Страница:
— Что вам угодно, великий принц? — осведомилась я насмешливым тоном.
— Я сообщу вам это, когда войду; я знаю, что вы здесь, поторопитесь.
— Это невозможно.
— Почему?
— Никто не увидит Мадам, пока она не одета.
Таким образом, я давала принцессе возможность прийти в себя; она возвращалась к жизни, и краски вновь заиграли на ее лице.
— Черт возьми! Я требую, откройте!
— Нет.
— Я прикажу взломать дверь.
Я разразилась громким смехом:
— Вам остается лишь сделать такую попытку.
— Вы не желаете открывать?
— Нет! Нет! Нет!
— Пусть Мадам тоже скажет нет.
Принцесса громко воскликнула:
— Нет!
— Хорошо.
Я прислушалась; за дверью снова воцарилась тишина; мы решили, что избавились от Месье, и я поспешила к другому выходу, чтобы взглянуть на нашего ветреника, как вдруг голос принца послышался именно с этой стороны; опасность, напротив, возрастала, и мы не знали, к какому средству нам прибегнуть.
— Дурак! Мошенник! Болван! — кричал Месье. — Что ты делаешь у этой двери? Кто тебе позволил подходить к покоям Мадам так близко? Живо убирайся отсюда или я проучу тебя, чтобы ты не вертелся возле ее служанок.
Я все поняла: Месье, введенный в заблуждение маскарадным костюмом брата, принял его в темноте за провинившегося лакея; я бы не удивилась, если бы принц ударил графа ногой, и, разумеется, чувствительный дворянин этого бы не стерпел, поэтому мне пришлось открыть дверь.
— А! Вы здесь, сударь! Вам не надо ничего показывать, вы и так все видите. Входите же, раз вы раскрыли наши уловки; гарнизон готов сдаться.
Я приняла как можно более жизнерадостный вид, но в то же время дрожала от страха.
— Что это за бездельник, сударыня? — спросил Месье, указывая на графа, притаившегося во мраке.
— Кто? Этот человек? Это бывший стольник, а ныне просто лакей, которого я поставила здесь. Он сопровождал меня и принес разные веши по просьбе Мадам; очевидно, он ждет моих приказаний. Хорошо, друг мой, ты нам больше не нужен, возвращайся к господину маршалу де Грамону и отнеси туда сундучок, который я тебе показала. Простите, сударь, это славный малый, но законченный дурак. Входите же.
Месье колебался, словно подозревая что-то; он смотрел вслед удалявшемуся графу. Мне пришлось пережить ужасные минуты: посреди коридора через высокое окно проникал очень яркий свет, отчего окружающий мрак казался еще более густым. Когда Гиш оказался там, он стал виден с головы до ног. Месье, пристально смотревший на моего брата, вероятно, узнал бы его, но нас выручила находчивость Гиша: именно в этом месте он нагнулся и сделал вид, что подбирает булавку, а затем на ходу приколол ее к своему рукаву. Этот ловкий ход и спокойствие графа избавили принца от всяческих опасений, если только они у него были.
Обойдя меня, Месье подошел к непричесанной Мадам, жеманничавшей у зеркала.
— Как, вы еще не одеты?! Нам придется вас ждать, и это меня радует. Быть может, теперь король избавится от своей страсти видеть вас там, где вам не следует быть.
— Что это значит?
— Я пришел, чтобы известить вас о том, что я придумал. Вы не будете больше участвовать в балете.
— Это доставляет мне большое удовольствие, и я буду продолжать танцевать.
— А я говорю, вы не будете больше танцевать. Разве королева танцует?
— Конечно, нет, никогда. Ей смертельно хочется танцевать, но король этого не желает.
— Зачем же вам поступать иначе? Зачем выставлять себя на сцене, подобно лицедеям?
— А как же король, Мадемуазель и многие другие принцессы да и вы сами?..
— Все это ничего не значит, дело только в вас. Матушка мне превосходно это объяснила сегодня утром: король хочет показать коренное различие между вами и королевой; он заставляет вас танцевать, чтобы ее позабавить, он ставит вас в один ряд с другими дамами, чтобы вы не выделялись, это умышленное желание вас унизить.
— Однако, сударь…
— Вы не будете больше танцевать.
— Подумайте хорошенько…
— Нет.
Принц продолжал рассуждать в том же духе в течение получаса, и я поняла, что он собирается держать нас взаперти. Это была новая выдумка королевы-матери, желавшей поссорить короля с Мадам; она могла удовлетворить свою ревность и ненависть лишь такой ценой. Делая Месье своим орудием мести, она наносила более точные удары и придавала им видимость смысла. Филипп верил матери, словно оракулу: ничто не могло поколебать ее власть над сыном, и лишь ее смерть положила этому конец.
С помощью просьб мы добились позволения ничего не нарушать в празднике, но при условии, что это будет в последний раз. Мадам дала слово, и, по-моему, она его сдержала; я не очень хорошо это помню, ведь у меня столько других воспоминаний!
То было время, когда двор покинул Фонтенбло и несчастный г-н Фуке устроил свой знаменитый бал. Разумеется, Мадам была там, и мы все тоже. Граф де Гиш получил разрешение показаться на балу, и это весьма его обрадовало. У него был необычайно элегантный костюм, и Пюигийем тоже был великолепно одет. Кроме того, все обращали внимание на графа де Шарни, которого называли в шутку сыном Луизон. Бедняга не мог такого вынести и постоянно обнажал из-за этого шпагу. У графа даже состоялась дуэль в Во, наделавшая много шума — в дело вмешалась сама Мадемуазель. Причина этой дуэли была связана со мной, а обидное прозвище послужило для нее лишь предлогом. Шарни терпеть не мог графа де Медина, на редкость красивого мужчину, ходившего за мной по пятам. Этот Медина играл однажды ночью с дворянами в их покоях (их было человек двадцать) и, на свою беду, назвал графа сыном Луизон. Он поплатился за это глазом, который Шарни мастерски пронзил рапирой.
Я была тогда счастливой и спокойной, не предполагая, что над моей головой собирается гроза. Все члены рода Гримальди сговорились — я была беременна, и они хотели, чтобы роды проходили в Монако, дабы явить народу наследника его правителей. Мне ничего не говорили, и я ни о чем не догадывалась. Я полагала, что мое положение прочно и можно не опасаться каких-либо посягательств на меня. Чтобы ладить со всеми, я не принимала больше участия в интригах брата; я притворялась, что мне нет до этого никакого дела, желая остаться незапятнанной в случае его изгнания. Пюигийем никогда еще не любил меня так сильно, он уделял все свое внимание только мне. Я была счастлива.
Господина Фуке чуть было не арестовали в Во, и дальнейшее всем известно; королева-мать, решившая его погубить по наущению г-жи де Шеврёз, отговорила короля от такого предосудительного поступка и добилась, чтобы он приказал задержать г-на Фуке только в Нанте, куда направлялся двор. Госпожа де Шеврёз была тайно обвенчана с неким дворянином по имени де Лег, ибо никто не хотел на ней жениться открыто. Именно этот дворянин, испытывавший неприязнь к суперинтенданту, погубил его. Мадам узнала об этом не раньше, чем все остальные.
Итак, речь шла о том, чтобы ехать в Нант; я собирала вещи, когда в одно прекрасное утро ко мне зашел отец и сказал, как обычно прохаживаясь между моих сундуков:
— Что за прекрасные наряды, моя бедная дочь, но, увы! Они отправятся не туда, куда вы полагаете.
— Почему?
— Вы укладываете эти туалеты, чтобы последовать за двором; так вот, вы за ним не последуете.
— Кто же мне помешает?
— Господа Гримальди.
— Да полноте же!
— Все готово, моя милая герцогиня; через неделю, хотите вы того или нет, вы будете на пути в Монако.
Я пришла в замешательство, и меня охватила дрожь. Однако не в моем характере было долго пребывать в унынии, я поспешно вскочила и, подойдя к маршалу, с яростью вскричала:
— И вы, сударь, вы это допустите?
— Господа Монако написали письмо королю, и его величество вчера известил меня об этом во время вечерней аудиенции. Месье немедленно с этим согласился, и мне остается только смириться.
— Ну, а я не смирюсь и никуда не поеду.
— Поедете.
— Вы же мне обещали…
— … что вам не придется жить в Монако, и я снова вам это обещаю, но один раз, хотя бы один раз, вы должны там побывать, и я не могу вас от этого уберечь. Оставайтесь там как можно меньше, возвращайтесь скорее, и я вас уверяю, что больше вы туда не вернетесь. Черт побери! Надо же быть благоразумной и не требовать невозможного.
— Я встану перед королем на колени.
— Вы сделаете глупость, и это ничего не даст.
— Ах, отец, отец, я этого не переживу.
— Вовсе нет. Вы вернетесь еще красивее, чем прежде, исполнив свой долг и подарив семье вашего мужа наследника, а затем будете царствовать здесь, и никто не станет вас больше мучить.
Я не смогла удержаться от слез, но отец не придал этому никакого значения. Он продолжал уговаривать меня таким образом, пока ему это не надоело, а затем ушел; г-н де Валантинуа явился тотчас же вслед за маршалом, и вы можете себе представить, как я его встретила. Он слушал меня с величайшим терпением до тех пор, пока я не заявила, что не собираюсь никуда ехать.
— Ах, что касается отъезда, сударыня, это другое дело. У меня есть приказ короля, а также согласие Месье и маршала; вы поедете, даже если мне придется насильно посадить вас в карету связанной.
— Унизить меня до такой степени!
— Это дело решенное; приготовьтесь, через два дня мы покинем Париж вслед за двором, но поедем по другой дороге.
— Когда же мы вернемся?
— Через несколько лет; мне необходимо находиться в Монако; впрочем, когда вы узнаете эту страну, вы уже не захотите оттуда уезжать.
— Ах! Фу! Какая мерзость! Я знаю, что такое ваша Италия, я читала письма ее королевского высочества и госпожи великой герцогини, чьи владения отнюдь не похожи на княжество Монако.
— Эти особы, — возразил мне князь с умильным видом, — совсем не любят своих мужей.
А я? Разве мог он этого не знать? Бесспорно одно: с моей стороны не было никакого притворства, и он сам вводил себя в заблуждение.
Теперь предстояло все рассказать Пюигийему, и это было отнюдь не легким делом; следовало также предупредить Мадам и моего брата, которые должны были, услышав о моем отъезде, разразиться громкими воплями. Хотя я и не вмешивалась в их любовные дела, одно лишь мое присутствие служило им защитой. Таким образом, я приготовилась к двум визитам, и мне не пришлось дол го ждать. Пюигийем явился ко мне рано утром.
Он пришел, когда я еще была в слезах. Что касается графа, он отнюдь не плакал, так как в нем было больше твердости, чем нежности, если только им не владели гордость и гнев.
— Я последую за вами, — тотчас же заявил он.
— Каким образом? Под каким предлогом?
— Еще не знаю, но я последую за вами. Я полюбила бы его только за эти слова.
Многие люди порицали мое чувство, многие кстати и некстати осуждали меня; правда состоит в том, что никто, за исключением любящей женщины, не мог знать, каким бесконечным очарованием был наделен этот человек, как он обращался с любимой женщиной — пока любил ее, увы! Я обладаю некоторым жизненным опытом, но никогда не встречала ничего подобного. Мадемуазель не напрасно сделала моего кузена графом д'Э и герцогом де Монпансье.
Мы провели вместе два часа, которые промелькнули как один миг. Граф обещал мне все уладить, чтобы наша разлука была как можно более краткой. Я немного успокоилась. Затем я отправилась на службу. Принцесса уже услышала печальную новость и встретила меня со слезами на глазах:
— Вы скоро вернетесь, милая герцогиня, я не смогу без вас обходиться, и ваш брат так сильно вас любит!
Я знала, чего стоила сильная любовь моего брата и не волновалась по этому поводу; напротив, отчасти это помогало мне примириться с отъездом. Я принимала поздравления, сыпавшиеся на меня со всех сторон.
— Скоро вы будете царствовать, — говорили мне. Увы, я и не помышляла о троне!
Месье подошел ко мне с сияющим видом:
— Я вас отпускаю, негодница, поскольку в любом случае мне это выгодно.
— Сударь, я умоляю вас, не верьте нелепым выдумкам по поводу графа де Гиша. Хотя он и вспыльчив, это самый преданный из ваших слуг.
— Как бы не так, герцогиня! Вы принимаете меня за кого-то другого. Я знаю то, что видел собственными глазами, и никто не убедит меня в обратном.
— И все же, если вы меня любите, мое мнение должно повлиять на ваши чувства.
— Вы смеетесь надо мной и подаете в этом пример другим.
— Вздор.
— Госпожа герцогиня, я вам больше не верю.
— Сударь, я являюсь или, вернее, была вашей лучшей подругой, но после подобного обращения не рассчитывайте на меня больше.
— Как вам будет угодно.
Мы расстались, поссорившись, и мне показалось, что это не обещает сердечным делам Мадам ничего хорошего.
X
— Я сообщу вам это, когда войду; я знаю, что вы здесь, поторопитесь.
— Это невозможно.
— Почему?
— Никто не увидит Мадам, пока она не одета.
Таким образом, я давала принцессе возможность прийти в себя; она возвращалась к жизни, и краски вновь заиграли на ее лице.
— Черт возьми! Я требую, откройте!
— Нет.
— Я прикажу взломать дверь.
Я разразилась громким смехом:
— Вам остается лишь сделать такую попытку.
— Вы не желаете открывать?
— Нет! Нет! Нет!
— Пусть Мадам тоже скажет нет.
Принцесса громко воскликнула:
— Нет!
— Хорошо.
Я прислушалась; за дверью снова воцарилась тишина; мы решили, что избавились от Месье, и я поспешила к другому выходу, чтобы взглянуть на нашего ветреника, как вдруг голос принца послышался именно с этой стороны; опасность, напротив, возрастала, и мы не знали, к какому средству нам прибегнуть.
— Дурак! Мошенник! Болван! — кричал Месье. — Что ты делаешь у этой двери? Кто тебе позволил подходить к покоям Мадам так близко? Живо убирайся отсюда или я проучу тебя, чтобы ты не вертелся возле ее служанок.
Я все поняла: Месье, введенный в заблуждение маскарадным костюмом брата, принял его в темноте за провинившегося лакея; я бы не удивилась, если бы принц ударил графа ногой, и, разумеется, чувствительный дворянин этого бы не стерпел, поэтому мне пришлось открыть дверь.
— А! Вы здесь, сударь! Вам не надо ничего показывать, вы и так все видите. Входите же, раз вы раскрыли наши уловки; гарнизон готов сдаться.
Я приняла как можно более жизнерадостный вид, но в то же время дрожала от страха.
— Что это за бездельник, сударыня? — спросил Месье, указывая на графа, притаившегося во мраке.
— Кто? Этот человек? Это бывший стольник, а ныне просто лакей, которого я поставила здесь. Он сопровождал меня и принес разные веши по просьбе Мадам; очевидно, он ждет моих приказаний. Хорошо, друг мой, ты нам больше не нужен, возвращайся к господину маршалу де Грамону и отнеси туда сундучок, который я тебе показала. Простите, сударь, это славный малый, но законченный дурак. Входите же.
Месье колебался, словно подозревая что-то; он смотрел вслед удалявшемуся графу. Мне пришлось пережить ужасные минуты: посреди коридора через высокое окно проникал очень яркий свет, отчего окружающий мрак казался еще более густым. Когда Гиш оказался там, он стал виден с головы до ног. Месье, пристально смотревший на моего брата, вероятно, узнал бы его, но нас выручила находчивость Гиша: именно в этом месте он нагнулся и сделал вид, что подбирает булавку, а затем на ходу приколол ее к своему рукаву. Этот ловкий ход и спокойствие графа избавили принца от всяческих опасений, если только они у него были.
Обойдя меня, Месье подошел к непричесанной Мадам, жеманничавшей у зеркала.
— Как, вы еще не одеты?! Нам придется вас ждать, и это меня радует. Быть может, теперь король избавится от своей страсти видеть вас там, где вам не следует быть.
— Что это значит?
— Я пришел, чтобы известить вас о том, что я придумал. Вы не будете больше участвовать в балете.
— Это доставляет мне большое удовольствие, и я буду продолжать танцевать.
— А я говорю, вы не будете больше танцевать. Разве королева танцует?
— Конечно, нет, никогда. Ей смертельно хочется танцевать, но король этого не желает.
— Зачем же вам поступать иначе? Зачем выставлять себя на сцене, подобно лицедеям?
— А как же король, Мадемуазель и многие другие принцессы да и вы сами?..
— Все это ничего не значит, дело только в вас. Матушка мне превосходно это объяснила сегодня утром: король хочет показать коренное различие между вами и королевой; он заставляет вас танцевать, чтобы ее позабавить, он ставит вас в один ряд с другими дамами, чтобы вы не выделялись, это умышленное желание вас унизить.
— Однако, сударь…
— Вы не будете больше танцевать.
— Подумайте хорошенько…
— Нет.
Принц продолжал рассуждать в том же духе в течение получаса, и я поняла, что он собирается держать нас взаперти. Это была новая выдумка королевы-матери, желавшей поссорить короля с Мадам; она могла удовлетворить свою ревность и ненависть лишь такой ценой. Делая Месье своим орудием мести, она наносила более точные удары и придавала им видимость смысла. Филипп верил матери, словно оракулу: ничто не могло поколебать ее власть над сыном, и лишь ее смерть положила этому конец.
С помощью просьб мы добились позволения ничего не нарушать в празднике, но при условии, что это будет в последний раз. Мадам дала слово, и, по-моему, она его сдержала; я не очень хорошо это помню, ведь у меня столько других воспоминаний!
То было время, когда двор покинул Фонтенбло и несчастный г-н Фуке устроил свой знаменитый бал. Разумеется, Мадам была там, и мы все тоже. Граф де Гиш получил разрешение показаться на балу, и это весьма его обрадовало. У него был необычайно элегантный костюм, и Пюигийем тоже был великолепно одет. Кроме того, все обращали внимание на графа де Шарни, которого называли в шутку сыном Луизон. Бедняга не мог такого вынести и постоянно обнажал из-за этого шпагу. У графа даже состоялась дуэль в Во, наделавшая много шума — в дело вмешалась сама Мадемуазель. Причина этой дуэли была связана со мной, а обидное прозвище послужило для нее лишь предлогом. Шарни терпеть не мог графа де Медина, на редкость красивого мужчину, ходившего за мной по пятам. Этот Медина играл однажды ночью с дворянами в их покоях (их было человек двадцать) и, на свою беду, назвал графа сыном Луизон. Он поплатился за это глазом, который Шарни мастерски пронзил рапирой.
Я была тогда счастливой и спокойной, не предполагая, что над моей головой собирается гроза. Все члены рода Гримальди сговорились — я была беременна, и они хотели, чтобы роды проходили в Монако, дабы явить народу наследника его правителей. Мне ничего не говорили, и я ни о чем не догадывалась. Я полагала, что мое положение прочно и можно не опасаться каких-либо посягательств на меня. Чтобы ладить со всеми, я не принимала больше участия в интригах брата; я притворялась, что мне нет до этого никакого дела, желая остаться незапятнанной в случае его изгнания. Пюигийем никогда еще не любил меня так сильно, он уделял все свое внимание только мне. Я была счастлива.
Господина Фуке чуть было не арестовали в Во, и дальнейшее всем известно; королева-мать, решившая его погубить по наущению г-жи де Шеврёз, отговорила короля от такого предосудительного поступка и добилась, чтобы он приказал задержать г-на Фуке только в Нанте, куда направлялся двор. Госпожа де Шеврёз была тайно обвенчана с неким дворянином по имени де Лег, ибо никто не хотел на ней жениться открыто. Именно этот дворянин, испытывавший неприязнь к суперинтенданту, погубил его. Мадам узнала об этом не раньше, чем все остальные.
Итак, речь шла о том, чтобы ехать в Нант; я собирала вещи, когда в одно прекрасное утро ко мне зашел отец и сказал, как обычно прохаживаясь между моих сундуков:
— Что за прекрасные наряды, моя бедная дочь, но, увы! Они отправятся не туда, куда вы полагаете.
— Почему?
— Вы укладываете эти туалеты, чтобы последовать за двором; так вот, вы за ним не последуете.
— Кто же мне помешает?
— Господа Гримальди.
— Да полноте же!
— Все готово, моя милая герцогиня; через неделю, хотите вы того или нет, вы будете на пути в Монако.
Я пришла в замешательство, и меня охватила дрожь. Однако не в моем характере было долго пребывать в унынии, я поспешно вскочила и, подойдя к маршалу, с яростью вскричала:
— И вы, сударь, вы это допустите?
— Господа Монако написали письмо королю, и его величество вчера известил меня об этом во время вечерней аудиенции. Месье немедленно с этим согласился, и мне остается только смириться.
— Ну, а я не смирюсь и никуда не поеду.
— Поедете.
— Вы же мне обещали…
— … что вам не придется жить в Монако, и я снова вам это обещаю, но один раз, хотя бы один раз, вы должны там побывать, и я не могу вас от этого уберечь. Оставайтесь там как можно меньше, возвращайтесь скорее, и я вас уверяю, что больше вы туда не вернетесь. Черт побери! Надо же быть благоразумной и не требовать невозможного.
— Я встану перед королем на колени.
— Вы сделаете глупость, и это ничего не даст.
— Ах, отец, отец, я этого не переживу.
— Вовсе нет. Вы вернетесь еще красивее, чем прежде, исполнив свой долг и подарив семье вашего мужа наследника, а затем будете царствовать здесь, и никто не станет вас больше мучить.
Я не смогла удержаться от слез, но отец не придал этому никакого значения. Он продолжал уговаривать меня таким образом, пока ему это не надоело, а затем ушел; г-н де Валантинуа явился тотчас же вслед за маршалом, и вы можете себе представить, как я его встретила. Он слушал меня с величайшим терпением до тех пор, пока я не заявила, что не собираюсь никуда ехать.
— Ах, что касается отъезда, сударыня, это другое дело. У меня есть приказ короля, а также согласие Месье и маршала; вы поедете, даже если мне придется насильно посадить вас в карету связанной.
— Унизить меня до такой степени!
— Это дело решенное; приготовьтесь, через два дня мы покинем Париж вслед за двором, но поедем по другой дороге.
— Когда же мы вернемся?
— Через несколько лет; мне необходимо находиться в Монако; впрочем, когда вы узнаете эту страну, вы уже не захотите оттуда уезжать.
— Ах! Фу! Какая мерзость! Я знаю, что такое ваша Италия, я читала письма ее королевского высочества и госпожи великой герцогини, чьи владения отнюдь не похожи на княжество Монако.
— Эти особы, — возразил мне князь с умильным видом, — совсем не любят своих мужей.
А я? Разве мог он этого не знать? Бесспорно одно: с моей стороны не было никакого притворства, и он сам вводил себя в заблуждение.
Теперь предстояло все рассказать Пюигийему, и это было отнюдь не легким делом; следовало также предупредить Мадам и моего брата, которые должны были, услышав о моем отъезде, разразиться громкими воплями. Хотя я и не вмешивалась в их любовные дела, одно лишь мое присутствие служило им защитой. Таким образом, я приготовилась к двум визитам, и мне не пришлось дол го ждать. Пюигийем явился ко мне рано утром.
Он пришел, когда я еще была в слезах. Что касается графа, он отнюдь не плакал, так как в нем было больше твердости, чем нежности, если только им не владели гордость и гнев.
— Я последую за вами, — тотчас же заявил он.
— Каким образом? Под каким предлогом?
— Еще не знаю, но я последую за вами. Я полюбила бы его только за эти слова.
Многие люди порицали мое чувство, многие кстати и некстати осуждали меня; правда состоит в том, что никто, за исключением любящей женщины, не мог знать, каким бесконечным очарованием был наделен этот человек, как он обращался с любимой женщиной — пока любил ее, увы! Я обладаю некоторым жизненным опытом, но никогда не встречала ничего подобного. Мадемуазель не напрасно сделала моего кузена графом д'Э и герцогом де Монпансье.
Мы провели вместе два часа, которые промелькнули как один миг. Граф обещал мне все уладить, чтобы наша разлука была как можно более краткой. Я немного успокоилась. Затем я отправилась на службу. Принцесса уже услышала печальную новость и встретила меня со слезами на глазах:
— Вы скоро вернетесь, милая герцогиня, я не смогу без вас обходиться, и ваш брат так сильно вас любит!
Я знала, чего стоила сильная любовь моего брата и не волновалась по этому поводу; напротив, отчасти это помогало мне примириться с отъездом. Я принимала поздравления, сыпавшиеся на меня со всех сторон.
— Скоро вы будете царствовать, — говорили мне. Увы, я и не помышляла о троне!
Месье подошел ко мне с сияющим видом:
— Я вас отпускаю, негодница, поскольку в любом случае мне это выгодно.
— Сударь, я умоляю вас, не верьте нелепым выдумкам по поводу графа де Гиша. Хотя он и вспыльчив, это самый преданный из ваших слуг.
— Как бы не так, герцогиня! Вы принимаете меня за кого-то другого. Я знаю то, что видел собственными глазами, и никто не убедит меня в обратном.
— И все же, если вы меня любите, мое мнение должно повлиять на ваши чувства.
— Вы смеетесь надо мной и подаете в этом пример другим.
— Вздор.
— Госпожа герцогиня, я вам больше не верю.
— Сударь, я являюсь или, вернее, была вашей лучшей подругой, но после подобного обращения не рассчитывайте на меня больше.
— Как вам будет угодно.
Мы расстались, поссорившись, и мне показалось, что это не обещает сердечным делам Мадам ничего хорошего.
X
Стало быть, надо было уезжать! Это повергло нас с Пюигийемом в отчаяние. Я простилась с двором за неделю до того, как покинула Париж, и все оставшееся время посвятила нам с графом. Мадам разрыдалась: она нуждалась во мне. Любовная связь моего брата развивалась успешно, но они с принцессой были окружены врагами и подвергались серьезным опасностям. Кто мог меня заменить? Лавальер и целая стая фрейлин ограничивали свободу принцессы, она опасалась их больше, чем готова была такое допустить, и ревновала новую любовь короля сильнее, чем признавалась в этом. Мадам вполне резонно сожалела обо мне — после моего отъезда они вместе с моим братом делали только глупости; граф де Гиш при всем своем уме так и не научился себя вести, поскольку чрезмерно усложнял свою жизнь и свои чувства. Что касается Мадам, то ее гордость, кокетство и желание властвовать постоянно ослепляли ее, не позволяя видеть себя и других в истинном свете.
Когда я прощалась с королем, он не сводил с меня глаз — ведь я была очень красива — и произнес на прощание:
— Сударыня, возвращайтесь к нам скорее и не покидайте нас больше. Мне очень хотелось ему ответить: «Ах, ваше величество, я бы с радостью осталась с вами прямо сейчас».
Однако я не посмела это сказать; отец не поддержал бы меня, а я была не настолько сильной, чтобы в одиночку противостоять всему клану Гримальди. Со слезами на глазах я покинула дворец; королева-мать, не забывшая обо мне, приняла меня в виде исключения (в ту пору она уже сильно страдала от рака, но тем не менее собиралась ехать в Нант). Его величество назвал меня во время беседы с г-ном де Валантинуа одним из цветков французского двора, отчего князь преисполнился гордости, а я стала еще более непокорной.
Я считала часы и минуты и, видя как они пролетают, испытывала безумную боль: стоит ли хоть один мужчина таких страданий! Мысль о грядущем путешествии наедине с г-ном де Валантинуа нагоняла на меня смертельную тоску: о чем он собирался со мной говорить во время этого долгого пути? Мне пришла в голову одна мысль, и я поспешила приступить к ее исполнению. Сославшись на беременность, я попросила для себя носилки; они были нужны мне, чтобы с удобством в них расположиться и не видеть на протяжении более двухсот льё неприятное лицо князя.
Я призналась в этом только Блондо, моей неизменной наперснице. В качестве утешения муж взял с собой немалое количество бутылок вина и кого-то вроде капеллана, который преклонялся перед его гением и выслушивал его дурацкие речи с сияющим видом. Это был еще один глупец.
Все было готово, и следовало отправляться в путь. Однако я оттягивала отъезд под предлогом усталости и недомогания, и мне удалось провести в Париже еще четыре-пять дней. Я не в силах была расстаться с человеком, которого, на свою беду, так сильно любила; наконец, настал роковой момент прощания; то были душераздирающие минуты — мне мерещились всяческие ужасы, у меня были страшные предчувствия: я боялась, что больше никогда не увижу графа, и будущее казалось мне беспросветным.
Спать я легла обессиленной, а на рассвете меня разбудили; мне почудилось, что небо облачилось в траур, как и мое сердце, солнце для меня померкло: мой возлюбленный забрал его с собой. Блондо вручила мне письмо; я увидела знакомый почерк и немедленно распечатала конверт; мои глаза были полны слез, но все же я была уверена, что это послание облегчит мои страдания. Разве тот, кого мы любим, не способен утешить нас всего лишь одним словом, одним взглядом, даже одним только помыслом о нас?
Вот оно, это письмо, я его переписываю. У меня сохранились все письма графа, и я знаю их наизусть; с тех пор как я заболела, это мое единственное чтение!
«Не терзайтесь, не горюйте, моя прекрасная герцогиня, я не собираюсь Вас покидать, я ни за что бы не согласился с Вами расстаться. Ничему не удивляйтесь, приготовьтесь вскоре меня увидеть в непривычном виде, в котором Вы одна сможете меня узнать; не говорите ни слова, не показывайте своего изумления, и мы снова встретимся наперекор ревнивцам, невзирая на трудности. Вы меня знаете, Вам известно, на что я способен, когда захочу; так вот, я не собираюсь терять райское блаженство от созерцания Вашей улыбки, и свет Ваших глаз необходим мне как воздух. Ваш раб, дорогая кузина, Пюигийем».
— Блондо! Блондо! Мы скоро его увидим! Он не покинет меня, Блондо, слышишь? Будь настороже, когда мы двинемся в путь, он там объявится. Где? Как? Я не знаю, но он там будет, он это сказал. Глупышка! Я верила тогда всему, что говорил кузен!
Итак, я села в свои носилки с радостью, вернувшей меня к жизни. Господин де Валантинуа и прочие, еще накануне видевшие меня умирающей, не могли опомниться от удивления. Отец, пришедший нас проводить, сделал мне комплимент в своем духе; я не решаюсь воспроизвести его дословно, но общий смысл был таков:
— Право, дочь моя, судя по блеску ваших глаз, так и хочется верить, что вы провели эту ночь в приятном обществе. Господин де Валантинуа не преминул сказать в ответ какую-то глупость. Мы отправились в путь: мой муж ехал вместе со своим аббатом Палди и довольно привлекательным секретарем (это был внебрачный сын маршала де Вильруа, и, разумеется, он обожал меня); кроме того, с ними ехал один карлик, которого г-н Монако купил, чтобы сделать мне сюрприз — его держали вдали от меня в связи с моим состоянием, спрятав в карете за занавесками, и он не показывался до тех пор, пока я не разрешилась от бремени. Карлик был сущей обезьяной в отношении проказ; он был очень умен и не более уродлив, чем это полагалось ему по природе. Он был превосходно сложен и казался истинным мужчиной, на которого смотришь через уменьшительные стекла. Этот человек был родом из Польши, где имеется несметное множество карликов; звали его Ладислав Куски; из его имени сделали прозвище Ласки, которое он носил всю свою жизнь. Он умер в прошлом году от несварения желудка, объевшись кровяной колбасой, которая была толще, чем он.
Едва мы выехали из Парижа, как, оглядываясь по сторонам, я заметила какого-то человека на резвой лошадке, бежавшей иноходью; на нем был плащ из грубого камлота, а позади седла виднелись туго набитые тюки — словом, у всадника был вид купца, торгующего вразнос. Из-под шляпы, надвинутой на лоб, выглядывали большие очки, из-за чего он казался еще довольно бодрым стариком, который, однако, уже успел поседеть. Незнакомец путешествовал один, с большим псом, похожим на пиренейских собак (эта порода была мне хорошо знакома). Всадник находился возле моих носилок всего несколько минут, а затем затерялся среди слуг позади экипажей. Ежедневно мы преодолевали на своих лошадях небольшие расстояния. И тут неизвестно почему мне пришла в голову безумная мысль.
— Блондо! — воскликнула я. — Это граф.
Она рассмеялась:
— И это господин граф, сударыня?
— Да, Блондо, это он, я в этом уверена, я его узнала; это он, это он, повторяю, вот увидишь!
Я не видела этого человека до самого обеда; когда же я спросила Блондо, здесь ли он еще, она отвечала, что торговец едет в арьергарде, оживленно беседуя с конюхами и стремянными, которые вели лошадей за поводья.
— Мыслимо ли, сударыня, чтобы господин граф вел разговоры со слугами из конюшни его светлости?
— Он стал бы говорить с самим дьяволом ради того, чтобы быть ко мне ближе, моя бедная Блондо, ты его совсем не знаешь.
Около полудня мы остановились для отдыха на уединенном постоялом дворе; мой повар прибыл туда заранее и приготовил для нас трапезу. Я поднялась в лучшую комнату гостиницы, озираясь в поисках торговца: я была убеждена, что он вскоре появится здесь со своими тюками. Так оно и случилось. Секретарь г-на де Валантинуа, страстно желавший ко мне приблизиться и ничего не подозревавший, доложил мне о приходе купца.
— Господин де Помаре, так вы говорите, что это какой-то мелкий торговец?
Маршал позволял аббату носить это имя по названию какого-то небольшого ленного владения.
— Да, госпожа герцогиня, у него товары из Леванта, как он уверяет.
— Ах, Боже мой! Как бы он не заразил нас чумой!
Это восклицание прозвучало столь естественно, что Блондо решила, будто я избавилась от своего заблуждения.
— Нет, нет, сударыня, этот человек уже продавал свои товары всему двору и даже господину графу де Гишу; он утверждает, что приходил к госпоже герцогине, но его к ней не допустили.
— Что ж, пусть он войдет! — небрежно отвечала я. Ах! Как билось при этом мое сердце! Господин де Валантинуа был рядом.
И вот, коробейник входит, не переставая кланяться, со шляпой в руке и в очках на носу; длинные волосы и белоснежная борода обрамляли его лицо; это был не Пюигийем, это не мог быть он: то был какой-то безобразный еврей. Я остолбенела, а Блондо глядела на меня с победоносным видом.
Между тем торговец приближался, не говоря ни слова. Когда он подошел ко мне совсем близко, я взглянула на край его щеки, видневшийся между очками и бородой, и вздрогнула: я не могла обмануться, только я, любившая графа, была способна его узнать: это был он… он, и никто другой! Я не удержалась от жеста изумления; знакомые глаза блеснули сквозь грязные стекла очков — это был его взгляд! Он призывал меня к осторожности.
— Сударыня… ваше высочество… — произнес вошедший сдавленным голосом, звучавшим, как голос из загробного мира, — сударыня, ваше высочество, купите эту парчу и эту камку, я бедный еврей, и мне нужны деньги.
Я дрожала так, что на это было жалко смотреть, и ничего не отвечала. У меня едва хватило сил махнуть рукой в знак согласия. Господин де Валантинуа проявил не свойственную ему учтивость.
— Есть ли у тебя красивые вещи, старый еврей, или же ты рассчитываешь хитростью заполучить наши денежки? Покажи-ка госпоже герцогине, что лежит на дне твоего мешка, и она выберет то, что ей понравится.
Торговец чрезвычайно спокойно распаковал свои тюки и показал нам ткани, драгоценные камни и прочие предметы, способные ослепить нас своим великолепием, — все это действительно было привезено из Леванта. Граф одолжил товары и одежду у одного еврея, обещав помочь ему совершить выгодную сделку в знак благодарности за его любезность. Мне это было неизвестно, и я не могла опомниться от удивления. Я купила почти все товары купца. Господин де Валантинуа скорчил странную гримасу, но я не придала этому значения, продолжая сваливать в кучу браслеты, ожерелья, кринолины и платья — Блондо взвалила на себя эту ношу.
Пюигийем превосходно сыграл свою роль: никто ничего не заподозрил, даже влюбленный секретарь, которому я подарила перстень. Еврей удалился, волоча ногу; он торговался, как настоящий ростовщик, не уступая в цене и упорно настаивая на своем — он был достойным противником герцога, превосходившего скупостью всех евреев вместе взятых.
Вечером, уже в другой гостинице, я отправилась после ужина к себе в комнату. Блондо сказала мне шепотом, что граф пришел и ждет. Слава Богу, это был уже не купец, а красивый придворный, очаровательный дворянин в маске, элегантный, а главное, влюбленный; горничная без труда провела его в дом, в то время как мы и вся наша свита были заняты трапезой. Какая это была радость! По-моему, я еще больше влюбилась в кузена; мне казалось, что я не видела его целую вечность… Я так была ему благодарна за спектакль, который он устроил, за все эти хлопоты, которые он доставлял себе ради меня!..
На следующий день торговец снова присоединился к нам. Сославшись на то, что в его тюках лежат большие ценности, он униженно попросил разрешения идти за кортежем вместе с нашими слугами в течение трех дней. Господин де Валантинуа ему отказал, опасаясь, что я куплю еще какую-нибудь безделушку, но я не приняла это в расчет и, напротив, приказала, чтобы еврея хорошо приняли, заверив своего супруга, что мне больше ничего не нужно.
Я была в восторге от этой поездки — все эти угрозы, опасения и трудности делали наши свидания более сладостными и нежными. Каждый вечер я просила кузена не следовать более за нами, трепеща от страха, что он согласится со мной. Утром мои глаза вновь искали бедного еврея, смиренно затерявшегося среди самых ничтожных из наших слуг; я содрогалась при мысли, что больше его не увижу, и вздыхала с облегчением, обнаружив его на месте. Господин де Валантинуа уже не обращал на купца внимание.
Так продолжалось целую неделю, а затем мы распрощались друг с другом; граф не мог покинуть двор на более долгий срок — это значило поставить под угрозу только что зародившуюся благосклонность к нему короля. Наутро я спустилась вниз с разбитым сердцем; я не держалась на ногах, и меня пришлось отнести в носилки. В тот миг, когда меня в них усаживали, Блондо, державшая меня под руки, вздрогнула от удивления.
— В чем дело? — спросила я.
Горничная ответила мне жестом; когда лакеи удалились, она показала мне записку.
Когда я прощалась с королем, он не сводил с меня глаз — ведь я была очень красива — и произнес на прощание:
— Сударыня, возвращайтесь к нам скорее и не покидайте нас больше. Мне очень хотелось ему ответить: «Ах, ваше величество, я бы с радостью осталась с вами прямо сейчас».
Однако я не посмела это сказать; отец не поддержал бы меня, а я была не настолько сильной, чтобы в одиночку противостоять всему клану Гримальди. Со слезами на глазах я покинула дворец; королева-мать, не забывшая обо мне, приняла меня в виде исключения (в ту пору она уже сильно страдала от рака, но тем не менее собиралась ехать в Нант). Его величество назвал меня во время беседы с г-ном де Валантинуа одним из цветков французского двора, отчего князь преисполнился гордости, а я стала еще более непокорной.
Я считала часы и минуты и, видя как они пролетают, испытывала безумную боль: стоит ли хоть один мужчина таких страданий! Мысль о грядущем путешествии наедине с г-ном де Валантинуа нагоняла на меня смертельную тоску: о чем он собирался со мной говорить во время этого долгого пути? Мне пришла в голову одна мысль, и я поспешила приступить к ее исполнению. Сославшись на беременность, я попросила для себя носилки; они были нужны мне, чтобы с удобством в них расположиться и не видеть на протяжении более двухсот льё неприятное лицо князя.
Я призналась в этом только Блондо, моей неизменной наперснице. В качестве утешения муж взял с собой немалое количество бутылок вина и кого-то вроде капеллана, который преклонялся перед его гением и выслушивал его дурацкие речи с сияющим видом. Это был еще один глупец.
Все было готово, и следовало отправляться в путь. Однако я оттягивала отъезд под предлогом усталости и недомогания, и мне удалось провести в Париже еще четыре-пять дней. Я не в силах была расстаться с человеком, которого, на свою беду, так сильно любила; наконец, настал роковой момент прощания; то были душераздирающие минуты — мне мерещились всяческие ужасы, у меня были страшные предчувствия: я боялась, что больше никогда не увижу графа, и будущее казалось мне беспросветным.
Спать я легла обессиленной, а на рассвете меня разбудили; мне почудилось, что небо облачилось в траур, как и мое сердце, солнце для меня померкло: мой возлюбленный забрал его с собой. Блондо вручила мне письмо; я увидела знакомый почерк и немедленно распечатала конверт; мои глаза были полны слез, но все же я была уверена, что это послание облегчит мои страдания. Разве тот, кого мы любим, не способен утешить нас всего лишь одним словом, одним взглядом, даже одним только помыслом о нас?
Вот оно, это письмо, я его переписываю. У меня сохранились все письма графа, и я знаю их наизусть; с тех пор как я заболела, это мое единственное чтение!
«Не терзайтесь, не горюйте, моя прекрасная герцогиня, я не собираюсь Вас покидать, я ни за что бы не согласился с Вами расстаться. Ничему не удивляйтесь, приготовьтесь вскоре меня увидеть в непривычном виде, в котором Вы одна сможете меня узнать; не говорите ни слова, не показывайте своего изумления, и мы снова встретимся наперекор ревнивцам, невзирая на трудности. Вы меня знаете, Вам известно, на что я способен, когда захочу; так вот, я не собираюсь терять райское блаженство от созерцания Вашей улыбки, и свет Ваших глаз необходим мне как воздух. Ваш раб, дорогая кузина, Пюигийем».
— Блондо! Блондо! Мы скоро его увидим! Он не покинет меня, Блондо, слышишь? Будь настороже, когда мы двинемся в путь, он там объявится. Где? Как? Я не знаю, но он там будет, он это сказал. Глупышка! Я верила тогда всему, что говорил кузен!
Итак, я села в свои носилки с радостью, вернувшей меня к жизни. Господин де Валантинуа и прочие, еще накануне видевшие меня умирающей, не могли опомниться от удивления. Отец, пришедший нас проводить, сделал мне комплимент в своем духе; я не решаюсь воспроизвести его дословно, но общий смысл был таков:
— Право, дочь моя, судя по блеску ваших глаз, так и хочется верить, что вы провели эту ночь в приятном обществе. Господин де Валантинуа не преминул сказать в ответ какую-то глупость. Мы отправились в путь: мой муж ехал вместе со своим аббатом Палди и довольно привлекательным секретарем (это был внебрачный сын маршала де Вильруа, и, разумеется, он обожал меня); кроме того, с ними ехал один карлик, которого г-н Монако купил, чтобы сделать мне сюрприз — его держали вдали от меня в связи с моим состоянием, спрятав в карете за занавесками, и он не показывался до тех пор, пока я не разрешилась от бремени. Карлик был сущей обезьяной в отношении проказ; он был очень умен и не более уродлив, чем это полагалось ему по природе. Он был превосходно сложен и казался истинным мужчиной, на которого смотришь через уменьшительные стекла. Этот человек был родом из Польши, где имеется несметное множество карликов; звали его Ладислав Куски; из его имени сделали прозвище Ласки, которое он носил всю свою жизнь. Он умер в прошлом году от несварения желудка, объевшись кровяной колбасой, которая была толще, чем он.
Едва мы выехали из Парижа, как, оглядываясь по сторонам, я заметила какого-то человека на резвой лошадке, бежавшей иноходью; на нем был плащ из грубого камлота, а позади седла виднелись туго набитые тюки — словом, у всадника был вид купца, торгующего вразнос. Из-под шляпы, надвинутой на лоб, выглядывали большие очки, из-за чего он казался еще довольно бодрым стариком, который, однако, уже успел поседеть. Незнакомец путешествовал один, с большим псом, похожим на пиренейских собак (эта порода была мне хорошо знакома). Всадник находился возле моих носилок всего несколько минут, а затем затерялся среди слуг позади экипажей. Ежедневно мы преодолевали на своих лошадях небольшие расстояния. И тут неизвестно почему мне пришла в голову безумная мысль.
— Блондо! — воскликнула я. — Это граф.
Она рассмеялась:
— И это господин граф, сударыня?
— Да, Блондо, это он, я в этом уверена, я его узнала; это он, это он, повторяю, вот увидишь!
Я не видела этого человека до самого обеда; когда же я спросила Блондо, здесь ли он еще, она отвечала, что торговец едет в арьергарде, оживленно беседуя с конюхами и стремянными, которые вели лошадей за поводья.
— Мыслимо ли, сударыня, чтобы господин граф вел разговоры со слугами из конюшни его светлости?
— Он стал бы говорить с самим дьяволом ради того, чтобы быть ко мне ближе, моя бедная Блондо, ты его совсем не знаешь.
Около полудня мы остановились для отдыха на уединенном постоялом дворе; мой повар прибыл туда заранее и приготовил для нас трапезу. Я поднялась в лучшую комнату гостиницы, озираясь в поисках торговца: я была убеждена, что он вскоре появится здесь со своими тюками. Так оно и случилось. Секретарь г-на де Валантинуа, страстно желавший ко мне приблизиться и ничего не подозревавший, доложил мне о приходе купца.
— Господин де Помаре, так вы говорите, что это какой-то мелкий торговец?
Маршал позволял аббату носить это имя по названию какого-то небольшого ленного владения.
— Да, госпожа герцогиня, у него товары из Леванта, как он уверяет.
— Ах, Боже мой! Как бы он не заразил нас чумой!
Это восклицание прозвучало столь естественно, что Блондо решила, будто я избавилась от своего заблуждения.
— Нет, нет, сударыня, этот человек уже продавал свои товары всему двору и даже господину графу де Гишу; он утверждает, что приходил к госпоже герцогине, но его к ней не допустили.
— Что ж, пусть он войдет! — небрежно отвечала я. Ах! Как билось при этом мое сердце! Господин де Валантинуа был рядом.
И вот, коробейник входит, не переставая кланяться, со шляпой в руке и в очках на носу; длинные волосы и белоснежная борода обрамляли его лицо; это был не Пюигийем, это не мог быть он: то был какой-то безобразный еврей. Я остолбенела, а Блондо глядела на меня с победоносным видом.
Между тем торговец приближался, не говоря ни слова. Когда он подошел ко мне совсем близко, я взглянула на край его щеки, видневшийся между очками и бородой, и вздрогнула: я не могла обмануться, только я, любившая графа, была способна его узнать: это был он… он, и никто другой! Я не удержалась от жеста изумления; знакомые глаза блеснули сквозь грязные стекла очков — это был его взгляд! Он призывал меня к осторожности.
— Сударыня… ваше высочество… — произнес вошедший сдавленным голосом, звучавшим, как голос из загробного мира, — сударыня, ваше высочество, купите эту парчу и эту камку, я бедный еврей, и мне нужны деньги.
Я дрожала так, что на это было жалко смотреть, и ничего не отвечала. У меня едва хватило сил махнуть рукой в знак согласия. Господин де Валантинуа проявил не свойственную ему учтивость.
— Есть ли у тебя красивые вещи, старый еврей, или же ты рассчитываешь хитростью заполучить наши денежки? Покажи-ка госпоже герцогине, что лежит на дне твоего мешка, и она выберет то, что ей понравится.
Торговец чрезвычайно спокойно распаковал свои тюки и показал нам ткани, драгоценные камни и прочие предметы, способные ослепить нас своим великолепием, — все это действительно было привезено из Леванта. Граф одолжил товары и одежду у одного еврея, обещав помочь ему совершить выгодную сделку в знак благодарности за его любезность. Мне это было неизвестно, и я не могла опомниться от удивления. Я купила почти все товары купца. Господин де Валантинуа скорчил странную гримасу, но я не придала этому значения, продолжая сваливать в кучу браслеты, ожерелья, кринолины и платья — Блондо взвалила на себя эту ношу.
Пюигийем превосходно сыграл свою роль: никто ничего не заподозрил, даже влюбленный секретарь, которому я подарила перстень. Еврей удалился, волоча ногу; он торговался, как настоящий ростовщик, не уступая в цене и упорно настаивая на своем — он был достойным противником герцога, превосходившего скупостью всех евреев вместе взятых.
Вечером, уже в другой гостинице, я отправилась после ужина к себе в комнату. Блондо сказала мне шепотом, что граф пришел и ждет. Слава Богу, это был уже не купец, а красивый придворный, очаровательный дворянин в маске, элегантный, а главное, влюбленный; горничная без труда провела его в дом, в то время как мы и вся наша свита были заняты трапезой. Какая это была радость! По-моему, я еще больше влюбилась в кузена; мне казалось, что я не видела его целую вечность… Я так была ему благодарна за спектакль, который он устроил, за все эти хлопоты, которые он доставлял себе ради меня!..
На следующий день торговец снова присоединился к нам. Сославшись на то, что в его тюках лежат большие ценности, он униженно попросил разрешения идти за кортежем вместе с нашими слугами в течение трех дней. Господин де Валантинуа ему отказал, опасаясь, что я куплю еще какую-нибудь безделушку, но я не приняла это в расчет и, напротив, приказала, чтобы еврея хорошо приняли, заверив своего супруга, что мне больше ничего не нужно.
Я была в восторге от этой поездки — все эти угрозы, опасения и трудности делали наши свидания более сладостными и нежными. Каждый вечер я просила кузена не следовать более за нами, трепеща от страха, что он согласится со мной. Утром мои глаза вновь искали бедного еврея, смиренно затерявшегося среди самых ничтожных из наших слуг; я содрогалась при мысли, что больше его не увижу, и вздыхала с облегчением, обнаружив его на месте. Господин де Валантинуа уже не обращал на купца внимание.
Так продолжалось целую неделю, а затем мы распрощались друг с другом; граф не мог покинуть двор на более долгий срок — это значило поставить под угрозу только что зародившуюся благосклонность к нему короля. Наутро я спустилась вниз с разбитым сердцем; я не держалась на ногах, и меня пришлось отнести в носилки. В тот миг, когда меня в них усаживали, Блондо, державшая меня под руки, вздрогнула от удивления.
— В чем дело? — спросила я.
Горничная ответила мне жестом; когда лакеи удалились, она показала мне записку.