— Простите и платите, — сказал Мюльдорф, протягивая руку.
Трихтер с чувством пожал руку портного.
— Если угодно, могу отплатить вам рукопожатием, — заявил он. — Но денег у меня нет. Ни пфеннига.
И он шагнул к выходу.
Мюльдорф преградил ему путь.
— Ни пфеннига?! — закричал он. — А как же те пять сотен флоринов, что прислала ваша почтенная матушка?
— Пятьсот флоринов? От моей матери? — повторил Трихтер. — Ах, что за прелестная фантазия! Мюльдорф, у вас прорезалось остроумие.
— Стало быть, — кричал Мюльдорф в ярости, сдерживать которую был уже не в силах, — вам мало того, что вы не заплатили ни гроша по своим прежним счетам? Вы еще являетесь ко мне в дом и насмехаетесь надо мной, заказывая новые костюмы?
— Стало быть, — откликнулся Трихтер, тоже начиная возбуждаться, — вы хотели посмеяться надо мной, когда встретили меня так почтительно и так услужливо снимали с меня мерку?
— Итак, — взвизгнул Мюльдорф, хватая с конторки письмо Самуила и в бешенстве суя его под нос Трихтеру, — это письмо всего-навсего розыгрыш?
— Итак, — взревел Трихтер, бросая злобный взгляд на письмо, — вы обещали мне полный костюм к субботе не из уважения, не ради той неоценимой чести, которую я вам оказываю, одеваясь у вас, а всего лишь потому, что вообразили, будто мои карманы набиты деньгами?
И он потряс в воздухе своей кованой тростью.
Однако и Мюльдорф в свою очередь сжал в кулаке портновский аршин.
— Речь уже не о том, что я буду шить вам костюмы! — завопил вконец выведенный из себя кредитор. — Теперь разговор о тех, которые я для вас уже сшил! Вы должны заплатить за них или возвратить их мне обратно!
И он стал наступать на Трихтера с поднятым аршином.
Но не успел Мюльдорф замахнуться на студента аршином, как трость Трихтера всей тяжестью обрушилась на него.
Мюльдорф издал вопль, резко отпрянул назад, высадив двойное стекло своей витрины, и вновь кинулся на Трихтера, чья трость так и свистела в воздухе.
На крики портного прибежали двое соседей — колбасник и сапожник.
Благородный Трихтер, не устрашившись численного превосходства противника, продолжал орудовать тростью и выбил сапожнику глаз. Но вдруг он ощутил боль в левой икре — этой раны он не мог ни отразить, ни предвидеть. То пес колбасника, поспешив на помощь своему хозяину, впился зубами в ногу его врага.
Трихтер инстинктивно нагнул голову, чтобы посмотреть, что с его икрой. Воспользовавшись этим, его противники бросились на студента втроем и вышвырнули за дверь.
Пинок был так силен, что доблестный Трихтер кубарем скатился в уличную канаву и забарахтался там вместе с псом: похвальное рвение не позволяло тому выпустить из пасти добычу.
Столь энергично выдворенный вон, Трихтер успел только размахнуться своей тростью так, словно то был топор, и окончательно расколотить витрину. Но, уже падая, он успел заметить в дальнем конце улицы двоих лисов.
— Собратья, ко мне! — закричал он что было сил.
XL
XLI
XLII
Трихтер с чувством пожал руку портного.
— Если угодно, могу отплатить вам рукопожатием, — заявил он. — Но денег у меня нет. Ни пфеннига.
И он шагнул к выходу.
Мюльдорф преградил ему путь.
— Ни пфеннига?! — закричал он. — А как же те пять сотен флоринов, что прислала ваша почтенная матушка?
— Пятьсот флоринов? От моей матери? — повторил Трихтер. — Ах, что за прелестная фантазия! Мюльдорф, у вас прорезалось остроумие.
— Стало быть, — кричал Мюльдорф в ярости, сдерживать которую был уже не в силах, — вам мало того, что вы не заплатили ни гроша по своим прежним счетам? Вы еще являетесь ко мне в дом и насмехаетесь надо мной, заказывая новые костюмы?
— Стало быть, — откликнулся Трихтер, тоже начиная возбуждаться, — вы хотели посмеяться надо мной, когда встретили меня так почтительно и так услужливо снимали с меня мерку?
— Итак, — взвизгнул Мюльдорф, хватая с конторки письмо Самуила и в бешенстве суя его под нос Трихтеру, — это письмо всего-навсего розыгрыш?
— Итак, — взревел Трихтер, бросая злобный взгляд на письмо, — вы обещали мне полный костюм к субботе не из уважения, не ради той неоценимой чести, которую я вам оказываю, одеваясь у вас, а всего лишь потому, что вообразили, будто мои карманы набиты деньгами?
И он потряс в воздухе своей кованой тростью.
Однако и Мюльдорф в свою очередь сжал в кулаке портновский аршин.
— Речь уже не о том, что я буду шить вам костюмы! — завопил вконец выведенный из себя кредитор. — Теперь разговор о тех, которые я для вас уже сшил! Вы должны заплатить за них или возвратить их мне обратно!
И он стал наступать на Трихтера с поднятым аршином.
Но не успел Мюльдорф замахнуться на студента аршином, как трость Трихтера всей тяжестью обрушилась на него.
Мюльдорф издал вопль, резко отпрянул назад, высадив двойное стекло своей витрины, и вновь кинулся на Трихтера, чья трость так и свистела в воздухе.
На крики портного прибежали двое соседей — колбасник и сапожник.
Благородный Трихтер, не устрашившись численного превосходства противника, продолжал орудовать тростью и выбил сапожнику глаз. Но вдруг он ощутил боль в левой икре — этой раны он не мог ни отразить, ни предвидеть. То пес колбасника, поспешив на помощь своему хозяину, впился зубами в ногу его врага.
Трихтер инстинктивно нагнул голову, чтобы посмотреть, что с его икрой. Воспользовавшись этим, его противники бросились на студента втроем и вышвырнули за дверь.
Пинок был так силен, что доблестный Трихтер кубарем скатился в уличную канаву и забарахтался там вместе с псом: похвальное рвение не позволяло тому выпустить из пасти добычу.
Столь энергично выдворенный вон, Трихтер успел только размахнуться своей тростью так, словно то был топор, и окончательно расколотить витрину. Но, уже падая, он успел заметить в дальнем конце улицы двоих лисов.
— Собратья, ко мне! — закричал он что было сил.
XL
Verruf[9]
Теперь надобно с приличествующей случаю лаконичностью поведать читателю о последовавших событиях, столь же волнующих и стремительных, сколь важных для нашей истории.
Услышав призыв Трихтера, два прохожих лиса подбежали и высвободили собрата из собачьих зубов. Потом, без объяснений сообразив, в чем суть происшествия, они ринулись на приступ портновской лавки.
Разыгралась битва, сопровождаемая страшным шумом. Заслышав его, отовсюду стали сбегаться как соседи-ремесленники, так и студенты. Схватка грозила охватить все и вся, но тут подоспел полицейский дозор.
Трихтер с приятелями оказались таким образом между молотом и наковальней: впереди наступали лавочники, сзади наседала полиция. Как бы доблестно они ни оборонялись, такое положение делало всякое геройство безнадежным. Надо было отступать. Нескольким студентам удалось ускользнуть, но Трихтер и еще двое лисов были схвачены: крепкие руки стражников вцепились в них и поволокли в тюрьму.
К счастью, тюрьма находилась в двух шагах от места происшествия, а то не миновать бы новой драки. Со всех сторон уже начали стекаться группы студентов, было даже предпринято несколько попыток освободить пленников. Но полицейские, поддерживаемые лавочниками, отбили все атаки, и три лиса были благополучно посажены под замок.
Слухи об этой стычке и оскорблении, нанесенном Университету, не замедлили распространиться по всей округе. Не прошло и десяти минут, как все студенты узнали об этом. Аудитории опустели во мгновение ока, и даже самым уважаемым профессорам пришлось читать лекции сначала спинам своих убегающих слушателей, а потом и пустым скамьям.
На улицах собирались толпы. Подумать только: трое студентов арестованы за драку с обывателями! Все находили, что ситуация более чем серьезна и взывает к отмщению. Было решено, что следует обсудить положение сообща, и толпы повалили к гостинице, где обитал Самуил. Обстоятельства стоили того, чтобы доложить о них королю.
Тот пригласил всех в громадную залу, уже знакомую читателю, ибо в начале нашего повествования именно там происходила теплая встреча лисов. Председательствовал на этом сборище Самуил собственной персоной, но право высказать свое мнение имел каждый из присутствующих.
То была достопамятная сходка, настолько далекая от парламентской учтивости, насколько возможно. Само собой разумеется, все старались перещеголять друг друга грубостью, лихорадочной возбужденностью и яростной чрезмерностью своих предложений. И каждый новый призыв к мщению толпа встречала бурными рукоплесканиями.
Один субъект из числа замшелых твердынь предложил даже поджечь лавку Мюльдорфа.
Какой-то зяблик навлек на себя взрыв всеобщего гнева и был вышвырнут вон с гиканьем и свистом, ибо осмелился допустить, будто можно было бы ограничиться только требованием уволить полицейских, арестовавших Трихтера и его почтенных соратников.
— Ну, мы им припарку приложим куда следует! — вопил кто-то из золотых лисов. — И мы добьемся, чтобы все полицейское начальство вышвырнули в отставку, хотя этого еще будет мало!
Хор восклицаний, выражающих единодушное одобрение, взревел в ответ.
Затем посыпались предложения все более свирепые и причудливые. Кто-то требовал за преступление Мюльдорфа наказать всех портных города: надо, кричал он, собрать нищих со всей округи и заставить портных бесплатно шить им одежду, пока не кончатся запасы ткани в их лавках.
Еще один, чью речь даже хотели напечатать, утверждал, что все предложенное ранее не даст университетскому братству полного удовлетворения, поскольку в деле замешан не только портной, там были еще башмачник и колбасник, притом они задали студентам взбучку не в качестве именно портного, колбасника и башмачника, но как бюргеры, выразив тем самым естественную вековую ненависть этого сословия к студиозусам, из чего следует, что и мстить надобно всем бюргерам без исключения, а не одним лишь портным, колбасникам и башмачникам, так что единственный способ всерьез отстоять честь Университета — незамедлительно подвергнуть разграблению весь город.
Дискуссия не затухала, напротив, разгоралась все сильнее, благо пылающие мщением умы присутствующих беспрерывно подбрасывали новое топливо, не давая пожару страстей угаснуть. Но вот со своего места поднялся Самуил Гельб.
Тотчас воцарилось глубокое молчание, и в этой почтительной тишине председательствующий заговорил так:
— Дорогие собратья! Господа!
Здесь были высказаны мысли столь превосходные, что Университету не оставалось бы ничего иного, как только выбрать из предложенных разнообразных способов отмщения то, что своим великолепием превосходило бы все прочие. Однако да позволят мне достопочтенные предыдущие ораторы обратить их внимание на одно скромное обстоятельство. Не находите ли вы, что перед нами стоит задача, быть может, даже более неотложная, чем месть нашим недругам…
— Слушайте! Слушайте! — раздались возгласы с мест.
— Прежде чем мстить врагам, надо спасти наших друзей! — провозгласил Самуил, и бурные аплодисменты были ему ответом. — Вспомните: пока мы здесь предаемся словопрениям, трое наших собратьев томятся в тюрьме. Они ждут нашей помощи, они недоумевают, видя, что мы не спешим к ним на выручку, они уже вправе усомниться в нашей дружбе!
— Браво! — взревели голоса. — Верно говорит! Он прав!
— Возможно ли?! Уже полчаса как три студента сидят под замком, и их все еще не освободили!
Он сделал паузу, оценил глубокое впечатление, произведенное на толпу его речью, и продолжал:
— Начнем же с их спасения, прочим мы успеем заняться потом!
— Правильно! Прекрасно! Слушайте! — прокатилось по залу.
— Наш долг — открыть перед ними ворота тюрьмы, чтобы наши друзья могли бок о бок с нами насладиться расправой над их оскорбителями! — заключил оратор под громовые крики одобрения.
Собравшихся охватило лихорадочное возбуждение. Услышав призыв к действию, студенты бросились вооружаться чем попало, будь то колья, железные прутья или деревянные брусья.
Не прошло и пятнадцати минут, как осада тюрьмы началась.
Все это произошло так быстро, что нападение застало власти врасплох. Они даже не успели усилить тюремную охрану: кроме обычных часовых, там никого не оказалось. Заметив толпу студентов в момент, когда она повалила из-за угла улицы, начальник караула велел запереть ворота. Но что могла сделать дюжина солдат против добрых четырех сотен нападавших?
— Вперед! — крикнул Самуил. — Надо спешить, пока не подошло подкрепление!
И он, возглавив группу студентов, вооруженных громадным брусом, первым ринулся к воротам.
— Огонь! — скомандовал начальник караула, и град пуль посыпался на осаждающих.
Но студенты не отступили ни на шаг. Раздалось несколько пистолетных выстрелов. И тотчас, прежде чем охрана успела перезарядить ружья, два десятка брусьев и бревен стали яростно таранить ворота тюрьмы. Ворота подались.
— Смелей, ребята! — кричал Самуил. — Еще напор, и мы внутри! А ну, обождите.
Он оставил брус и, схватив железный лом, подсунул его под ворота. Десятка полтора лисов последовали его примеру, и ворота слегка приподнялись.
— Теперь на приступ! — закричал Самуил.
Раздался грохот двух десятков брусов, таранящих ворота, и те тотчас с шумом рухнули.
Второй залп грянул навстречу студентам. Но Самуил уже ворвался во двор тюрьмы.
Один из солдат прицелился в него, однако Самуил прыжком, достойным пантеры, кинулся на врага, и караульный, получив удар лома, свалился бездыханный.
— Оружие долой! — приказал Самуил страже.
Но приказ уже не был нужен. Толпа студентов, следом за ним вломившись во двор, так затопила его, что караульным в этой толчее стало невозможно пошевелиться, а не то что вскинуть ружье для выстрела.
Кроме солдата, убитого Самуилом, на земле валялись еще трое более или менее серьезно раненных пистолетными пулями. Среди студентов семь-восемь человек тоже пострадало, но, к счастью, довольно легко.
Разоружив караульных, толпа поспешила к камерам, где томился Трихтер и его двое товарищей. Все они были тотчас освобождены.
Затем победители выломали все окна и двери, а потом ради забавы или, быть может, из похвальной предусмотрительности сделали попытку разнести тюрьму, тут и там нанеся зданию известный ущерб.
В то время как они предавались этим увлекательным упражнениям, пришло известие, что академический совет собрался и сейчас как раз судит зачинщиков бунта.
— Ах, так! — сказал Самуил. — Что ж, в таком случае и мы будем судить академический совет. Эгей! — закричал он во все горло. — Лисы и зяблики, станьте на страже у тех ворот, что ведут на улицу. Сейчас сеньоры проведут совещание.
Сеньоры собрались в приемной зале тюремного замка.
Самуил тотчас взял слово. На этот раз его речь была кратка и по-военному отрывиста, в манере Тацита. Шум погрома и отдаленный рокот барабанов служили ей приличествующим аккомпанементом, и ни один из двадцатилетних сенаторов, внимавших оратору, ни словом не прервал его.
— Слушайте! — говорил Самуил. — Нельзя терять ни минуты. Уже бьют сбор. Войска скоро будут здесь. Поэтому решение надобно принять немедленно. Мое мнение таково: нам предлагали все виды расправы, от поджога дома Мюльдорфа до разграбления города, и в каждом предложении есть своя привлекательность, это бесспорно. Но все это повлечет за собой столкновения с войсками, кровопролитие, гибель дорогих нам друзей. Не лучше ли было бы добиться чего-либо подобного, но без ненужных жертв?
Ведь какова наша цель? Проучить бюргеров. Отлично! Но есть способ наказать их куда страшнее, чем просто разбить несколько окон или поджечь пару построек. Мы можем за пятнадцать минут разорить весь Гейдельберг. Для этого нам достаточно уйти отсюда.
Вы подумайте: чем жив Гейдельберг? Только нашим присутствием! Кто кормит портных? Те, кто носит их платья. На ком держится благополучие башмачников? На тех, кто покупает их обувь. Кому колбасники обязаны своим процветанием? Тем, кто ест их колбасу!
Итак, стоит лишь отнять у торговцев их покупателей, а у профессоров — их студентов, и в тот же миг не станет ни профессоров, ни торговцев. Без нас Гейдельберг будет подобен телу, лишенному души. То есть мертвецу.
Торговец осмелился отказать студенту, желавшему приобрести его товар?! Прекрасно! Пусть в ответ на это все студенты предоставят торговцам без помех владеть своими товарами. Тогда увидим, чья возьмет! Один из них не пожелал обслужить одного из нас — что ж, теперь им некого станет обслуживать!
Мы можем преподать столь впечатляющий урок, что его занесут в летопись бургеншафта: пусть он послужит примером для будущих студентов и держит в страхе филистеров грядущих веков. Короче, я предлагаю массовый исход, эмиграцию всего Университета и Verruf городу Гейдельбергу!
Гром рукоплесканий заглушил последние слова Самуила.
Исход был одобрен единодушно, голосования не потребовалось.
Услышав призыв Трихтера, два прохожих лиса подбежали и высвободили собрата из собачьих зубов. Потом, без объяснений сообразив, в чем суть происшествия, они ринулись на приступ портновской лавки.
Разыгралась битва, сопровождаемая страшным шумом. Заслышав его, отовсюду стали сбегаться как соседи-ремесленники, так и студенты. Схватка грозила охватить все и вся, но тут подоспел полицейский дозор.
Трихтер с приятелями оказались таким образом между молотом и наковальней: впереди наступали лавочники, сзади наседала полиция. Как бы доблестно они ни оборонялись, такое положение делало всякое геройство безнадежным. Надо было отступать. Нескольким студентам удалось ускользнуть, но Трихтер и еще двое лисов были схвачены: крепкие руки стражников вцепились в них и поволокли в тюрьму.
К счастью, тюрьма находилась в двух шагах от места происшествия, а то не миновать бы новой драки. Со всех сторон уже начали стекаться группы студентов, было даже предпринято несколько попыток освободить пленников. Но полицейские, поддерживаемые лавочниками, отбили все атаки, и три лиса были благополучно посажены под замок.
Слухи об этой стычке и оскорблении, нанесенном Университету, не замедлили распространиться по всей округе. Не прошло и десяти минут, как все студенты узнали об этом. Аудитории опустели во мгновение ока, и даже самым уважаемым профессорам пришлось читать лекции сначала спинам своих убегающих слушателей, а потом и пустым скамьям.
На улицах собирались толпы. Подумать только: трое студентов арестованы за драку с обывателями! Все находили, что ситуация более чем серьезна и взывает к отмщению. Было решено, что следует обсудить положение сообща, и толпы повалили к гостинице, где обитал Самуил. Обстоятельства стоили того, чтобы доложить о них королю.
Тот пригласил всех в громадную залу, уже знакомую читателю, ибо в начале нашего повествования именно там происходила теплая встреча лисов. Председательствовал на этом сборище Самуил собственной персоной, но право высказать свое мнение имел каждый из присутствующих.
То была достопамятная сходка, настолько далекая от парламентской учтивости, насколько возможно. Само собой разумеется, все старались перещеголять друг друга грубостью, лихорадочной возбужденностью и яростной чрезмерностью своих предложений. И каждый новый призыв к мщению толпа встречала бурными рукоплесканиями.
Один субъект из числа замшелых твердынь предложил даже поджечь лавку Мюльдорфа.
Какой-то зяблик навлек на себя взрыв всеобщего гнева и был вышвырнут вон с гиканьем и свистом, ибо осмелился допустить, будто можно было бы ограничиться только требованием уволить полицейских, арестовавших Трихтера и его почтенных соратников.
— Ну, мы им припарку приложим куда следует! — вопил кто-то из золотых лисов. — И мы добьемся, чтобы все полицейское начальство вышвырнули в отставку, хотя этого еще будет мало!
Хор восклицаний, выражающих единодушное одобрение, взревел в ответ.
Затем посыпались предложения все более свирепые и причудливые. Кто-то требовал за преступление Мюльдорфа наказать всех портных города: надо, кричал он, собрать нищих со всей округи и заставить портных бесплатно шить им одежду, пока не кончатся запасы ткани в их лавках.
Еще один, чью речь даже хотели напечатать, утверждал, что все предложенное ранее не даст университетскому братству полного удовлетворения, поскольку в деле замешан не только портной, там были еще башмачник и колбасник, притом они задали студентам взбучку не в качестве именно портного, колбасника и башмачника, но как бюргеры, выразив тем самым естественную вековую ненависть этого сословия к студиозусам, из чего следует, что и мстить надобно всем бюргерам без исключения, а не одним лишь портным, колбасникам и башмачникам, так что единственный способ всерьез отстоять честь Университета — незамедлительно подвергнуть разграблению весь город.
Дискуссия не затухала, напротив, разгоралась все сильнее, благо пылающие мщением умы присутствующих беспрерывно подбрасывали новое топливо, не давая пожару страстей угаснуть. Но вот со своего места поднялся Самуил Гельб.
Тотчас воцарилось глубокое молчание, и в этой почтительной тишине председательствующий заговорил так:
— Дорогие собратья! Господа!
Здесь были высказаны мысли столь превосходные, что Университету не оставалось бы ничего иного, как только выбрать из предложенных разнообразных способов отмщения то, что своим великолепием превосходило бы все прочие. Однако да позволят мне достопочтенные предыдущие ораторы обратить их внимание на одно скромное обстоятельство. Не находите ли вы, что перед нами стоит задача, быть может, даже более неотложная, чем месть нашим недругам…
— Слушайте! Слушайте! — раздались возгласы с мест.
— Прежде чем мстить врагам, надо спасти наших друзей! — провозгласил Самуил, и бурные аплодисменты были ему ответом. — Вспомните: пока мы здесь предаемся словопрениям, трое наших собратьев томятся в тюрьме. Они ждут нашей помощи, они недоумевают, видя, что мы не спешим к ним на выручку, они уже вправе усомниться в нашей дружбе!
— Браво! — взревели голоса. — Верно говорит! Он прав!
— Возможно ли?! Уже полчаса как три студента сидят под замком, и их все еще не освободили!
Он сделал паузу, оценил глубокое впечатление, произведенное на толпу его речью, и продолжал:
— Начнем же с их спасения, прочим мы успеем заняться потом!
— Правильно! Прекрасно! Слушайте! — прокатилось по залу.
— Наш долг — открыть перед ними ворота тюрьмы, чтобы наши друзья могли бок о бок с нами насладиться расправой над их оскорбителями! — заключил оратор под громовые крики одобрения.
Собравшихся охватило лихорадочное возбуждение. Услышав призыв к действию, студенты бросились вооружаться чем попало, будь то колья, железные прутья или деревянные брусья.
Не прошло и пятнадцати минут, как осада тюрьмы началась.
Все это произошло так быстро, что нападение застало власти врасплох. Они даже не успели усилить тюремную охрану: кроме обычных часовых, там никого не оказалось. Заметив толпу студентов в момент, когда она повалила из-за угла улицы, начальник караула велел запереть ворота. Но что могла сделать дюжина солдат против добрых четырех сотен нападавших?
— Вперед! — крикнул Самуил. — Надо спешить, пока не подошло подкрепление!
И он, возглавив группу студентов, вооруженных громадным брусом, первым ринулся к воротам.
— Огонь! — скомандовал начальник караула, и град пуль посыпался на осаждающих.
Но студенты не отступили ни на шаг. Раздалось несколько пистолетных выстрелов. И тотчас, прежде чем охрана успела перезарядить ружья, два десятка брусьев и бревен стали яростно таранить ворота тюрьмы. Ворота подались.
— Смелей, ребята! — кричал Самуил. — Еще напор, и мы внутри! А ну, обождите.
Он оставил брус и, схватив железный лом, подсунул его под ворота. Десятка полтора лисов последовали его примеру, и ворота слегка приподнялись.
— Теперь на приступ! — закричал Самуил.
Раздался грохот двух десятков брусов, таранящих ворота, и те тотчас с шумом рухнули.
Второй залп грянул навстречу студентам. Но Самуил уже ворвался во двор тюрьмы.
Один из солдат прицелился в него, однако Самуил прыжком, достойным пантеры, кинулся на врага, и караульный, получив удар лома, свалился бездыханный.
— Оружие долой! — приказал Самуил страже.
Но приказ уже не был нужен. Толпа студентов, следом за ним вломившись во двор, так затопила его, что караульным в этой толчее стало невозможно пошевелиться, а не то что вскинуть ружье для выстрела.
Кроме солдата, убитого Самуилом, на земле валялись еще трое более или менее серьезно раненных пистолетными пулями. Среди студентов семь-восемь человек тоже пострадало, но, к счастью, довольно легко.
Разоружив караульных, толпа поспешила к камерам, где томился Трихтер и его двое товарищей. Все они были тотчас освобождены.
Затем победители выломали все окна и двери, а потом ради забавы или, быть может, из похвальной предусмотрительности сделали попытку разнести тюрьму, тут и там нанеся зданию известный ущерб.
В то время как они предавались этим увлекательным упражнениям, пришло известие, что академический совет собрался и сейчас как раз судит зачинщиков бунта.
— Ах, так! — сказал Самуил. — Что ж, в таком случае и мы будем судить академический совет. Эгей! — закричал он во все горло. — Лисы и зяблики, станьте на страже у тех ворот, что ведут на улицу. Сейчас сеньоры проведут совещание.
Сеньоры собрались в приемной зале тюремного замка.
Самуил тотчас взял слово. На этот раз его речь была кратка и по-военному отрывиста, в манере Тацита. Шум погрома и отдаленный рокот барабанов служили ей приличествующим аккомпанементом, и ни один из двадцатилетних сенаторов, внимавших оратору, ни словом не прервал его.
— Слушайте! — говорил Самуил. — Нельзя терять ни минуты. Уже бьют сбор. Войска скоро будут здесь. Поэтому решение надобно принять немедленно. Мое мнение таково: нам предлагали все виды расправы, от поджога дома Мюльдорфа до разграбления города, и в каждом предложении есть своя привлекательность, это бесспорно. Но все это повлечет за собой столкновения с войсками, кровопролитие, гибель дорогих нам друзей. Не лучше ли было бы добиться чего-либо подобного, но без ненужных жертв?
Ведь какова наша цель? Проучить бюргеров. Отлично! Но есть способ наказать их куда страшнее, чем просто разбить несколько окон или поджечь пару построек. Мы можем за пятнадцать минут разорить весь Гейдельберг. Для этого нам достаточно уйти отсюда.
Вы подумайте: чем жив Гейдельберг? Только нашим присутствием! Кто кормит портных? Те, кто носит их платья. На ком держится благополучие башмачников? На тех, кто покупает их обувь. Кому колбасники обязаны своим процветанием? Тем, кто ест их колбасу!
Итак, стоит лишь отнять у торговцев их покупателей, а у профессоров — их студентов, и в тот же миг не станет ни профессоров, ни торговцев. Без нас Гейдельберг будет подобен телу, лишенному души. То есть мертвецу.
Торговец осмелился отказать студенту, желавшему приобрести его товар?! Прекрасно! Пусть в ответ на это все студенты предоставят торговцам без помех владеть своими товарами. Тогда увидим, чья возьмет! Один из них не пожелал обслужить одного из нас — что ж, теперь им некого станет обслуживать!
Мы можем преподать столь впечатляющий урок, что его занесут в летопись бургеншафта: пусть он послужит примером для будущих студентов и держит в страхе филистеров грядущих веков. Короче, я предлагаю массовый исход, эмиграцию всего Университета и Verruf городу Гейдельбергу!
Гром рукоплесканий заглушил последние слова Самуила.
Исход был одобрен единодушно, голосования не потребовалось.
XLI
Мудрость змия и сила льва
Сеньоры рассыпались среди толпы, спеша объявить всем о принятом решении, тотчас вызвавшем новые вопли восторга.
Условились, что остаток дня студенты потратят на сборы, но никому не станут говорить о своих планах, а город покинут ночью, спокойно, без шума, чтобы бюргеры, проснувшись, были застигнуты врасплох изумлением и угрызениями совести.
Когда все эти переговоры подошли к концу, прибежал запыхавшийся молоденький лис. Секретарь суда, приходившийся ему родственником и присутствовавший на заседании академического совета, сообщил юноше о его резолюции.
Она была такова: если студенты вздумают упорствовать, городское ополчение получит приказ открыть огонь, дабы подавить бунт силой, чего бы это ни стоило.
Если же бунтовщики угомонятся и вернутся к нормальной жизни, им будет объявлена амнистия — всем, кроме Самуила, который убил солдата и вообще, по-видимому, был зачинщиком всего этого беспорядка, ибо подстрекал к бесчинствам Трихтера, своего лиса-фаворита. Короче, во всем случившемся обвиняли только Самуила. Приказ об аресте был уже подписан, и для его поимки, вероятно, даже успели выслать отрад ополченцев.
При таком известии из всех глоток вырвался единый крик:
— Лучше драться, чем выдать нашего короля!
Трихтер был особенно хорош в своем благородном негодовании.
— Да что они себе вообразили? — кричал он. — Мы и волоску не позволим упасть с головы короля студентов! Он мой сеньор! Он освободил меня! Он Самуил Гельб, этим все сказано! А эти канальи из совета пусть только попробуют сунуться сюда!
И он встал перед Самуилом, яростно скаля зубы и ворча, словно верный пес.
Среди всей этой суматохи Самуил тихонько сказал что-то одному из студентов, и тот со всех ног побежал куда-то.
— К бою! К бою! — вопила толпа.
— Нет! — вскричал Самуил. — Никакого боя! Мы уже доказали свою храбрость, наши товарищи свободны, честь Университета спасена. Теперь же объявлен Verruf. Остается привести в исполнение наш вердикт, а для этого я вам не нужен.
— Как? Ты хочешь, чтобы мы позволили арестовать тебя? — в смятении вопросил Трихтер.
— О, будь покоен, им меня не взять, — с усмешкой отозвался Самуил. — Я сумею и в одиночку ускользнуть от их когтей. Стало быть, мы обо всем договорились: завтра утром в Гейдельберге не останется Гейдельберга — он будет там, где буду я. Что до формальностей, которые надлежит соблюсти, покидая город, то Трихтер знает их наизусть не хуже, чем дуэльный «Распорядок». Я же отправлюсь вперед, чтобы заблаговременно приготовить жилища на нашем Авентинском холме. Когда вы явитесь, над ним уже будет развеваться знамя Университета.
— Где же это? — раздалось несколько голосов.
— В Ландеке! — ответил Самуил.
Толпа заволновалась, загудела:
«В Ландеке? Пусть будет Ландек!» — «А что это еще за Ландек?» — «Кто знает? Впрочем, наплевать: если даже Ландека нет на свете, мы его придумаем!» — «Ура! В Ландек!»
— Отлично! — сказал Самуил. — А теперь расступитесь, пропустите меня. Вон моя лошадь.
Студент, с которым он недавно шептался, теперь появился верхом. Он спешился, и Самуил вскочил в седло.
— А знамя? — напомнил он.
Тот, кто до сих пор был в этой толпе знаменосцем, передал ему университетское знамя. Самуил обернул его полотнище вокруг древка, прикрепил к седлу своей лошади, захватил две пары пистолетов, саблю и, крикнув «До свидания в Ландеке!», пришпорил коня и галопом умчался прочь.
На первом же уличном перекрестке он наткнулся на отряд полицейских, в беспорядке отпрянувших от копыт его лошади. Один из них, видимо, опознал его, так как послышалось какое-то восклицание и тут же несколько пуль просвистели мимо его головы. Самуил не привык оставаться в долгу: он обернулся и, не останавливаясь, разрядил в преследователей два из своих четырех пистолетов.
Полицейские были пешие, так что Самуилову коню хватило нескольких прыжков, чтобы очутиться вне пределов досягаемости. Пронесясь вскачь по нескольким пустынным улицам, всадник вскоре галопом вылетел на большую дорогу.
Самуил спешил не напрасно: почти тотчас после его отъезда в город вошли войска.
Студентов тут же окружили, отрезав все пути к отступлению. Затем двенадцать полицейских агентов, охраняемые целым батальоном солдат, выступили вперед, и один из них с торжественным видом обратился к толпе. Он потребовал немедленной выдачи Самуила Гельба, обещая в этом случае амнистию для всех.
Студенты не оказывали ни малейшего сопротивления и безмятежно предлагали:
— Ищите.
Начались поиски. Они продолжались уже минут десять, когда прибыл посланец с приказом академического совета. Один из полицейских, на которых Самуил налетел на всем скаку, известил совет, что король студентов покинул город. Совет счел это бегство первой важной победой сил порядка и тем удовлетворился. Теперь от студентов требовали только одного: чтобы они мирно разошлись.
Их предупредили о том, что в противном случае будет применена сила. Толпа стала быстро редеть, и студенты спокойно разбрелись по своим квартирам.
Члены совета были настолько же восхищены, насколько озадачены столь быстрым умиротворением. К концу дня их изумление и восторг лишь усугубились: в городе было тихо. Ни единой скандальной выходки и ссоры, даже ни одного угрожающего слова! Казалось, студенты вдруг совсем забыли о ярости, обуревавшей их еще сегодня утром.
Наступила ночь. Бюргеры отошли ко сну, гордые своей победой. К десяти часам, как обычно, весь город уже сладко спал.
Однако в полночь, если бы кто-нибудь из жителей случайно проснулся, он увидел бы престранное зрелище.
Условились, что остаток дня студенты потратят на сборы, но никому не станут говорить о своих планах, а город покинут ночью, спокойно, без шума, чтобы бюргеры, проснувшись, были застигнуты врасплох изумлением и угрызениями совести.
Когда все эти переговоры подошли к концу, прибежал запыхавшийся молоденький лис. Секретарь суда, приходившийся ему родственником и присутствовавший на заседании академического совета, сообщил юноше о его резолюции.
Она была такова: если студенты вздумают упорствовать, городское ополчение получит приказ открыть огонь, дабы подавить бунт силой, чего бы это ни стоило.
Если же бунтовщики угомонятся и вернутся к нормальной жизни, им будет объявлена амнистия — всем, кроме Самуила, который убил солдата и вообще, по-видимому, был зачинщиком всего этого беспорядка, ибо подстрекал к бесчинствам Трихтера, своего лиса-фаворита. Короче, во всем случившемся обвиняли только Самуила. Приказ об аресте был уже подписан, и для его поимки, вероятно, даже успели выслать отрад ополченцев.
При таком известии из всех глоток вырвался единый крик:
— Лучше драться, чем выдать нашего короля!
Трихтер был особенно хорош в своем благородном негодовании.
— Да что они себе вообразили? — кричал он. — Мы и волоску не позволим упасть с головы короля студентов! Он мой сеньор! Он освободил меня! Он Самуил Гельб, этим все сказано! А эти канальи из совета пусть только попробуют сунуться сюда!
И он встал перед Самуилом, яростно скаля зубы и ворча, словно верный пес.
Среди всей этой суматохи Самуил тихонько сказал что-то одному из студентов, и тот со всех ног побежал куда-то.
— К бою! К бою! — вопила толпа.
— Нет! — вскричал Самуил. — Никакого боя! Мы уже доказали свою храбрость, наши товарищи свободны, честь Университета спасена. Теперь же объявлен Verruf. Остается привести в исполнение наш вердикт, а для этого я вам не нужен.
— Как? Ты хочешь, чтобы мы позволили арестовать тебя? — в смятении вопросил Трихтер.
— О, будь покоен, им меня не взять, — с усмешкой отозвался Самуил. — Я сумею и в одиночку ускользнуть от их когтей. Стало быть, мы обо всем договорились: завтра утром в Гейдельберге не останется Гейдельберга — он будет там, где буду я. Что до формальностей, которые надлежит соблюсти, покидая город, то Трихтер знает их наизусть не хуже, чем дуэльный «Распорядок». Я же отправлюсь вперед, чтобы заблаговременно приготовить жилища на нашем Авентинском холме. Когда вы явитесь, над ним уже будет развеваться знамя Университета.
— Где же это? — раздалось несколько голосов.
— В Ландеке! — ответил Самуил.
Толпа заволновалась, загудела:
«В Ландеке? Пусть будет Ландек!» — «А что это еще за Ландек?» — «Кто знает? Впрочем, наплевать: если даже Ландека нет на свете, мы его придумаем!» — «Ура! В Ландек!»
— Отлично! — сказал Самуил. — А теперь расступитесь, пропустите меня. Вон моя лошадь.
Студент, с которым он недавно шептался, теперь появился верхом. Он спешился, и Самуил вскочил в седло.
— А знамя? — напомнил он.
Тот, кто до сих пор был в этой толпе знаменосцем, передал ему университетское знамя. Самуил обернул его полотнище вокруг древка, прикрепил к седлу своей лошади, захватил две пары пистолетов, саблю и, крикнув «До свидания в Ландеке!», пришпорил коня и галопом умчался прочь.
На первом же уличном перекрестке он наткнулся на отряд полицейских, в беспорядке отпрянувших от копыт его лошади. Один из них, видимо, опознал его, так как послышалось какое-то восклицание и тут же несколько пуль просвистели мимо его головы. Самуил не привык оставаться в долгу: он обернулся и, не останавливаясь, разрядил в преследователей два из своих четырех пистолетов.
Полицейские были пешие, так что Самуилову коню хватило нескольких прыжков, чтобы очутиться вне пределов досягаемости. Пронесясь вскачь по нескольким пустынным улицам, всадник вскоре галопом вылетел на большую дорогу.
Самуил спешил не напрасно: почти тотчас после его отъезда в город вошли войска.
Студентов тут же окружили, отрезав все пути к отступлению. Затем двенадцать полицейских агентов, охраняемые целым батальоном солдат, выступили вперед, и один из них с торжественным видом обратился к толпе. Он потребовал немедленной выдачи Самуила Гельба, обещая в этом случае амнистию для всех.
Студенты не оказывали ни малейшего сопротивления и безмятежно предлагали:
— Ищите.
Начались поиски. Они продолжались уже минут десять, когда прибыл посланец с приказом академического совета. Один из полицейских, на которых Самуил налетел на всем скаку, известил совет, что король студентов покинул город. Совет счел это бегство первой важной победой сил порядка и тем удовлетворился. Теперь от студентов требовали только одного: чтобы они мирно разошлись.
Их предупредили о том, что в противном случае будет применена сила. Толпа стала быстро редеть, и студенты спокойно разбрелись по своим квартирам.
Члены совета были настолько же восхищены, насколько озадачены столь быстрым умиротворением. К концу дня их изумление и восторг лишь усугубились: в городе было тихо. Ни единой скандальной выходки и ссоры, даже ни одного угрожающего слова! Казалось, студенты вдруг совсем забыли о ярости, обуревавшей их еще сегодня утром.
Наступила ночь. Бюргеры отошли ко сну, гордые своей победой. К десяти часам, как обычно, весь город уже сладко спал.
Однако в полночь, если бы кто-нибудь из жителей случайно проснулся, он увидел бы престранное зрелище.
XLII
Проклятие и исход
В полночь двери гостиниц, где жили студенты, по некоей таинственной причине вдруг стали открываться одна за другой. Оттуда выскальзывали темные фигуры — по двое, по трое, в одиночку… По большей части студенты отправлялись в путь пешком, некоторые верхом, а кое-кто и в экипажах. И все скопище их, разрастаясь с каждой минутой, под покровом ночи двинулось к площади перед зданием Университета.
Если на их пути попадался уличный фонарь, они осторожно, без шума снимали его со столба.
На Университетской площади люди уже стояли тесно, плечом к плечу, а толпа все продолжала прибывать. Черные силуэты, из которых она состояла, подходили друг к другу, обменивались рукопожатиями, перешептывались. Одна из самых подвижных и болтливых теней принадлежала Трихтеру. Во рту у нашего старого знакомца торчала огромная трубка, а на его руке повисла молоденькая стройная девица.
О женщины, неужели в самом деле имя вам — вероломство? Да, ибо эта девушка была Лолотта, прежняя подружка Франца Риттера. Победоносный Трихтер не только отнял у Дормагена его лиса, но и Риттера лишил возлюбленной. Воспользовавшись размолвкой между этим ревнивцем и его своенравной кокеткой, он в один прекрасный день сумел вытеснить былого дружка из ее сердца.
В два часа ночи Трихтер, приблизившись к кучке студентов, стоявшей чуть особняком, лаконично распорядился:
— Факелы!
Мгновенно вспыхнуло десятка два факелов.
Схватив один из них, Трихтер бешено замахал им у себя над головой, требуя тишины и внимания. Затем, повернувшись лицом к центру города, он суровым голосом торжественно провозгласил слова проклятия, воистину достойные стать в ряд с лучшими перлами античной поэзии:
— О город, будь проклят! Проклят! Проклят!
Ибо твои портные более не ценят высокой чести, что оказывают им студенты, позволяя их изделиям подчеркивать изящные формы студенческих тел!
Ибо твоим башмачникам уже мало того, что их сапоги приятно обрисовывают наши мускулистые щиколотки!
Ибо твои колбасники возмечтали об иной доле для своих свиней, удостоенных того, чтобы питать своими жизненными соками наши жилы, претворяясь в ту благородную кровь, чье кипение рождает в умах столь возвышенные мысли!
Ибо, вместо того чтобы платить нам за это, они вообразили, будто мы же еще им что-то должны!
Что ж, да будет так: пусть их платья, их башмаки, их мясо остаются при них! Пусть алчность приведет их к разорению!
Их сукна да послужат саваном их благосостоянию! Да истреплют они до дыр сшитые для нас башмаки, тщетно пытаясь сбыть свои товары, пусть даже их женам придется натянуть на себя сапоги! И пускай их колбасы, протухнув, принесут чумную заразу в их собственные дома!
Восплачьте же, бюргеры, обыватели, торговцы всех мастей! Отныне не будет вам ни дохода, ни веселья. Горе вам: больше вы уж не увидите, как мы проходим мимо ваших лавок, беззаботные, в разноцветных одеждах, бодро распевающие «Виваллера»! По ночам вы уж не будете вскакивать, разбуженные грохотом булыжников, которые мы, забавляясь, бывало, швыряли к вам в окна! Мы не станем больше целовать ваших дочек! Плачьте же, бюргеры!
Особенно рыдайте вы, неблагодарные трактирщики! Всю надежду ваших кошельков мы уносим ныне на подошвах своих сапог! Вы сдохнете с голода: мы больше не будем раскупать ваши съестные припасы! Вы иссохнете от жажды: мы не станем больше пить ваши вина!
С этими словами Трихтер стремительным движением опустил свой факел и затушил его, ткнув в мостовую:
— Да погаснет жизнь Гейдельберга, как я гашу этот факел!
И остальные девятнадцать факелоносцев, повторив его жест, провозгласили:
— Да погаснет жизнь Гейдельберга, как мы гасим этот факел!
Наступил мрак.
Погашение факелов было сигналом к выступлению.
Толпа двинулась в путь, и скоро людской поток уже выплеснулся на дорогу, ведущую к Неккарштейнаху.
Само солнце, казалось, пришло в недоумение, когда его первые утренние лучи озарили это диковинное воинство. Там все было смешано самым причудливым образом, все клубилось и мелькало: мужчины, собаки, рапиры, трубки, топоры, женщины, лошади и кареты. Бледные, помятые физиономии, сонно мигающие глаза, растерзанная одежда студентов — все говорило об усталости. И каждый тащил с собой то, что было всего милее его сердцу или нужнее его телу: дорожные фляги с водкой, узелки с бельем — что угодно, но не книги. Все это напоминало то ли беженцев, спасающихся от вражеского наступления, то ли переселенцев.
В каком бы глубоком секрете ни готовилось бегство, оно не могло укрыться от гостиничной прислуги и нескольких ранних пташек из торгового сословия. Поэтому в хвосте процессии уже пристроилась вереница тачек и ручных тележек, груженных хлебом, мясом, всевозможными спиртными напитками и съестными припасами. Трихтер, шагавший впереди всех, обернулся и, заметив знакомого содержателя питейного заведения, про себе удовлетворенно хмыкнул, вслух же обронил как можно небрежнее:
— А, вот и маркитанты!
Однако не прошло и минуты, как он, под каким-то предлогом оставив иноходца, на которого взгромоздил Лолотту, пропустил вперед себя весь караван, двинулся навстречу трактирщику, приказал налить большой стакан можжевеловой настойки и, только осушив его, снова присоединился к своей подружке.
В Неккарштейнахе было решено остановиться и передохнуть. В дороге животы студиозусов изрядно подвело, и провизии, привезенной из Гейдельберга, до которой они в силу настоятельной необходимости согласились в последний раз снизойти, едва хватило, чтобы слегка утолить голод. Неккарштейнахским трактирщикам пришлось расстаться со всеми своими припасами вплоть до последнего цыпленка и последней бутылки вина.
Если на их пути попадался уличный фонарь, они осторожно, без шума снимали его со столба.
На Университетской площади люди уже стояли тесно, плечом к плечу, а толпа все продолжала прибывать. Черные силуэты, из которых она состояла, подходили друг к другу, обменивались рукопожатиями, перешептывались. Одна из самых подвижных и болтливых теней принадлежала Трихтеру. Во рту у нашего старого знакомца торчала огромная трубка, а на его руке повисла молоденькая стройная девица.
О женщины, неужели в самом деле имя вам — вероломство? Да, ибо эта девушка была Лолотта, прежняя подружка Франца Риттера. Победоносный Трихтер не только отнял у Дормагена его лиса, но и Риттера лишил возлюбленной. Воспользовавшись размолвкой между этим ревнивцем и его своенравной кокеткой, он в один прекрасный день сумел вытеснить былого дружка из ее сердца.
В два часа ночи Трихтер, приблизившись к кучке студентов, стоявшей чуть особняком, лаконично распорядился:
— Факелы!
Мгновенно вспыхнуло десятка два факелов.
Схватив один из них, Трихтер бешено замахал им у себя над головой, требуя тишины и внимания. Затем, повернувшись лицом к центру города, он суровым голосом торжественно провозгласил слова проклятия, воистину достойные стать в ряд с лучшими перлами античной поэзии:
— О город, будь проклят! Проклят! Проклят!
Ибо твои портные более не ценят высокой чести, что оказывают им студенты, позволяя их изделиям подчеркивать изящные формы студенческих тел!
Ибо твоим башмачникам уже мало того, что их сапоги приятно обрисовывают наши мускулистые щиколотки!
Ибо твои колбасники возмечтали об иной доле для своих свиней, удостоенных того, чтобы питать своими жизненными соками наши жилы, претворяясь в ту благородную кровь, чье кипение рождает в умах столь возвышенные мысли!
Ибо, вместо того чтобы платить нам за это, они вообразили, будто мы же еще им что-то должны!
Что ж, да будет так: пусть их платья, их башмаки, их мясо остаются при них! Пусть алчность приведет их к разорению!
Их сукна да послужат саваном их благосостоянию! Да истреплют они до дыр сшитые для нас башмаки, тщетно пытаясь сбыть свои товары, пусть даже их женам придется натянуть на себя сапоги! И пускай их колбасы, протухнув, принесут чумную заразу в их собственные дома!
Восплачьте же, бюргеры, обыватели, торговцы всех мастей! Отныне не будет вам ни дохода, ни веселья. Горе вам: больше вы уж не увидите, как мы проходим мимо ваших лавок, беззаботные, в разноцветных одеждах, бодро распевающие «Виваллера»! По ночам вы уж не будете вскакивать, разбуженные грохотом булыжников, которые мы, забавляясь, бывало, швыряли к вам в окна! Мы не станем больше целовать ваших дочек! Плачьте же, бюргеры!
Особенно рыдайте вы, неблагодарные трактирщики! Всю надежду ваших кошельков мы уносим ныне на подошвах своих сапог! Вы сдохнете с голода: мы больше не будем раскупать ваши съестные припасы! Вы иссохнете от жажды: мы не станем больше пить ваши вина!
С этими словами Трихтер стремительным движением опустил свой факел и затушил его, ткнув в мостовую:
— Да погаснет жизнь Гейдельберга, как я гашу этот факел!
И остальные девятнадцать факелоносцев, повторив его жест, провозгласили:
— Да погаснет жизнь Гейдельберга, как мы гасим этот факел!
Наступил мрак.
Погашение факелов было сигналом к выступлению.
Толпа двинулась в путь, и скоро людской поток уже выплеснулся на дорогу, ведущую к Неккарштейнаху.
Само солнце, казалось, пришло в недоумение, когда его первые утренние лучи озарили это диковинное воинство. Там все было смешано самым причудливым образом, все клубилось и мелькало: мужчины, собаки, рапиры, трубки, топоры, женщины, лошади и кареты. Бледные, помятые физиономии, сонно мигающие глаза, растерзанная одежда студентов — все говорило об усталости. И каждый тащил с собой то, что было всего милее его сердцу или нужнее его телу: дорожные фляги с водкой, узелки с бельем — что угодно, но не книги. Все это напоминало то ли беженцев, спасающихся от вражеского наступления, то ли переселенцев.
В каком бы глубоком секрете ни готовилось бегство, оно не могло укрыться от гостиничной прислуги и нескольких ранних пташек из торгового сословия. Поэтому в хвосте процессии уже пристроилась вереница тачек и ручных тележек, груженных хлебом, мясом, всевозможными спиртными напитками и съестными припасами. Трихтер, шагавший впереди всех, обернулся и, заметив знакомого содержателя питейного заведения, про себе удовлетворенно хмыкнул, вслух же обронил как можно небрежнее:
— А, вот и маркитанты!
Однако не прошло и минуты, как он, под каким-то предлогом оставив иноходца, на которого взгромоздил Лолотту, пропустил вперед себя весь караван, двинулся навстречу трактирщику, приказал налить большой стакан можжевеловой настойки и, только осушив его, снова присоединился к своей подружке.
В Неккарштейнахе было решено остановиться и передохнуть. В дороге животы студиозусов изрядно подвело, и провизии, привезенной из Гейдельберга, до которой они в силу настоятельной необходимости согласились в последний раз снизойти, едва хватило, чтобы слегка утолить голод. Неккарштейнахским трактирщикам пришлось расстаться со всеми своими припасами вплоть до последнего цыпленка и последней бутылки вина.