Страница:
– Сокола? – удивился Витя. – Сокола-то зачем?
– Как зачем? Государь наш Никита Романович обучает их охоте да на соколиный двор в Москву отправляет. Большой знаток он в этом искусстве.
– А ты ему помогаешь?
– Бывает. Я Никитку с детских лет нянчил, так мы все время вместе. Только вот на войну он меня не берет – стар стал Сома. А есть у нас тут, боярин, соколиная гора. Сокол-то, он, знаешь, крылья у него сильные, а когти и клюв что каменные. Добыча от него никак не уйдет. Разве что обхитрить может. Так на то не каждый зверь горазд. На горе той и других чудес хватает. Растения там – на всей Руси не сыщешь. Никита Романович сказывал, он такие только в дальних странах видал, где всегда жарко, архиде называется.
– Орхидея, может быть?
– Во-во, и источник бьет. Всякий, кто попьет воды из него со светлой душой – излечится. А с темными мыслями – не подходи, смерть настигнет неминуемо.
Сома поднялся, ополоснул руки в озере:
– Ужо и холодом потянуло, – взглянул на Витю выцветшими глазами из-под седых кустистых бровей, – июль-страдник на исходе, а в августе, знамо дело, серпы на работе греют, а вода-то холодит. Там, глядишь, на Преображенье – второй Спас, бери рукавицы про запас. Недалеко и до Варвары. Как затрещит Варюха… А что, боярин, нравятся тебе наши места?
– Да, красиво, – Витя вздохнул полной грудью.
– То-то, – оставив сети, Сома присел рядом с ним. – Мой народ верил, что земля, камни, деревья – все свою душу имеет. А случился как-то голод в Ростовской земле. То давно было, еще при князе Глебе Васильковиче. И пришли с Волги два кудесника. Говорят, знаем мы, кто урожай задерживает. Придут в погост, назовут лучших женщин и скажут: “та держит жито, а та – рыбу”. И приводят к ним кто сестру, кто мать, кто жену свою. Кудесники делали у них прорез за плечами и вынимали жито либо рыбу, а самих женщин убивали, а имущество их забирали себе. Вот пришли они на Белоозеро. Собрали много женщин. Но прослышал князь Глеб Василькович, что в его земле творится, и прискакал с дружиной. Потребовал, чтобы выдали ему кудесников. Белозерцы выдали. Тогда князь спросил их:
“Зачем вы погубили столько моего народа?”
“А они держат обилие, – отвечали те, – если истребим их – не будет голода. Хочешь, при тебе вынем у них жито ли, рыбу, или что иное?”
Князь Василькович возразил:
“Все вы лжете. Бог сотворил человека из земли, состоит он из костей, жил и крови, и ничего в нем нет другого, и никто, кроме Бога, не знает, как сотворен человек.”
“Мы знаем, как сотворен человек”, – сказали кудесники.
“И как?”
“А так: мылся Бог в бане, вытерся ветошкой и бросил ее на землю. Тогда заспорили Сатана с Богом: кому из нее сотворить человека, и сотворил дьявол тело человека, а Бог душу в него вложил. Поэтому когда человек умрет, тело его идет в землю, а душа – к Богу.” Кудесники те одного народа со мной были, боярин. А мой дед говорил, что нет Христа, а есть два главных бога: добрый Чампас и злой Шайтан. Человека вздумал сотворить не Чампас, а Шайтан. Он набрал глины, песку, земли и стал лепить тело человека, но никак не мог привести его в благообразный вид: то слепок выйдет у него свиньей, то собакой. А Шайтан хотел, чтобы человек получился по образу и подобию Божию. Бился он, бился, наконец позвал птичку-мышь. Тогда мыши еще летали – такие были времена.
Вот велел он ей лететь на небо, свить гнездо в полотенце Чампаса и вывести детей. Птичка-мышь так и сделала: вывела мышат в одном конце полотенца, которым Чампас обтирался в бане, и полотенце от тяжести мышат упало на землю. Шайтан обтер им свой слепок и получил наконец подобие Божие. Тогда Шайтан принялся вкладывать в человека живую душу, но никак не умел этого сделать и уже хотел разбить свой слепок. Но тут подошел Чампас и сказал:
“Убирайся ты, проклятый Шайтан, в пропасть огненную, я и без тебя сотворю человека.”
“Нет, – говорит Шайтан, – дай я рядом постою, погляжу, как ты будешь класть живую душу в человека. Ведь я работал, и на мою долю надо из него что-нибудь дать, а то, братец Чампас, мне будет обидно, а тебе – нечестно.”
Спорили они, спорили, а потом решили разделить человека. Чампас взял себе душу, а Шайтану досталось тело.
А птичку-мышь Чампас наказал за дерзость, отнял у нее крылья и приставил ей голенький хвостик и такие же лапки как у Шайтана.
С тех пор мыши и не летают.
Чухонец замолчал. Растопченко немного выждал, потом спросил:
– А с кудесниками как же?
– А, конечно, – кивнул Сома и продолжил: – Князь Глеб Василькович спросил кудесников, какому же Богу они веруют, и где он находится.
“В бездне!” – отвечали те.
“Что же это за Бог, который сидит в бездне, – удивился князь Глеб, – это бес, а Бог на небеси, на престоле восседает. А силен ли ваш Бог?”
По просьбе князя кудесники улеглись на землю и стали вызывать своего Бога. Но ничего у них не получалось. И тогда один из них встал и сказал Глебу:
“Мой Бог не смеет прийти. На тебе есть что-то, чего он боится”.
Князь Василькович сошел с коня и достал из-под одежды крест золотой, в алмазах невиданной красы, который и до сих пор государь наш княже Алексей Петрович на груди носит. Кудесники пали ниц.
“Отчего же, – спросил их князь, – ваши боги так креста боятся?”
“А оттого, – отвечали кудесники, – что крест – знамение высшего Бога, которого наши боги боятся.”
“Тогда расскажите мне, – обратился к ним князь Глеб, – как ваши боги выглядят?”
“Они черные, с крыльями и хвостами, живут в безднах, летают и под небо подслушивать ваших Богов. А ваши Боги на небесах. Кто из ваших людей помрет – тех вознесут в небо, а кто из наших – опустят в бездну.”
“Так оно и есть, – заключил князь, – пусть грешники в аду живут, ожидая вечных мук, а праведники в небесном жилище водворяются с ангелами.”
Так князь Глеб Василькович рассудил, которая вера сильнее на его земле. Он же и первые церкви на Шексне да на Белом озере возвел. Отстроил князь первую церковь на Шексне и ехал в раздумье, именем какого святого ее наречь, а тут глянь – челнок по Шексне плывет, а в челноке – стулец, а на стульце икона Василия Великого стоит, покровителя Князева, а перед иконою – просфора. Князь икону взял, да и назвал церковь в честь Василия Великого. А некто невежа просвиру ту взял да укусить хотел.
Но его от того с ног сшибло, а просфора окаменела. Когда же начали у новой церкви обедню петь да Евангелие читать – гром грянул великий. Оказалось, церковь ту князь заложил на месте мольбища людей веси, и идолы их, береза да камень, там стояли, прямо за алтарем. Гнев Божий березу ту вырвал с корнем, камень выворотил из земли, кинул все в Шексну да потопил.
– А сам Глеб Василькович-то кто таков? – видя, что Сома опять примолк, решился спросить Витя. – Из местных что ли? Сосед?
– Князь Белозерский Глеб Васильевич – прапрапращур нашим государям Алексею Петровичу да Никите Романовичу, – со значением ответил Сома, – при нем Белоозеро великой страной было, а Москвы тогда и не ведали, духу ее не было. Глеб Васильевич в наших местах сам почти святой, разве что преподобному Кириллу уступит.
– А я думал, это фамилия у него такая Василькович, – смутился Витя, и чтобы загладить промах, спросил: – А чем еще пращур знаменит?
– Как же, – с охотой оживился Сома. – Вот расскажу тебе, как однажды плыл князь Глеб Василькович из Белозерска в Великий Устюг. Было это почитай лет триста тому назад. А между Белозерском и Устюгом озеро лежит, Кубенское его кличут. Меньше нашего намного, уже. Но коварное. Чуть ветер дунет – откуда ни возьмись буря поднимается. Старики говорят, водяной царь сердится, старик с травяной бородой и в одежде из пены. Он повелитель вод и ветров, живет на дне Кубенского озера, любит подымать бури и топить корабли. Вот прослышал этот водяник, что князь Василькович в Великий Устюг собирается плыть, и решил погубить его. Отправился Глеб Васильевич с дружиной на ладьях, плыли, плыли – все тишь да гладь на озере. А как до середины добрались – как ветер понесет, как рванет паруса! Буря налетела, уж болтало, болтало князя и его дружину, ладьи все в щепки разнесло. А водяник веселится, музычку поет, гусляров науськивает, то похохочет, то покричит по-детски, и все только ветру поддувает
Вздыбилась волна силы невиданной, пошли ко дну княжеские корабли, стали тонуть дружинники князя. Взмолился князь о спасении, к святому покровителю своему Василию Великому воззвал да к матушке – Богородице. И свершилось чудо: от самого дна поднялась посреди озера скала, высокая волна вознесла князя и дружинников его, да на самый верх ее и опустила. А буря утихать, утихать стала, ветер угомонился, вода опустилась. И обнаружил себя князь со своею дружиной на прекрасном острове. Солнце просияло сквозь тучи, и узрели они лик Богородицы, пали на колени с благодарной молитвой. После того спасения повелел князь Василькович основать на острове том церковь и монастырь. Один из славнейших в наших краях, Спасо-Каменный монастырь ныне разве что Кирилловой обители уступит. И всякий, кто мимо проезжает, князя Васильковича добрым словом вспомянет, а то и свечку поставит на помин души.
– Ну, опять ты, Сома, пересилишь, – беззлобно пенял Никита, – вот опять прямо в дамки лезешь.
– Тут нужен ум, Никита Романович, – солидно отвечал Сома. – Ведь это ж вам не воевать, копьем да саблей махать. Думать надо. А вы все так и норовите, с наскока, на абордаж…
Никита рассмеялся. На втором этаже скрипнула дверь, на деревянной галерее, окаймляющей сени, появилась княгиня Вассиана и остановилась, глядя вниз. Ее тонкая рука со стягивающим запястье браслетом крепко сжала гривку резного конька, украшающего перила. Забыв о Соме, Никита вскинул голову, отбросил мешающие смотреть волнистые темные волосы со лба, и зеленющие глаза его под разлетом почти черных густых бровей вспыхнули золотистыми искорками, отражая мерцание восковых свечей в канделябрах и слюдяных фонарей, освещающих сени. Мгновение они смотрели друг на друга. Потом, отвернувшись, княгиня быстро прошла в соседние покои. Никита проводил ее взглядом.
– Ваш ход, Никита Романович, – невозмутимо напомнил Сома, словно и не заметив ничего. – Думать же надо.
– Да, – встрепенулся Никита и машинально передвинул шашку с одной клетки на другую.
– Вот уж пошел, так пошел! – завозмущался Сома. – Так не годится.
“Ого, – моментально учуял добычу Витя, – вот так дела. А братик-то князю рожки наставляет, или вот-вот собирается. Если на такое князю глаза открыть, это куда почище бабьих свар окажется…”
– Ты не шуми, Сома, – примиряюще успокаивал Никита своего партнера, – это не считается. Сейчас перехожу. Хотя по нынешним годам как раз в почете те, кто умеет в поддавки играть.
– Так они всегда в почете, – буркнул Сома. – Только нам такого не нужно.
– Ладно, ладно, не злись.
Витя прошел в господскую поварню, где им с Лехой отвели по лавке рядом с другими холостыми парнями, жившими на дворе князя.
Но в поварне еще вовсю шла работа: дворовые девки Груша и Стеша чистили поваренные котлы и перетирали посуду черненного устюжского серебра, чтобы убрать в поставцы.
Руководила ими ключница Ефросинья, дородная женщина лет сорока с полным румяным лицом. Тут же в углу старуха Лукинична перебирала свои травки. Ложиться спать еще и не думали.
– Ну, как, свен, очухался? – весело встретила его Груша. – Ух, и напужал ты меня. А дружок твой что по углам все мается? Поговорил бы с кем.
– Тебе бы только болтать, – одернула ее Ефросинья, – работай лучше, поспешай, время, чай, уже позднее. А то и Стешка вон едва поворачивается.
– Да она все по князю Никите сохнет, – фыркнула Груша, – не признается только. А он как из путешествий-то своих приехал, так на нее и не взглянул ни разочка. Вот она и закисла.
– А чего ему глядеть? – подала голос Лукинична. – Что она, царица египетская что ли, чтоб на нее князь глядел? Если что и было, то ясно дело – с кабака да в угаре, чего только не случится. Говорила я, неча девку распалять. А вы все – невеста Князева, да невеста. Какая она ему невеста? Лизка Шереметева, боярская дочь, ему в невесты набивается, а он и то к ней глаз не кажет, хоть та и собой хороша, и приданое за ней немалое отец дает, и родственница она нам по матушке Наталье Кирилловне. И то все Никите не угодила. А отчего? Знамо дело отчего – он все в другую сторону глаза пялит, на княгиню нашу глядя, замирает, одно держит его, что братова жена. Всем им иностранку подавай, наши-то чем плохи? Совсем порядка не стало…
– Ты, Лукинична, язык-то поприжми, про княгиню Вассиану сплетни распускать, – прикрикнула на старуху ключница, – не по твоему уму дело.
– Не по моему, конечно, – не унималась ведунья, – только как приехала она к нам из стран своих заморских, так все вверх дном в доме перевернулось. Позор-то какой – мужняя жена волос не кроет! По дому словно девка, волоса распустив, шастает. Наряды все свои заморские носит. Прозрачные, все красоты наружу. Волосник да кику только на выход, на люди одевает, одежды наши русские, какие исстари носили – тоже. Стыда никакого. Вот Никитка и смотрит, а чего ж ему не глядеть: она волоса распустила, да все груди у нее наружи. Тарантину свого на галере с матросами пляшет – юбка аж до небес летит – срам-то какой. Вот и Никитка, хлебом не корми, выучился с ней скакать. Или виноград давят, так она опять босиком, ноги голые по колено, тьфу. Лица не красит, не румянит, бледная. Рукоделием не занимается, иголки в руке не удержит, а книжки читает – грамотная. Верхом скачет, стреляет да тетиву натягивает не хуже самого князя, кречета да утку одной стрелой собьет – ну, скажи, женские ли это дела?! Вот Никита рот и разинул. Конечно, нужна ему Лизка Шереметева, разве она ему такое покажет?! Она воспитания твердого, нашенского, вся в матушку нашу Наталью Кирилловну, тетку двоюродную свою. А эта? Не собачку, не кошечку – гада ползучего завела и нянчится с ним. Уж поди шесть лет живут с князем, а детей-то нет, роду белозерскому нет наследника. Князь Иван Петрович погиб, так и не оженился. У Алексея Петровича детей нет, Никита Романович невесть куда глаза пялит, вместо того, чтоб путем, как положено, Шереметеву сватать да венчаться с ней. Что же дальше будет? Я не знаю, конечно, может, там, в италиях, где князь наш ее разыскал, так и принято, чтоб скромности никакой, да чтоб без детей. Но только не по-нашему это все, все по-басурмански. А тебе, Стешка, так скажу: ты по Никите не кручинься, зря все, он вон на княгиню наглядится – локоток близок, а не укусишь. Вот и зовет тебя, вымещать все, что для другой накопил. А затяжелеешь – гляди, княгиня тебя из дома выгонит. Это у нее быстро. Думаешь, не знает она? Или ей все равно? Ох, сдается мне, не все равно. Где тогда жить будешь? У тебя никого нет, ни кола, ни двора, ни родичей. А князь – ищи ветра в поле, он и забудет о тебе. Мало ли у него таких по свету. Не шибко он о них вспоминает. Думаешь, он там монахом жил? Бык-то такой, как Никита? Так что неча бегать да подносить ему, да слово каждое ловить, а пуще всего от Фрола, сокольничего нашего, что к тебе сватается, нос воротить. Гляди, случится что – помогать не буду.
– Ты ей зелье дай, чтоб семя княжье травить, – предложила Груша, – вот и не случится ничего.
– От такого бычины, как Никита ни одно зелье не поможет, тьфу ты, прости Господи, – Лукинична снова уткнулась в свои мешочки.
– Ну-ка помолчите все! – снова прикрикнула на них Ефросинья. – Совсем деваху до слез довели.
Стеша молча терла торели полотенцем, чтоб блестели, тайком смахивала слезы рукавом, да все поглядывала на дверь.
– Что глядишь? – опять встрепенулась Лукинична. – Сейчас придет. Срмыча обыграет, да тебя и свистнет. А ты лети, лети, голубка…
– Не понимаешь ты, бабушка, – тихо всхлипнула Стеша. – Люб мне Никита. Красивый он. Сильный. Как с соколом охотится – дух захватывает, а на коне мчится…
– Примчится, жди, как бы мимо тебя не промчался. Что красивый – спору нет. И лицом, и телом Господь не обидел. Только не по тебе пряник-то, зубы поломаешь и жизнь свою порушишь. Ты как была в прислуге, так и останешься…
– Но может же быть, что женится на одной, по расчету, а любит другую, по сердцу, – с надеждой спросила Стеша, прижав руки к груди, – а, бабушка?
– Э-э! – безнадежно махнула рукой Лукинична. – Все одно. Дурачина-девка.
Дверь в поварню распахнулась. На пороге появился князь Ухтомский. В белой шелковой рубахе с небрежно расстегнутым воротом, открывавшим его крепкую загорелую шею, подпоясанный вышитым кушаком. Окинув поварню быстрым взглядом ярких глаз, попросил:
– Стеша, принеси мне в спальные покои теплой воды умыться.
Стеша зарделась, встрепенулась, кинулась к бадье с водой, уронив по пути глиняный кувшин, который бы разбился об пол, не поддержи его вовремя Ефросинья. Никита спрятал улыбку в усы и подмигнул Вите: мол, видишь, чего теряться-то.
– Ну, жду тебя, Стеша, ты уж не задерживайся тут, – и, уходя, легонько подтолкнул Лукиничну, сидевшую в углу прямо у входа:
– А тебя, мать, что-то и не видать сегодня. Небось, все по свиданиям, в Ферапонтово к тамошним старичкам тайком бегаешь. Знаю я тебя, сто лет уж минуло, а все туда же.
– Окстись ты, Никита, – всполошилась Лукинична, – грех-то какой молотишь. Чур, чур его, – начала она отмахиваться какой-то травой.
– Ладно, верю – Никита рассмеялся и вышел, захлопнув дверь.
Вслед за ним, подхватив лохань с водой и перекинув пару полотенец через плечо, заспешила Стеша.
Лукинична проводила ее осуждающим взглядом. Груша тихо хихикнула в кулак.
– Стешку теперь до утра не жди, – заключила Ефросинья. – Князь Никита быстро ее не отпустит. Пока помоются, пока то-се…
– А я даже завидую ей, – вздохнула вдруг Груша, – крепкий мужик такой, красавец…
– А ты, дура, тоже намекни ему, – снова заворчала Лукинична, – его и на двоих хватит.
– Три, Груша, тебе одной отдуваться теперь, – оборвала ее Ефросинья. – Вот языки пораспустили. Все Матвею своему расскажу. Выдерет он вас, чтоб не болтали попусту.
Устав слушать бабьи разговоры, Витя снова вышел в сени. Стеша только что взбежала по лестнице и мелькнула на галерее, скрывшись в коридоре. Вдруг там что-то звякнуло.
– Простите, государыня, – раздался испуганный голос Стеши, – я нечаянно.
– Куда ты так бежишь? – удивленно спрашивала княгиня. – Ты чуть не ошпарила меня.
– Князь Никита Романович просил воды горячей принести.
– А разве в бане он сегодня не мылся?
– Мылся, матушка, но просил…
– Ладно, иди, – разрешила княгиня, – только гляди, осторожно, а то еще все разольешь.
– Стеша! Я жду, – раздался из спальных покоев зычный голос Никиты.
– Бегу, бегу.
– Верка! Поди ко мне, – позвала княгиня свою служанку.
…Князь Алексей Петрович разбирал почту, поступившую в его отсутствие, в своем кабинете. Кабинет этот был обставлен еще при Петре Ивановиче, со вкусом и стилем, присущим покойной матушке князя, Наталье Кирилловне. Стены были обиты шелком гранатового цвета, расшитым золотом, под цвет стен подобраны полавочники и наоконники. В красном углу висели образа, вырезанные на халцедоне, в киоте со створками из красного дуба. Изображал триптих сцены из жития святого Кирилла Белозерского. На складывающихся частях поблескивали вычеканенные золотом молитвенные слова. Образа задергивались занавесями, также подобранными под общий цвет обивки кабинета.
Сам Алексей Петрович сидел за массивным дубовым столом, украшенным резьбой и самоцветами. Вся мебель в кабинете: пристенные лавки, приставные стольцы, кресла и стулья, полицы для книг – все было изготовлено из редкой породы дуба, красновато-багрового цвета, произрастающего в далеких южных странах. Княжеское же кресло, богато украшенное каменьями и росписями, венчал герб белозерских князей на высокой резной спинке. В дверь постучали.
– Войдите, – разрешил князь, не отрываясь от чтения.
– Прощеньица просим, – протараторила служанка Вассианы, просунув голову в кабинет, – государыня знать желают, посетите ли ее вечером нонче.
– Скажи государыне, чтоб ожидала, – ответил князь, даже не взглянув на нее. – Скоро приду.
– Ага. – Дверь тут же закрылась.
“Точно князю рога вырастить собрались, – мысленно отметил про себя Растопченко, прижимаясь спиной к стене в темном углу и пропуская служанку. – Уже откровенно спрашивают, когда он постель пустой оставит. Пара дней, товарищ майор, и повышение по службе вам обеспечено.”
На первом этаже священник Афанасий собирал дворню на благочестивое моление перед сном. Послышались песнопения. Князь встал из-за стола и спустился вниз. Привыкший с детства строго исполнять церковные заветы, он никогда не пропускал домашние службы.
Княгиня же, вопреки традиции, спускалась не каждый раз, вознося молитвы у образов в своих покоях. Когда после вечерней службы все в доме стихло, князь Алексей поднялся в спальню жены. Вассиана возлежала на тонких белоснежных простынях в прозрачном лазоревом пеньюаре. Постель была высокая – несмотря на лето, сюда стелили две тщательно взбитые пуховые перины, два изголовья, нижнее и верхнее, и три подушки, тоже пуховых. Отбросив атласное одеяло красного цвета, подбитое соболями и отороченное золотой гривой-каймой, княгиня опиралась локотком на одетые в камчатные красные наволочки подушки, на одной из которых, пригревшись, драгоценным ожерельем, поблескивал свернувшийся пифон. Князь, войдя, присел на край кровати.
– Что тебя тревожит? – Вассиана ласково взяла его руку в свои. – Отчего чело твое затуманилось? Отец Геласий дурные вести передал?
– Тревожно мне. В Москву надобно ехать, пред государем отчет держать, да Андрюшку утихомирить, а как Белозерье бросишь? Сказывают, люди неизвестные по округе шатаются. Кто такие, что ищут – не знаю пока.
– Совсем ничего не известно о них? Может, беглые какие прячутся? – Вассиана приподнялась в постели, участливо глядя на него. Ее груди натянули тонкую ткань пеньюара, и розовые соски отчетливо проступали на фоне вышитых серебром причудливых цветов, украшавших ночное одеяние. Поблескивавший алмазами и изумрудами крест на золотой цепочке не висел, а возлежал на груди.
– Ничего не известно, – князь с усилием снова перевел взгляд на ее лицо. – Ясно только, что не беглые, а иноземцы какие-то. Так сказывают. Но я приказал разузнать все в подробностях. Завтра к утру гонцы из окрестных сел вернутся, там и прояснится.
– А не рубины ли ищут? Лукинична рассказывала, много беды натворили они в этих краях. У иноземца же какого-то их взяли, верно?
– Может быть. Пугать тебя не хочу.
– Неужто в самом деле так они красивы и дороги? – поинтересовалась Вассиана, снова откинувшись на подушки.
– Коли интересно, завтра после литургии попрошу Геласия показать их тебе, – предложил князь, лаская ее длинные пышные волосы, раскинутые по постели. Глаза княгини на мгновение вспыхнули интересом, но она тут же спрятала их блеск, опустив длинные темные ресницы
– Не нужно, – равнодушно ответила она. – Если дурная слава за ними идет, так что мне на них глядеть? Как бы беды не вышло. Ты не покинешь меня – сегодня, свет мой? – она снова подалась вперед. – Останься со мной, сокол мой ясный, стосковалась я по тебе… – перейдя на шепот, она скинула пеньюар, оголяя плечи и грудь. Змея почти неслышно сползла с подушки и, мелькнув серебристой лентой по ковру, улеглась в свою корзинку на окне. Вассиана потянула мужа к себе и задернула рукой полог кровати.
Вассиана накинула пеньюар и, взяв свечу, вышла из своих покоев. Она прошла по переходу в соседнее строение, принадлежащее Ухтомским князьям. Дверь спальных покоев была неплотно заперта, и она явственно услышала прерывистое мужское дыхание и едва различимые женские вскрики. Сама не отдавая себе отчета, княгиня приоткрыла дверь. Никита только что отвалился от Стеши и лежал весь нагой поверх простыней. Лунный свет освещал его мускулистое тело, усыпанное капельками пота. Свеча задрожала в руках княгини, и неосторожно она задела подсвечником дверь. Дверь скрипнула и открылась полностью. Никита перевел глаза. Увидев Вассиану со свечой в руке и распущенными темными волосами, он резко сел на постели, накинув на себя простыню:
– Что случилось? – чуть хриплым голосом спросил он с тревогой. Из-за его спины испуганно выглянула взъерошенная Стеша. Вассиана промолчала и отошла от двери. Однако возвращаться она не спешила.
– Давай, одевайся и иди к себе, Стеша, – услышала она недовольный голос князя из покоев. – Быстро, быстро давай. Я сам оденусь, не трогай ничего.
Вскоре мимо Вассианы проскользнула Стеша, закрывая лицо платком. Вслед за ней вышел Никита, на ходу застегивая ворот рубахи:
– Что случилось? – еще раз спросил он.
– Волки страшно воют, – тихо ответила Вассиана, неотрывно глядя ему в глаза. – Князь Алексей спит, не хотела будить его, намаялся он. А вот вышла, слышу, ты еще не спишь. Может, сходишь, посмотришь, что там? Как бы во двор не забрались.
– Как зачем? Государь наш Никита Романович обучает их охоте да на соколиный двор в Москву отправляет. Большой знаток он в этом искусстве.
– А ты ему помогаешь?
– Бывает. Я Никитку с детских лет нянчил, так мы все время вместе. Только вот на войну он меня не берет – стар стал Сома. А есть у нас тут, боярин, соколиная гора. Сокол-то, он, знаешь, крылья у него сильные, а когти и клюв что каменные. Добыча от него никак не уйдет. Разве что обхитрить может. Так на то не каждый зверь горазд. На горе той и других чудес хватает. Растения там – на всей Руси не сыщешь. Никита Романович сказывал, он такие только в дальних странах видал, где всегда жарко, архиде называется.
– Орхидея, может быть?
– Во-во, и источник бьет. Всякий, кто попьет воды из него со светлой душой – излечится. А с темными мыслями – не подходи, смерть настигнет неминуемо.
Сома поднялся, ополоснул руки в озере:
– Ужо и холодом потянуло, – взглянул на Витю выцветшими глазами из-под седых кустистых бровей, – июль-страдник на исходе, а в августе, знамо дело, серпы на работе греют, а вода-то холодит. Там, глядишь, на Преображенье – второй Спас, бери рукавицы про запас. Недалеко и до Варвары. Как затрещит Варюха… А что, боярин, нравятся тебе наши места?
– Да, красиво, – Витя вздохнул полной грудью.
– То-то, – оставив сети, Сома присел рядом с ним. – Мой народ верил, что земля, камни, деревья – все свою душу имеет. А случился как-то голод в Ростовской земле. То давно было, еще при князе Глебе Васильковиче. И пришли с Волги два кудесника. Говорят, знаем мы, кто урожай задерживает. Придут в погост, назовут лучших женщин и скажут: “та держит жито, а та – рыбу”. И приводят к ним кто сестру, кто мать, кто жену свою. Кудесники делали у них прорез за плечами и вынимали жито либо рыбу, а самих женщин убивали, а имущество их забирали себе. Вот пришли они на Белоозеро. Собрали много женщин. Но прослышал князь Глеб Василькович, что в его земле творится, и прискакал с дружиной. Потребовал, чтобы выдали ему кудесников. Белозерцы выдали. Тогда князь спросил их:
“Зачем вы погубили столько моего народа?”
“А они держат обилие, – отвечали те, – если истребим их – не будет голода. Хочешь, при тебе вынем у них жито ли, рыбу, или что иное?”
Князь Василькович возразил:
“Все вы лжете. Бог сотворил человека из земли, состоит он из костей, жил и крови, и ничего в нем нет другого, и никто, кроме Бога, не знает, как сотворен человек.”
“Мы знаем, как сотворен человек”, – сказали кудесники.
“И как?”
“А так: мылся Бог в бане, вытерся ветошкой и бросил ее на землю. Тогда заспорили Сатана с Богом: кому из нее сотворить человека, и сотворил дьявол тело человека, а Бог душу в него вложил. Поэтому когда человек умрет, тело его идет в землю, а душа – к Богу.” Кудесники те одного народа со мной были, боярин. А мой дед говорил, что нет Христа, а есть два главных бога: добрый Чампас и злой Шайтан. Человека вздумал сотворить не Чампас, а Шайтан. Он набрал глины, песку, земли и стал лепить тело человека, но никак не мог привести его в благообразный вид: то слепок выйдет у него свиньей, то собакой. А Шайтан хотел, чтобы человек получился по образу и подобию Божию. Бился он, бился, наконец позвал птичку-мышь. Тогда мыши еще летали – такие были времена.
Вот велел он ей лететь на небо, свить гнездо в полотенце Чампаса и вывести детей. Птичка-мышь так и сделала: вывела мышат в одном конце полотенца, которым Чампас обтирался в бане, и полотенце от тяжести мышат упало на землю. Шайтан обтер им свой слепок и получил наконец подобие Божие. Тогда Шайтан принялся вкладывать в человека живую душу, но никак не умел этого сделать и уже хотел разбить свой слепок. Но тут подошел Чампас и сказал:
“Убирайся ты, проклятый Шайтан, в пропасть огненную, я и без тебя сотворю человека.”
“Нет, – говорит Шайтан, – дай я рядом постою, погляжу, как ты будешь класть живую душу в человека. Ведь я работал, и на мою долю надо из него что-нибудь дать, а то, братец Чампас, мне будет обидно, а тебе – нечестно.”
Спорили они, спорили, а потом решили разделить человека. Чампас взял себе душу, а Шайтану досталось тело.
А птичку-мышь Чампас наказал за дерзость, отнял у нее крылья и приставил ей голенький хвостик и такие же лапки как у Шайтана.
С тех пор мыши и не летают.
Чухонец замолчал. Растопченко немного выждал, потом спросил:
– А с кудесниками как же?
– А, конечно, – кивнул Сома и продолжил: – Князь Глеб Василькович спросил кудесников, какому же Богу они веруют, и где он находится.
“В бездне!” – отвечали те.
“Что же это за Бог, который сидит в бездне, – удивился князь Глеб, – это бес, а Бог на небеси, на престоле восседает. А силен ли ваш Бог?”
По просьбе князя кудесники улеглись на землю и стали вызывать своего Бога. Но ничего у них не получалось. И тогда один из них встал и сказал Глебу:
“Мой Бог не смеет прийти. На тебе есть что-то, чего он боится”.
Князь Василькович сошел с коня и достал из-под одежды крест золотой, в алмазах невиданной красы, который и до сих пор государь наш княже Алексей Петрович на груди носит. Кудесники пали ниц.
“Отчего же, – спросил их князь, – ваши боги так креста боятся?”
“А оттого, – отвечали кудесники, – что крест – знамение высшего Бога, которого наши боги боятся.”
“Тогда расскажите мне, – обратился к ним князь Глеб, – как ваши боги выглядят?”
“Они черные, с крыльями и хвостами, живут в безднах, летают и под небо подслушивать ваших Богов. А ваши Боги на небесах. Кто из ваших людей помрет – тех вознесут в небо, а кто из наших – опустят в бездну.”
“Так оно и есть, – заключил князь, – пусть грешники в аду живут, ожидая вечных мук, а праведники в небесном жилище водворяются с ангелами.”
Так князь Глеб Василькович рассудил, которая вера сильнее на его земле. Он же и первые церкви на Шексне да на Белом озере возвел. Отстроил князь первую церковь на Шексне и ехал в раздумье, именем какого святого ее наречь, а тут глянь – челнок по Шексне плывет, а в челноке – стулец, а на стульце икона Василия Великого стоит, покровителя Князева, а перед иконою – просфора. Князь икону взял, да и назвал церковь в честь Василия Великого. А некто невежа просвиру ту взял да укусить хотел.
Но его от того с ног сшибло, а просфора окаменела. Когда же начали у новой церкви обедню петь да Евангелие читать – гром грянул великий. Оказалось, церковь ту князь заложил на месте мольбища людей веси, и идолы их, береза да камень, там стояли, прямо за алтарем. Гнев Божий березу ту вырвал с корнем, камень выворотил из земли, кинул все в Шексну да потопил.
– А сам Глеб Василькович-то кто таков? – видя, что Сома опять примолк, решился спросить Витя. – Из местных что ли? Сосед?
– Князь Белозерский Глеб Васильевич – прапрапращур нашим государям Алексею Петровичу да Никите Романовичу, – со значением ответил Сома, – при нем Белоозеро великой страной было, а Москвы тогда и не ведали, духу ее не было. Глеб Васильевич в наших местах сам почти святой, разве что преподобному Кириллу уступит.
– А я думал, это фамилия у него такая Василькович, – смутился Витя, и чтобы загладить промах, спросил: – А чем еще пращур знаменит?
– Как же, – с охотой оживился Сома. – Вот расскажу тебе, как однажды плыл князь Глеб Василькович из Белозерска в Великий Устюг. Было это почитай лет триста тому назад. А между Белозерском и Устюгом озеро лежит, Кубенское его кличут. Меньше нашего намного, уже. Но коварное. Чуть ветер дунет – откуда ни возьмись буря поднимается. Старики говорят, водяной царь сердится, старик с травяной бородой и в одежде из пены. Он повелитель вод и ветров, живет на дне Кубенского озера, любит подымать бури и топить корабли. Вот прослышал этот водяник, что князь Василькович в Великий Устюг собирается плыть, и решил погубить его. Отправился Глеб Васильевич с дружиной на ладьях, плыли, плыли – все тишь да гладь на озере. А как до середины добрались – как ветер понесет, как рванет паруса! Буря налетела, уж болтало, болтало князя и его дружину, ладьи все в щепки разнесло. А водяник веселится, музычку поет, гусляров науськивает, то похохочет, то покричит по-детски, и все только ветру поддувает
Вздыбилась волна силы невиданной, пошли ко дну княжеские корабли, стали тонуть дружинники князя. Взмолился князь о спасении, к святому покровителю своему Василию Великому воззвал да к матушке – Богородице. И свершилось чудо: от самого дна поднялась посреди озера скала, высокая волна вознесла князя и дружинников его, да на самый верх ее и опустила. А буря утихать, утихать стала, ветер угомонился, вода опустилась. И обнаружил себя князь со своею дружиной на прекрасном острове. Солнце просияло сквозь тучи, и узрели они лик Богородицы, пали на колени с благодарной молитвой. После того спасения повелел князь Василькович основать на острове том церковь и монастырь. Один из славнейших в наших краях, Спасо-Каменный монастырь ныне разве что Кирилловой обители уступит. И всякий, кто мимо проезжает, князя Васильковича добрым словом вспомянет, а то и свечку поставит на помин души.
* * *
Когда светлые ночные сумерки прозрачной дымкой легли на Белое озеро, Растопченко, набродившись по двору, вернулся в дом. В нижних сенях у холодной печки князь Никита Романович и Сома играли в шашки, усевшись на овчине прямо на полу.– Ну, опять ты, Сома, пересилишь, – беззлобно пенял Никита, – вот опять прямо в дамки лезешь.
– Тут нужен ум, Никита Романович, – солидно отвечал Сома. – Ведь это ж вам не воевать, копьем да саблей махать. Думать надо. А вы все так и норовите, с наскока, на абордаж…
Никита рассмеялся. На втором этаже скрипнула дверь, на деревянной галерее, окаймляющей сени, появилась княгиня Вассиана и остановилась, глядя вниз. Ее тонкая рука со стягивающим запястье браслетом крепко сжала гривку резного конька, украшающего перила. Забыв о Соме, Никита вскинул голову, отбросил мешающие смотреть волнистые темные волосы со лба, и зеленющие глаза его под разлетом почти черных густых бровей вспыхнули золотистыми искорками, отражая мерцание восковых свечей в канделябрах и слюдяных фонарей, освещающих сени. Мгновение они смотрели друг на друга. Потом, отвернувшись, княгиня быстро прошла в соседние покои. Никита проводил ее взглядом.
– Ваш ход, Никита Романович, – невозмутимо напомнил Сома, словно и не заметив ничего. – Думать же надо.
– Да, – встрепенулся Никита и машинально передвинул шашку с одной клетки на другую.
– Вот уж пошел, так пошел! – завозмущался Сома. – Так не годится.
“Ого, – моментально учуял добычу Витя, – вот так дела. А братик-то князю рожки наставляет, или вот-вот собирается. Если на такое князю глаза открыть, это куда почище бабьих свар окажется…”
– Ты не шуми, Сома, – примиряюще успокаивал Никита своего партнера, – это не считается. Сейчас перехожу. Хотя по нынешним годам как раз в почете те, кто умеет в поддавки играть.
– Так они всегда в почете, – буркнул Сома. – Только нам такого не нужно.
– Ладно, ладно, не злись.
Витя прошел в господскую поварню, где им с Лехой отвели по лавке рядом с другими холостыми парнями, жившими на дворе князя.
Но в поварне еще вовсю шла работа: дворовые девки Груша и Стеша чистили поваренные котлы и перетирали посуду черненного устюжского серебра, чтобы убрать в поставцы.
Руководила ими ключница Ефросинья, дородная женщина лет сорока с полным румяным лицом. Тут же в углу старуха Лукинична перебирала свои травки. Ложиться спать еще и не думали.
– Ну, как, свен, очухался? – весело встретила его Груша. – Ух, и напужал ты меня. А дружок твой что по углам все мается? Поговорил бы с кем.
– Тебе бы только болтать, – одернула ее Ефросинья, – работай лучше, поспешай, время, чай, уже позднее. А то и Стешка вон едва поворачивается.
– Да она все по князю Никите сохнет, – фыркнула Груша, – не признается только. А он как из путешествий-то своих приехал, так на нее и не взглянул ни разочка. Вот она и закисла.
– А чего ему глядеть? – подала голос Лукинична. – Что она, царица египетская что ли, чтоб на нее князь глядел? Если что и было, то ясно дело – с кабака да в угаре, чего только не случится. Говорила я, неча девку распалять. А вы все – невеста Князева, да невеста. Какая она ему невеста? Лизка Шереметева, боярская дочь, ему в невесты набивается, а он и то к ней глаз не кажет, хоть та и собой хороша, и приданое за ней немалое отец дает, и родственница она нам по матушке Наталье Кирилловне. И то все Никите не угодила. А отчего? Знамо дело отчего – он все в другую сторону глаза пялит, на княгиню нашу глядя, замирает, одно держит его, что братова жена. Всем им иностранку подавай, наши-то чем плохи? Совсем порядка не стало…
– Ты, Лукинична, язык-то поприжми, про княгиню Вассиану сплетни распускать, – прикрикнула на старуху ключница, – не по твоему уму дело.
– Не по моему, конечно, – не унималась ведунья, – только как приехала она к нам из стран своих заморских, так все вверх дном в доме перевернулось. Позор-то какой – мужняя жена волос не кроет! По дому словно девка, волоса распустив, шастает. Наряды все свои заморские носит. Прозрачные, все красоты наружу. Волосник да кику только на выход, на люди одевает, одежды наши русские, какие исстари носили – тоже. Стыда никакого. Вот Никитка и смотрит, а чего ж ему не глядеть: она волоса распустила, да все груди у нее наружи. Тарантину свого на галере с матросами пляшет – юбка аж до небес летит – срам-то какой. Вот и Никитка, хлебом не корми, выучился с ней скакать. Или виноград давят, так она опять босиком, ноги голые по колено, тьфу. Лица не красит, не румянит, бледная. Рукоделием не занимается, иголки в руке не удержит, а книжки читает – грамотная. Верхом скачет, стреляет да тетиву натягивает не хуже самого князя, кречета да утку одной стрелой собьет – ну, скажи, женские ли это дела?! Вот Никита рот и разинул. Конечно, нужна ему Лизка Шереметева, разве она ему такое покажет?! Она воспитания твердого, нашенского, вся в матушку нашу Наталью Кирилловну, тетку двоюродную свою. А эта? Не собачку, не кошечку – гада ползучего завела и нянчится с ним. Уж поди шесть лет живут с князем, а детей-то нет, роду белозерскому нет наследника. Князь Иван Петрович погиб, так и не оженился. У Алексея Петровича детей нет, Никита Романович невесть куда глаза пялит, вместо того, чтоб путем, как положено, Шереметеву сватать да венчаться с ней. Что же дальше будет? Я не знаю, конечно, может, там, в италиях, где князь наш ее разыскал, так и принято, чтоб скромности никакой, да чтоб без детей. Но только не по-нашему это все, все по-басурмански. А тебе, Стешка, так скажу: ты по Никите не кручинься, зря все, он вон на княгиню наглядится – локоток близок, а не укусишь. Вот и зовет тебя, вымещать все, что для другой накопил. А затяжелеешь – гляди, княгиня тебя из дома выгонит. Это у нее быстро. Думаешь, не знает она? Или ей все равно? Ох, сдается мне, не все равно. Где тогда жить будешь? У тебя никого нет, ни кола, ни двора, ни родичей. А князь – ищи ветра в поле, он и забудет о тебе. Мало ли у него таких по свету. Не шибко он о них вспоминает. Думаешь, он там монахом жил? Бык-то такой, как Никита? Так что неча бегать да подносить ему, да слово каждое ловить, а пуще всего от Фрола, сокольничего нашего, что к тебе сватается, нос воротить. Гляди, случится что – помогать не буду.
– Ты ей зелье дай, чтоб семя княжье травить, – предложила Груша, – вот и не случится ничего.
– От такого бычины, как Никита ни одно зелье не поможет, тьфу ты, прости Господи, – Лукинична снова уткнулась в свои мешочки.
– Ну-ка помолчите все! – снова прикрикнула на них Ефросинья. – Совсем деваху до слез довели.
Стеша молча терла торели полотенцем, чтоб блестели, тайком смахивала слезы рукавом, да все поглядывала на дверь.
– Что глядишь? – опять встрепенулась Лукинична. – Сейчас придет. Срмыча обыграет, да тебя и свистнет. А ты лети, лети, голубка…
– Не понимаешь ты, бабушка, – тихо всхлипнула Стеша. – Люб мне Никита. Красивый он. Сильный. Как с соколом охотится – дух захватывает, а на коне мчится…
– Примчится, жди, как бы мимо тебя не промчался. Что красивый – спору нет. И лицом, и телом Господь не обидел. Только не по тебе пряник-то, зубы поломаешь и жизнь свою порушишь. Ты как была в прислуге, так и останешься…
– Но может же быть, что женится на одной, по расчету, а любит другую, по сердцу, – с надеждой спросила Стеша, прижав руки к груди, – а, бабушка?
– Э-э! – безнадежно махнула рукой Лукинична. – Все одно. Дурачина-девка.
Дверь в поварню распахнулась. На пороге появился князь Ухтомский. В белой шелковой рубахе с небрежно расстегнутым воротом, открывавшим его крепкую загорелую шею, подпоясанный вышитым кушаком. Окинув поварню быстрым взглядом ярких глаз, попросил:
– Стеша, принеси мне в спальные покои теплой воды умыться.
Стеша зарделась, встрепенулась, кинулась к бадье с водой, уронив по пути глиняный кувшин, который бы разбился об пол, не поддержи его вовремя Ефросинья. Никита спрятал улыбку в усы и подмигнул Вите: мол, видишь, чего теряться-то.
– Ну, жду тебя, Стеша, ты уж не задерживайся тут, – и, уходя, легонько подтолкнул Лукиничну, сидевшую в углу прямо у входа:
– А тебя, мать, что-то и не видать сегодня. Небось, все по свиданиям, в Ферапонтово к тамошним старичкам тайком бегаешь. Знаю я тебя, сто лет уж минуло, а все туда же.
– Окстись ты, Никита, – всполошилась Лукинична, – грех-то какой молотишь. Чур, чур его, – начала она отмахиваться какой-то травой.
– Ладно, верю – Никита рассмеялся и вышел, захлопнув дверь.
Вслед за ним, подхватив лохань с водой и перекинув пару полотенец через плечо, заспешила Стеша.
Лукинична проводила ее осуждающим взглядом. Груша тихо хихикнула в кулак.
– Стешку теперь до утра не жди, – заключила Ефросинья. – Князь Никита быстро ее не отпустит. Пока помоются, пока то-се…
– А я даже завидую ей, – вздохнула вдруг Груша, – крепкий мужик такой, красавец…
– А ты, дура, тоже намекни ему, – снова заворчала Лукинична, – его и на двоих хватит.
– Три, Груша, тебе одной отдуваться теперь, – оборвала ее Ефросинья. – Вот языки пораспустили. Все Матвею своему расскажу. Выдерет он вас, чтоб не болтали попусту.
Устав слушать бабьи разговоры, Витя снова вышел в сени. Стеша только что взбежала по лестнице и мелькнула на галерее, скрывшись в коридоре. Вдруг там что-то звякнуло.
– Простите, государыня, – раздался испуганный голос Стеши, – я нечаянно.
– Куда ты так бежишь? – удивленно спрашивала княгиня. – Ты чуть не ошпарила меня.
– Князь Никита Романович просил воды горячей принести.
– А разве в бане он сегодня не мылся?
– Мылся, матушка, но просил…
– Ладно, иди, – разрешила княгиня, – только гляди, осторожно, а то еще все разольешь.
– Стеша! Я жду, – раздался из спальных покоев зычный голос Никиты.
– Бегу, бегу.
– Верка! Поди ко мне, – позвала княгиня свою служанку.
…Князь Алексей Петрович разбирал почту, поступившую в его отсутствие, в своем кабинете. Кабинет этот был обставлен еще при Петре Ивановиче, со вкусом и стилем, присущим покойной матушке князя, Наталье Кирилловне. Стены были обиты шелком гранатового цвета, расшитым золотом, под цвет стен подобраны полавочники и наоконники. В красном углу висели образа, вырезанные на халцедоне, в киоте со створками из красного дуба. Изображал триптих сцены из жития святого Кирилла Белозерского. На складывающихся частях поблескивали вычеканенные золотом молитвенные слова. Образа задергивались занавесями, также подобранными под общий цвет обивки кабинета.
Сам Алексей Петрович сидел за массивным дубовым столом, украшенным резьбой и самоцветами. Вся мебель в кабинете: пристенные лавки, приставные стольцы, кресла и стулья, полицы для книг – все было изготовлено из редкой породы дуба, красновато-багрового цвета, произрастающего в далеких южных странах. Княжеское же кресло, богато украшенное каменьями и росписями, венчал герб белозерских князей на высокой резной спинке. В дверь постучали.
– Войдите, – разрешил князь, не отрываясь от чтения.
– Прощеньица просим, – протараторила служанка Вассианы, просунув голову в кабинет, – государыня знать желают, посетите ли ее вечером нонче.
– Скажи государыне, чтоб ожидала, – ответил князь, даже не взглянув на нее. – Скоро приду.
– Ага. – Дверь тут же закрылась.
“Точно князю рога вырастить собрались, – мысленно отметил про себя Растопченко, прижимаясь спиной к стене в темном углу и пропуская служанку. – Уже откровенно спрашивают, когда он постель пустой оставит. Пара дней, товарищ майор, и повышение по службе вам обеспечено.”
На первом этаже священник Афанасий собирал дворню на благочестивое моление перед сном. Послышались песнопения. Князь встал из-за стола и спустился вниз. Привыкший с детства строго исполнять церковные заветы, он никогда не пропускал домашние службы.
Княгиня же, вопреки традиции, спускалась не каждый раз, вознося молитвы у образов в своих покоях. Когда после вечерней службы все в доме стихло, князь Алексей поднялся в спальню жены. Вассиана возлежала на тонких белоснежных простынях в прозрачном лазоревом пеньюаре. Постель была высокая – несмотря на лето, сюда стелили две тщательно взбитые пуховые перины, два изголовья, нижнее и верхнее, и три подушки, тоже пуховых. Отбросив атласное одеяло красного цвета, подбитое соболями и отороченное золотой гривой-каймой, княгиня опиралась локотком на одетые в камчатные красные наволочки подушки, на одной из которых, пригревшись, драгоценным ожерельем, поблескивал свернувшийся пифон. Князь, войдя, присел на край кровати.
– Что тебя тревожит? – Вассиана ласково взяла его руку в свои. – Отчего чело твое затуманилось? Отец Геласий дурные вести передал?
– Тревожно мне. В Москву надобно ехать, пред государем отчет держать, да Андрюшку утихомирить, а как Белозерье бросишь? Сказывают, люди неизвестные по округе шатаются. Кто такие, что ищут – не знаю пока.
– Совсем ничего не известно о них? Может, беглые какие прячутся? – Вассиана приподнялась в постели, участливо глядя на него. Ее груди натянули тонкую ткань пеньюара, и розовые соски отчетливо проступали на фоне вышитых серебром причудливых цветов, украшавших ночное одеяние. Поблескивавший алмазами и изумрудами крест на золотой цепочке не висел, а возлежал на груди.
– Ничего не известно, – князь с усилием снова перевел взгляд на ее лицо. – Ясно только, что не беглые, а иноземцы какие-то. Так сказывают. Но я приказал разузнать все в подробностях. Завтра к утру гонцы из окрестных сел вернутся, там и прояснится.
– А не рубины ли ищут? Лукинична рассказывала, много беды натворили они в этих краях. У иноземца же какого-то их взяли, верно?
– Может быть. Пугать тебя не хочу.
– Неужто в самом деле так они красивы и дороги? – поинтересовалась Вассиана, снова откинувшись на подушки.
– Коли интересно, завтра после литургии попрошу Геласия показать их тебе, – предложил князь, лаская ее длинные пышные волосы, раскинутые по постели. Глаза княгини на мгновение вспыхнули интересом, но она тут же спрятала их блеск, опустив длинные темные ресницы
– Не нужно, – равнодушно ответила она. – Если дурная слава за ними идет, так что мне на них глядеть? Как бы беды не вышло. Ты не покинешь меня – сегодня, свет мой? – она снова подалась вперед. – Останься со мной, сокол мой ясный, стосковалась я по тебе… – перейдя на шепот, она скинула пеньюар, оголяя плечи и грудь. Змея почти неслышно сползла с подушки и, мелькнув серебристой лентой по ковру, улеглась в свою корзинку на окне. Вассиана потянула мужа к себе и задернула рукой полог кровати.
* * *
Когда князь уснул, княгиня осторожно, чтобы не разбудить его, поднялась с кровати и, не одеваясь, подошла к окну. Полная луна заливала серебристым светом розовато-вишневую в сумерках негаснущей северной зари гладь озера. Из леса как никогда близко доносился вой волков. Собаки надрывно лаяли и рвали цепи. Весь дом спал.Вассиана накинула пеньюар и, взяв свечу, вышла из своих покоев. Она прошла по переходу в соседнее строение, принадлежащее Ухтомским князьям. Дверь спальных покоев была неплотно заперта, и она явственно услышала прерывистое мужское дыхание и едва различимые женские вскрики. Сама не отдавая себе отчета, княгиня приоткрыла дверь. Никита только что отвалился от Стеши и лежал весь нагой поверх простыней. Лунный свет освещал его мускулистое тело, усыпанное капельками пота. Свеча задрожала в руках княгини, и неосторожно она задела подсвечником дверь. Дверь скрипнула и открылась полностью. Никита перевел глаза. Увидев Вассиану со свечой в руке и распущенными темными волосами, он резко сел на постели, накинув на себя простыню:
– Что случилось? – чуть хриплым голосом спросил он с тревогой. Из-за его спины испуганно выглянула взъерошенная Стеша. Вассиана промолчала и отошла от двери. Однако возвращаться она не спешила.
– Давай, одевайся и иди к себе, Стеша, – услышала она недовольный голос князя из покоев. – Быстро, быстро давай. Я сам оденусь, не трогай ничего.
Вскоре мимо Вассианы проскользнула Стеша, закрывая лицо платком. Вслед за ней вышел Никита, на ходу застегивая ворот рубахи:
– Что случилось? – еще раз спросил он.
– Волки страшно воют, – тихо ответила Вассиана, неотрывно глядя ему в глаза. – Князь Алексей спит, не хотела будить его, намаялся он. А вот вышла, слышу, ты еще не спишь. Может, сходишь, посмотришь, что там? Как бы во двор не забрались.