам чуть не кувырнулся вперед, лбом прямо в толстый ствол старого дерева.
Машка-Козлиха испуганно пискнула. Но Витя удержался на ногах и счастливо пролетел мимо дуба, но при одной только мысли, что мгновение назад он мог остаться, вроде своей спутницы, абсолютно без зубов и, может быть, без одного глаза, у него на спине выступил холодный пот. Выругавшись про себя, он поправил котомку и повязку на лице и продолжил путь.
Впереди забелели стены Даниловского подворья.
Обитель располагалась на возвышенности, и к ней вела извилистая тропа по склону холма, поросшего дубами. Золотые главы соборов и резные кресты на них сияли на солнце, выступая из зелени резных дубовых листьев. У самой Москвы-реки на лугу, чуть в стороне от владений поляка Дроздецкого, пестрыми кучками паслись коровы. Вокруг царили тишина и покой. Птицы мирно щебетали в дубовых ветках, без умолку трещали притаившиеся в траве кузнечики.
Но едва путники поднялись на вершину холма, как идиллическая картина природы сменилась отвратительным зрелищем: у стен монастыря, почти полностью сокрытых буйно разросшейся зеленью вековых деревьев и только пробивающихся к свету молодых дубков, кишела целая толпа нищих и убогих калек в ожидании монастырской похлебки.
Все это походило на грубые и неискусные изображения Страшного Суда, какими обычно устрашают верующих церковные живописцы средней руки, увековечивая свою посредственность на стенах храмов. Одноногие, однорукие, сплошь покрытые гнойниками и струпьями, безносые, безгубые, безглазые оборванцы с изъеденными проказой лицами выли, стонали, ползали, валялись в грязи, гримасничали, справляли нужду на лежащих рядом. Тут же в вонючих тряпках прятали похищенных детей, отчаянно звавших маму, им грязными кухонными ножами уродовали личики или отрезали ножку или ручку, и заматывали чем попало, чтобы потом носить по деревням и выклянчивать милостыню. Отрезанные же части люди рвали гнилыми осколками зубов и с аппетитом пожирали, а облитые кровью кости с остатками мяса младенца бросали бродившим тут же в ожидании своего куска таким же искалеченным облезлым собакам, на трех лапах, без хвоста, или без ушей, с почти насквозь проеденными паразитами вонючими шкурами.
Мрачная картина, открывшаяся его взору, произвела на Витю ужасающее впечатление. Ему захотелось поскорее уйти. Но тут он заметил, что Машка – Козлиха вот-вот улизнет, так как ее уже заприметила какая-то кособокая уродина и зовет к себе. Витя молча взял Козлиху за шиворот. Старуха задергала ножками и что-то жалобно заверещала.
– Только попробуй смыться! – прошипел ей Витя. – Показывай, кто тут у тебя знакомый, зря что ли значок прижучила.
На всякий случай Витя оглянулся, где Рыбкин: может, понадобится его помощь. Сержант до сих пор вел себя безукоризненно, четко выполняя приказ. Следовал за шефом на расстоянии, на рожон не лез. Но увидев жуткую картину, как два урода раздирают напополам только что погибшего младенца, чтобы его сожрать, Рыбкин забыл обо всех приказах. Он вышел из-за дерева и стоял в полный рост, разинув в ужасе рот. Витя начал делать ему знаки, чтобы он немедленно вернулся в свое укрытие, но тут Козлиха снова задергалась в его руках, тыча в сторону костлявым пальцем. Растопченко понял, она показывала ему на ту самую девицу, о которой говорила.
В грязном белом платье с оторванным подолом и разорванными рукавами, кликуша медленно кружилась среди могильных плит на прилегающем к ограде монастыря кладбище, заросшем высокой травой и полевыми цветами, и как будто играла, даже смеялась сама с собой. Казалось, она никого не замечала вокруг. Витя подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть ее, волоча за собой упирающуюся Козлиху. Девица кружилась, низко опустив голову, и лицо ее было завешано длинными спутанными волосами грязно-серого цвета. Но руки и ноги у нее были в порядке, и это, по крайней мере, немного успокоило Витю. Он уже начал думать, что здесь невозможно найти никого, кто еще хотя бы отдаленно походил на человека.
Тень дубовых листьев, колеблемых ветром, трепетала над головой кликуши резной подвижной сеткой, изредка пропуская солнечный свет. Девица подняла голову, откинула волосы назад. Теперь Витя мог рассмотреть ее лицо, точнее лишь часть, так как она стояла в профиль. Лицо было очень худое, чрезвычайно бледное, до синевы, но черты его можно было даже назвать правильными. Нищенка подняла обе руки и водила ими из стороны в сторону, напевая что-то себе под нос и покачиваясь в такт своей песенки. Витя даже начал сомневаться: может быть, она вовсе и не сумасшедшая, просто немного не в себе от постигшего ее горя, или еще от чего, поскольку на буйную – а именно так он подумал о ней, исходя из рассказа Козлихи, она не походила.
Витя покраснел.
– Не смущайся, – успокоила его Вассиана, – то, что заметит Гарсиа, больше никто здесь не заметит не только сейчас, но и еще лет сто спустя. Потому хочу я, чтобы ты послужил мне. Если все получится, как я рассчитываю, я вознагражу тебя: ты и твой друг вернетесь домой.
– А что нужно делать? – еще раз осторожно поинтересовался Витя.
– То же, что ты и делал, когда жил в своем времени – выполнять приказания. Только теперь приказывать тебе стану я. И первое мое приказание таково – ты должен завтра же раненько утром, точнее уже сегодня, порасспросить Лукиничну, не знает ли она здесь, в Москве, какую бесноватую барышню, на которую якобы порчу навели через нечистую силу. Бывают такие больные и припадочные, которых кликушами здесь называют. Только смотри, как бы она тебе какую притворщицу не насоветовала. Лукинична и по-вредничать любит. Есть такие старые девки, которых замуж никто не взял, вот они босые по улицам бегают, да трясучку изображают, на мужике-то живо повиснут, только позволь. Так что гляди в оба, такие нам не нужны, все дело испортят. Если Лукинична спросит, для чего тебе, скажи, благочестивое дело задумал, о душе своей порадеть желаешь, да пожалобней, чтоб поверила. Нищим подать да о юродивых позаботиться – дело богоугодное, к спасению ведет. Многих хлебом не корми, дай милостыню кинуть в протянутые руки. Узнаешь когда у нее все – сам сходи, посмотри, на кого она тебе указала. Постарайся других о ней порасспросить, да похитрей, впросак не попади. Я бы Гарсиа все это поручила, да он испанец, и все знают это, как ни прикидывайся, за русского не сойдет. А от иностранцев мужики крестятся, окна и двери на засов запирают, как увидят. Как выполнишь, донесешь мне. А потом я дальше скажу, что делать. Согласен? – спросила она требовательно.
На стене снова замелькали огоньки родного Витиного города, и лицо Лики промелькнуло за окошком маршрутки…
– Согласен, – решился Витя, – только, ваше сиятельство, дозвольте спросить, как у нас в Питере-то очутились?
– Когда сам домой отправишься, узнаешь, как это получается, – ответила ему княгиня, беря пифона на руки. – Меня привлек один музыкант, он сочинял удивительную музыку. Казалось, сама Вселенная дышала в его произведениях. Но и он разменял свой талант на зеленые бумажки, за которые в вашем царстве можно купить все, и вселенная покинула его. Я тоже…
– А что же, – вдруг спросила она Растопченко с лукавой улыбкой, – аметисты с собой домой не возьмешь?
– Да не… – отказался Витя. – Куда я с ними? Меня там в Питере сразу заметут, скажут, из госхрана увел. У нас там с этим делом строго. Если не милиция, то мафия пристукнет, будут допытываться, где взял и где еще взять можно. А вот насчет деньжат, ну, только наших, чтоб в ходу были, я бы подумал, – предложил он.
Вассиана засмеялась.
– Вот и говорю я, что мелко плаваешь ты, Виктор, даже с аметистом не знаешь, что делать. Ладно, насчет деньжат я подумаю, как тебя ими обеспечить. Только знаешь, зеленых у нас здесь нет, в Америке испанцы правят, так что придется мне гонцов далеко-далеко посылать, а сделаю я это, только если ты мне ретиво служить будешь и не оплошаешь нигде. Договорились?
– За доллары-то? – повеселев, переспросил Витя. – Еще как договорились!
– Для дьявола ты пока мелковат, – произнесла Вассиана, задумчиво глядя на него, – но можешь подрасти, ой, как можешь… Ну, ладно, иди, – отпустила она его, – и подумай, как с Лукиничной говорить станешь. Надеюсь, ты понимаешь, что обо всем, что ты видел сегодня и о чем мы говорили с тобой, ты не должен никому рассказывать, даже своему помощнику. Иначе… – она сделала недвусмысленную паузу.
– Да понял, понял, не впервой, – заторопился Витя. – Пойду я.
Дверь за его спиной открылась. Свет в комнате погас, воцарилась темнота. Волнующие воображение запахи исчезли, потянуло плесенью и тухлятиной со скотного двора. Витя и сам не почувствовал, как оказался на лестнице.
“Кино закончилось”, – подумал про себя Растопченко, спускаясь к выходу и стараясь не наступить на спящую внизу Грушу. Но не успел он перешагнуть последнюю ступеньку, как со двора послышался топот копыт.
Всадник подъехал к крыльцу и спрыгнул с седла, через мгновение распахнулась входная дверь, в передней послышались шаги. Витя быстро спрятался под лестницу. Уже начинало светать, в сероватых рассветных сумерках Витя увидел князя Ухтомского, который вошел в дом и быстро поднялся по лестнице в спальню к Вассиане – лестница страдальчески заскрипела под его ногами.
“Интересно, что сейчас он там увидит?” – приготовился к неожиданностям Витя. Но он опять-таки недооценил княгиню. Не успел Никита подойти к двери, как ему сразу же открыли. Его ждали. Витю одолевало любопытство, и в то же время предательски шевелилась в пятках боязнь: подняться – не подняться, послушать – не послушать. Но сразу он не решился, а вскоре его метания и вовсе улеглись – он увидел перед собой де Армеса, который неслышно возник будто из воздуха и стоял невдалеке у печки, внимательно глядя на Витю. Растопченко понял намек правильно – пора уходить. И быстро проскользнув мимо, вернулся в домик для слуг.
* * *
Никита выглядел усталым. Крестьянская рубаха с вышивкой по вороту и по плечам – от сглазу, как говорили, – широкая и длинная, почти до колен, перехваченная плетеным пояском, и порты из простого домотканого сукна в синюю полоску не могли скрыть его рюриковскую стать. В руках он держал крестьянский кафтан из льняной нити. Войдя в спальню княгини, он бросил его на табурет. Вассиана встретила его слегка разморенная сном, будто только задремала, волосы ее были распущены и аккуратно расчесаны, атласный летник червчатого цвета, который она накинула поверх шелковой рубашки, был расстегнут на груди. Пифон сладко спал в своей корзинке – от декораций, сопровождавших разговор княгини с Виктором, не осталось и следа.– Я долго ждала тебя и вот только прилегла, – она соскочила босыми ногами на войлочный пол. – Удалось ли тебе отыскать нужного человека?
– Да, государыня, – Никита поклонился.
– Кто он? Где ты нашел его?
– Бывший дворянский сын, спустивший по кабакам поместье и пропившийся почти донага. За малые деньги готов на все. Не здешний. Из новгородских. Бежал от сраму. В ропате столковался я с ним.
– Так-так. Узнал там тебя кто-нибудь? – озабоченно спросила Вассиана.
– Надеюсь, что нет, – вздохнул князь.
– Знаю, не по себе тебе от просьб моих, – Вассиана ласково прикоснулась тонкими пальцами к его плечу. Он поймал ее руку и задержал в своей. – Но думаю, что завтра убедишься ты, что другого способа избавиться от притязаний Андомы на земли белозерские у нас нет. Тебя я больше ни о чем не попрошу, кроме как свести с тем человеком нашего свена. А он уж сделает все как надо. Что-то подсказывает мне, что я не прогадала, выбрав его. В честном бою, сам знаешь, нужны люди прямодушные, смелые и сильные духом. А чтоб исподтишка ударить – тут дело сребролюбивых, подленьких и завистливых. А он, похоже, как раз из последних. Не смотри на меня так, Никита, – она с укором сжала его руку, – уверена, скоро ты поймешь, что не сплоховали мы, подыскав заранее нужного человечка. А теперь иди к себе, утро на дворе, хватятся – а тебя нет. А то и того лучше – одет как простолюдин, да еще донесут, что за ворота ездил ночью. Вот уж тетка Емельяна тебя не похвалит. – У меня там Сомыч на страже…
– Сомыч твой дрыхнет, поди, – улыбнулась Вассиана, – так что поторопись.
Никита еще несколько мгновений молча смотрел на нее. В его зеленых, как малахит, глазах отразились все чувства, которые теснились в душе в этот момент: любовь к гречанке, восхищение ею, мучительные сомнения, опасения и отчаяние от грозящего разочарования. Затем он взял лежащий рядом на табурете кафтан, и не говоря ни слова, вышел из ее комнаты.
* * *
Еще задолго до того, как два гордых оранжево-белых петуха на птичнике князей Шелешпанских возвестили зарю, Лукинична начала готовиться к тому, чтобы незаметно подсунуть князю Алексею Петровичу в сапог припасенный накануне сверток. Однако князь ее заметил и прогнал.Расстроенная Лукинична вернулась в домик для слуг, вот тут-то и подсел к ней Витя со своей просьбой. Старуха сперва от него отмахнулась. Потом, подумав, отослала его к Козлихе, ночевавшей на конюшне в сене для лошадей. Она, мол, местная, лучше знает. Но Машка-Козлиха задаром сведения давать отказалась, и Вите пришлось пожертвовать своим единственным сокровищем – значком с изображением Феликса Эдмундовича, в котором кривая замоскворецкая колдунья тут же признала государя Иоанна Васильевича. Значок Машке понравился, она прицепила его на веревочку, которую носила на шее, рядом с пучками каких-то пожелтевших и давно уже пересохших трав.
– Есть у меня, есть, что ты просишь, – зашамкала она Вите на ухо вонючим, насквозь прогнившим ртом, потирая заскорузлыми потрескавшимися пальцами серовато-могильного оттенка с острыми, похожими на когти, грязными ногтями незабвенный образ руководителя советских чекистов на своем незамысловатом монисто. Витю аж передернуло, но что делать, служба есть служба. Приказ – и хоть лопни. – Вот хоть сегодня пойдем, покажу тебе. Только идти далеко надобно, мил человек. На Даниловское подворье, к урочищу, что Поганый пруд зовется. Там страдалица эта часто обитает. Я тебе расскажу, мил человек…
С едва скрываемым отвращением, чувствуя приступ дурноты, Витя отстранился от наседавшей на него Машки; ему казалось, что отвратительная старуха сейчас залезет ему в ухо своим поганым языком.
– Попортили ее, мил человек. А сама-то она – дочь священника. А как замуж вышла-то, в первую же ночь на нее бесы напали. А все муж виноват: ушел, а дверь не затворил, знамением крестным не осенил. Вот бесы и привязались. Уж и таскали они ее по болотам, терзали и мучили, спасу не было. И рождала она чудовищ, змей, которые сосали из нее кровь… – Витю начал пронимать от ее рассказа нешуточный озноб. – Вот только у иконы Пресвятой Богородицы и легчает ей. Помолится, поплачет. Только отойдет – и опять все заново. А еще могу я с женкой Улькой потолковать, да с Наськой Черниговкой, они побольше моего знают…
– А вот этого, бабонька, не надо, – терпение Вити лопнуло. – Давай-ка без суеты, не усложняй. Лишнего нам не нужно. И случайных участников да свидетелей тоже. Чтоб потом меньше работы было, когда устранять придется.
– Чо? – Козлиха вытаращила на него свои желтоватые выцветшие глаза.
– Не чо! – передразнил ее Витя. – Действовать будем так: я сейчас оденусь поскромнее, а ты жди меня тут. Я за тобой приду, подам знак. Но ты не сразу за мной беги, обожди немного, и какой-нибудь задней калиточкой выходи, чтоб тебя никто не видел. Как пришла, в общем. И сразу давай к главным воротам жми. Я тебя там, на противоположной стороне улицы ждать буду. Сегодня и пойдем на твое подворье. Поняла?
– Ага, ага… – затрясла своей вшивой головой Козлиха.
– Ну, ладно, – Витя поспешил отойти от нее в сторону. – Сиди тогда тут. И чтоб ни шагу! Я приду скоро.
Вернувшись в домик для слуг, Витя не застал там никого, кроме Рыбкина – все дворовые дружной гурьбой побежали на Кучково поле недалеко от Сретенки поглазеть на судебный поединок.
Сам князь Алексей Петрович, по словам сержанта, только что выехал со двора, его сопровождали князь Ухтомский и князь Шелешпанский, а впереди, – Витя не мог не улыбнуться, – бежала, несмотря на годы, Лукинична с какими-то холопами, и все смотрели, как бы княжеский конь не оступился, да как бы навстречу какой дурной приметы не попалось: кошка бы дорогу не перебежала, или девица с пустыми ведрами не встретилась. А то, не приведи Господи, еще монах дорогу перейдет…
Причем, пока провожавшие их княгиня Вассиана и княгиня Ирина Андреевна, а главное, злющая тетка Емельяна могли видеть их с крыльца, вся компания во главе с Лукиничной вела себя смирно, так как набожная Емельяна всех чародеев считала клятвоотступниками. Если что подозрительное заметит – прикажет пороть кнутом до смерти. Но как выехали за ворота, тут уж началось…
Однако слушать рассказы Рыбкина, времени не было. Витя очень опасался, что, воспользовавшись его отсутствием, Машка-Козлиха просто улизнет. Разве можно доверять такому народу, как всякие колдуны и ведуньи? Значок схватила – ищи ее потом, свищи! Потому, быстро порывшись по углам да за печкой, Витя напялил на себя какие-то рваные лохмотья, перевязал лицо грязной тряпкой, вроде как от зубной боли, оставшуюся часть лица замазал сажей.
Наблюдавшему за ним в недоумении Рыбкину он объяснил, что им обоим поручено важное задание, государственного значения и строго секретное. Детали операции в интересах дела известны только ему, руководителю. А сержант должен строго исполнять все приказы.
Еще не очухавшись спросонья да с овсяной каши, которой он только что плотно позавтракал, Рыбкин не сразу уразумел, что от него требуется. Но при словах “дело государственного значения” по привычке покорно кивнул.
– Значит так, сержант, слушай меня, – скомандовал ему Витя. – Я сейчас прикинусь нищим и с одной весьма отвратительной бабулькой отправлюсь на Даниловское подворье, надо там агентуру подыскать, а ты меня страховать будешь. Пойдешь следом, но так, чтоб незаметно, понял? На рожон не лезь, старайся в гуще народа держаться. Оденься тоже поскромнее, вон плащик накинь, чтобы в глаза не бросаться. Чем это ты карманы набил, того и гляди лопнут?
– Да, пряники, товарищ майор, – смущенно потупился Рыбкин, – вот…
Он вытащил из кармана помятый пряник в форме буквы “аз” из теста и тертых фруктов с медом.
– Там кладовую забыли запереть, я и взял, – виновато оправдывался он.
– Молодец ты, Рыбкин, время зря не теряешь, – поддел его Витя, – ребячьих пряничков прихватил, все метешь, что плохо лежит. А где кладовая-то?
– Да вон, рядом, за печкой, в подпол спуститься…
– А хлеба ты там не видал?
– Видал. Есть там хлеб. Принести? – с готовностью предложил Рыбкин.
– Да, пожалуй, давай, – решил Витя, – надо в котомку ломоть положить для убедительности. Знаешь, как Сомыч-то говорит: “Рыба-вода, ягода – трава, а хлеб – всему голова”.
– Сейчас, – Рыбкин тут же нырнул куда-то за печку и через минуту выскочил обратно, держа в руках румяный яицкий каравай с сыром, свежеиспеченный и ароматно пахнущий.
– Вот это дело! – обрадовался Витя. – Отломи половинку. А остальное – себе. Когда еще перекусить удастся…
Он сунул хлеб в котомку, поправил одежду, скривил рот в отвратительной гримасе.
– Ну, как я тебе? – спросил оторопевшего Рыбкина нарочно хрипловатым голосом. – Похож?
– Очень похож, – искренне ответил тот, – я бы и не признал.
– Вот то-то. Маскировка – это целая наука. Уметь надо работать, – удовлетворенно заметил Витя. – Ну, я пошел. А ты гляди, как я за ворота выйду – сразу за мной. И смотри в оба. Все подозрительное отмечай, в общем, знаешь сам. Коли твоя помощь понадобится, я тебе свистну в два пальца. Показывать не буду – сообразишь, не маленький. Понял?
– Так точно, товарищ майор! – бодро отрапортовал Рыбкин, щелкнув каблуками. Два пряника вылетели из его кармана и упали на пол. С осуждением взглянув на покрасневшего сержанта, Витя наклонился, поднял пряники, сдул с них пыль, потер об рукав и положил в свою котомку. Потом молча вышел из избы.
Войдя на конюшню, он с облегчением увидел, что Козлиха не удрала, а терпеливо дожидается, усевшись по-турецки на сене, так что из-под драной синей юбки видны босые заскорузлые пятки. Не теряя зря времени, ведьмака крошила на тряпице какую-то чахлую траву и что-то приговаривала над ней.
– Первый – синь, второй – червлен, третий – желт, четвертый – багров… – услышал Витя подходя.
– Ты чего это, мамаша, тут творишь? – спросил он ее нарочито громко.
От неожиданности Козлиха подскочила на месте и вытаращила на него глазищи, не узнавая.
– Да я это, я, не бойся, – перешел Витя на обычный тон, – переоделся только. Что ты, и впрямь как коза скачешь? Готова, что ли? Так идем, что время зря терять?
– Готова, батенька, готова, – затараторила Машка, собирая свое травяное хозяйство, – что ж мне не готовой-то быть? А знаешь, милок, что это? – она сунула Вите в нос какую-то вонючую траву. – Это я вечерком на Иванов день собрала травки цари-цыной, о шести листах, через серебряную гривну пропустила, а под корнем той травы человек лежал, трава у него из ребер выросла. Я человека того достала, грудь ему разрезала, сердце вынула, высушила да не толкла, а потом с травкой перемешала. Если дашь кому отвару – в миг по тебе иссохнет, проверено…
– Ты, мать, не пыли мне тут в лицо своим барахлом, – отмахнулся Витя. – Веди лучше.
– Так пошли, пошли… – заторопилась ведунья.
Встретившись, на улице за воротами дома Шелешпанских, как и договорились заранее, они отправились на другой берег Москвы-реки. По пути Витя в пол-оборота, через плечо, бросил взгляд назад, идет ли Рыбкин. Сержант лениво плелся следом, жуя пряники.
“Вот, менты, лодыри, черт бы их… – выругался про себя Витя. – Вечно с ними канитель одна!”
Дорога на Даниловское подворье, которой повела Витю знахарка, лежала через владения мелкого польского дворянчика, бежавшего от короля Жигимонта, как сам он называл своего бывшего повелителя, и принявшего недавно православие. Владеньице у него было махонькое, места едва хватало на небольшую избенку, величественно именовавшуюся хозяином замком Дроздецкого, да на пару небольших сарайчиков вокруг, перемежавшихся полузаросшими сорняком огородами. Даже на приличный забор средств у бывшего шляхтича не имелось, и вся усадьба была огорожена плетнем из ивовых прутьев, обглоданных зайцами.
Однако новоявленный русский дворянин Дроздецкий из кожи вон лез, чтобы не отстать от местной знати. По утрам он важно восседал на стуле с отломанной ножкой посреди своего надела, в расшитом золотом атласном халате, полы которого, правда, были прокусаны мышами, но издалека этого никто не видел; в стоптанных, но богато украшенных какими-то камушками, на расстоянии напоминавшими жемчуг, башмаках и колпаке, который он водружал на лысую и вечно потную голову.
Конюх и кучер одновременно, а также дворецкий и лакей Андрюха Палкин, нанятый поляком на работу за один обед и тюфяк в сарае, одетый в расшитый золотом только спереди, а сзади протертый до дыр кафтан, степенно ступая с подносом в руке, подавал хозяину по утрам бокал итальянского вина, наливая его прямо на глазах у всей Москвы, хотя сам он прекрасно знал, не говоря уже о хозяине, что никакого итальянского вина у поляка не было и в помине, а вместо него из богато украшенного кувшина лилась обычная сладкая водка, подкрашенная фруктами, причем подавать было приказано только стоя лицом к улице и спиной к дому, так что Андрюхе приходилось изощряться, показывая прямо-таки скоморошью удаль, чтоб и вино не разлить, и подать красиво, да еще и драную спину не показать постороннему взгляду.
Кроме него в усадьбе жила еще смазливая горничная Натаха, кокетливо выглядывавшая из дверей покосившегося дома подкрашенными глазками в поисках проходивших мимо женихов.
Дроздецкий очень болезненно относился, если кто-нибудь, случайно не заметив его плетень, заезжал или заходил на территорию его владений. Он тут же выскакивал из своего сарая, весь красный как свекла, и с визгом набрасывался на нарушителя:
– Ты зачем наступил на мою землю! Ты зачем задел мои кусты! Ты зачем справил нужду в мою канаву! – кричал он, путая русские слова с польскими и тут же звал Андрюху с вилами, чтобы “гнать проходимцев в шею”.
Поэтому, завидев впереди плетень поляка, Машка, не раз уже попадавшая под Андрюхины вилы и едва уносившая всякий раз ноги, предпочла повести Витю в обход, что, конечно, удлиняло путь, зато избавляло от неприятностей. Обходя усадьбу, Витя мог видеть собственными глазами, как поляк восседает на своем стуле, а Андрюха с подносом суетится вокруг него.
От усердия холоп задел стул, на котором сидел хозяин, и, не имея четвертой точки опоры, стул опрокинулся. Поляк грохнулся на землю, но тут же вскочил и с воем и бранью, схватив первую попавшую под руку палку, кинулся за перепуганным Андрюхой. Башмаки полетели в канаву, только засверкали из-под халата голые розовые пятки.
Заслышав Витины шаги рядом с забором, горничная выглянула на крыльцо и уже приготовилась состроить глазки проходящему молодцу, но, увидев нищего, обиженно поджала губки и скрылась в доме.
Наблюдая, как поляк гоняется за своим кучером, Витя замедлил шаг. Хотелось посмотреть, чем закончится: догонит и отлупит-таки палкой по спине, или ловкий кучер сумеет увернуться. Засмотревшись, Витя не заметил под ногой толстый дубовый корень и зацепился за него ногой в рваном башмаке, так что больно ударил пальцы, да и сам чуть не кувырнулся вперед, лбом прямо в толстый ствол старого дерева.
Машка-Козлиха испуганно пискнула. Но Витя удержался на ногах и счастливо пролетел мимо дуба, но при одной только мысли, что мгновение назад он мог остаться, вроде своей спутницы, абсолютно без зубов и, может быть, без одного глаза, у него на спине выступил холодный пот. Выругавшись про себя, он поправил котомку и повязку на лице и продолжил путь.
Впереди забелели стены Даниловского подворья.
Обитель располагалась на возвышенности, и к ней вела извилистая тропа по склону холма, поросшего дубами. Золотые главы соборов и резные кресты на них сияли на солнце, выступая из зелени резных дубовых листьев. У самой Москвы-реки на лугу, чуть в стороне от владений поляка Дроздецкого, пестрыми кучками паслись коровы. Вокруг царили тишина и покой. Птицы мирно щебетали в дубовых ветках, без умолку трещали притаившиеся в траве кузнечики.
Но едва путники поднялись на вершину холма, как идиллическая картина природы сменилась отвратительным зрелищем: у стен монастыря, почти полностью сокрытых буйно разросшейся зеленью вековых деревьев и только пробивающихся к свету молодых дубков, кишела целая толпа нищих и убогих калек в ожидании монастырской похлебки.
Все это походило на грубые и неискусные изображения Страшного Суда, какими обычно устрашают верующих церковные живописцы средней руки, увековечивая свою посредственность на стенах храмов. Одноногие, однорукие, сплошь покрытые гнойниками и струпьями, безносые, безгубые, безглазые оборванцы с изъеденными проказой лицами выли, стонали, ползали, валялись в грязи, гримасничали, справляли нужду на лежащих рядом. Тут же в вонючих тряпках прятали похищенных детей, отчаянно звавших маму, им грязными кухонными ножами уродовали личики или отрезали ножку или ручку, и заматывали чем попало, чтобы потом носить по деревням и выклянчивать милостыню. Отрезанные же части люди рвали гнилыми осколками зубов и с аппетитом пожирали, а облитые кровью кости с остатками мяса младенца бросали бродившим тут же в ожидании своего куска таким же искалеченным облезлым собакам, на трех лапах, без хвоста, или без ушей, с почти насквозь проеденными паразитами вонючими шкурами.
Мрачная картина, открывшаяся его взору, произвела на Витю ужасающее впечатление. Ему захотелось поскорее уйти. Но тут он заметил, что Машка – Козлиха вот-вот улизнет, так как ее уже заприметила какая-то кособокая уродина и зовет к себе. Витя молча взял Козлиху за шиворот. Старуха задергала ножками и что-то жалобно заверещала.
– Только попробуй смыться! – прошипел ей Витя. – Показывай, кто тут у тебя знакомый, зря что ли значок прижучила.
На всякий случай Витя оглянулся, где Рыбкин: может, понадобится его помощь. Сержант до сих пор вел себя безукоризненно, четко выполняя приказ. Следовал за шефом на расстоянии, на рожон не лез. Но увидев жуткую картину, как два урода раздирают напополам только что погибшего младенца, чтобы его сожрать, Рыбкин забыл обо всех приказах. Он вышел из-за дерева и стоял в полный рост, разинув в ужасе рот. Витя начал делать ему знаки, чтобы он немедленно вернулся в свое укрытие, но тут Козлиха снова задергалась в его руках, тыча в сторону костлявым пальцем. Растопченко понял, она показывала ему на ту самую девицу, о которой говорила.
В грязном белом платье с оторванным подолом и разорванными рукавами, кликуша медленно кружилась среди могильных плит на прилегающем к ограде монастыря кладбище, заросшем высокой травой и полевыми цветами, и как будто играла, даже смеялась сама с собой. Казалось, она никого не замечала вокруг. Витя подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть ее, волоча за собой упирающуюся Козлиху. Девица кружилась, низко опустив голову, и лицо ее было завешано длинными спутанными волосами грязно-серого цвета. Но руки и ноги у нее были в порядке, и это, по крайней мере, немного успокоило Витю. Он уже начал думать, что здесь невозможно найти никого, кто еще хотя бы отдаленно походил на человека.
Тень дубовых листьев, колеблемых ветром, трепетала над головой кликуши резной подвижной сеткой, изредка пропуская солнечный свет. Девица подняла голову, откинула волосы назад. Теперь Витя мог рассмотреть ее лицо, точнее лишь часть, так как она стояла в профиль. Лицо было очень худое, чрезвычайно бледное, до синевы, но черты его можно было даже назвать правильными. Нищенка подняла обе руки и водила ими из стороны в сторону, напевая что-то себе под нос и покачиваясь в такт своей песенки. Витя даже начал сомневаться: может быть, она вовсе и не сумасшедшая, просто немного не в себе от постигшего ее горя, или еще от чего, поскольку на буйную – а именно так он подумал о ней, исходя из рассказа Козлихи, она не походила.