Страница:
Я сразу всем очень понравилась; больше всех меня осыпала милостями Мадемуазель, носившая тогда траур по своему отцу г-ну Гастону, и мы с ней очень сблизились. Она хотела, чтобы я осталась с ней; поскольку мы с матушкой присутствовали на всех городских приемах, которые давали в честь королевы, Мадемуазель не отпускала меня от себя ни на шаг, где бы мы ни находились. Прежде всего их величества посетили монастыри; здешние монахини — страшные кокетки: они носили нагрудники из плиссированного квентина, румянились и гордились тем, что у них были умиравшие от любви поклонники (я надеюсь, что они никогда не пытались их оживлять). В аббатстве урсулинок одна из монахинь попросила Комменжа представить ее Мадемуазель и передать, что на протяжении более десяти лет она была страстной поклонницей Сент-Онуа, одного из ее приближенных. Мы с Мадемуазель пришли в замешательство.
Мужчины и женщины в этих краях одеваются на испанский лад и живут так же — это очень обрадовало королеву-мать. На следующий день после прибытия двора приехали княгиня де Кариньян, г-жа фон Баден и многие другие. Последовали бесконечные приемы; они в конце концов надоели бы мне, если бы их величества не осыпали меня своими милостями и всевозможными похвалами. Пюигийем безумно меня ревновал; но, поскольку его самолюбие было удовлетворено, он не желал, чтобы я была менее красивой и обожаемой.
Я поехала в Сен-Жан-де-Люз в карете Мадемуазель, а матушка — в карете королевы. Мадемуазель почти всю дорогу расспрашивала меня о графе; тогда я была этому рада, не подозревая, во что это выльется несколькими годами позже.
Часть придворных разместили в городе, а часть — в Си-буре, маленьком селении на другом берегу реки, куда через остров Францисканцев ведет мост. Король Испании прибыл в Сан-Себастьян в то же время, когда мы приехали в Сен-Жан-де-Люз, и последовали взаимные приветствия. Встречи проходили на Фазаньем острове, в двух льё от города. Мадемуазель вздумала отправиться туда вместе с Месье и взяла меня с собой. Мы прошли через мост, который напоминал галерею, увешанную коврами; в конце находился зал, другая дверь которого выходила на такой же мост, построенный с испанской стороны. Большое окно выходило на реку, напротив Фуэнтеррабии — места, откуда испанцы приплывали сюда. Из этого зала можно было попасть в две комнаты: одну — французскую, другую — испанскую; обе они были украшены великолепными шпалерами. Вокруг размещались другие небольшие комнаты с туалетами, а на другом конце острова находился зал для собраний; он был очень просторным, с единственным окном, выходившим на реку; когда там находились короли, у дверей ставили двух часовых. В каждой комнате была только одна дверь, за исключением зала для переговоров: в нем были две очень большие двери. Шпалеры с испанской стороны были восхитительными, да и наши тоже. Испанцы расстелили на полу удивительно красивые персидские ковры с золотисто-серебристым фоном; наши ковры из малинового бархата были украшены золотым и серебряным позументом. Дверные засовы были золотыми В каждой из комнат были настольные часы и письменный прибор — все в них было одинаковым и равноценным.
После многочисленных хождений из Фуэнтеррабии в Сен-Жан-де-Люз и обратно был назначен день бракосочетания. Мадемуазель получила разрешение присутствовать на свадебной церемонии, а Месье на нее не допустили (и это чрезвычайно его обидело) под предлогом того, что поскольку наследник испанского престола не появился во Франции, то и Месье не может ступить на испанскую землю. Месье уже стал испытывать ко мне склонность и начал говорить мне об этом; поэтому он принялся упрекать меня в том, что я буду сопровождать Мадемуазель, вместо того чтобы остаться здесь и сердиться вместе с ним. Господин де Креки должен был преподнести королеве шкатулку, приготовленную накануне в самом тесном кругу у его высокопреосвященства. Тем не менее мне довелось ее увидеть. Это был довольно большой ларец из орлиного дерева, отделанный золотом; туда поместили невообразимое множество золотых и бриллиантовых украшений, а также различных безделушек: часы, книги, таблички для каждодневных записей и зеркала, коробочки для мушек, ароматических пастилок, маленьких флаконов, ножей, ножниц, футляры для зубочисток, миниатюры, кресты, четки, браслеты, кольца и всевозможные застежки. Это был подлинный клад. Туда также положили жемчуг, серьги и множество бриллиантов в маленькой коробочке. Никогда еще никто не видел более изысканного и роскошного свадебного подарка.
На следующий день я одолжила Мадемуазель свою карету, чтобы ее герб не бросался в глаза во время этой церемонии, на которой она желала остаться инкогнито. Мадемуазель взяла с собой герцогиню де Навай, которой предстояло стать придворной дамой королевы, двух других дам и меня. Мы сели на суда в Андае, напротив Фуэнтеррабии. Эти суда были замечательно расписаны и позолочены, обставлены мебелью в том же тоне и украшены занавесями из голубого камчатого полотна с золотой и серебряной бахромой.
Мы направились прямо в церковь, где сразу же почувствовали себя весьма непринужденно при виде сиденья, утановленного для испанского короля, — самого диковин-, ного сиденья из всех, какие только можно себе представить. То был полог из золотой парчи или, точнее, ложе без деревянного остова, прикрепленное к полу. Королевское покрывало для ног было спрятано под пологом; рядом располагались кресло дона Луиса де Аро и скамья для испанских грандов. Французы разместились на ступенях вокруг алтаря.
Вскоре прибыл король; впереди него шествовали его швейцарские гвардейцы, священники и епископ Памплонский. Филипп IV был в сером камзоле с серебряным шитьем; поднятые кверху поля его шляпы скреплял огромный ограненный алмаз, с которого свешивалась жемчужина. Это были два драгоценных камня из необычайно красивой короны; алмаз называется «Португальское зеркало», а жемчужина — «Странница». Король приветствовал всех с неподражаемой важностью, вызывавшей у меня сильное желание рассмеяться.
За ним в одиночестве следовала инфанта, одетая в белое атласное платье с узорами и бантиками с серебряным шитьем, чрезвычайно разряженная по испанскому обычаю. У нее были накладные волосы и довольно скверные украшения. По внешности она была намного хуже своей тетки, королевы-матери, и ее руки не были такими прекрасными, как у той.
После мессы король сел на свое сиденье, а инфанта опустилась на квадратную подушку; было зачитано разрешение римского папы на брак, затем принесли верительное письмо нашего короля, которого представлял дон Луис, после чего свершился свадебный обряд. Когда пришла пора сказать: «Да», инфанта сделала почтительный реверанс своему отцу-королю, который разрешил ей ответить, но она не подала руки дону Луису, и они не обменялись кольцами.
Затем мы пошли смотреть на королевскую трапезу; его величество в окружении врача и всех своих грандов ел гранат ложкой и пил воду с корицей. Ему прислуживали, стоя на коленях. Как бы у нас стали возмущаться, если бы наш король потребовал того же самого, а между тем кастильская гордость с этим мирится. Инфанта, к которой нас затем отвели, также обедала. Она расцеловала Мадемуазель, и мы все вместе последовали за ней в ее комнату. Проведя там с четверть часа, мы поспешили вернуться в Сен-Жан-де-Люз, где вечером, во время бала, все слушали только нас.
Король горел желанием увидеть инфанту. В то время как королева находилась на переговорах на Фазаньем острове, он сбежал и почти без всякого сопровождения примчался туда, как истинный герой романа. Пока испанский король беседовал со своей августейшей сестрой и молодая королева находилась возле них, он смотрел на нее поверх плеча дона Луиса. Они тоже его заметили и заулыбались, не показав своих чувств иначе. Король подождал, пока все сели на судно, и поскакал галопом на берег реки, словно какой-нибудь юнец. Инфанта сочла, что жених хорош собой, она сильно покраснела и не сводила с него глаз.
В следующее воскресенье был торжественно подписан мирный договор; на этой церемонии присутствовали оба двора. Никогда еще мы не видели столько позолоты и драгоценностей, столько вышитых узоров и великолепных нарядов. На королеве-матери была вдовья вуаль, двойное ожерелье, крест, усыпанный жемчугом, и серьги. Ленты на шляпах короля и Месье были украшены бриллиантами — по одной лишь этой подробности можно судить об остальном их убранстве. У мушкетеров были новые накидки, у гвардейцев и швейцарцев — тоже. Все они были в голубых плащах, с золотыми и серебряными галунами и королевским вензелем на груди. Испанцы были одеты в отвратительные желтые костюмы с красно-белым клетчатым позументом: можно было подумать, что это ливреи.
Королю принесли пять или шесть великолепных ларцов в форме сундуков; обитые золотыми лентами, они были наполнены благовониями, которые его величество раздал нам. Королева-мать сама представила нас своему брату-королю и молодой королеве, и те встретили нас весьма благосклонно. На Марии Терезе было белое атласное платье с гагатовыми узорами, опушка которого была вышита лилиями; ее собственные уложенные волосы прекрасного светло-русого цвета были украшены грушевидными изумрудами с окантовкой из бриллиантов — эти драгоценности были извлечены из ларца, который принес г-н де Креки в сопровождении шестидесяти лакеев и пажей в его ливреях, а также более двухсот дворян (сделано это было с великой пышностью). Короли присягнули на верность договору, стоя на коленях и положив руку на Евангелие, а затем они поцеловали друг друга. После этого испанский король посмотрел на г-на де Тюренна и сказал: — Из-за этого человека мне пришлось пережить немало скверных часов.
На следующий день королева-мать одна вместе со своими придворными дамами отправилась за юной королевой. Накануне вечером инфанта сняла свой кринолин и отужинала, а затем очень рано легла спать; она много плакала, но при этом была весела. В течение двух дней до свадьбы она одевалась на испанский лад. В тот день Мадемуазель сильно повздорила с принцессой Пфальцской из-за платья со шлейфом, в котором та хотела явиться на праздничную церемонию. После того как это дело уладили, все отправились на мессу. На королеве была королевская мантия из фиолетового бархата, расшитая лилиями, белое платье с парчовой изнанкой и множеством драгоценных камней, а голова ее была увенчана короной. Боже мой! Как ей, наверное, было жарко! Король был весь усыпан золотом, это было истинное солнце, как и Месье, который вел королеву. Две роты дворян-алебардоносцев, которые показываются лишь в торжественных случаях, выстроились в два ряда. Пюигийем командовал первой ротой, а маркиз д'Юмьер — второй. Капитан отряда телохранителей короля хотел выдворить алебардоносцев, чтобы поселить на их место своих людей. Лозен воспринял это не как гасконский юнец, а как тот человек, которым ему суждено было впоследствии стать. Он бесцеремонно направился к королю, заявил о своих правах и выставил все в таком свете, что немедленно добился своего — весь день при дворе только об этом и говорили.
Вечером королева оделась и украсила себя на французский лад; она принимала всю французскую знать до восьми часов. Королевская вечерняя аудиенция прошла без всякой помпы. На другой день и во все последующие дни король проявлял страстную любовь по отношению к королеве. Он оказал Пюигийему честь, часто беседуя с ним о ней, что показалось всем весьма необычным знаком. Его величество брал с собой графа на прогулки и играл с ним в карты по вечерам; я была этому очень рада, и, как ни странно, г-н де Валантинуа тоже. Он беспрестанно повторял всем об этом. Отец слушал его, подобно другим; наконец, потеряв терпение, он заметил:
— Не трубите так о графе де Пюигийеме, сударь, он стал для вас слишком близким человеком, чтобы его славословить; от этого у вас делается хвастливый вид, а он вам не идет.
Все расхохотались! Следует заметить, что г-н Монако никогда не ревновал меня к Лозену, но только к нему одному. Удивительное чутье! Во время этих празднеств князь изводил беднягу Шарни, которого король сделал графом, а также терзал окружавших меня придворных и пытался мучить меня, что было еще неприятнее. Я уже совсем его не слушала; он грозился немедленно увезти меня в Монако, а я в ответ грозилась выхлопотать себе место старшей фрейлины королевы, от которого хотела освободиться принцесса Пфальцская, хотя у меня не было никакого желания притязать на него. Немного позже король купил его для Олимпии Манчини, графини Суасонской. Несмотря на эти взаимные угрозы, мы вернулись в Париж с их величествами, проделав вместе с ними долгий путь, на котором с нами произошли события, заслуживающие внимания; я, несомненно, расскажу вам о них лучше, чем кто-либо еще из ныне живущих людей, поскольку мне довелось узнать от отца и губернатора провинции г-на д'Эпернона то, что тогда старались утаить, опасаясь последствий.
Прежде всего в тот день, когда король с королевой остановились в Капсьё, там стал обрушиваться дом, в котором находилось множество дам. Испугавшись, они выбежали на улицу в одних рубашках, что чрезвычайно позабавило часовых и придворных, разбуженных этой суматохой. Произошло землетрясение, что здесь нередко случается и на что почти не обращают внимания. Вследствие этого потревожили короля, поскольку часовой, стоявший перед его окном, не знал, из-за чего поднялся шум, и крикнул: «К оружию!» Я же спокойно спала и ничего не слышала.
Другое, более трагическое событие застало нас в Мон-де-Марсане, именно о нем я и собираюсь рассказать в первую очередь, потому что мне известна подоплека случившегося, о которой мало кто подозревает. Дело поспешили замять из-за высокого положения виновных в злодеянии, а также из-за самого преступления, совершенного ими. Обитатели юга быстро приходят в ярость; не следует говорить им то, что может побудить их к насильственным действиям, к которым они и без того расположены. Вот что тогда произошло — я не слышала ничего более чудовищного.
Накануне нашего приезда в поле нашли какую-то несчастную женщину, наполовину зарытую в земле; все ее тело было исколото кинжалом, а лицо обезображено; на ней была рубашка из очень тонкого полотна с бантами и кружевными манжетами. Это навело на мысль, что несчастная — женщина благородного происхождения; бедняжку отвезли в больницу; после того как ей перевязали раны и дали немного вина, судейские явились туда для дознания. Когда ей пришла пора отвечать, женщина не могла произнести ни слова, но стала изъясняться знаками, свидетельствовавшими о том, что она была в таком состоянии со вчерашнего дня.
Узнав об этом, король приказал произвести строжайшее расследование, прибавив при этом, что, быть может, с Божьей помощью несчастная вновь обретет память и дар речи, чтобы помочь правосудию установить истину. В надежде на это решили устроить пострадавшей встречу с его величеством: бедняжку принесли к дверям церкви, и король увидел ее, выходя с обедни. Невозможно описать лицо этой несчастной, ее ноги, а также ее руки, которые она складывала или, точнее, пыталась сложить, ибо они были страшно изувечены, — более жуткой картины нельзя и вообразить. Король терпеливо и милостиво провел возле женщины более десяти минут, все еще надеясь на чудо, которое так и не произошло. Бедная женщина лишь проронила несколько слезинок, которые на ее обезображенном лице взывали к состраданию.
Глядя на кожу и волосы несчастной, легко было понять, что она молода и, вероятно, раньше была красивой. Поэтому возмущение и ненависть к палачам, изуродовавшим ее, были всеобщими. Народ громогласно потребовал, чтобы король приказал разыскать злодеев. Герцог д'Эпернон принял случившееся близко к сердцу, как и мой отец, оказывавший герцогу большое почтение, принимая во внимание его возраст, должность губернатора Гиени и звание главнокомандующего пехотой. Оба поклялись, что отомстят за это преступление. Господин де Грамон вызвал к себе одного бальи из окрестности Байонны, образованного и сведущего в своем деле человека, и поручил ему расследование. Когда мы уезжали из Мон-де-Марсана, при дворе об этом больше не говорили, но о том, чем все закончилось, я узнала от отца: бальи установил истину со знанием дела, присущим людям этой профессии, когда они неукоснительно соблюдают свой долг.
Посреди местных пустошей, занимающих обширную территорию, в краю столь же безлюдном, как и пески Аравии, расположен старинный замок, именуемый Тоссом; он построен в некотором отдалении от селения и пруда с тем же названием. Однако их можно разглядеть с высоты его башен, и весь этот округ принадлежит одному и тому же сеньору; замок находится поблизости от Байонны. Этими землями со времен крестовых походов владел род Котре, и они переходили по наследству от отца к сыну. Котре постоянно жили в своем поместье, занимаясь охотой и рыбной ловлей, а временами даже рыбачили в море на небольших каботажных судах. То были суровые, нелюдимые люди, почти дикари, заносчивые, как король, и лишенные сострадания к чужому несчастью. Поэтому, невзирая на их богатство и их положение, никто не желал связывать с ними свою судьбу. Местные девушки на двадцать льё вокруг сторонились их; мужчины этого рода почти всегда похищали себе жен, а затем шли на соглашение; не одна хозяйка замка умерла от горя в этих древних башнях.
В то время, о котором я рассказываю, в роду Котре осталось лишь двое сирот: мадемуазель де Котре двадцати лет и ее брат двадцати четырех лет. Она была единственная женщина в замке, не считая ее кормилицы, и никакая другая никогда не переступала его порога. Носители имени Котре, действительно, были дерзкими и жестокими, но они не были ни распутниками, ни грабителями. Все боялись их, но в то же время уважали, в особенности молодого графа, который, благодаря строгости своего поведения и суровости привычек приобрел если и не друзей, то сторонников. Сестра никогда с ним не расставалась, они всюду ходили вместе; будучи столь же отважной и сильной, как брат, девушка не отступала ни перед какой опасностью. Все считали, что ни он, ни она никогда не вступят в брак, и на них древний род прервется. Следуя обычаю своих предков, они совершенно ни с кем не поддерживали знакомства; между тем местные жители замечали, что наверху, в одной из башенок замка, до поздней ночи горит свет. Последовали обычные обвинения в колдовстве и магии, и брата и сестру стали бояться еще больше.
Как-то раз они рано утром отправились на охоту вместе со слугами и после бешеной скачки по полям так ничего и не добыли, что вызвало у них досаду. Вернувшись домой, они узнали новость, которая обрадовала бы каждого, а их она огорчила. Молодым людям предстояло получить значительное наследство по материнской линии, и для этого их вызывали в Дакс, где они обязательно должны были присутствовать. Сначала Котре собирались наотрез отказаться от денег, поскольку они и без того были достаточно богаты. Однако сестру, как истинную дочь Евы, обуяли любопытство и желание впервые увидеть собственными глазами небольшой город; она уговорила брата принять это предложение. На следующий день молодые люди покинули замок.
Слух о прибытии в Дакс двух затворников быстро облетел город, и многим захотелось их увидеть. Брат и сестра остановились у вдовы одного дворянина, своей дальней родственницы, не очень состоятельной женщины, у которой была дочь редкостной красоты. Бедная девушка умоляла мать не принимать этих гостей, она трепетала от страха в их присутствии, очевидно предчувствуя свою будущую судьбу. Она притворилась больной, чтобы не видеть приехавших, но их дела оказались более запутанными, чем можно было предположить, и они задержались в доме надолго, так что бедняжке уже нельзя было по-прежнему играть свою роль. Ей пришлось показаться им, как ее это ни удручало.
Господин де Котре был такой же красавец, как и Биариц; он был наделен столь же необычной, неотразимой и бесспорной красотой, которую можно встретить только в этих краях. Его красота поражала воображение и в то же время наводила страх. Сестра молодого графа также была красива, но красива, как амазонка, — она была лишена прелести и обаяния, ее красота была то пор на, как говорил мой дядя о герцогине дю Люд. И брат, и сестра ни на кого не были похожи. Несмотря на свой нелюдимый нрав, они отнеслись к мадемуазель де Тарас благосклонно, и ей это было весьма приятно, тем более что она отнюдь этого не ожидала.
Мало-помалу девушка привыкла к поведению гостей и осмелилась на них посмотреть. Подняв глаза на брата, она нашла его статным; когда она подняла глаза на сестру, ей показалось, что она добра. Молодые люди вместе проводили вечера, гуляли по окрестностям и посещали достопримечательные места; в конце концов они стали неразлучными. Мадемуазель де Котре быстро догадалась, что граф полюбил ее подругу и что та начинает испытывать к нему сердечную склонность; она пришла от этого в восторг — по крайней мере, на сей раз женщине предстояло вступить в Тосский замок по доброй воле. Будучи не в силах сдержаться, она поделилась этой мыслью с братом, и тот признался, что он действительно любит мадемуазель де Тарас.
— То, что я скажу, должно вас удивить, сестра моя: несмотря на это, я не намерен на ней жениться. Мое отвращение к браку возросло до такой степени, что оно кажется противоестественным: очевидно, этот союз несет мне какую-то страшную беду.
— В таком случае, что вы собираетесь делать?
— Не знаю; я еще ничего не решил. Я просто жду. Кузина свободна, я тоже; посмотрим, настолько ли она меня любит, чтобы последовать за мной невзирая ни на что. Если она откажется — что ж, я поступлю подобно отцу: увезу ее силой.
— Вы так поступите, брат мой?! Вы, такой благоразумный и осторожный!
— Я люблю ее.
Мадемуазель де Котре задумалась и не стала продолжать разговор. Она без труда замечала, как любовь все сильнее овладевает сердцем девушки; она видела, что ее подруга с каждым днем все больше ищет встречи с графом и кажется опечаленной при расставании с ним. Девушке стало жаль мадемуазель де Тарас. То были времена Фронды, когда все было дозволено. Мадемуазель де Котре поняла, что ее брат не намерен церемониться, а малышка не будет противиться; она попыталась было вернуться в Тосский замок, но ей было недвусмысленно заявлено, что этого не стоит делать, так как дела еще не закончены. Тогда девушка вознамерилась предупредить г-жу де Тарас. Мать же, будучи ограниченной и недалекой женщиной, поручилась за дочь и поклялась всеми святыми и их мощами, что она знает свое дитя и что та неспособна потерять голову.
Неделю спустя, проснувшись утром, мадемуазель де Котре узнала об отъезде графа и своей кузины, а также нашла письмо, в котором брат обещал ей жениться на мадемуазель де Тарас, как только у него появится уверенность, что она любит только его.
«Что касается Вас, — приписал он, — возвращайтесь в Тосс, это самое лучшее, что вы можете сделать; дожидайтесь нас там и готовьте люльки для своих племянников».
Безутешная мать разразилась громкими криками и хотела выслать за беглецами погоню; ее успокоили, повторяя, что таким образом она может лишиться дочери и что теперь все зависит только от великодушия похитителя, которого опасно сердить: если возбудить в нем ярость, он ни за что не женится на девушке. К тому же жених был достаточно выгодным, чтобы чем-нибудь рисковать; в конце концов, ничего бы от этого не изменилось. А главное, никому не хотелось вмешиваться в это дело и связываться с таким человеком, как граф.
Мадемуазель де Котре вернулась в Тосский замок и прожила там три года в одиночестве, часто обозревая с высоты его башен окружавшую ее унылую местность, пруд с илистыми берегами и бескрайнюю песчаную равнину с неизменно безлюдным горизонтом. В девушке произошли разительные перемены: ее нельзя было узнать. Забросив свои излюбленные развлечения, она выходила из замка лишь изредка, чтобы отправиться на прогулку по самым пустынным и отдаленным местам; она совсем перестала разговаривать со слугами, и ее видели только на воскресных мессах: сидя на господской скамье, она страстно молилась с опущенной головой и чаще всего красными от слез глазами.
Однажды ночью в дверь дома громко постучали; затем послышался конский топот и голоса, звавшие слуг. Девушка узнала голос графа и устремилась ему навстречу. Как только дверь открыли, она бросилась в его объятия, не помня себя от волнения.
— Сестра моя, — сказал граф, обнимая ее, — я привез вам свою жену. Девушка посмотрела и увидела рядом с ним мадемуазель де Тарас, которая улыбалась и выглядела счастливой. Мадемуазель де Котре расцеловала невестку и повела ее в покои брата, где все всегда было готово и царил такой безукоризненный порядок, словно граф ночевал там накануне. Затем она вернулась к себе, бледная и печальная, в то время как ей полагалось радоваться. Вместо того чтобы лечь в постель, девушка стала писать, после чего она принялась молиться, заливаясь при этом слезами.
— Боже мой! — повторяла она. — Поддержи меня и дай мне силы для того, что я должна сделать.
С восходом солнца мадемуазель де Котре уже была на ногах и поспешно шагала в сторону селения. Проснувшись, граф с графиней позвали девушку к себе; она только что вернулась и, поскольку брат выразил удивление по поводу ее ранней прогулки, сослалась на то, что почувствовала потребность сходить в церковь, чтобы воздать хвалу Богу за их благополучное возвращение.
Мужчины и женщины в этих краях одеваются на испанский лад и живут так же — это очень обрадовало королеву-мать. На следующий день после прибытия двора приехали княгиня де Кариньян, г-жа фон Баден и многие другие. Последовали бесконечные приемы; они в конце концов надоели бы мне, если бы их величества не осыпали меня своими милостями и всевозможными похвалами. Пюигийем безумно меня ревновал; но, поскольку его самолюбие было удовлетворено, он не желал, чтобы я была менее красивой и обожаемой.
Я поехала в Сен-Жан-де-Люз в карете Мадемуазель, а матушка — в карете королевы. Мадемуазель почти всю дорогу расспрашивала меня о графе; тогда я была этому рада, не подозревая, во что это выльется несколькими годами позже.
Часть придворных разместили в городе, а часть — в Си-буре, маленьком селении на другом берегу реки, куда через остров Францисканцев ведет мост. Король Испании прибыл в Сан-Себастьян в то же время, когда мы приехали в Сен-Жан-де-Люз, и последовали взаимные приветствия. Встречи проходили на Фазаньем острове, в двух льё от города. Мадемуазель вздумала отправиться туда вместе с Месье и взяла меня с собой. Мы прошли через мост, который напоминал галерею, увешанную коврами; в конце находился зал, другая дверь которого выходила на такой же мост, построенный с испанской стороны. Большое окно выходило на реку, напротив Фуэнтеррабии — места, откуда испанцы приплывали сюда. Из этого зала можно было попасть в две комнаты: одну — французскую, другую — испанскую; обе они были украшены великолепными шпалерами. Вокруг размещались другие небольшие комнаты с туалетами, а на другом конце острова находился зал для собраний; он был очень просторным, с единственным окном, выходившим на реку; когда там находились короли, у дверей ставили двух часовых. В каждой комнате была только одна дверь, за исключением зала для переговоров: в нем были две очень большие двери. Шпалеры с испанской стороны были восхитительными, да и наши тоже. Испанцы расстелили на полу удивительно красивые персидские ковры с золотисто-серебристым фоном; наши ковры из малинового бархата были украшены золотым и серебряным позументом. Дверные засовы были золотыми В каждой из комнат были настольные часы и письменный прибор — все в них было одинаковым и равноценным.
После многочисленных хождений из Фуэнтеррабии в Сен-Жан-де-Люз и обратно был назначен день бракосочетания. Мадемуазель получила разрешение присутствовать на свадебной церемонии, а Месье на нее не допустили (и это чрезвычайно его обидело) под предлогом того, что поскольку наследник испанского престола не появился во Франции, то и Месье не может ступить на испанскую землю. Месье уже стал испытывать ко мне склонность и начал говорить мне об этом; поэтому он принялся упрекать меня в том, что я буду сопровождать Мадемуазель, вместо того чтобы остаться здесь и сердиться вместе с ним. Господин де Креки должен был преподнести королеве шкатулку, приготовленную накануне в самом тесном кругу у его высокопреосвященства. Тем не менее мне довелось ее увидеть. Это был довольно большой ларец из орлиного дерева, отделанный золотом; туда поместили невообразимое множество золотых и бриллиантовых украшений, а также различных безделушек: часы, книги, таблички для каждодневных записей и зеркала, коробочки для мушек, ароматических пастилок, маленьких флаконов, ножей, ножниц, футляры для зубочисток, миниатюры, кресты, четки, браслеты, кольца и всевозможные застежки. Это был подлинный клад. Туда также положили жемчуг, серьги и множество бриллиантов в маленькой коробочке. Никогда еще никто не видел более изысканного и роскошного свадебного подарка.
На следующий день я одолжила Мадемуазель свою карету, чтобы ее герб не бросался в глаза во время этой церемонии, на которой она желала остаться инкогнито. Мадемуазель взяла с собой герцогиню де Навай, которой предстояло стать придворной дамой королевы, двух других дам и меня. Мы сели на суда в Андае, напротив Фуэнтеррабии. Эти суда были замечательно расписаны и позолочены, обставлены мебелью в том же тоне и украшены занавесями из голубого камчатого полотна с золотой и серебряной бахромой.
Мы направились прямо в церковь, где сразу же почувствовали себя весьма непринужденно при виде сиденья, утановленного для испанского короля, — самого диковин-, ного сиденья из всех, какие только можно себе представить. То был полог из золотой парчи или, точнее, ложе без деревянного остова, прикрепленное к полу. Королевское покрывало для ног было спрятано под пологом; рядом располагались кресло дона Луиса де Аро и скамья для испанских грандов. Французы разместились на ступенях вокруг алтаря.
Вскоре прибыл король; впереди него шествовали его швейцарские гвардейцы, священники и епископ Памплонский. Филипп IV был в сером камзоле с серебряным шитьем; поднятые кверху поля его шляпы скреплял огромный ограненный алмаз, с которого свешивалась жемчужина. Это были два драгоценных камня из необычайно красивой короны; алмаз называется «Португальское зеркало», а жемчужина — «Странница». Король приветствовал всех с неподражаемой важностью, вызывавшей у меня сильное желание рассмеяться.
За ним в одиночестве следовала инфанта, одетая в белое атласное платье с узорами и бантиками с серебряным шитьем, чрезвычайно разряженная по испанскому обычаю. У нее были накладные волосы и довольно скверные украшения. По внешности она была намного хуже своей тетки, королевы-матери, и ее руки не были такими прекрасными, как у той.
После мессы король сел на свое сиденье, а инфанта опустилась на квадратную подушку; было зачитано разрешение римского папы на брак, затем принесли верительное письмо нашего короля, которого представлял дон Луис, после чего свершился свадебный обряд. Когда пришла пора сказать: «Да», инфанта сделала почтительный реверанс своему отцу-королю, который разрешил ей ответить, но она не подала руки дону Луису, и они не обменялись кольцами.
Затем мы пошли смотреть на королевскую трапезу; его величество в окружении врача и всех своих грандов ел гранат ложкой и пил воду с корицей. Ему прислуживали, стоя на коленях. Как бы у нас стали возмущаться, если бы наш король потребовал того же самого, а между тем кастильская гордость с этим мирится. Инфанта, к которой нас затем отвели, также обедала. Она расцеловала Мадемуазель, и мы все вместе последовали за ней в ее комнату. Проведя там с четверть часа, мы поспешили вернуться в Сен-Жан-де-Люз, где вечером, во время бала, все слушали только нас.
Король горел желанием увидеть инфанту. В то время как королева находилась на переговорах на Фазаньем острове, он сбежал и почти без всякого сопровождения примчался туда, как истинный герой романа. Пока испанский король беседовал со своей августейшей сестрой и молодая королева находилась возле них, он смотрел на нее поверх плеча дона Луиса. Они тоже его заметили и заулыбались, не показав своих чувств иначе. Король подождал, пока все сели на судно, и поскакал галопом на берег реки, словно какой-нибудь юнец. Инфанта сочла, что жених хорош собой, она сильно покраснела и не сводила с него глаз.
В следующее воскресенье был торжественно подписан мирный договор; на этой церемонии присутствовали оба двора. Никогда еще мы не видели столько позолоты и драгоценностей, столько вышитых узоров и великолепных нарядов. На королеве-матери была вдовья вуаль, двойное ожерелье, крест, усыпанный жемчугом, и серьги. Ленты на шляпах короля и Месье были украшены бриллиантами — по одной лишь этой подробности можно судить об остальном их убранстве. У мушкетеров были новые накидки, у гвардейцев и швейцарцев — тоже. Все они были в голубых плащах, с золотыми и серебряными галунами и королевским вензелем на груди. Испанцы были одеты в отвратительные желтые костюмы с красно-белым клетчатым позументом: можно было подумать, что это ливреи.
Королю принесли пять или шесть великолепных ларцов в форме сундуков; обитые золотыми лентами, они были наполнены благовониями, которые его величество раздал нам. Королева-мать сама представила нас своему брату-королю и молодой королеве, и те встретили нас весьма благосклонно. На Марии Терезе было белое атласное платье с гагатовыми узорами, опушка которого была вышита лилиями; ее собственные уложенные волосы прекрасного светло-русого цвета были украшены грушевидными изумрудами с окантовкой из бриллиантов — эти драгоценности были извлечены из ларца, который принес г-н де Креки в сопровождении шестидесяти лакеев и пажей в его ливреях, а также более двухсот дворян (сделано это было с великой пышностью). Короли присягнули на верность договору, стоя на коленях и положив руку на Евангелие, а затем они поцеловали друг друга. После этого испанский король посмотрел на г-на де Тюренна и сказал: — Из-за этого человека мне пришлось пережить немало скверных часов.
На следующий день королева-мать одна вместе со своими придворными дамами отправилась за юной королевой. Накануне вечером инфанта сняла свой кринолин и отужинала, а затем очень рано легла спать; она много плакала, но при этом была весела. В течение двух дней до свадьбы она одевалась на испанский лад. В тот день Мадемуазель сильно повздорила с принцессой Пфальцской из-за платья со шлейфом, в котором та хотела явиться на праздничную церемонию. После того как это дело уладили, все отправились на мессу. На королеве была королевская мантия из фиолетового бархата, расшитая лилиями, белое платье с парчовой изнанкой и множеством драгоценных камней, а голова ее была увенчана короной. Боже мой! Как ей, наверное, было жарко! Король был весь усыпан золотом, это было истинное солнце, как и Месье, который вел королеву. Две роты дворян-алебардоносцев, которые показываются лишь в торжественных случаях, выстроились в два ряда. Пюигийем командовал первой ротой, а маркиз д'Юмьер — второй. Капитан отряда телохранителей короля хотел выдворить алебардоносцев, чтобы поселить на их место своих людей. Лозен воспринял это не как гасконский юнец, а как тот человек, которым ему суждено было впоследствии стать. Он бесцеремонно направился к королю, заявил о своих правах и выставил все в таком свете, что немедленно добился своего — весь день при дворе только об этом и говорили.
Вечером королева оделась и украсила себя на французский лад; она принимала всю французскую знать до восьми часов. Королевская вечерняя аудиенция прошла без всякой помпы. На другой день и во все последующие дни король проявлял страстную любовь по отношению к королеве. Он оказал Пюигийему честь, часто беседуя с ним о ней, что показалось всем весьма необычным знаком. Его величество брал с собой графа на прогулки и играл с ним в карты по вечерам; я была этому очень рада, и, как ни странно, г-н де Валантинуа тоже. Он беспрестанно повторял всем об этом. Отец слушал его, подобно другим; наконец, потеряв терпение, он заметил:
— Не трубите так о графе де Пюигийеме, сударь, он стал для вас слишком близким человеком, чтобы его славословить; от этого у вас делается хвастливый вид, а он вам не идет.
Все расхохотались! Следует заметить, что г-н Монако никогда не ревновал меня к Лозену, но только к нему одному. Удивительное чутье! Во время этих празднеств князь изводил беднягу Шарни, которого король сделал графом, а также терзал окружавших меня придворных и пытался мучить меня, что было еще неприятнее. Я уже совсем его не слушала; он грозился немедленно увезти меня в Монако, а я в ответ грозилась выхлопотать себе место старшей фрейлины королевы, от которого хотела освободиться принцесса Пфальцская, хотя у меня не было никакого желания притязать на него. Немного позже король купил его для Олимпии Манчини, графини Суасонской. Несмотря на эти взаимные угрозы, мы вернулись в Париж с их величествами, проделав вместе с ними долгий путь, на котором с нами произошли события, заслуживающие внимания; я, несомненно, расскажу вам о них лучше, чем кто-либо еще из ныне живущих людей, поскольку мне довелось узнать от отца и губернатора провинции г-на д'Эпернона то, что тогда старались утаить, опасаясь последствий.
Прежде всего в тот день, когда король с королевой остановились в Капсьё, там стал обрушиваться дом, в котором находилось множество дам. Испугавшись, они выбежали на улицу в одних рубашках, что чрезвычайно позабавило часовых и придворных, разбуженных этой суматохой. Произошло землетрясение, что здесь нередко случается и на что почти не обращают внимания. Вследствие этого потревожили короля, поскольку часовой, стоявший перед его окном, не знал, из-за чего поднялся шум, и крикнул: «К оружию!» Я же спокойно спала и ничего не слышала.
Другое, более трагическое событие застало нас в Мон-де-Марсане, именно о нем я и собираюсь рассказать в первую очередь, потому что мне известна подоплека случившегося, о которой мало кто подозревает. Дело поспешили замять из-за высокого положения виновных в злодеянии, а также из-за самого преступления, совершенного ими. Обитатели юга быстро приходят в ярость; не следует говорить им то, что может побудить их к насильственным действиям, к которым они и без того расположены. Вот что тогда произошло — я не слышала ничего более чудовищного.
Накануне нашего приезда в поле нашли какую-то несчастную женщину, наполовину зарытую в земле; все ее тело было исколото кинжалом, а лицо обезображено; на ней была рубашка из очень тонкого полотна с бантами и кружевными манжетами. Это навело на мысль, что несчастная — женщина благородного происхождения; бедняжку отвезли в больницу; после того как ей перевязали раны и дали немного вина, судейские явились туда для дознания. Когда ей пришла пора отвечать, женщина не могла произнести ни слова, но стала изъясняться знаками, свидетельствовавшими о том, что она была в таком состоянии со вчерашнего дня.
Узнав об этом, король приказал произвести строжайшее расследование, прибавив при этом, что, быть может, с Божьей помощью несчастная вновь обретет память и дар речи, чтобы помочь правосудию установить истину. В надежде на это решили устроить пострадавшей встречу с его величеством: бедняжку принесли к дверям церкви, и король увидел ее, выходя с обедни. Невозможно описать лицо этой несчастной, ее ноги, а также ее руки, которые она складывала или, точнее, пыталась сложить, ибо они были страшно изувечены, — более жуткой картины нельзя и вообразить. Король терпеливо и милостиво провел возле женщины более десяти минут, все еще надеясь на чудо, которое так и не произошло. Бедная женщина лишь проронила несколько слезинок, которые на ее обезображенном лице взывали к состраданию.
Глядя на кожу и волосы несчастной, легко было понять, что она молода и, вероятно, раньше была красивой. Поэтому возмущение и ненависть к палачам, изуродовавшим ее, были всеобщими. Народ громогласно потребовал, чтобы король приказал разыскать злодеев. Герцог д'Эпернон принял случившееся близко к сердцу, как и мой отец, оказывавший герцогу большое почтение, принимая во внимание его возраст, должность губернатора Гиени и звание главнокомандующего пехотой. Оба поклялись, что отомстят за это преступление. Господин де Грамон вызвал к себе одного бальи из окрестности Байонны, образованного и сведущего в своем деле человека, и поручил ему расследование. Когда мы уезжали из Мон-де-Марсана, при дворе об этом больше не говорили, но о том, чем все закончилось, я узнала от отца: бальи установил истину со знанием дела, присущим людям этой профессии, когда они неукоснительно соблюдают свой долг.
Посреди местных пустошей, занимающих обширную территорию, в краю столь же безлюдном, как и пески Аравии, расположен старинный замок, именуемый Тоссом; он построен в некотором отдалении от селения и пруда с тем же названием. Однако их можно разглядеть с высоты его башен, и весь этот округ принадлежит одному и тому же сеньору; замок находится поблизости от Байонны. Этими землями со времен крестовых походов владел род Котре, и они переходили по наследству от отца к сыну. Котре постоянно жили в своем поместье, занимаясь охотой и рыбной ловлей, а временами даже рыбачили в море на небольших каботажных судах. То были суровые, нелюдимые люди, почти дикари, заносчивые, как король, и лишенные сострадания к чужому несчастью. Поэтому, невзирая на их богатство и их положение, никто не желал связывать с ними свою судьбу. Местные девушки на двадцать льё вокруг сторонились их; мужчины этого рода почти всегда похищали себе жен, а затем шли на соглашение; не одна хозяйка замка умерла от горя в этих древних башнях.
В то время, о котором я рассказываю, в роду Котре осталось лишь двое сирот: мадемуазель де Котре двадцати лет и ее брат двадцати четырех лет. Она была единственная женщина в замке, не считая ее кормилицы, и никакая другая никогда не переступала его порога. Носители имени Котре, действительно, были дерзкими и жестокими, но они не были ни распутниками, ни грабителями. Все боялись их, но в то же время уважали, в особенности молодого графа, который, благодаря строгости своего поведения и суровости привычек приобрел если и не друзей, то сторонников. Сестра никогда с ним не расставалась, они всюду ходили вместе; будучи столь же отважной и сильной, как брат, девушка не отступала ни перед какой опасностью. Все считали, что ни он, ни она никогда не вступят в брак, и на них древний род прервется. Следуя обычаю своих предков, они совершенно ни с кем не поддерживали знакомства; между тем местные жители замечали, что наверху, в одной из башенок замка, до поздней ночи горит свет. Последовали обычные обвинения в колдовстве и магии, и брата и сестру стали бояться еще больше.
Как-то раз они рано утром отправились на охоту вместе со слугами и после бешеной скачки по полям так ничего и не добыли, что вызвало у них досаду. Вернувшись домой, они узнали новость, которая обрадовала бы каждого, а их она огорчила. Молодым людям предстояло получить значительное наследство по материнской линии, и для этого их вызывали в Дакс, где они обязательно должны были присутствовать. Сначала Котре собирались наотрез отказаться от денег, поскольку они и без того были достаточно богаты. Однако сестру, как истинную дочь Евы, обуяли любопытство и желание впервые увидеть собственными глазами небольшой город; она уговорила брата принять это предложение. На следующий день молодые люди покинули замок.
Слух о прибытии в Дакс двух затворников быстро облетел город, и многим захотелось их увидеть. Брат и сестра остановились у вдовы одного дворянина, своей дальней родственницы, не очень состоятельной женщины, у которой была дочь редкостной красоты. Бедная девушка умоляла мать не принимать этих гостей, она трепетала от страха в их присутствии, очевидно предчувствуя свою будущую судьбу. Она притворилась больной, чтобы не видеть приехавших, но их дела оказались более запутанными, чем можно было предположить, и они задержались в доме надолго, так что бедняжке уже нельзя было по-прежнему играть свою роль. Ей пришлось показаться им, как ее это ни удручало.
Господин де Котре был такой же красавец, как и Биариц; он был наделен столь же необычной, неотразимой и бесспорной красотой, которую можно встретить только в этих краях. Его красота поражала воображение и в то же время наводила страх. Сестра молодого графа также была красива, но красива, как амазонка, — она была лишена прелести и обаяния, ее красота была то пор на, как говорил мой дядя о герцогине дю Люд. И брат, и сестра ни на кого не были похожи. Несмотря на свой нелюдимый нрав, они отнеслись к мадемуазель де Тарас благосклонно, и ей это было весьма приятно, тем более что она отнюдь этого не ожидала.
Мало-помалу девушка привыкла к поведению гостей и осмелилась на них посмотреть. Подняв глаза на брата, она нашла его статным; когда она подняла глаза на сестру, ей показалось, что она добра. Молодые люди вместе проводили вечера, гуляли по окрестностям и посещали достопримечательные места; в конце концов они стали неразлучными. Мадемуазель де Котре быстро догадалась, что граф полюбил ее подругу и что та начинает испытывать к нему сердечную склонность; она пришла от этого в восторг — по крайней мере, на сей раз женщине предстояло вступить в Тосский замок по доброй воле. Будучи не в силах сдержаться, она поделилась этой мыслью с братом, и тот признался, что он действительно любит мадемуазель де Тарас.
— То, что я скажу, должно вас удивить, сестра моя: несмотря на это, я не намерен на ней жениться. Мое отвращение к браку возросло до такой степени, что оно кажется противоестественным: очевидно, этот союз несет мне какую-то страшную беду.
— В таком случае, что вы собираетесь делать?
— Не знаю; я еще ничего не решил. Я просто жду. Кузина свободна, я тоже; посмотрим, настолько ли она меня любит, чтобы последовать за мной невзирая ни на что. Если она откажется — что ж, я поступлю подобно отцу: увезу ее силой.
— Вы так поступите, брат мой?! Вы, такой благоразумный и осторожный!
— Я люблю ее.
Мадемуазель де Котре задумалась и не стала продолжать разговор. Она без труда замечала, как любовь все сильнее овладевает сердцем девушки; она видела, что ее подруга с каждым днем все больше ищет встречи с графом и кажется опечаленной при расставании с ним. Девушке стало жаль мадемуазель де Тарас. То были времена Фронды, когда все было дозволено. Мадемуазель де Котре поняла, что ее брат не намерен церемониться, а малышка не будет противиться; она попыталась было вернуться в Тосский замок, но ей было недвусмысленно заявлено, что этого не стоит делать, так как дела еще не закончены. Тогда девушка вознамерилась предупредить г-жу де Тарас. Мать же, будучи ограниченной и недалекой женщиной, поручилась за дочь и поклялась всеми святыми и их мощами, что она знает свое дитя и что та неспособна потерять голову.
Неделю спустя, проснувшись утром, мадемуазель де Котре узнала об отъезде графа и своей кузины, а также нашла письмо, в котором брат обещал ей жениться на мадемуазель де Тарас, как только у него появится уверенность, что она любит только его.
«Что касается Вас, — приписал он, — возвращайтесь в Тосс, это самое лучшее, что вы можете сделать; дожидайтесь нас там и готовьте люльки для своих племянников».
Безутешная мать разразилась громкими криками и хотела выслать за беглецами погоню; ее успокоили, повторяя, что таким образом она может лишиться дочери и что теперь все зависит только от великодушия похитителя, которого опасно сердить: если возбудить в нем ярость, он ни за что не женится на девушке. К тому же жених был достаточно выгодным, чтобы чем-нибудь рисковать; в конце концов, ничего бы от этого не изменилось. А главное, никому не хотелось вмешиваться в это дело и связываться с таким человеком, как граф.
Мадемуазель де Котре вернулась в Тосский замок и прожила там три года в одиночестве, часто обозревая с высоты его башен окружавшую ее унылую местность, пруд с илистыми берегами и бескрайнюю песчаную равнину с неизменно безлюдным горизонтом. В девушке произошли разительные перемены: ее нельзя было узнать. Забросив свои излюбленные развлечения, она выходила из замка лишь изредка, чтобы отправиться на прогулку по самым пустынным и отдаленным местам; она совсем перестала разговаривать со слугами, и ее видели только на воскресных мессах: сидя на господской скамье, она страстно молилась с опущенной головой и чаще всего красными от слез глазами.
Однажды ночью в дверь дома громко постучали; затем послышался конский топот и голоса, звавшие слуг. Девушка узнала голос графа и устремилась ему навстречу. Как только дверь открыли, она бросилась в его объятия, не помня себя от волнения.
— Сестра моя, — сказал граф, обнимая ее, — я привез вам свою жену. Девушка посмотрела и увидела рядом с ним мадемуазель де Тарас, которая улыбалась и выглядела счастливой. Мадемуазель де Котре расцеловала невестку и повела ее в покои брата, где все всегда было готово и царил такой безукоризненный порядок, словно граф ночевал там накануне. Затем она вернулась к себе, бледная и печальная, в то время как ей полагалось радоваться. Вместо того чтобы лечь в постель, девушка стала писать, после чего она принялась молиться, заливаясь при этом слезами.
— Боже мой! — повторяла она. — Поддержи меня и дай мне силы для того, что я должна сделать.
С восходом солнца мадемуазель де Котре уже была на ногах и поспешно шагала в сторону селения. Проснувшись, граф с графиней позвали девушку к себе; она только что вернулась и, поскольку брат выразил удивление по поводу ее ранней прогулки, сослалась на то, что почувствовала потребность сходить в церковь, чтобы воздать хвалу Богу за их благополучное возвращение.