Людовик с математической точностью доказывал, что хорошенькие женщины никогда не могут быть больны серьезно, и четверть часа отстаивал этот парадокс с жаром, которого почти нельзя было ожидать от такого флегматика.
Жан Робер рассказал план драмы, которую собирался написать для Бокажа и мадам Дорваль, а Сальватор сделал по этому поводу несколько весьма метких замечаний.
Бутылки быстро сменялись одна другою. Петрюс и Людовик условились подпоить Сальватора, чтобы заставить его разговориться; но, как оно всегда в подобных случаях бывает, кончилось тем, что Сальватор был совершенно трезв и спокоен, а сами они сильно захмелели.
Что касается Жана Робера, то он даже в кабаках пил только одну чистую воду.
Между тем, вино разбирало Людовика и Петрюса все более и более. Они дошли до того, что стали рассказывать бессмыслицу, повторяли одни и те же слова и остроты, наконец осовели окончательно и заснули.
VIII. Пока Людовик и Петрюс спали
IX. Два друга Сальватора
X. Беседа поэта с собакой
Жан Робер рассказал план драмы, которую собирался написать для Бокажа и мадам Дорваль, а Сальватор сделал по этому поводу несколько весьма метких замечаний.
Бутылки быстро сменялись одна другою. Петрюс и Людовик условились подпоить Сальватора, чтобы заставить его разговориться; но, как оно всегда в подобных случаях бывает, кончилось тем, что Сальватор был совершенно трезв и спокоен, а сами они сильно захмелели.
Что касается Жана Робера, то он даже в кабаках пил только одну чистую воду.
Между тем, вино разбирало Людовика и Петрюса все более и более. Они дошли до того, что стали рассказывать бессмыслицу, повторяли одни и те же слова и остроты, наконец осовели окончательно и заснули.
VIII. Пока Людовик и Петрюс спали
Как только мерный храп возвестил, что двое младших собеседников окончательно отказались от всякого участия в разговоре, Сальватор поставил локти на стол, подпер голову руками и, пристально глядя в лицо Жана Робера, спросил его:
– Скажите, пожалуйста, господин поэт, зачем вы пришли сюда сегодня ночью?
– Затем, чтобы доставить удовольствие моим друзьям Петрюсу и Людовику.
– Только единственно за этим?
– Единственно!
– И ничто другое не побуждало вас оказать им эту любезность?
– Насколько мне известно, ничто.
– Вы в этом вполне уверены?
– Насколько вообще можно быть уверенным в самом себе.
– В таком случае вы не обманываете меня, но обманываетесь сами… Нет, эти двое молодых людей, которые почивают теперь невинным сном, были вовсе не причиной, а только предлогом для вашего прихода сюда. И знаете ли, зачем вы сюда пришли? Ну, так я скажу вам это. Вы пришли сюда ради наблюдений, необходимых для философа, поэта, романиста и драматурга. Вы пришли изучить сердце человеческое inanima vili, как выражаются в школе. Правда это?
– Да, в ваших словах есть доля правды, – улыбаясь, согласился Жан Робер. – До сих пор я писал только для театра, но не хочу ограничиваться этим. Мне хотелось бы начать писать бытовые романы, но писать их так, как писал свои пьесы Шекспир, охватывая целый исторический период и выводя на сцену все общество целиком, от могильщика до принца Гамлета включительно. И, признаюсь вам, в «Гамлете» сцена с могильщиком не кажется мне хуже других, а гробокопателей и осквернителей трупов я не нахожу худшими философами, чем остальные.
– Да, я, может быть, даже вполне согласен с вашим мнением, но, говоря откровенно, вы взялись за это дело не так, как следовало, вернее, вы избрали не то место для своих наблюдений. Как и где показывает своих могильщиков Шекспир? По колено в могиле, с голым черепом в руках, на самом месте их назначения, а вовсе не в кабаке виноторговца Иоганна, к которому первый могильщик посылает второго за стаканом эля. Если хотите быть поэтом, влюбитесь в женщину и бродите по лесу. Хотите сделаться драматургом, – бывайте в свете до полуночи, изучайте Мольера и Шекспира до двух часов, проспите часов шесть, закрепите свои воспоминания чтением и пишите от девяти часов утра до полудня. Если хотите написать роман, возьмите Лесажа, Вальтера Скотта и Купера, т. е. художников характеров, нравов и природы, изучайте человека у него дома – в его мастерской, если он художник, за его конторкой, если он негоциант, в его кабинете, если он министр, на троне, если он король, – но никогда не смотрите на него в кабаках, куда он приходит утомленный и откуда уходит пьяный. Вот именно на кабаках-то и следовало бы вывешивать знаменитую дантовскую надпись: «Оставь надежды всяк сюда входящий». И затем: что за отвратительную ночь выбрали вы для своих наблюдений! Последнюю ночь карнавала, когда ни один из этих людей не на своем месте, когда все они заложили все, до последнего тюфяка, чтобы раздобыть костюмы получше, чтобы под их прикрытием обворовывать людей богатых, – одним словом, в сегодняшнюю ночь они сами на себя не похожи! Да, господин наблюдатель, – заключил Сальватор, пожимая плечами, – нельзя не заметить, что вы делали свои наблюдения довольно странным способом!
– Продолжайте, продолжайте, – промолвил Жан Робер, – я вас слушаю.
– Хорошо. Что сказали бы вы о человеке, который вздумал бы изучать сердце человеческое в сумасшедшем доме? Не правда ли, вы могли бы принять и его самого за сумасшедшего? А между тем, вы сами только что сделали то же самое. Послушайте, мосье Жан Робер, нас свел случай, а жизнь, может быть, сейчас же разъединит нас так, что мы никогда больше не увидимся… Так позвольте мне дать вам один совет. Вероятно, я кажусь вам очень навязчивым?
– О, нет! Клянусь вам, нисколько!
– Да, если хотите, я сам сочиняю роман.
– Вы??!
– Да, да, но, успокойтесь, – это не из тех романов, которые печатают, – я конкурировать с вами не стану. Я хотел только сказать вам этим, что и я также имел претензию быть наблюдателем. Романы, многоуважаемый поэт, сочиняет само общество. Ищите у себя в мозгу, терзайте свое воображение три месяца, полгода, целый год и все-таки не создадите ничего подобного тому, что случайность, фатум или провидение – называйте это как хотите – создает в несколько мгновений, что оно связывает и развязывает в одну ночь и в особенности в таком городе, как Париж. Есть у вас сюжет для вашего романа?
– Нет, нет еще. К вещам театральным я отношусь гораздо смелее, – они почти не смущают меня. Меня привлекают романы с их эпизодами, перипетиями и лестницами от низших до высочайших ступеней общества, роман с будуаром принцессы и мансардой простой ремесленницы, с Тюильри и тапи-франком, вроде того, в котором мы сидим теперь, с Нотр-Дам и Гревской площадью. Признаюсь вам, я с некоторым ужасом отступаю перед огромным трудом, который представляется целым миром, мне остается надеяться…
– А я на этот раз думаю, что вы ошибаетесь, – возразил Сальватор.
– В чем же дело?
– В том, что вы намерены что-то сделать, создать.
– Это разумеется.
– А вы не создавайте, а дайте ему сложиться самому.
– Я вас не понимаю.
– Вы знаете, как действовал Асмодей?
– Он поднимал крыши домов и говорил дону Клеофасу: «Посмотрите».
– А разве у вас есть власть Асмодея? Разумеется, нет. Я же скажу вам: поступайте еще проще. Выйдите из этого вертепа и ступайте за первым мужчиной или женщиной, которые вам попадутся. Следите за ними на улицах, в переулках, на набережных. Этот первый попавшийся человек или первая попавшаяся женщина, может быть, и не будут героем или героиней вашего романа, но, наверно, окажутся сыном или дочерью того колоссального, всеобъемлющего романа, который сочиняет сам Бог… Зачем Он это делает, известно только Ему одному. Сделайтесь просто-напросто его сотрудником и, уверяю вас, что с первого же шага нападете на след какого-нибудь или ужасного, или смешного происшествия.
– Да, но теперь ночь.
– Тем лучше. Ведь ночь, собственно, и создана для поэтов, влюбленных, часовых, патрулей, воров и романистов.
– Значит, вы хотите, чтобы я начал мой роман сейчас же?
– Да он уже начат.
– В самом деле?
– Разумеется.
– С какого же это часа?
– С той минуты, когда друзья ваши сказали вам: «Пойдем ужинать в кабак».
– Вы шутите!
– Нет, честное слово, я вовсе не шучу. Жан Бык будет одним из действующих лиц вашего романа, Жибелотт тоже, так же как и Туссен, и Мешок с известкой. Двое ваших друзей, которые теперь спят и вовсе не подозревают, что мы назначаем им роли, будут тоже действующими лицами вашего романа. Да даже я сам, если вы почтете меня достойным этого, буду одним из героев вашего романа.
– А знаете что! Ведь то, что вы говорите, совершенная правда, и я вполне готов последовать вашему совету.
– В таком случае начните, сказав себе, что вы сами автор великой человеческой драмы, сценой которой служит весь мир с его лесами, горами, реками и океанами, где каждый действует, на первый взгляд, в своих интересах, по своей фантазии и капризу, а, в сущности, движется только по мановению невидимой, но всемогущей руки предопределения. Слезы, которые будут проливаться на этой сцене, будут подлинными слезами, кровь, которую мы там увидим, будет настоящей горячей кровью, и вы сами можете примешивать к ним ваши слезы и вашу собственную кровь. Вы действительно именно такой человек, каким я вас представлял. Смотрите-ка, начало подмораживать, ночь чудная, светлая. Пойдемте искать продолжения истории, первую главу которой мы, если не написали, то разыграли.
– Но ведь нельзя же мне оставить здесь своих друзей.
– Почему же нет?
– А если с ними что-нибудь случиться?
– О! Об этом не беспокойтесь. Я переговорю с гарсоном, а когда здесь будут знать, что они состоят под моим покровительством, то ни один, хотя бы даже самый наглый бродяга в этом вертепе, не посмеет прикоснуться к их головам.
– Хорошо, – согласился Жан Робер, – только будьте так любезны, отдайте это распоряжение при мне.
– Очень хорошо.
Сальватор подошел к лестнице, нагнулся над нею и свистнул каким-то особенным образом.
Казалось, что этого человека здесь никогда не заставляли ждать. Свист его еще не успел стихнуть, как по лестнице взбежал гарсон.
– Вы звали, господин Сальватор? – спросил он.
– Да.
Он протянул руку и, указывая на двух спящих молодых людей, пояснил:
– Эти господа – мои друзья, мэтр Бабилас. Понял?
– Точно так, господин Сальватор, – коротко ответил гарсон.
– Теперь мы можем идти, – сказал молодой человек поэту.
Жан Робер остался еще на несколько минут, спросил счет и расплатился.
Давая гарсону пять франков на чай, он прибавил:
– Скажи, братец, пожалуйста, кто этот барин, который сейчас велел тебе беречь моих друзей?
– Это не барин-с, это господин Сальватор. А разве вы их не знаете?
– Нет. Поэтому-то я тебя и спрашиваю.
– Это комиссионер с улицы Фер.
– Что ты говоришь!?
– Я говорю-с, что это комиссионер с улицы Фер.
Гарсон проговорил это так серьезно и просто, что заподозрить его во лжи не было возможности.
– Да, кажется, этот господин Сальватор сказал правду, и мы начинаем с ним какой-то доселе небывалый роман! – проворчал Жан Робер, поспешая за своим спутником.
– Скажите, пожалуйста, господин поэт, зачем вы пришли сюда сегодня ночью?
– Затем, чтобы доставить удовольствие моим друзьям Петрюсу и Людовику.
– Только единственно за этим?
– Единственно!
– И ничто другое не побуждало вас оказать им эту любезность?
– Насколько мне известно, ничто.
– Вы в этом вполне уверены?
– Насколько вообще можно быть уверенным в самом себе.
– В таком случае вы не обманываете меня, но обманываетесь сами… Нет, эти двое молодых людей, которые почивают теперь невинным сном, были вовсе не причиной, а только предлогом для вашего прихода сюда. И знаете ли, зачем вы сюда пришли? Ну, так я скажу вам это. Вы пришли сюда ради наблюдений, необходимых для философа, поэта, романиста и драматурга. Вы пришли изучить сердце человеческое inanima vili, как выражаются в школе. Правда это?
– Да, в ваших словах есть доля правды, – улыбаясь, согласился Жан Робер. – До сих пор я писал только для театра, но не хочу ограничиваться этим. Мне хотелось бы начать писать бытовые романы, но писать их так, как писал свои пьесы Шекспир, охватывая целый исторический период и выводя на сцену все общество целиком, от могильщика до принца Гамлета включительно. И, признаюсь вам, в «Гамлете» сцена с могильщиком не кажется мне хуже других, а гробокопателей и осквернителей трупов я не нахожу худшими философами, чем остальные.
– Да, я, может быть, даже вполне согласен с вашим мнением, но, говоря откровенно, вы взялись за это дело не так, как следовало, вернее, вы избрали не то место для своих наблюдений. Как и где показывает своих могильщиков Шекспир? По колено в могиле, с голым черепом в руках, на самом месте их назначения, а вовсе не в кабаке виноторговца Иоганна, к которому первый могильщик посылает второго за стаканом эля. Если хотите быть поэтом, влюбитесь в женщину и бродите по лесу. Хотите сделаться драматургом, – бывайте в свете до полуночи, изучайте Мольера и Шекспира до двух часов, проспите часов шесть, закрепите свои воспоминания чтением и пишите от девяти часов утра до полудня. Если хотите написать роман, возьмите Лесажа, Вальтера Скотта и Купера, т. е. художников характеров, нравов и природы, изучайте человека у него дома – в его мастерской, если он художник, за его конторкой, если он негоциант, в его кабинете, если он министр, на троне, если он король, – но никогда не смотрите на него в кабаках, куда он приходит утомленный и откуда уходит пьяный. Вот именно на кабаках-то и следовало бы вывешивать знаменитую дантовскую надпись: «Оставь надежды всяк сюда входящий». И затем: что за отвратительную ночь выбрали вы для своих наблюдений! Последнюю ночь карнавала, когда ни один из этих людей не на своем месте, когда все они заложили все, до последнего тюфяка, чтобы раздобыть костюмы получше, чтобы под их прикрытием обворовывать людей богатых, – одним словом, в сегодняшнюю ночь они сами на себя не похожи! Да, господин наблюдатель, – заключил Сальватор, пожимая плечами, – нельзя не заметить, что вы делали свои наблюдения довольно странным способом!
– Продолжайте, продолжайте, – промолвил Жан Робер, – я вас слушаю.
– Хорошо. Что сказали бы вы о человеке, который вздумал бы изучать сердце человеческое в сумасшедшем доме? Не правда ли, вы могли бы принять и его самого за сумасшедшего? А между тем, вы сами только что сделали то же самое. Послушайте, мосье Жан Робер, нас свел случай, а жизнь, может быть, сейчас же разъединит нас так, что мы никогда больше не увидимся… Так позвольте мне дать вам один совет. Вероятно, я кажусь вам очень навязчивым?
– О, нет! Клянусь вам, нисколько!
– Да, если хотите, я сам сочиняю роман.
– Вы??!
– Да, да, но, успокойтесь, – это не из тех романов, которые печатают, – я конкурировать с вами не стану. Я хотел только сказать вам этим, что и я также имел претензию быть наблюдателем. Романы, многоуважаемый поэт, сочиняет само общество. Ищите у себя в мозгу, терзайте свое воображение три месяца, полгода, целый год и все-таки не создадите ничего подобного тому, что случайность, фатум или провидение – называйте это как хотите – создает в несколько мгновений, что оно связывает и развязывает в одну ночь и в особенности в таком городе, как Париж. Есть у вас сюжет для вашего романа?
– Нет, нет еще. К вещам театральным я отношусь гораздо смелее, – они почти не смущают меня. Меня привлекают романы с их эпизодами, перипетиями и лестницами от низших до высочайших ступеней общества, роман с будуаром принцессы и мансардой простой ремесленницы, с Тюильри и тапи-франком, вроде того, в котором мы сидим теперь, с Нотр-Дам и Гревской площадью. Признаюсь вам, я с некоторым ужасом отступаю перед огромным трудом, который представляется целым миром, мне остается надеяться…
– А я на этот раз думаю, что вы ошибаетесь, – возразил Сальватор.
– В чем же дело?
– В том, что вы намерены что-то сделать, создать.
– Это разумеется.
– А вы не создавайте, а дайте ему сложиться самому.
– Я вас не понимаю.
– Вы знаете, как действовал Асмодей?
– Он поднимал крыши домов и говорил дону Клеофасу: «Посмотрите».
– А разве у вас есть власть Асмодея? Разумеется, нет. Я же скажу вам: поступайте еще проще. Выйдите из этого вертепа и ступайте за первым мужчиной или женщиной, которые вам попадутся. Следите за ними на улицах, в переулках, на набережных. Этот первый попавшийся человек или первая попавшаяся женщина, может быть, и не будут героем или героиней вашего романа, но, наверно, окажутся сыном или дочерью того колоссального, всеобъемлющего романа, который сочиняет сам Бог… Зачем Он это делает, известно только Ему одному. Сделайтесь просто-напросто его сотрудником и, уверяю вас, что с первого же шага нападете на след какого-нибудь или ужасного, или смешного происшествия.
– Да, но теперь ночь.
– Тем лучше. Ведь ночь, собственно, и создана для поэтов, влюбленных, часовых, патрулей, воров и романистов.
– Значит, вы хотите, чтобы я начал мой роман сейчас же?
– Да он уже начат.
– В самом деле?
– Разумеется.
– С какого же это часа?
– С той минуты, когда друзья ваши сказали вам: «Пойдем ужинать в кабак».
– Вы шутите!
– Нет, честное слово, я вовсе не шучу. Жан Бык будет одним из действующих лиц вашего романа, Жибелотт тоже, так же как и Туссен, и Мешок с известкой. Двое ваших друзей, которые теперь спят и вовсе не подозревают, что мы назначаем им роли, будут тоже действующими лицами вашего романа. Да даже я сам, если вы почтете меня достойным этого, буду одним из героев вашего романа.
– А знаете что! Ведь то, что вы говорите, совершенная правда, и я вполне готов последовать вашему совету.
– В таком случае начните, сказав себе, что вы сами автор великой человеческой драмы, сценой которой служит весь мир с его лесами, горами, реками и океанами, где каждый действует, на первый взгляд, в своих интересах, по своей фантазии и капризу, а, в сущности, движется только по мановению невидимой, но всемогущей руки предопределения. Слезы, которые будут проливаться на этой сцене, будут подлинными слезами, кровь, которую мы там увидим, будет настоящей горячей кровью, и вы сами можете примешивать к ним ваши слезы и вашу собственную кровь. Вы действительно именно такой человек, каким я вас представлял. Смотрите-ка, начало подмораживать, ночь чудная, светлая. Пойдемте искать продолжения истории, первую главу которой мы, если не написали, то разыграли.
– Но ведь нельзя же мне оставить здесь своих друзей.
– Почему же нет?
– А если с ними что-нибудь случиться?
– О! Об этом не беспокойтесь. Я переговорю с гарсоном, а когда здесь будут знать, что они состоят под моим покровительством, то ни один, хотя бы даже самый наглый бродяга в этом вертепе, не посмеет прикоснуться к их головам.
– Хорошо, – согласился Жан Робер, – только будьте так любезны, отдайте это распоряжение при мне.
– Очень хорошо.
Сальватор подошел к лестнице, нагнулся над нею и свистнул каким-то особенным образом.
Казалось, что этого человека здесь никогда не заставляли ждать. Свист его еще не успел стихнуть, как по лестнице взбежал гарсон.
– Вы звали, господин Сальватор? – спросил он.
– Да.
Он протянул руку и, указывая на двух спящих молодых людей, пояснил:
– Эти господа – мои друзья, мэтр Бабилас. Понял?
– Точно так, господин Сальватор, – коротко ответил гарсон.
– Теперь мы можем идти, – сказал молодой человек поэту.
Жан Робер остался еще на несколько минут, спросил счет и расплатился.
Давая гарсону пять франков на чай, он прибавил:
– Скажи, братец, пожалуйста, кто этот барин, который сейчас велел тебе беречь моих друзей?
– Это не барин-с, это господин Сальватор. А разве вы их не знаете?
– Нет. Поэтому-то я тебя и спрашиваю.
– Это комиссионер с улицы Фер.
– Что ты говоришь!?
– Я говорю-с, что это комиссионер с улицы Фер.
Гарсон проговорил это так серьезно и просто, что заподозрить его во лжи не было возможности.
– Да, кажется, этот господин Сальватор сказал правду, и мы начинаем с ним какой-то доселе небывалый роман! – проворчал Жан Робер, поспешая за своим спутником.
IX. Два друга Сальватора
Комиссионер с улицы Фер сказал правду – ночь сто яла великолепная.
На часах рынка пробило два.
Когда молодые люди вышли из кабака, вправо от них блестел шедевр единственного французского архитектора – скульптора Жана Гужона, – «Фонтан невинных», залитый фантастическим светом луны. Его прекрасные пилястры коринфского стиля четко выделялись на темном фоне во всей чистоте своих гармоничных линий. Казалось, будто наяды, эти капли кристальной воды, преображенные в женщин, спускали со своих прекрасных тел легкие покровы, чтобы броситься в зеркальный бассейн или окунуть в него свои прелестные ножки.
Молодые люди, несмотря на разницу в общественном положении, которое их, по-видимому, разделяло, взяли друг друга под руку и направились на улицу Сен-Дени, мимо Пале-де-Жюстис. Дойдя до площади Шале, они остановились. Перед ними беззвучно струилась Сена. Нотр-Дам высился в своей печальной неподвижности; Сен-Шапель гордо поддерживал свою кружевную вер шину над крышами домов, как Левиафан свой хобот над волнами. Можно было подумать, что судьба перенесла их в Париж пятнадцатого столетия.
Для довершения иллюзии вдоль по набережной шла толпа молодых людей в костюмах времен Карла VI.
– Два часа четырнадцать минут! – кричали они во все горло. – Мы успокоились! Спите, парижане!
И, действительно, ничто не нарушало уверенности, что то была одна из тех депутаций, которые время от времени отправляла к королю Карлу VI царившая в ту пору в Париже корпорация мясников, чтобы вытребовать у него какие-нибудь новые льготы. Тут был и Гуа, и Тиберий, и Люилье, и Мелотт, со страшным живодером Кабошем во главе.
Казалось, они спокойно прогуливались по улицам, ожидая для начала своих проказ захода луны или пробуждения короля.
Сальватор и Жан Робер пропустили маскарад мимо себя, быстро перешли Меняльный мост и очутились на небольшой площади, лежащей между мостом Св. Михаила и улицей Лагарпа.
Человек тридцать студентов и гризеток с веселыми криками плясали вокруг нескольких снопов пылающей соломы.
Жан Робер, который в это время изучал историю Франции, невольно начал искать глазами тумбу с человеческой головой и с кошельком на шее, так как французские хроникеры свидетельствуют, что тумба стояла на этой площади вплоть до начала семнадцатого столетия.
Казалось, что вся эта молодежь, одетая в средне вековые костюмы, которые в то время начинали входить в моду, собралась сюда, чтобы через четыреста лет протестовать против измены, совершенной на этой площади.
И действительно, 12 июля 1418 года стояла такая же ясная, тихая ночь, когда Перине Леклер вытащил из-под подушки своего спящего отца ключи от Сен-Жерменских ворот и отпер их восьмистам воинам герцога Бургундского, которые ожидали этого за стенами, под предводительством Вильера, владельца Пель-Адама.
Всех, кто попадался под руку, бургундцы убивали без всякой пощады: детей, женщин, стариков. Епископы Кутанса, Сента, Байе, Сенлиса, д’Евре были убиты в собственных постелях. Коннетабля и великого канцлера вы тащили из домов, забили до смерти, разрубили на куски, части тела разбросали в разные стороны, а головы таскали по улицам.
Разгром продолжался целых восемь дней, но к концу этого времени парижане выгнали бургундцев и снова заперлись в своем городе. Тотчас после этого принялись отыскивать предателя, навлекшего на город столько позора и несчастий. Однако, несмотря на все розыски, Перине Леклера в Париже не оказалось.
Он исчез, и никто никогда не узнал, когда и куда он бежал.
Какой-то скульптор наскоро сделал грубое изображение предателя. Толпа носила его по улицам, плевала ему в лицо, била по щекам, осыпала его проклятиями. Тот же скульптор вылепил голову этого Иуды пятнадцатого века на тумбе и повесил ему на шею кошелек. Историки того времени видели эту тумбу и упоминают о ней на страницах своих сочинений.
Вспоминая обо всем этом, Робер отвернулся от ярко освещенной группы пляшущей молодежи и силился найти эту памятную тумбу в каком-нибудь из темных углов площади.
– Хотел бы я знать, где именно она стояла? – проговорил он вполголоса.
– На углу площади и улицы Сент-Андре-д’Арк, – ответил Сальватор, точно он все время следил за мыслью Жана Робера, которая закончилась этим вопросом.
– Каким образом знаете вы вещь, которой не знаю я? – с удивлением спросил Жан Робер.
– Во-первых, ваше удивление для меня не особенно лестно, – смеясь, ответил Сальватор, – а во-вторых, не ужели вы думаете, господин поэт, что хорошо знают не которые вещи именно те люди, которым подобает их знать по их специальности? Я думал, что незнание друга вашего, Людовика, относительно валерьяны, послужило вам достаточно назидательным примером.
– Извините, – ответил Жан Робер. – Сознаюсь, что у меня вырвалось глупое слово, и обещаю, что больше этого не будет. Я начинаю приходить к заключению, что вы знаете все на свете.
– Нет, это сказано слишком сильно, – возразил Сальватор. – Всего на свете я не знаю и знать не могу; но я живу с народом, а он знает очень многое. Это гигант, который осуществляет античный миф об Аргусе, имевшем сто глаз, и о Бриаре, имевшем сто рук, – он сильнее короля и умнее самого Вольтера. Одно из достоинств или, может быть, и один из пороков этого народа составляет память и притом память, особенно долго хранящая воспоминания об изменах, за которые он всегда готов мстить. Злодей, которого помиловал король и удостоил своего благоволения, которого с распростертыми объятиями приняла аристократия, перед которым почтительно раскланивается буржуазия, для простого народа всегда и несмотря ни на что остается злодеем. Очень может быть, что недалеко уже то время, – продолжал Сальватор, заметно омрачаясь, так что лицо его приняло такое жесткое выражение, на которое за минуту до этого его едва ли можно было считать способным, – именно недалеко время, когда вы увидите яркий и убедительный пример того, о чем я вам говорю. А что касается имени Перине Леклера, подробности о котором известны только незаурядным ученым, то могу сказать вам, что в народе оно еще живо и окружено непримиримой и беспощадной ненавистью, которая говорит в нем тем ожесточеннее, что постыдное преступление его осталось и до сих пор безнаказанным, до сих пор не было искуплено соответствующей казнью, точно даже само провидение действовало на этот раз как усыпленный или подкупленный судья и как бы закрыло глаза, чтобы дать пройти преступнику. Однако пойдем дальше.
Сальватор взял Жана Робера опять под руку.
Поэт покорно шел за странным человеком, которого только случайность сделала его проводником, и вместе с ним очутился среди темных и пустынных улиц.
Между улицей Макон и площадью Сент-Андре-д'Арк Сальватор остановился перед белым и очень опрятным домиком, имевшим всего три окна по уличному фасаду.
Вход был заперт дверью, отделанной под дуб.
Сальватор достал из кармана ключ, видимо, собираясь войти.
– Не правда ли, решено, что мы проведем остаток ночи вместе? – спросил он, обращаясь к Жану Роберу.
– Вы мне это предложили, и я принимаю ваше предложение с удовольствием. Или вы, может быть, передумали?
– Слава богу, нет еще. Но, видите ли, хоть я человек и очень ничтожный, но есть два существа, которые стали бы тревожиться о моем отсутствии, если бы я не вернулся в известный час домой. Два существа эти – женщина и собака.
– Так ступайте и успокойте их, а я подожду вас здесь.
– Что это? Вы отказываетесь войти ко мне из скромности? В таком случае вы ошибаетесь. Я принадлежу к числу тех людей, которые ничего не скрывают и которые, тем не менее, остаются таинственными при полной силе солнечного света. Ведь еще Талейран сказал, что дипломат вернее всего обманет своих противников, если скажет им правду. Я именно такой дипломат, с той только разницей, что мне некого обманывать, потому что мною никто не интересуется.
– В таком случае я скажу, как говорят итальянцы, – «Permesso!» – проговорил Жан Робер, которому ужасно хотелось войти в дом странного комиссионера с улицы Фер.
Дверь отворилась, и молодые люди очутились в галерее.
– Постойте, я посвечу, – сказал Сальватор.
Он вынул из кармана спички и только хотел зажечь одну из них, как наверху лестницы появился свет.
Чей-то мягкий звучный голос проговорил:
– Это ты, Сальватор?
– Да, я, – отвечал молодой человек. – Теперь сами увидите, что не я обманул вас, – прибавил он, оборачиваясь. – Вы увидите женщину и собаку.
Собака явилась первая. Услышав голос хозяина, она слетела с лестницы, как ураган.
Остановившись перед хозяином, она поставила свои передние лапы ему на плечи и, прижавшись головою к его щеке, стала радостно лаять и взвизгивать.
– Ну, ну, хорошо, хорошо, Роланд, пусти меня, – ласково отпихнул ее Сальватор. – Видишь, твоя хозяйка Фражола хочет мне что-то сказать.
Но вдруг собака заметила Жана Робера, продвинула морду через плечо Сальватора и зарычала не то злобно, не то вопросительно.
– Это друг, друг, Роланд, не дури! – сказал ей Сальватор.
Он поцеловал собаку в ее черную косматую голову и, оттолкнув еще раз, прибавил:
– Ну, довольно, пусти!
Роланд посторонился, пропустил мимо себя и Жана Робера, мимоходом обнюхал его, лизнул ему руку и пошел сзади него.
Жан Робер тоже оглядел его. То был великолепный сенбернар. Стоя на задних лапах, он был футов пяти с половиной ростом, а цветом шерсти напоминал льва.
Поднявшись с нижнего этажа на второй, Жан Робер сосредоточил свое внимание на Фражоле.
Это была женщина лет двадцати. Роскошные белокурые волосы ее обрамляли бледное, кроткое лицо, сквозь чрезвычайно нежную кожу которого просвечивал румянец. Свеча в хрустальном подсвечнике, которую она держала в руках, освещала ее большие синие глаза и прекрасные улыбающиеся и полуоткрытые губы, между которыми блестел ряд жемчужных зубов.
Под правым глазом у нее было родимое пятнышко, в известное время года принимавшее цвет земляники. Вероятно, за него и назвали ее поэтическим именем, поразившим Жана Робера.
Появление незнакомца сначала встревожило и ее, как Роланда, но после слов Сальватора – «Это друг», она тоже успокоилась.
Когда он поравнялся с нею, она несколько нагнулась вперед, и он нежно и почтительно поцеловал ее в лоб.
– Друг моего друга – друг и мне! – сказала она, обращаясь к Жану Роберу – милости просим.
В одной руке она продолжала держать свечу, другой обняла шею Сальватора и так вошла в комнату.
Жан Робер пошел за ними.
Но войдя в небольшой зал, служивший, по-видимому, столовой, он скромно остановился.
– Надеюсь, что ты до сих пор не легла не из-за беспокойства, дитя мое, – сказал Сальватор, – а то я, право, не простил бы себе этого.
Он произнес это с оттенком отеческой нежности.
– Нет, – кротко ответила девушка, – но я получила письмо от подруги, о которой иногда рассказывала тебе.
– От какой же именно? – спросил Сальватор. – Ты часто рассказываешь мне о трех.
– Можешь прибавить еще одну. У меня их четыре.
– Верно! Но о которой же говоришь ты теперь?
– О Кармелите.
– С ней случилось какое-нибудь несчастье?
– Да, мне кажется. Мы хотели встретиться завтра во время обедни в Нотр-Дам: она, Лидия, Регина и я, как делаем это каждый год, и вдруг она почему-то назначает нам свидание в семь часов утра.
– Где же это?
Фражола улыбнулась.
– Она просит сохранить это в секрете.
– Ну и храни его, мой прелестный ангел. Ты ведь знаешь мое мнение насчет всяких тайн. Это своего рода святая святых.
Говоря эти слова, Сальватор обернулся к Роберу.
– Через минуту я буду к вашим услугам, – сказал он. – Знаете вы Неаполь?
– Нет. Но года через два собираюсь туда съездить.
– Ну, так займитесь обзором этой столовой. Это очень точная копия со столовой в доме поэта в Помпее. А когда окончите осмотр, побеседуйте с Роландом.
Говоря это, Сальватор вошел с Фражолой в соседнюю комнату и закрыл за собой двери.
На часах рынка пробило два.
Когда молодые люди вышли из кабака, вправо от них блестел шедевр единственного французского архитектора – скульптора Жана Гужона, – «Фонтан невинных», залитый фантастическим светом луны. Его прекрасные пилястры коринфского стиля четко выделялись на темном фоне во всей чистоте своих гармоничных линий. Казалось, будто наяды, эти капли кристальной воды, преображенные в женщин, спускали со своих прекрасных тел легкие покровы, чтобы броситься в зеркальный бассейн или окунуть в него свои прелестные ножки.
Молодые люди, несмотря на разницу в общественном положении, которое их, по-видимому, разделяло, взяли друг друга под руку и направились на улицу Сен-Дени, мимо Пале-де-Жюстис. Дойдя до площади Шале, они остановились. Перед ними беззвучно струилась Сена. Нотр-Дам высился в своей печальной неподвижности; Сен-Шапель гордо поддерживал свою кружевную вер шину над крышами домов, как Левиафан свой хобот над волнами. Можно было подумать, что судьба перенесла их в Париж пятнадцатого столетия.
Для довершения иллюзии вдоль по набережной шла толпа молодых людей в костюмах времен Карла VI.
– Два часа четырнадцать минут! – кричали они во все горло. – Мы успокоились! Спите, парижане!
И, действительно, ничто не нарушало уверенности, что то была одна из тех депутаций, которые время от времени отправляла к королю Карлу VI царившая в ту пору в Париже корпорация мясников, чтобы вытребовать у него какие-нибудь новые льготы. Тут был и Гуа, и Тиберий, и Люилье, и Мелотт, со страшным живодером Кабошем во главе.
Казалось, они спокойно прогуливались по улицам, ожидая для начала своих проказ захода луны или пробуждения короля.
Сальватор и Жан Робер пропустили маскарад мимо себя, быстро перешли Меняльный мост и очутились на небольшой площади, лежащей между мостом Св. Михаила и улицей Лагарпа.
Человек тридцать студентов и гризеток с веселыми криками плясали вокруг нескольких снопов пылающей соломы.
Жан Робер, который в это время изучал историю Франции, невольно начал искать глазами тумбу с человеческой головой и с кошельком на шее, так как французские хроникеры свидетельствуют, что тумба стояла на этой площади вплоть до начала семнадцатого столетия.
Казалось, что вся эта молодежь, одетая в средне вековые костюмы, которые в то время начинали входить в моду, собралась сюда, чтобы через четыреста лет протестовать против измены, совершенной на этой площади.
И действительно, 12 июля 1418 года стояла такая же ясная, тихая ночь, когда Перине Леклер вытащил из-под подушки своего спящего отца ключи от Сен-Жерменских ворот и отпер их восьмистам воинам герцога Бургундского, которые ожидали этого за стенами, под предводительством Вильера, владельца Пель-Адама.
Всех, кто попадался под руку, бургундцы убивали без всякой пощады: детей, женщин, стариков. Епископы Кутанса, Сента, Байе, Сенлиса, д’Евре были убиты в собственных постелях. Коннетабля и великого канцлера вы тащили из домов, забили до смерти, разрубили на куски, части тела разбросали в разные стороны, а головы таскали по улицам.
Разгром продолжался целых восемь дней, но к концу этого времени парижане выгнали бургундцев и снова заперлись в своем городе. Тотчас после этого принялись отыскивать предателя, навлекшего на город столько позора и несчастий. Однако, несмотря на все розыски, Перине Леклера в Париже не оказалось.
Он исчез, и никто никогда не узнал, когда и куда он бежал.
Какой-то скульптор наскоро сделал грубое изображение предателя. Толпа носила его по улицам, плевала ему в лицо, била по щекам, осыпала его проклятиями. Тот же скульптор вылепил голову этого Иуды пятнадцатого века на тумбе и повесил ему на шею кошелек. Историки того времени видели эту тумбу и упоминают о ней на страницах своих сочинений.
Вспоминая обо всем этом, Робер отвернулся от ярко освещенной группы пляшущей молодежи и силился найти эту памятную тумбу в каком-нибудь из темных углов площади.
– Хотел бы я знать, где именно она стояла? – проговорил он вполголоса.
– На углу площади и улицы Сент-Андре-д’Арк, – ответил Сальватор, точно он все время следил за мыслью Жана Робера, которая закончилась этим вопросом.
– Каким образом знаете вы вещь, которой не знаю я? – с удивлением спросил Жан Робер.
– Во-первых, ваше удивление для меня не особенно лестно, – смеясь, ответил Сальватор, – а во-вторых, не ужели вы думаете, господин поэт, что хорошо знают не которые вещи именно те люди, которым подобает их знать по их специальности? Я думал, что незнание друга вашего, Людовика, относительно валерьяны, послужило вам достаточно назидательным примером.
– Извините, – ответил Жан Робер. – Сознаюсь, что у меня вырвалось глупое слово, и обещаю, что больше этого не будет. Я начинаю приходить к заключению, что вы знаете все на свете.
– Нет, это сказано слишком сильно, – возразил Сальватор. – Всего на свете я не знаю и знать не могу; но я живу с народом, а он знает очень многое. Это гигант, который осуществляет античный миф об Аргусе, имевшем сто глаз, и о Бриаре, имевшем сто рук, – он сильнее короля и умнее самого Вольтера. Одно из достоинств или, может быть, и один из пороков этого народа составляет память и притом память, особенно долго хранящая воспоминания об изменах, за которые он всегда готов мстить. Злодей, которого помиловал король и удостоил своего благоволения, которого с распростертыми объятиями приняла аристократия, перед которым почтительно раскланивается буржуазия, для простого народа всегда и несмотря ни на что остается злодеем. Очень может быть, что недалеко уже то время, – продолжал Сальватор, заметно омрачаясь, так что лицо его приняло такое жесткое выражение, на которое за минуту до этого его едва ли можно было считать способным, – именно недалеко время, когда вы увидите яркий и убедительный пример того, о чем я вам говорю. А что касается имени Перине Леклера, подробности о котором известны только незаурядным ученым, то могу сказать вам, что в народе оно еще живо и окружено непримиримой и беспощадной ненавистью, которая говорит в нем тем ожесточеннее, что постыдное преступление его осталось и до сих пор безнаказанным, до сих пор не было искуплено соответствующей казнью, точно даже само провидение действовало на этот раз как усыпленный или подкупленный судья и как бы закрыло глаза, чтобы дать пройти преступнику. Однако пойдем дальше.
Сальватор взял Жана Робера опять под руку.
Поэт покорно шел за странным человеком, которого только случайность сделала его проводником, и вместе с ним очутился среди темных и пустынных улиц.
Между улицей Макон и площадью Сент-Андре-д'Арк Сальватор остановился перед белым и очень опрятным домиком, имевшим всего три окна по уличному фасаду.
Вход был заперт дверью, отделанной под дуб.
Сальватор достал из кармана ключ, видимо, собираясь войти.
– Не правда ли, решено, что мы проведем остаток ночи вместе? – спросил он, обращаясь к Жану Роберу.
– Вы мне это предложили, и я принимаю ваше предложение с удовольствием. Или вы, может быть, передумали?
– Слава богу, нет еще. Но, видите ли, хоть я человек и очень ничтожный, но есть два существа, которые стали бы тревожиться о моем отсутствии, если бы я не вернулся в известный час домой. Два существа эти – женщина и собака.
– Так ступайте и успокойте их, а я подожду вас здесь.
– Что это? Вы отказываетесь войти ко мне из скромности? В таком случае вы ошибаетесь. Я принадлежу к числу тех людей, которые ничего не скрывают и которые, тем не менее, остаются таинственными при полной силе солнечного света. Ведь еще Талейран сказал, что дипломат вернее всего обманет своих противников, если скажет им правду. Я именно такой дипломат, с той только разницей, что мне некого обманывать, потому что мною никто не интересуется.
– В таком случае я скажу, как говорят итальянцы, – «Permesso!» – проговорил Жан Робер, которому ужасно хотелось войти в дом странного комиссионера с улицы Фер.
Дверь отворилась, и молодые люди очутились в галерее.
– Постойте, я посвечу, – сказал Сальватор.
Он вынул из кармана спички и только хотел зажечь одну из них, как наверху лестницы появился свет.
Чей-то мягкий звучный голос проговорил:
– Это ты, Сальватор?
– Да, я, – отвечал молодой человек. – Теперь сами увидите, что не я обманул вас, – прибавил он, оборачиваясь. – Вы увидите женщину и собаку.
Собака явилась первая. Услышав голос хозяина, она слетела с лестницы, как ураган.
Остановившись перед хозяином, она поставила свои передние лапы ему на плечи и, прижавшись головою к его щеке, стала радостно лаять и взвизгивать.
– Ну, ну, хорошо, хорошо, Роланд, пусти меня, – ласково отпихнул ее Сальватор. – Видишь, твоя хозяйка Фражола хочет мне что-то сказать.
Но вдруг собака заметила Жана Робера, продвинула морду через плечо Сальватора и зарычала не то злобно, не то вопросительно.
– Это друг, друг, Роланд, не дури! – сказал ей Сальватор.
Он поцеловал собаку в ее черную косматую голову и, оттолкнув еще раз, прибавил:
– Ну, довольно, пусти!
Роланд посторонился, пропустил мимо себя и Жана Робера, мимоходом обнюхал его, лизнул ему руку и пошел сзади него.
Жан Робер тоже оглядел его. То был великолепный сенбернар. Стоя на задних лапах, он был футов пяти с половиной ростом, а цветом шерсти напоминал льва.
Поднявшись с нижнего этажа на второй, Жан Робер сосредоточил свое внимание на Фражоле.
Это была женщина лет двадцати. Роскошные белокурые волосы ее обрамляли бледное, кроткое лицо, сквозь чрезвычайно нежную кожу которого просвечивал румянец. Свеча в хрустальном подсвечнике, которую она держала в руках, освещала ее большие синие глаза и прекрасные улыбающиеся и полуоткрытые губы, между которыми блестел ряд жемчужных зубов.
Под правым глазом у нее было родимое пятнышко, в известное время года принимавшее цвет земляники. Вероятно, за него и назвали ее поэтическим именем, поразившим Жана Робера.
Появление незнакомца сначала встревожило и ее, как Роланда, но после слов Сальватора – «Это друг», она тоже успокоилась.
Когда он поравнялся с нею, она несколько нагнулась вперед, и он нежно и почтительно поцеловал ее в лоб.
– Друг моего друга – друг и мне! – сказала она, обращаясь к Жану Роберу – милости просим.
В одной руке она продолжала держать свечу, другой обняла шею Сальватора и так вошла в комнату.
Жан Робер пошел за ними.
Но войдя в небольшой зал, служивший, по-видимому, столовой, он скромно остановился.
– Надеюсь, что ты до сих пор не легла не из-за беспокойства, дитя мое, – сказал Сальватор, – а то я, право, не простил бы себе этого.
Он произнес это с оттенком отеческой нежности.
– Нет, – кротко ответила девушка, – но я получила письмо от подруги, о которой иногда рассказывала тебе.
– От какой же именно? – спросил Сальватор. – Ты часто рассказываешь мне о трех.
– Можешь прибавить еще одну. У меня их четыре.
– Верно! Но о которой же говоришь ты теперь?
– О Кармелите.
– С ней случилось какое-нибудь несчастье?
– Да, мне кажется. Мы хотели встретиться завтра во время обедни в Нотр-Дам: она, Лидия, Регина и я, как делаем это каждый год, и вдруг она почему-то назначает нам свидание в семь часов утра.
– Где же это?
Фражола улыбнулась.
– Она просит сохранить это в секрете.
– Ну и храни его, мой прелестный ангел. Ты ведь знаешь мое мнение насчет всяких тайн. Это своего рода святая святых.
Говоря эти слова, Сальватор обернулся к Роберу.
– Через минуту я буду к вашим услугам, – сказал он. – Знаете вы Неаполь?
– Нет. Но года через два собираюсь туда съездить.
– Ну, так займитесь обзором этой столовой. Это очень точная копия со столовой в доме поэта в Помпее. А когда окончите осмотр, побеседуйте с Роландом.
Говоря это, Сальватор вошел с Фражолой в соседнюю комнату и закрыл за собой двери.
X. Беседа поэта с собакой
Оставшись один, Жан Робер взял свечу и подошел к стене, а Роланд со вздохом удовольствия опустился на толстый ковер, разостланный у той двери, в которой исчезли хозяева, и, по-видимому, бывший его всегдашней постелью.
Несколько минут Жан Робер смотрел на стену и не видел ничего, потому что глаза его были устремлены как бы внутрь, и воспоминания точно заслонили от него то, на что он смотрел.
Перед ним стоял образ девушки, наклонившейся со свечой в руках над темной лестницей, ее золотистые волосы, ее прекрасные глаза, в которых светилось небо даже тогда, когда неба не было видно, ее тонкая, почти прозрачная кожа, подобная лепестку чайной розы, ее грация, которую придает некоторым людям и животным несколько излишне длинная шея. Между людьми примером этой грации служит Рафаэль, между животными – лебедь.
Все в ней казалось ему необыкновенным, даже это родимое пятнышко под глазом, за которое, вероятно, Сальватор дал ей имя Фражола, из которого так легко складывалось сладкозвучное уменьшительное – Фражолетта.
Затем имя «Регина», которое произнесла девушка, вызвало в воображении Жана Робера воспоминание об аристократке, которая, разумеется, не могла иметь ничего общего со скромным мирком, с которым и он столкнулся лишь на мгновение, но который, тем не менее, тотчас заставил зазвучать чуткие струны его поэтической души.
Но мало-помалу завеса воспоминаний начала разрушаться, и он, как сквозь туман, увидел картины, изображенные на стене.
Артистическое чутье брало верх над мечтательностью; воображение отступало перед действительностью. Перед Жаном Робером был образец поразительно точной копии с декоративной живописи древности.
Четыре главные части стены составляли рамы, окруженные кессонами. В каждой раме было по пейзажу, который виднелся как бы сквозь коллонаду перистиля или из окна комнаты.
Кессоны представляли все те фантастические фигуры, которые снова вызвала к жизни археология, – часы дня и ночи, пляшущих стрекоз, правящих двумя улитками, запряженными в колесницу, голубков, пьющих из одной вазы.
Все это было скопировано с поразительной точностью и верностью колорита.
Присутствие таких вещей в доме комиссионера могло бы удивить Жана Робера, если бы и сам Сальватор со всем, что его сколько-нибудь касалось, не был для него предметом беспрерывного удивления.
Он задумчиво поставил свечу на круглый стол, занимавший посреди столовой место не более шести футов в окружности, и сел на ближайший стул.
Взор его бессознательно скользил некоторое время по различным частям обстановки и наконец остановился на собаке.
Ему припомнились слова Сальватора:
Несколько минут Жан Робер смотрел на стену и не видел ничего, потому что глаза его были устремлены как бы внутрь, и воспоминания точно заслонили от него то, на что он смотрел.
Перед ним стоял образ девушки, наклонившейся со свечой в руках над темной лестницей, ее золотистые волосы, ее прекрасные глаза, в которых светилось небо даже тогда, когда неба не было видно, ее тонкая, почти прозрачная кожа, подобная лепестку чайной розы, ее грация, которую придает некоторым людям и животным несколько излишне длинная шея. Между людьми примером этой грации служит Рафаэль, между животными – лебедь.
Все в ней казалось ему необыкновенным, даже это родимое пятнышко под глазом, за которое, вероятно, Сальватор дал ей имя Фражола, из которого так легко складывалось сладкозвучное уменьшительное – Фражолетта.
Затем имя «Регина», которое произнесла девушка, вызвало в воображении Жана Робера воспоминание об аристократке, которая, разумеется, не могла иметь ничего общего со скромным мирком, с которым и он столкнулся лишь на мгновение, но который, тем не менее, тотчас заставил зазвучать чуткие струны его поэтической души.
Но мало-помалу завеса воспоминаний начала разрушаться, и он, как сквозь туман, увидел картины, изображенные на стене.
Артистическое чутье брало верх над мечтательностью; воображение отступало перед действительностью. Перед Жаном Робером был образец поразительно точной копии с декоративной живописи древности.
Четыре главные части стены составляли рамы, окруженные кессонами. В каждой раме было по пейзажу, который виднелся как бы сквозь коллонаду перистиля или из окна комнаты.
Кессоны представляли все те фантастические фигуры, которые снова вызвала к жизни археология, – часы дня и ночи, пляшущих стрекоз, правящих двумя улитками, запряженными в колесницу, голубков, пьющих из одной вазы.
Все это было скопировано с поразительной точностью и верностью колорита.
Присутствие таких вещей в доме комиссионера могло бы удивить Жана Робера, если бы и сам Сальватор со всем, что его сколько-нибудь касалось, не был для него предметом беспрерывного удивления.
Он задумчиво поставил свечу на круглый стол, занимавший посреди столовой место не более шести футов в окружности, и сел на ближайший стул.
Взор его бессознательно скользил некоторое время по различным частям обстановки и наконец остановился на собаке.
Ему припомнились слова Сальватора: