Дюма Александр. Черный Тюльпан

   — Хорошо, хорошо, Роза.
   — Земля, подготовленная таким образом, ждет только ваших распоряжений. В первый же погожий день вы прикажете мне посадить мою луковичку, и я посажу ее. Ведь мою луковичку нужно сажать позднее вашей, так как у нее будет гораздо больше воздуха, солнца и земных соков.
   — Правда, правда! — Корнелиус захлопал от радости в ладоши. — Вы прекрасная ученица, Роза, и вы, конечно, выиграете ваши сто тысяч флоринов.
   — Не забудьте, — сказала смеясь Роза, — что ваша ученица — раз вы меня так называете — должна еще учиться и другому, кроме выращивания тюльпанов.
   — Да, да, и я так же заинтересован, как и вы, прекрасная Роза, чтобы вы научились читать.
   — Когда мы начнем?
   — Сейчас.
   — Нет, завтра.
   — Почему завтра?
   — Потому что сегодня наш час уже прошел, и я должна вас покинуть.
   — Уже!? Но что же мы будем читать?
   — О, — ответила Роза, — у меня есть книга, которая, надеюсь, принесет нам счастье.
   — Итак, до завтра.
   — До завтра.

Глава 17

Первая луковичка

   На следующий день Роза пришла с библией Корнеля де Витта.
   Тогда началась между учителем и ученицей одна из тех очаровательных сцен, какие являются радостью для романиста, если они, на его счастье, попадают под его перо.
   Окошечко, единственное отверстие, которое служило для общения влюбленных, было слишком высоко, чтобы молодые люди, до сих пор довольствовавшиеся тем, что читали на лицах друг у друга все, что им хотелось сказать, могли с удобством читать книгу, принесенную Розой.
   Вследствие этого молодая девушка была вынуждена опираться на окошечко, склонив голову над книгой, которую она держала на уровне фонаря, поддерживаемого правой рукой. Чтобы рука не слишком уставала, Корнелиус придумал привязывать фонарь носовым платком к решетке. Таким образом Роза, водя пальцем по книге, могла следить за буквами и слогами, которые заставлял ее повторять Корнелиус. Он, вооружившись соломинкой, указывал буквы своей внимательной ученице через отверстие решетки.
   Свет фонаря освещал румяное личико Розы, ее глубокие синие глаза, ее белокурые косы под потемневшим золотым чепцом, — головным убором фрисландок. Ее поднятые вверх пальчики, от которых отливала кровь, становились бледно-розовыми, прозрачными, и их меняющаяся окраска словно вскрывала таинственную жизнь, пульсирующую у нас под кожей.
   Способности Розы быстро развивались под влиянием живого ума Корнелиуса, и когда затруднения казались слишком большими, то их углубленные друг в друга глаза, их соприкоснувшиеся ресницы, их смешивающиеся волосы испускали такие электрические искры, которые способны были осветить даже самые непонятные слова и выражения.
   И Роза, спустившись к себе, повторяла одна в памяти данный ей урок чтения и одновременно в своем сердце тайный урок любви.
   Однажды вечером она пришла на полчаса позднее обычного.
   Запоздание на полчаса было слишком большим событием, чтобы Корнелиус раньше всего не справился о его причине.
   — О, не браните меня, — сказала девушка:
   — это не моя вина. Отец возобновил в Левештейне знакомство с одним человеком, который часто приходил к нему в Гааге с просьбой показать ему тюрьму. Это славный парень, большой любитель выпить, который рассказывает веселые истории и, кроме того, щедро платит и никогда не останавливается перед издержками.
   — С другой стороны вы его не знаете? — спросил изумленный Корнелиус.
   — Нет, — ответила молодая девушка, — вот уже около двух недель, как мой отец пристрастился к новому знакомому, который нас усердно посещает.
   — О, — заметил Корнелиус, с беспокойством покачивая головой, так как каждое новое событие предвещало ему какую-нибудь катастрофу, — это, вероятно, один из тех шпионов, которых посылают в крепости для наблюдения и за заключенными и за их охраной.
   — Я думаю, — сказала Роза с улыбкой, — что этот славный человек следит за кем угодно, но только не за моим отцом.
   — За кем же он может здесь следить?
   — А за мной, например.
   — За вами?
   — А почему бы и нет? — сказала смеясь девушка.
   — Ах, это правда, — заметил, вздыхая, Корнелиус, — не все же ваши поклонники, Роза, должны уходить ни с чем; этот человек может стать вашим мужем.
   — Я не говорю: «нет».
   — А на чем вы основываете эту радость?
   — Скажите, это опасение, господин Корнелиус…
   — Спасибо, Роза, вы правы, это опасение…
   — А вот на чем я его основываю.
   — Я слушаю, говорите.
   — Этот человек приходил уже несколько раз в Бюйтенгоф в Гааге; да, как раз в то время, когда вас туда посадили. Когда я выходила, он тоже выходил; я приехала сюда, он тоже приехал. В Гааге он приходил под предлогом повидать вас.
   — Повидать меня?
   — Да. Но это, без всякого сомнения, был только предлог; теперь, когда вы снова стали заключенным моего отца или, вернее, когда отец снова стал вашим тюремщиком, он больше не выражает желания повидать вас. Я слышала, как он вчера говорил моему отцу, что он вас не знает.
   — Продолжайте, Роза, я вас прошу. Я попробую установить, что это за человек и чего он хочет.
   — Вы уверены, господин Корнелиус, что никто из ваших друзей не может интересоваться вами?
   — У меня нет друзей, Роза. У меня никого не было, кроме моей кормилицы; вы ее знаете, и она знает вас. Увы! Эта бедная женщина пришла бы сама и безо всякой хитрости, плача, сказала бы вашему отцу или вам: «Дорогой господин или дорогая барышня, мое дитя здесь у вас; вы видите, в каком я отчаянии, разрешите мне повидать его хоть на один час, и я всю свою жизнь буду молить за вас бога». О, нет, — продолжал Корнелиус, кроме моей доброй кормилицы, у меня нет друзей.
   — Итак, остается думать то, что я предполагала, тем более, что вчера, на заходе солнца, когда я окапывала гряду, на которой я должна посадить вашу луковичку, я заметила тень, проскользнувшую через открытую калитку за осины и бузину. Я притворилась, что не смотрю. Это был наш парень. Он спрятался, смотрел, как я копала землю, и, конечно, он следил за мной.
   Это он меня выслеживает. Он следил за каждым взмахом моей лопаты, за каждой горстью земли, до которой я дотрагивалась.
   — О, да, о, да, это, конечно, влюбленный, — сказал Корнелиус. — Что, он молод, красив?
   И он жадно смотрел на Розу, с нетерпением ожидая ее ответа.
   — Молодой, красивый? — воскликнула, рассмеявшись, Роза. — У него отвратительное лицо, у него скрюченное туловище, ему около пятидесяти лет, и он не решается смотреть мне прямо в лицо и громко со мной говорить.
   — А как его зовут?
   — Якоб Гизельс.
   — Я его не знаю.
   — Теперь вы видите, что он не для вас сюда приходит.
   — Во всяком случае, если он вас любит. Роза, а это очень вероятно, так как видеть вас — значит любить, то вы-то не любите его?
   — О, конечно, нет.
   — Вы хотите, чтобы я успокоился на этот счет?
   — Я этого требую от вас.
   — Ну, хорошо, теперь вы умеете уже немного читать, Роза, и вы прочтете, не правда ли, все, что я вам напишу о муках ревности и разлуки?
   — Я прочту, если вы это напишете крупными буквами.
   Так как разговор начал принимать тот оборот, который беспокоил Розу, она решила оборвать его.
   — Кстати, — сказала она, — как поживает ваш тюльпан?
   — Судите сами о моей радости, Роза. Сегодня утром я осторожно раскопал верхний слой земли, который покрывает луковичку, рассмотрел ее на солнце и увидел, что появляется первый росток. Ах, Роза, мое сердце растаяло от радости! Эта незаметная белесоватая почка, которую могло бы содрать крылышко задевшей ее мухи, этот намек на жизнь, которая проявляет себя в чем-то почти неосязаемом, взволновал меня больше, чем чтение указа его высочества, задержавшего меч палача на эшафоте Бюйтенгофа и вернувшего меня к жизни.
   — Так вы надеетесь? — сказала улыбаясь Роза.
   — О, да, я надеюсь.
   — А когда же я должна посадить свою луковичку?
   — В первый благоприятный день. Я вам скажу об этом. Но, главное, не берите себе никого в помощники. Главное, никому не доверяйте этой тайны, никому на свете. Видите ли, знаток при одном взгляде на луковичку сможет оценить ее. И главное, главное, дорогая Роза, тщательно храните третью луковичку, которая у нас осталась.
   — Она завернута в ту же бумагу, в которой вы мне ее дали, господин Корнелиус, и лежит на самом дне моего шкафа, под моими кружевами, которые согревают ее, не обременяя ее тяжестью. Но прощайте, мой бедный заключенный!
   — Как, уже?
   — Нужно идти.
   — Прийти так поздно и так рано уйти!
   — Отец может обеспокоиться, что я поздно не прихожу; влюбленный может заподозрить, что у него есть соперник.
   И она вдруг стала тревожно прислушиваться.
   — Что с вами? — спросил ван Берле.
   — Мне показалось, что я слышу…
   — Что вы слышите?
   — Что-то вроде шагов, которые раздались на лестнице.
   — Да, правда, — сказал Корнелиус, — но это, во всяком случае, не Грифус, его слышно издали.
   — Нет, это не отец, я в этом уверена. Но…
   — Но…
   — Но это может быть господин Якоб.
   Роза кинулась к лестнице, и действительно было слышно, как торопливо захлопнулась дверь, раньше чем девушка спустилась с первых десяти ступенек.
   Корнелиус очень обеспокоился, но для него это оказалось только прелюдией.
   Когда злой рок начинает выполнять свое дурное намерение, то очень редко бывает, чтобы он великодушно не предупредил свою жертву, подобно забияке, предупреждающему своего противника, чтобы дать тому время принять меры предосторожности.
   Почти всегда с этими предупреждениями, воспринимаемыми человеком инстинктивно или при посредстве неодушевленных предметов, — почти всегда, говорим мы, с этими предупреждениями не считаются.
   Следующий день прошел без особенных событий. Грифус трижды обходил камеры. Он ничего не обнаружил. Когда Корнелиус слышал приближение шагов тюремщика, — а Грифус в надежде обнаружить тайны заключенного никогда не приходил в одно и то же время, — когда он слышал приближение шагов своего тюремщика, то он спускал свой кувшин вначале под карниз крыши, а затем — под камни, которые торчали под его окном. Это он делал при помощи придуманного им механизма, подобного тем, которые применяются на фермах для подъема и спуска мешков с зерном. Что касается веревки, при помощи которой этот механизм приводился в движение, то наш механик ухитрялся прятать ее во мхе, которым обросли черепицы, или между камнями.
   Грифус ни о чем не догадывался.
   Хитрость удавалась в течение восьми дней.
   Но однажды утром Корнелиус, углубившись в созерцание своей луковички, из которой росток пробивался уже наружу, не слышал, как поднялся старый Грифус. В этот день дул сильный ветер, и в башне все кругом трещало.
   Вдруг дверь распахнулась, и Корнелиус был захвачен врасплох с кувшином на коленях.
   Грифус, увидя в руках заключенного неизвестный ему, а следовательно, запрещенный предмет, набросился на него стремительнее, чем сокол набрасывается на свою жертву.
   Случайно или благодаря роковой ловкости, которой злой дух иногда наделяет зловредных людей, он попал своей громадной мозолистой рукой прямо в середину кувшина, как раз на чернозем, в котором находилась драгоценная луковица. И попал он именно той рукой, которая была сломана у кисти и которую так хорошо вылечил ван Берле.
   — Что у вас здесь? — закричал он. — Наконец то я вас поймал!
   И он засунул свою руку в землю.
   — У меня ничего нет, ничего нет! — воскликнул, дрожа всем телом, Корнелиус.
   — А, я вас поймал! Кувшин с землей, в этом есть какая-то преступная тайна.
   — Дорогой Грифус… — умолял ван Берле, взволнованный подобно куропатке, у которой жнец захватил гнездо с яйцами.
   Но Грифус принялся разрывать землю своими крючковатыми пальцами.
   — Грифус, Грифус, осторожнее! — сказал, бледнея, Корнелиус.
   — В чем дело, черт побери? — рычал тюремщик.
   — Осторожнее, говорю вам, вы убьете его!
   Он быстрым движением, в полном отчаянии, выхватил из рук тюремщика кувшин и прикрыл, как драгоценное сокровище, руками.
   Упрямый Грифус, убежденный, что раскрыл заговор против принца Оранского, — замахнулся на своего заключенного палкой. Но, увидя непреклонное решение Корнелиуса защищать цветочный горшок, он почувствовал, что заключенный боится больше за кувшин, чем за свою голову.
   И он старался силой вырвать у него кувшин.
   — А, — закричал тюремщик, — так вы бунтуете!
   — Не трогайте мой тюльпан! — кричал ван Берле.
   — Да, да, тюльпан! — кричал старик. — Мы знаем хитрость господ заключенных.
   — Но я клянусь вам…
   — Отдайте, — повторял Грифус, топая ногами. — Отдайте, или я позову стражу.
   — Зовите, кого хотите, но вы получите этот бедный цветок только вместе с моей жизнью.
   Грифус в озлоблении вновь запустил свою руку в землю и на этот раз вытащил оттуда совсем черную луковичку. В то время как ван Берле был счастлив, что ему удалось спасти сосуд, и не подозревал, что содержимое — у его противника, Грифус с силой швырнул размякшую луковичку, которая разломалась на каменных плитах пола и тотчас же исчезла, раздавленная, превращенная в кусок грязи под грубым сапогом тюремщика.
   И тут ван Берле увидел это убийство, заметил влажные останки луковички, понял дикую радость Грифуса и испустил крик отчаяния. В голове ван Берле молнией промелькнула мысль — убить этого злобного человека. Пылкая кровь ударила ему в голову, ослепила его, и он поднял обеими руками тяжелый, полный бесполезной теперь земли, кувшин. Еще один миг, и он опустил бы его на лысый череп старого Грифуса.
   Его остановил крик, крик, в котором звенели слезы и слышался невыразимый ужас. Это кричала за решеткой окошечка несчастная Роза, — бледная, дрожащая, с простертыми к небу руками. Ей хотелось броситься между отцом и другом.
   Корнелиус уронил кувшин, который с грохотом разбился на тысячу мелких кусочков.
   И только тогда Грифус понял, какой опасности он подвергался, и разразился ужасными угрозами.
   — О, — заметил Корнелиус, — нужно быть очень подлым и тупым человеком, чтобы отнять у бедного заключенного его единственное утешение — луковицу тюльпана.
   — О, какое преступление вы совершили, отец! — сказала Роза.
   — А, ты, болтунья, — закричал, повернувшись к дочери, старик, кипевший от злости. — Не суй своего носа туда, куда тебя не спрашивают, а главное, проваливай отсюда, да быстрей.
   — Презренный, презренный! — повторял с отчаянием Корнелиус.
   — В конце концов это только тюльпан, — прибавил Грифус, несколько сконфуженный. — Можно вам дать сколько угодно тюльпанов, у меня на чердаке их триста.
   — К черту ваши тюльпаны! — закричал Корнелиус. — Вы друг друга стоите. Если бы у меня было сто миллиардов миллионов, я их отдал бы за тот тюльпан, который вы раздавили.
   — Ага! — сказал, торжествуя, Грифус. — Вот видите, вам важен вовсе не тюльпан. Вот видите, у этой штуки был только вид луковицы, а на самом деле в ней таилась какая-то чертовщина, быть может, какой-нибудь способ переписываться с врагами его высочества, который вас помиловал. Я правильно сказал, что напрасно вам не отрубили голову.
   — Отец, отец! — воскликнула Роза.
   — Ну, что же, тем лучше, тем лучше, — повторял Грифус, приходя все в большее возбуждение:
   — я его уничтожил, я его уничтожил. И это будет повторяться каждый раз, как вы только снова начнете. Да, да, я вас предупреждал, милый друг, что я сделаю вашу жизнь тяжелой.
   — Будь проклят, будь проклят! — рычал в полном отчаянии Корнелиус, щупая дрожащими пальцами последние остатки луковички, конец стольких радостей, стольких надежд.
   — Мы завтра посадим другую, дорогой господин Корнелиус, — сказала шепотом Роза, которая понимала безысходное горе цветовода.
   Ее нежные слова падали, как капли бальзама на кровоточащую рану Корнелиуса.

Глава 18

Поклонник Розы

   Не успела Роза произнести эти слова, как с лестницы послышался голос.
   Кто-то спрашивал у Грифуса, что случилось.
   — Вы слышите, отец! — сказала Роза.
   — Что?
   — Господин Якоб зовет вас. Он волнуется.
   — Вот сколько шума наделали! — заметил Грифус. — Можно было подумать, что этот ученый убивает меня. О, сколько всегда хлопот с учеными!
   Потом, указывая Розе на лестницу, он сказал:
   — Ну-ка, иди вперед, сударыня. — И, заперев дверь, он крикнул:
   — Я иду к вам, друг Якоб!
   И Грифус удалился, уводя с собой Розу и оставив в глубоком горе и одиночестве бедного Корнелиуса.
   — О, ты убил меня, старый палач! Я этого не переживу.
   И действительно, бедный ученый захворал бы, если бы провидение не послало ему того, что еще придавало смысл его жизни и что именовалось Розой.
   Девушка пришла в тот же вечер.
   Первыми ее словами было сообщение о том, что отец впредь не будет ему мешать сажать цветы.
   — Откуда вы это знаете? — спросил заключенный жалобным голосом девушку.
   — Я это знаю потому, что он это сам сказал.
   — Быть может, чтобы меня обмануть?
   — Нет, он раскаивается.
   — О, да, да, но слишком поздно.
   — Он раскаялся не по своей инициативе.
   — Как же это случилось?
   — Если бы вы знали, как его друг ругает его за это!
   — А, господин Якоб. Как видно, этот господин Якоб вас совсем не покидает.
   — Во всяком случае, он покидает нас, по возможности, реже.
   И она улыбнулась той улыбкой, которая сейчас же рассеяла тень ревности, омрачившую на мгновение лицо Корнелиуса.
   — Как это произошло? — спросил заключенный.
   — А вот как. За ужином отец, по просьбе своего друга, рассказал ему историю с тюльпаном или вернее, с луковичкой и похвастался подвигом, который он совершил, когда уничтожил ее.
   Корнелиус испустил вздох, похожий на стон.
   — Если бы вы только видели в этот момент нашего Якоба, — продолжала Роза. — Поистине я подумала, что он подожжет крепость: его глаза пылали, как два факела, его волосы вставали дыбом; он судорожно сжимал кулаки; был момент, когда мне казалось, что он хочет задушить моего отца. «Вы это сделали! — закричал он:
   — вы раздавили луковичку?» — «Конечно», ответил мой отец. — «Это бесчестно! — продолжал он кричать. — Это гнусно! Вы совершили преступление! «
   Отец мой был ошеломлен. «Что, вы тоже с ума сошли?» — спросил он своего друга.
   — О, какой благородный человек этот Якоб! — пробормотал Корнелиус. У него великодушное сердце и честная душа.
   — Во всяком случае, пробирать человека более сурово, чем он пробрал моего отца, — нельзя, — добавила Роза. — Он был буквально вне себя. Он бесконечно повторял: «Раздавить луковичку, раздавить! О, мой боже, мой боже! Раздавить! «
   Потом, обратившись ко мне: «Но ведь у него была не одна луковичка?» спросил он.
   — Он это спросил? — заметил, насторожившись, Корнелиус.
   — «Вы думаете, что у него была не одна? — спросил отец. — Ладно, поищем и остальные».
   «Вы будете искать остальные?» — воскликнул Якоб, взяв за шиворот моего отца, но тотчас же отпустил его.
   Затем он обратился ко мне: «А что же сказал на это бедный молодой человек? «
   Я не знала, что ответить. Вы просили меня никому не говорить, какое большое значение придаете этим луковичкам. К счастью, отец вывел меня из затруднения.
   Что он сказал? Да у него от бешенства на губах выступила пена.
   Я прервала его. «Как же ему было не обозлиться? — сказала я. — С ним поступили так жестоко, так грубо».
   «Вот как, да ты с ума сошла! — закричал в свою очередь отец. — Скажите, какое несчастье — раздавить луковицу тюльпана! За один флорин их можно получить целую сотню на базаре в Горкуме».
   «Но, может быть, менее ценные, чем эта луковица — ответила я, на свое несчастье.
   — И как же реагировал на эти слова Якоб? — спросил Корнелиус.
   — При этих словах, должна заметить, мне показалось, что в его глазах засверкали молнии.
   — Да, — заметил Корнелиус, — но это было не все, он еще что-нибудь сказал при этом?
   — «Так вы, прекрасная Роза, — сказал он вкрадчивым тоном, — думаете, что это была ценная луковица? «
   Я почувствовала, что сделала ошибку.
   «Мне-то откуда знать? — ответила я небрежно:
   — разве я понимаю толк в тюльпанах? Я знаю только, раз мы обречены — увы! — жить вместе с заключенными, что для них всякое времяпрепровождение имеет свою ценность.
   Этот бедный ван Берле забавлялся луковицами. И вот я говорю, что было жестоко лишать его забавы».
   «Но прежде всего, — заметил отец, — каким образом он добыл эту луковицу? Вот, мне кажется, что было бы недурно узнать».
   Я отвела глаза, чтобы избегнуть взгляда отца, но я встретилась с глазами Якоба. Казалось, что он старается проникнуть в самую глубину моих мыслей.
   Часто раздражение избавляет нас от ответа. Я пожала плечами, повернулась и направилась к двери.
   Но меня остановило одно слово, которое я услышала, хотя оно было произнесено очень тихо.
   Якоб сказал моему отцу: «Это не так трудно узнать, черт побери». «Да, обыскать его, и если у него есть еще и другие луковички, то мы их найдем», — ответил отец. «Да, обычно их должно быть три… «
   — Их должно быть три! — воскликнул Корнелиус. — Он сказал, что у меня три луковички?
   — Вы представляете себе, что эти слова поразили меня не меньше вашего. Я обернулась. Они были оба так Поглощены, что не заметили моего движения. «Но, может быть, — заметил отец:
   — он не прячет на себе эти луковички». — «Тогда выведите его под каким-нибудь предлогом из камеры, а тем временем я обыщу ее».
   — О, о, — сказал Корнелиус:
   — да ваш Якоб — негодяй.
   — Да, я опасаюсь этого.
   — Скажите мне, Роза… — продолжал задумчиво Корнелиус.
   — Что?
   — Не рассказывали ли вы мне, что в тот день, когда вы готовили свою грядку, этот человек следил за вами?
   — Да.
   — Что он, как тень, проскользнул позади бузины?
   — Верно.
   — Что он не пропустил ни одного взмаха вашей лопаты?
   — Ни одного.
   — Роза, — произнес, бледнея, Корнелиус.
   — Ну что?
   — Он выслеживал не вас.
   — Кого же он выслеживал?
   — Он влюблен не в вас.
   — В кого же тогда?
   — Он выслеживал мою луковичку. Он влюблен в мой тюльпан.
   — А, это вполне возможно! — согласилась Роза.
   — Хотите в этом убедиться?
   — А каким образом?
   — Это очень легко.
   — Как?
   — Пойдите завтра в сад; постарайтесь сделать так, чтобы Якоб знал, как и в первый раз, что вы туда идете; постарайтесь, чтобы, как и в первый раз, он последовал за вами; притворитесь, что вы сажаете луковичку, выйдите из сада, но посмотрите сквозь калитку, и вы увидите, что он будет делать.
   — Хорошо. Ну, а потом?
   — Ну, а потом мы поступим в зависимости от того, что он сделает.
   — Ах, — вздохнула Роза, — вы, господин Корнелиус, очень любите ваши луковицы.
   — Да, — ответил заключенный, — с тех пор, как ваш отец раздавил эту несчастную луковичку, мне кажется, что у меня отнята часть моей жизни.
   — Послушайте, хотите испробовать еще один способ?
   — Какой?
   — Хотите принять предложение моего отца?
   — Какое предложение?
   — Он же предложил вам целую сотню луковиц тюльпанов.
   — Да, это правда.
   — Возьмите две или три, и среди этих двух-трех вы сможете вырастить и свою луковичку.
   — Да, это было бы неплохо, — ответил Корнелиус, нахмурив брови, — если бы ваш отец был один, но тот, другой… этот Якоб, который за нами следит…
   — Ах, да, это правда. Но все же подумайте. Вы этим лишаете себя, как я вижу, большого удовольствия.
   Она произнесла эти слова с улыбкой, не вполне лишенной иронии.
   Корнелиус на момент задумался. Было видно, что он борется с очень большим желанием.
   — И все-таки нет! — воскликнул он, как древний стоик. — Нет! Это было бы слабостью, это было бы безумием. Это было бы подлостью отдавать на долю прихоти, гнева и зависти нашу последнюю надежду. Я был бы человеком, не достойным прощения. Нет, Роза, нет! Завтра мы примем решение относительно вашей луковички. Вы будете выращивать ее, следуя моим указаниям. А что касается третьей, — Корнелиус глубоко вздохнул, — что касается третьей, храните ее в своем шкафу. Берегите ее, как скупой бережет свою первую или последнюю золотую монету; как мать бережет своего сына; как раненый бережет последнюю каплю крови в своих венах. Берегите ее, Роза У меня предчувствие, что в этом наше спасение, что в этом наше богатство Берегите ее, и если бы огонь небесный пал на Левештейн, то поклянитесь мне, Роза, что вместо ваших колец, вместо ваших драгоценностей, вместо этого прекрасного золотого чепца, так хорошо обрамляющего ваше личико, — поклянитесь мне, Роза, что вместо всего этого вы спасете ту последнюю луковичку, которая содержит в себе мой черный тюльпан.
   — Будьте спокойны, господин Корнелиус, — сказала мягким, торжественно грустным голосом Роза. — Будьте спокойны, ваши желания для меня священны.
   — И даже, — продолжал молодой человек, все более я более возбуждаясь, — если бы вы заметили, что за вами следят, что все ваши поступки выслеживают, что ваши разговоры вызывают подозрения у вашего отца или у этого ужасного Якоба, которого я ненавижу, — тогда, Роза, пожертвуйте тотчас же мною, мною, который живет только вами, у кого, кроме вас, нет ни единого человека на свете, пожертвуйте мною, не посещайте меня больше.