Страница:
— Что до этого — не уверен. Вакх говорит — он слышал, как Афина сказала Аполлону, что народ ее города зол на твой народ за то, что критяне ставят так называемого Бога-Быка выше других богов.
— Народ города Афины?.. Афиняне? — повторила Ариадна — А им-то что за дело? Критяне же не диктуют им каким богам поклоняться. Почему же они диктуют критянам? И какое моему народу дело до того, что они думают — если только они не воззвали к Афине и не упросили уничтожить Минотавра?
— Нет, это вряд ли. Кажется, они хотят использовать поклонение ложному божеству как предлог, чтобы помешать подписанию какого-то договора, который предложил Афинам царь Минос. С другой стороны, ты сможешь избавиться от своего чудища.
Ариадна ничего не ответила и не подняла головы. Она разрывалась между воспоминанием о несчастном сводном брате, пытающемся найти и выдавить непроизносимое для него слово, чтобы умолить сестру не бросать его, и о его детских, непомерных требованиях к ней. Она не могла вынести мысли, что несчастному созданию причинят вред, но мечтала освободиться от бремени его привязанности.
Дионис, должно быть, понял, что ее мучает. Он улыбнулся.
— Тебе вряд ли стоит волноваться. Египетские жрецы Аписа — священного быка — спят и видят, как бы им заполучить быкоглавого. Ну а уж они, если получат его, будут с ним нянчиться почище, чем ты.
— Они хотят украсть Минотавра? — Ариадна рассмеялась от сверкнувшей надежды — и вздохнула, когда та угасла. — Мои родители не расстанутся с ним ни за какие деньги, а взять его обманом или силой... Пусть попробуют. Я с удовольствием посмотрю. Скорей всего, если они попросят его пойти с ними — он не поймет их, а похищать его... — Она снова рассмеялась. — Это им вряд ли удастся. Однако в ссоре с Египтом ничего хорошего нет, а уж тем более — если начнется она с гибели посланников фараона. Думаю, я должна предупредить отца.
Дионис пожал плечами.
— Это всего лишь то, что узнал Вакх, глядя в чашу, а не Видение. Если хочешь рассказать об этом — пожалуйста. Не хочешь — можешь промолчать. Мне все равно.
Что-то в его голосе заставило Ариадну вопросительно взглянуть на него, хотя серебристый туман оставался недвижим.
— Но тебя что-то тревожит, господин? Он покачал головой.
— Нет... Да... Мне снятся сны, но я не могу их вспомнить, так что это не истинные Видения. Они не впечатываются в мой мозг, не сводят с ума. Но все же — да, я встревожен. Что-то прокралось в сны. — Он повернул голову к дверям ее спальни. — Она говорила с тобой?
— Нет. Ни намека. Ни чувства. Но Она там. Она не ушла. Она словно чего-то ждет. Я знаю — есть что-то, что я должна сделать, вот только я не знаю — что.
Дионис продолжал смотреть на стену, за которой, в нише, стояла черная статуэтка.
— Это как-то связано с быкоглавым, — сказал он наконец. — Возможно, то, что нагадал Вакх, не так безобидно, как кажется. Возможно, египтяне или афиняне замышляют войну. Не хочешь уйти со мной на Олимп? Там безопасно.
«И видеть, как ты даришь других женщин тем, чего жажду я?» Но одновременно с этой горькой мыслью Ариадна подняла голову и тоже взглянула туда, где за стеной стоял образ Богини.
— В конце концов я уйду, — сказала она. — Но не сейчас.
Оба перевели взгляд со стены друг на друга. Ариадна чуть вздрогнула и снова положила голову на колени Диониса. Он лениво играл ее локонами посвящения. Какое-то время спустя она села прямо и заговорила о празднике Поворота года, и он ответил, что постарается прийти и увидеть ее танец. Потом они поговорили о дарах, которые приносили в храм, и Ариадна, как всегда, спросила — должна ли она пытаться возродить его былую славу улучшителя вин, и он, как и раньше, велел ей забыть о славе. А потом, немного помолчав, добавил — слава вернется сама собой, и скоро.
Удивленная его уверенностью — ведь то, что он сказал, означало близкий конец почитания Бога-Быка, — Ариадна поинтересовалась, что он имел в виду. Дионис выглядел сперва озадаченным, потом задумчивым, но в конце концов покачал головой.
— Понятия не имею, — признался он. — Я просто знаю, что это так.
Позже они поели и стали играть в принесенную Дионисом игру — за проигрыш в ней полагалось платить поцелуями. Сперва они со смехом чмокали друг дружку в щеку или нос, но потом Ариадна потерпела серьезное поражение — возможно, не совсем случайно — и запечатлела свой проигрыш на губах Диониса. Сперва он замер, точно оцепенел, а потом ответил — привстав и тесно прижав ее к себе. Она чувствовала, как дрожит его тело, его горячие губы жадно впивались в ее — и внезапно он отпустил ее и исчез.
На какой-то миг Ариадна застыла на месте. Знал ли он, что она проиграла сознательно? Не выказал ли он ей таким образом свое отвращение, недовольство тем, что она столь открыто искушала его? Но он должен был знать, что она играет неправильно, еще до того, как она заплатила долг. Значит, его отвратило и заставило уйти что-то в ее поцелуе? Не поэтому ли он никогда не исполнял обряда соития бога и жрицы, хоть и объяснял это тем, что не привык заниматься любовью прилюдно? Добром ли кончится на сей раз его уход?
Ариадна медленно собрала фрагменты игры и отложила их в сторону. Кончено. События этого дня пробежали перед ее мысленным взором — ярость Минотавра, ожидающий ее Дионис, его слова, что афиняне считают Минотавра ложным божеством, а египетские жрецы Аписа жаждут заполучить его для своего храма... удовольствие от игры... Дальше думать она не могла, не могла оставаться один на один с мыслью о том, что она вызывает у своего бога лишь отвращение. Вместо этого она ухватилась за необходимость поведать отцу о египтянах и афинянах.
Дионис стоял в лесистом атриуме своего дома, тяжело дыша. Он почти забыл, что Ариадна еще дитя, — пока не обнял ее так крепко, что ее хрупкость напомнила ему об этом. Дитя? Она мала ростом, но в том поцелуе, которым она одарила его, не было ничего детского. И так позорно проиграть... теперь он заподозрил, что проигрыш не был случаен. Она проиграла, чтобы поцеловать его. А если она сделала это нарочно — она более не дитя.
Губы Диониса приоткрылись, чтобы произнести слова, которые перенесут его назад, в святилище Гипсовой Горы, но он не произнес их. С чего бы это ей вдруг заманивать его в объятия страсти? Не обучил ли ее уже плотским радостям какой-нибудь мужчина? И что же она будет делать теперь — когда он ответил на ее страсть, но оставил ее неудовлетворенной? Отыщет своего любовника, разумеется, и удовлетворит свое желание.
Дионис вышел в коридор, что соединял его крыло дома с тем, где жили Вакх, Силен и слуги, и во весь голос позвал Вакха — с гадальной чашей.
— Найди Ариадну, — коротко велел он.
Картинка возникла сразу, как только Вакх поставил чашу на один из окружающих фонтан столиков и наполнил ее вином. Появилась Ариадна, она складывала и убирала рассыпанные фрагменты игры. Потом на мгновение застыла, глядя в окно, — и вдруг сорвалась с места, торопливо накидывая теплый плащ. Чуть погодя стало ясно, что идет она во дворец.
— Пошла к своему чудищу, — хмыкнул Вакх. — Заглянем куда-нибудь еще, Дионис?
— Нет.
Ответ прозвучал быстро и жестко. Вакх вскинул глаза на своего господина, увидел его лицо — и вновь склонился к чаше, еще пристальнее вглядываясь в нее. К его удивлению, Ариадна не пошла, минуя покои родителей, к комнатам Минотавра. Она остановилась и заговорила со стражником у приемной отца. Тот кивнул, отсалютовал и с поклоном пригласил ее внутрь. Рука Диониса так сжала спинку кресла Вакха, что дерево хрустнуло. Вакх чуть слышно вздохнул. Эта рука могла точно так же сжаться на его шее и переломить её, как сучок, — Вакху уже приходилось видеть, как Дионис делал это. Бисеринки пота выступили у него на лице и защекотали спину.
В чаше Ариадна прошла мимо собравшихся в приемной, едва удостаивая кивком тех, кто ее приветствовал. Она обратилась к стражу у дверей личных покоев царя Миноса, тот кивнул и произнес несколько слов — каких, разобрать не удалось.
— Я хочу все слышать, — сказал Дионис.
Вакх сосредоточился на сцене в чаше и напитал образ Силой. Из дверей царя Миноса, недовольно хмурясь, вышел богато одетый человек. Стражник чуть поклонился Ариадне и вошел внутрь. Через мгновение он снова возник на пороге.
— Он сейчас же примет тебя, — объявил он и распахнул перед Ариадной дверь.
Вместе с ней Вакх и Дионис попали в средних размеров залу, на полу которой бледно-зелеными плитками были выложены волны. Позади виднелись распахнутые двери в спальню, золотистое сияние изливалось в залу сквозь световой колодец. На возвышении меж двух светилен за крапчатым мраморным столом сидел царь Минос. Он был один — ни писцов, ни стражи. Стены покоя покрывали великолепные фрески, изображающие сад, в котором, радуя душу и глаз, порхали птицы и бабочки.
Дионис вздохнул и разжал сжимавшие спинку кресла пальцы, но продолжал следить за образами в чаше. Вакх закусил губу: он устал и не знал, долго ли еще сможет, удерживать внятность звуков.
— Ариадна, — сумрачно произнес Минос. Она чуть наклонила голову.
— Царь Минос. Благодарю за быстрый прием. Я принесла вести, которые тебе следует знать.
Минос кивнул.
— Выслушаю со вниманием. Я обещал почитать Уста Диониса и держу слово. К тому же я давно хотел поблагодарить тебя за усилия, которые ты прилагаешь, чтобы Минотавр был доволен. Удовлетворить живого бога — нелегкое дело. Каковы бы ни были его силы — они в новинку ему; он еще очень юн. Он становится все беспокойнее и не может понять, почему ему нельзя ходить туда, куда он хочет, — и тогда, когда хочет.
Дионис коснулся плеча Вакха.
— Довольно, — сказал он.
Итак, она не только не изменяла ему, но даже не пылала страстью. И побежала она не к любовнику, а к отцу, как и собиралась, чтобы предупредить об исходящей от египтян и афинян угрозе. Дионис отвернулся от Вакха и пошел через атриум, шепча слова заклятия, что отпирало дверь в его покои. Он вошел и закрыл ее за собой, взгляд его через гостиную устремился к спальне. Мысленным взором он видел большое ложе и на нем, на белой подушке, — рассыпавшиеся черные волосы Ариадны. Дионис сглотнул.
Допустим, он удовлетворит желания своей и ее плоти — но что дальше? Между ним и другими его жрецами никогда не было ничего, кроме горячечного жара плоти — и горького опустошения, когда Сила изливалась из него, чтобы оплодотворить лозы. Или — когда жрица не могла принять и преобразовать Силу — мерзкий восторг звериного совокупления, озаренного вспышками страсти — он использовал их, чтобы дать плодородие почве. Диониса передернуло. По крайней мере сейчас он не посылает своих ревнителей проливать кровь, чтобы оросить ею землю. Но если он утратит те покой и радость, что дарит ему Ариадна, — кто знает, не пробудится ли в нем опять тяга к этому?
Он так настойчиво уговаривал Ариадну переселиться к нему на Олимп, потому что каждая минута рядом с ней была для него радостью. Теперь же он не был уверен, что не ошибся. Как она жаждет быть с ним, так и он — с нею. Дионис чувствовал: его тело откликнулось на одну только мысль о ней. Они с Ариадной просто не смогут спать в разных спальнях — тем более что меж ними такой узенький коридор. Они окажутся в одной постели на вторую, а то и в первую ночь — и если страсть разрушит их дружбу... Но разрушит ли?
Ему вспомнились Гадес и Персефона, связанные любовью, густо сдобренной страстью, — но страсть лишь делала их узы крепче. Они настолько слились друг с другом, что, казалось, обрели одно тело, одну кровь, один костяк — и при этом каждый остался собой. Если бы и ему обрести подобное!.. Дионис глубоко, прерывисто вздохнул. Так стоит ли попытка получить нечто похожее потери того, что есть у него сейчас?
Ариадна была благодарна отцу, что он принял ее сразу, прежде всех тех, кто ожидал приема, но ее озадачило, что он был один. Но затем она постаралась скрыть усмешку. Минос удалил всех на случай, если она принесла еще какое-то нежелательное Прозрение Диониса, — он хотел быть уверенным, что свидетелей не будет. Но даже поняв это, девушка беспокойно огляделась: она чувствовала, что за ней следят. В зале не было никого, кроме них двоих, — и глаза ее обратились к открытым дверям спальни. Не отослал ли царь стражей и писцов туда? — думала Ариадна, обмениваясь с отцом приветствиями. Но зачем? Вопрос этот стал очень важным, когда она услышала неприятную новость — Минотавр неспокоен.
— Минотавр хочет на свободу? — потрясенно переспросила Ариадна.
Тень тревоги — а может быть, гнева — пробежала по невыразительному обычно лицу Миноса.
— Твоя мать все еще не оставила надежд обучить его ответным песнопениям обряда Поворота года. Она обещала, что если он все выучит, то будет присутствовать на церемонии — вот ему и захотелось гулять.
Ариадна резко выдохнула.
— Но Минотавр не может отвечать ей — он ее сын. Обряд говорит о слиянии и зачатии новой жизни...
Минос пожал плечами.
— Не стоит об этом спорить. Он никогда ничего не выучит, но теперь, стоит ему правильно повторить два слова, как он требует, чтоб его выпустили.
Об этом ей Федра не рассказывала. Ариадна снова вспомнила угрожающе опущенные рога. Ее зазнобило от мысли, что ее легко выходящий из себя братец станет бродить по дворцу или — еще хуже — по городу и его окрестностям, но она не стала поминать его вспыльчивость. Вряд ли родителей тронет, если Минотавр забодает кого-нибудь, кто ему не понравится. Кроме этого, она могла назвать еще одну причину не выпускать Минотавра.
— Надеюсь, ты сумеешь удержать его взаперти, — заметила она. — Я пришла предупредить, что египтяне...
— Откуда у тебя сведения про египтян?
— От Диониса. Он сказал мне...
— Дионис? Но он ушел! Твоя мать сказала, он больше не появлялся с тех пор, как мы начали поклоняться Богу-Быку.
Ариадна улыбнулась.
— Царица перепутала безразличие моего бога — а ему все равно, кого почитают в Кноссе и даже на всем Крите — с его отсутствием. — Она Твердо взглянула в глаза отцу. — Ты, как и я, знаешь, что Бог-Бык не владеет Силой и не может благословлять лозы, виноград и вина. Что это Дар моего бога.
— А Прозрение — тоже Дар Диониса?
— К великой его скорби и неудобству — да. Но что до египтян — это не Видение. Он просто кое-что узнал. Жрецы священного быка Аписа жаждут заполучить Минотавра в свой храм.
Минос заерзал в кресле.
— Надеюсь, Дионис не прислал тебя с повелением отослать Минотавра туда?
— Вовсе нет. Я говорю сейчас не как Уста Диониса, а просто как вестница. Не знаю, осознаешь ли ты это, но когда ты сказал, что Минотавр рвется на свободу, я поняла — это опасно. Если его выпустить, его смогут сманить или — если он откажется идти своей волей — могут попробовать принудить его... Похитить его им вряд ли удастся, но если он порвет жреца Аписа или какого-нибудь посла — у тебя наверняка будут неприятности с фараоном.
Взгляд Миноса был так же тверд, как и у Ариадны. Он не стал спорить с ней о том, кто дает критским винам их непревзойденный вкус, но то, что ей известно о жрецах Аписа, казалось, потрясло его.
— Вижу я, мало что можно скрыть от богов, — проговорил он. — Нам сделали подобное предложение. Мы сочли его шуткой. Ты говоришь — это не так. Мы обсудим этот вопрос — и весьма тщательно.
— Есть еще причина, по которой Минотавра следует держать подальше от его почитателей. Чем меньше будут общаться с ним чужаки, тем лучше. Вид его внушает трепет, но поведение и речь — отнюдь. Мой бог Дионис открыл мне также, что афиняне — или кто-то из афинян — возражают против договора, который ты предложил им подписать, ибо — как они говорят — ты поклоняешься ложному божеству.
Вот это уже встряхнуло царя Миноса по-настоящему. Он привстал и рявкнул:
— Кто говорит «ложный бог»?
— Если ты хочешь знать, кому именно из афинян это не нравится, — понятия не имею. Если тебя интересует, кто произнес слова «ложное божество», — их произнес Дионис. А он не может не знать правды.
Минос рухнул в кресло.
— Это не тот слух, который должен исходить из уст жрицы Диониса. Кто-нибудь может решить...
— Царь Минос, — голос Ариадны был холоден, — в моем святилище никогда и ничего не говорят о Боге-Быке. Так будет и впредь. То же, что знаю я... — она поколебалась, взглянула на дверь спальни, но ощущение слежки исчезло, — ...знаем лишь я и мой бог. Ты отдал меня господину моему богу Дионису, так что кровных связей меж нами нет — и чтить их мне незачем. Но я критянка и желаю добра моему народу и этой земле. Не как Уста но как жрица и критянка я предостерегаю тебя. Держи своего Бога-Быка взаперти и приставь к нему стражу получше.
Глава 15
— Народ города Афины?.. Афиняне? — повторила Ариадна — А им-то что за дело? Критяне же не диктуют им каким богам поклоняться. Почему же они диктуют критянам? И какое моему народу дело до того, что они думают — если только они не воззвали к Афине и не упросили уничтожить Минотавра?
— Нет, это вряд ли. Кажется, они хотят использовать поклонение ложному божеству как предлог, чтобы помешать подписанию какого-то договора, который предложил Афинам царь Минос. С другой стороны, ты сможешь избавиться от своего чудища.
Ариадна ничего не ответила и не подняла головы. Она разрывалась между воспоминанием о несчастном сводном брате, пытающемся найти и выдавить непроизносимое для него слово, чтобы умолить сестру не бросать его, и о его детских, непомерных требованиях к ней. Она не могла вынести мысли, что несчастному созданию причинят вред, но мечтала освободиться от бремени его привязанности.
Дионис, должно быть, понял, что ее мучает. Он улыбнулся.
— Тебе вряд ли стоит волноваться. Египетские жрецы Аписа — священного быка — спят и видят, как бы им заполучить быкоглавого. Ну а уж они, если получат его, будут с ним нянчиться почище, чем ты.
— Они хотят украсть Минотавра? — Ариадна рассмеялась от сверкнувшей надежды — и вздохнула, когда та угасла. — Мои родители не расстанутся с ним ни за какие деньги, а взять его обманом или силой... Пусть попробуют. Я с удовольствием посмотрю. Скорей всего, если они попросят его пойти с ними — он не поймет их, а похищать его... — Она снова рассмеялась. — Это им вряд ли удастся. Однако в ссоре с Египтом ничего хорошего нет, а уж тем более — если начнется она с гибели посланников фараона. Думаю, я должна предупредить отца.
Дионис пожал плечами.
— Это всего лишь то, что узнал Вакх, глядя в чашу, а не Видение. Если хочешь рассказать об этом — пожалуйста. Не хочешь — можешь промолчать. Мне все равно.
Что-то в его голосе заставило Ариадну вопросительно взглянуть на него, хотя серебристый туман оставался недвижим.
— Но тебя что-то тревожит, господин? Он покачал головой.
— Нет... Да... Мне снятся сны, но я не могу их вспомнить, так что это не истинные Видения. Они не впечатываются в мой мозг, не сводят с ума. Но все же — да, я встревожен. Что-то прокралось в сны. — Он повернул голову к дверям ее спальни. — Она говорила с тобой?
— Нет. Ни намека. Ни чувства. Но Она там. Она не ушла. Она словно чего-то ждет. Я знаю — есть что-то, что я должна сделать, вот только я не знаю — что.
Дионис продолжал смотреть на стену, за которой, в нише, стояла черная статуэтка.
— Это как-то связано с быкоглавым, — сказал он наконец. — Возможно, то, что нагадал Вакх, не так безобидно, как кажется. Возможно, египтяне или афиняне замышляют войну. Не хочешь уйти со мной на Олимп? Там безопасно.
«И видеть, как ты даришь других женщин тем, чего жажду я?» Но одновременно с этой горькой мыслью Ариадна подняла голову и тоже взглянула туда, где за стеной стоял образ Богини.
— В конце концов я уйду, — сказала она. — Но не сейчас.
Оба перевели взгляд со стены друг на друга. Ариадна чуть вздрогнула и снова положила голову на колени Диониса. Он лениво играл ее локонами посвящения. Какое-то время спустя она села прямо и заговорила о празднике Поворота года, и он ответил, что постарается прийти и увидеть ее танец. Потом они поговорили о дарах, которые приносили в храм, и Ариадна, как всегда, спросила — должна ли она пытаться возродить его былую славу улучшителя вин, и он, как и раньше, велел ей забыть о славе. А потом, немного помолчав, добавил — слава вернется сама собой, и скоро.
Удивленная его уверенностью — ведь то, что он сказал, означало близкий конец почитания Бога-Быка, — Ариадна поинтересовалась, что он имел в виду. Дионис выглядел сперва озадаченным, потом задумчивым, но в конце концов покачал головой.
— Понятия не имею, — признался он. — Я просто знаю, что это так.
Позже они поели и стали играть в принесенную Дионисом игру — за проигрыш в ней полагалось платить поцелуями. Сперва они со смехом чмокали друг дружку в щеку или нос, но потом Ариадна потерпела серьезное поражение — возможно, не совсем случайно — и запечатлела свой проигрыш на губах Диониса. Сперва он замер, точно оцепенел, а потом ответил — привстав и тесно прижав ее к себе. Она чувствовала, как дрожит его тело, его горячие губы жадно впивались в ее — и внезапно он отпустил ее и исчез.
На какой-то миг Ариадна застыла на месте. Знал ли он, что она проиграла сознательно? Не выказал ли он ей таким образом свое отвращение, недовольство тем, что она столь открыто искушала его? Но он должен был знать, что она играет неправильно, еще до того, как она заплатила долг. Значит, его отвратило и заставило уйти что-то в ее поцелуе? Не поэтому ли он никогда не исполнял обряда соития бога и жрицы, хоть и объяснял это тем, что не привык заниматься любовью прилюдно? Добром ли кончится на сей раз его уход?
Ариадна медленно собрала фрагменты игры и отложила их в сторону. Кончено. События этого дня пробежали перед ее мысленным взором — ярость Минотавра, ожидающий ее Дионис, его слова, что афиняне считают Минотавра ложным божеством, а египетские жрецы Аписа жаждут заполучить его для своего храма... удовольствие от игры... Дальше думать она не могла, не могла оставаться один на один с мыслью о том, что она вызывает у своего бога лишь отвращение. Вместо этого она ухватилась за необходимость поведать отцу о египтянах и афинянах.
Дионис стоял в лесистом атриуме своего дома, тяжело дыша. Он почти забыл, что Ариадна еще дитя, — пока не обнял ее так крепко, что ее хрупкость напомнила ему об этом. Дитя? Она мала ростом, но в том поцелуе, которым она одарила его, не было ничего детского. И так позорно проиграть... теперь он заподозрил, что проигрыш не был случаен. Она проиграла, чтобы поцеловать его. А если она сделала это нарочно — она более не дитя.
Губы Диониса приоткрылись, чтобы произнести слова, которые перенесут его назад, в святилище Гипсовой Горы, но он не произнес их. С чего бы это ей вдруг заманивать его в объятия страсти? Не обучил ли ее уже плотским радостям какой-нибудь мужчина? И что же она будет делать теперь — когда он ответил на ее страсть, но оставил ее неудовлетворенной? Отыщет своего любовника, разумеется, и удовлетворит свое желание.
Дионис вышел в коридор, что соединял его крыло дома с тем, где жили Вакх, Силен и слуги, и во весь голос позвал Вакха — с гадальной чашей.
— Найди Ариадну, — коротко велел он.
Картинка возникла сразу, как только Вакх поставил чашу на один из окружающих фонтан столиков и наполнил ее вином. Появилась Ариадна, она складывала и убирала рассыпанные фрагменты игры. Потом на мгновение застыла, глядя в окно, — и вдруг сорвалась с места, торопливо накидывая теплый плащ. Чуть погодя стало ясно, что идет она во дворец.
— Пошла к своему чудищу, — хмыкнул Вакх. — Заглянем куда-нибудь еще, Дионис?
— Нет.
Ответ прозвучал быстро и жестко. Вакх вскинул глаза на своего господина, увидел его лицо — и вновь склонился к чаше, еще пристальнее вглядываясь в нее. К его удивлению, Ариадна не пошла, минуя покои родителей, к комнатам Минотавра. Она остановилась и заговорила со стражником у приемной отца. Тот кивнул, отсалютовал и с поклоном пригласил ее внутрь. Рука Диониса так сжала спинку кресла Вакха, что дерево хрустнуло. Вакх чуть слышно вздохнул. Эта рука могла точно так же сжаться на его шее и переломить её, как сучок, — Вакху уже приходилось видеть, как Дионис делал это. Бисеринки пота выступили у него на лице и защекотали спину.
В чаше Ариадна прошла мимо собравшихся в приемной, едва удостаивая кивком тех, кто ее приветствовал. Она обратилась к стражу у дверей личных покоев царя Миноса, тот кивнул и произнес несколько слов — каких, разобрать не удалось.
— Я хочу все слышать, — сказал Дионис.
Вакх сосредоточился на сцене в чаше и напитал образ Силой. Из дверей царя Миноса, недовольно хмурясь, вышел богато одетый человек. Стражник чуть поклонился Ариадне и вошел внутрь. Через мгновение он снова возник на пороге.
— Он сейчас же примет тебя, — объявил он и распахнул перед Ариадной дверь.
Вместе с ней Вакх и Дионис попали в средних размеров залу, на полу которой бледно-зелеными плитками были выложены волны. Позади виднелись распахнутые двери в спальню, золотистое сияние изливалось в залу сквозь световой колодец. На возвышении меж двух светилен за крапчатым мраморным столом сидел царь Минос. Он был один — ни писцов, ни стражи. Стены покоя покрывали великолепные фрески, изображающие сад, в котором, радуя душу и глаз, порхали птицы и бабочки.
Дионис вздохнул и разжал сжимавшие спинку кресла пальцы, но продолжал следить за образами в чаше. Вакх закусил губу: он устал и не знал, долго ли еще сможет, удерживать внятность звуков.
— Ариадна, — сумрачно произнес Минос. Она чуть наклонила голову.
— Царь Минос. Благодарю за быстрый прием. Я принесла вести, которые тебе следует знать.
Минос кивнул.
— Выслушаю со вниманием. Я обещал почитать Уста Диониса и держу слово. К тому же я давно хотел поблагодарить тебя за усилия, которые ты прилагаешь, чтобы Минотавр был доволен. Удовлетворить живого бога — нелегкое дело. Каковы бы ни были его силы — они в новинку ему; он еще очень юн. Он становится все беспокойнее и не может понять, почему ему нельзя ходить туда, куда он хочет, — и тогда, когда хочет.
Дионис коснулся плеча Вакха.
— Довольно, — сказал он.
Итак, она не только не изменяла ему, но даже не пылала страстью. И побежала она не к любовнику, а к отцу, как и собиралась, чтобы предупредить об исходящей от египтян и афинян угрозе. Дионис отвернулся от Вакха и пошел через атриум, шепча слова заклятия, что отпирало дверь в его покои. Он вошел и закрыл ее за собой, взгляд его через гостиную устремился к спальне. Мысленным взором он видел большое ложе и на нем, на белой подушке, — рассыпавшиеся черные волосы Ариадны. Дионис сглотнул.
Допустим, он удовлетворит желания своей и ее плоти — но что дальше? Между ним и другими его жрецами никогда не было ничего, кроме горячечного жара плоти — и горького опустошения, когда Сила изливалась из него, чтобы оплодотворить лозы. Или — когда жрица не могла принять и преобразовать Силу — мерзкий восторг звериного совокупления, озаренного вспышками страсти — он использовал их, чтобы дать плодородие почве. Диониса передернуло. По крайней мере сейчас он не посылает своих ревнителей проливать кровь, чтобы оросить ею землю. Но если он утратит те покой и радость, что дарит ему Ариадна, — кто знает, не пробудится ли в нем опять тяга к этому?
Он так настойчиво уговаривал Ариадну переселиться к нему на Олимп, потому что каждая минута рядом с ней была для него радостью. Теперь же он не был уверен, что не ошибся. Как она жаждет быть с ним, так и он — с нею. Дионис чувствовал: его тело откликнулось на одну только мысль о ней. Они с Ариадной просто не смогут спать в разных спальнях — тем более что меж ними такой узенький коридор. Они окажутся в одной постели на вторую, а то и в первую ночь — и если страсть разрушит их дружбу... Но разрушит ли?
Ему вспомнились Гадес и Персефона, связанные любовью, густо сдобренной страстью, — но страсть лишь делала их узы крепче. Они настолько слились друг с другом, что, казалось, обрели одно тело, одну кровь, один костяк — и при этом каждый остался собой. Если бы и ему обрести подобное!.. Дионис глубоко, прерывисто вздохнул. Так стоит ли попытка получить нечто похожее потери того, что есть у него сейчас?
Ариадна была благодарна отцу, что он принял ее сразу, прежде всех тех, кто ожидал приема, но ее озадачило, что он был один. Но затем она постаралась скрыть усмешку. Минос удалил всех на случай, если она принесла еще какое-то нежелательное Прозрение Диониса, — он хотел быть уверенным, что свидетелей не будет. Но даже поняв это, девушка беспокойно огляделась: она чувствовала, что за ней следят. В зале не было никого, кроме них двоих, — и глаза ее обратились к открытым дверям спальни. Не отослал ли царь стражей и писцов туда? — думала Ариадна, обмениваясь с отцом приветствиями. Но зачем? Вопрос этот стал очень важным, когда она услышала неприятную новость — Минотавр неспокоен.
— Минотавр хочет на свободу? — потрясенно переспросила Ариадна.
Тень тревоги — а может быть, гнева — пробежала по невыразительному обычно лицу Миноса.
— Твоя мать все еще не оставила надежд обучить его ответным песнопениям обряда Поворота года. Она обещала, что если он все выучит, то будет присутствовать на церемонии — вот ему и захотелось гулять.
Ариадна резко выдохнула.
— Но Минотавр не может отвечать ей — он ее сын. Обряд говорит о слиянии и зачатии новой жизни...
Минос пожал плечами.
— Не стоит об этом спорить. Он никогда ничего не выучит, но теперь, стоит ему правильно повторить два слова, как он требует, чтоб его выпустили.
Об этом ей Федра не рассказывала. Ариадна снова вспомнила угрожающе опущенные рога. Ее зазнобило от мысли, что ее легко выходящий из себя братец станет бродить по дворцу или — еще хуже — по городу и его окрестностям, но она не стала поминать его вспыльчивость. Вряд ли родителей тронет, если Минотавр забодает кого-нибудь, кто ему не понравится. Кроме этого, она могла назвать еще одну причину не выпускать Минотавра.
— Надеюсь, ты сумеешь удержать его взаперти, — заметила она. — Я пришла предупредить, что египтяне...
— Откуда у тебя сведения про египтян?
— От Диониса. Он сказал мне...
— Дионис? Но он ушел! Твоя мать сказала, он больше не появлялся с тех пор, как мы начали поклоняться Богу-Быку.
Ариадна улыбнулась.
— Царица перепутала безразличие моего бога — а ему все равно, кого почитают в Кноссе и даже на всем Крите — с его отсутствием. — Она Твердо взглянула в глаза отцу. — Ты, как и я, знаешь, что Бог-Бык не владеет Силой и не может благословлять лозы, виноград и вина. Что это Дар моего бога.
— А Прозрение — тоже Дар Диониса?
— К великой его скорби и неудобству — да. Но что до египтян — это не Видение. Он просто кое-что узнал. Жрецы священного быка Аписа жаждут заполучить Минотавра в свой храм.
Минос заерзал в кресле.
— Надеюсь, Дионис не прислал тебя с повелением отослать Минотавра туда?
— Вовсе нет. Я говорю сейчас не как Уста Диониса, а просто как вестница. Не знаю, осознаешь ли ты это, но когда ты сказал, что Минотавр рвется на свободу, я поняла — это опасно. Если его выпустить, его смогут сманить или — если он откажется идти своей волей — могут попробовать принудить его... Похитить его им вряд ли удастся, но если он порвет жреца Аписа или какого-нибудь посла — у тебя наверняка будут неприятности с фараоном.
Взгляд Миноса был так же тверд, как и у Ариадны. Он не стал спорить с ней о том, кто дает критским винам их непревзойденный вкус, но то, что ей известно о жрецах Аписа, казалось, потрясло его.
— Вижу я, мало что можно скрыть от богов, — проговорил он. — Нам сделали подобное предложение. Мы сочли его шуткой. Ты говоришь — это не так. Мы обсудим этот вопрос — и весьма тщательно.
— Есть еще причина, по которой Минотавра следует держать подальше от его почитателей. Чем меньше будут общаться с ним чужаки, тем лучше. Вид его внушает трепет, но поведение и речь — отнюдь. Мой бог Дионис открыл мне также, что афиняне — или кто-то из афинян — возражают против договора, который ты предложил им подписать, ибо — как они говорят — ты поклоняешься ложному божеству.
Вот это уже встряхнуло царя Миноса по-настоящему. Он привстал и рявкнул:
— Кто говорит «ложный бог»?
— Если ты хочешь знать, кому именно из афинян это не нравится, — понятия не имею. Если тебя интересует, кто произнес слова «ложное божество», — их произнес Дионис. А он не может не знать правды.
Минос рухнул в кресло.
— Это не тот слух, который должен исходить из уст жрицы Диониса. Кто-нибудь может решить...
— Царь Минос, — голос Ариадны был холоден, — в моем святилище никогда и ничего не говорят о Боге-Быке. Так будет и впредь. То же, что знаю я... — она поколебалась, взглянула на дверь спальни, но ощущение слежки исчезло, — ...знаем лишь я и мой бог. Ты отдал меня господину моему богу Дионису, так что кровных связей меж нами нет — и чтить их мне незачем. Но я критянка и желаю добра моему народу и этой земле. Не как Уста но как жрица и критянка я предостерегаю тебя. Держи своего Бога-Быка взаперти и приставь к нему стражу получше.
Глава 15
Поскольку думать о причинах отказа Диониса от нее было для Ариадны невыносимо, она до самого отхода ко сну размышляла об откровениях своего отца. Притязания жрецов Аписа на обладание Минотавром, равно как и обвинения афинян, мало тревожили ее; она была уверена — Минос использует все свое хитроумие и сумеет отбиться от жрецов, а афиняне... они всегда были строптивы и вечно спорят друг с другом. Если договор действительно важен, Минос отыщет способ добиться его подписания. С другой стороны, Пасифая стремилась извратить ритуал в честь Матери — и это страшило.
Пасифая могла быть самовлюбленной и эгоистичной, но она была хорошей царицей и еще лучшей жрицей — пока не родился Минотавр. У нее имелось прекрасное политическое чутье, она видела самую суть любого вопроса, а ее надменное обаяние вместе с непревзойденной красотой очаровывали послов. Как жрица она понимала значение любого движения танца с быками и безошибочно толковала их; больше того — сидя меж священных рогов, она казалась истинным воплощением Матери.
Ариадна очень хорошо понимала разницу между местом, которое занимала она в служении Матери, и местом в нем Пасифаи. Она была — верующая, она представляла народ, возносила молитвы, приносила жертву и надеялась на милость. Когда ее молитва и дар — танец — принимались, Мать согревала и защищала ее, как и весь народ. Пасифая, что пела в ходе обряда предостережения и обеты, отвечая мужскому началу, была в тот миг Матерью, исполнялась Ее духом, чтобы свершить поворот года. Но все это было до того, как родился Минотавр.
Царица, казалось, лишилась всех своих способностей, потеряла даже здравый смысл в упорном стремлении доказать всем и каждому, что Минотавр — божество. Совершенно безнадежное предприятие, за восемь лет общения с ним она могла бы понять, что Минотавр не только не бог, но никогда не станет даже просто человеком.
Ариадна не винила Пасифаю за то, что та продолжает и поддерживает служение Богу-Быку. Политические выгоды этого были очевидны, а Минотавр действительно выглядел богоподобно. Увидев его на троне или гуляющим по своему храму, люди проникались благоговейным страхом. Пытаться сделать его участником обряда в честь Матери — помимо того, что это было бы богохульство, ведь матери пришлось бы соединиться с сыном — означало бы выставить его напоказ таким, каков он на самом деле: напыщенной уродливой тварью, слабоумным чудовищем. Если Пасифая до сих пор не поняла этого, подумала Ариадна, значит, безумна и она. Возможно, Миносу пришла пора...
Не успела она додумать эту мысль, как холод пробрал ее до костей — а ведь горел камин и к тому же она закуталась в одеяла. Ариадна приподнялась на локтях и всмотрелась в черноту затененной ниши на противоположной стене. Она ничего не видела — но знала, что тени очертили неумолимый лик. По причинам, которых ей никогда не понять, Пасифая священна для Матери, и трогать ее нельзя. Ариадна снова улеглась и закрыла глаза. Минотавр. Все возвращается к бедняге Минотавру.
Ариадна засыпала с мыслями о Минотавре — с ними же и проснулась. Она вспомнила, что обещала найти для него какие-нибудь картинки и рассказать, что на них нарисовано. Не сказать чтобы ей очень хотелось идти к нему — но так было лучше, чем думать о Дионисе, приучая себя к мысли, что он никогда не сделает ее своей истинной жрицей, и решать, что же ей делать сначала. Она подумала послать за танцорами, чтобы заняться хоть чем-то, но было слишком холодно. Репетиция подождет, пока полдневное солнце не согреет воздух.
Картинки, как она помнила, лежали в кладовой — и Ариадна не без труда отыскала их, но сперва вымылась, оделась и поела. И только взяв их в руки, поняла, насколько неуместны они в свете того, что рассказал ей Минос. Картинки рассказывали о том, как подрезают лозы и собирают виноград, — а это могло лишь усилить стремление Минотавра вырваться на волю.
Она еще немного порылась в кладовой, но ничего подходящего не нашла. Резьба, которую дарили святилищу, изображала обычно сатиров и нимф, занятых любовной игрой, — а на эту мысль наводить Минотавра уж точно не стоило. Однако передвигая стулья и всматриваясь в сундуки, она вдруг вспомнила о длинных тонких досках, которыми были увешаны стены в детской, — их очень удобно очищать от следов грязных детских ручонок: доску снял и вымыл, а попробуй отмой фреску!
Она так пригляделась к этим картинкам, что просто не замечала их — но, возможно, они все еще там или же Федра знает, куда их убрали... Добравшись до дворца, а во дворце — до детской, Ариадна увидела пустые стены. Саму комнату отдали — от детства до старости один шаг — старым пряхам, которые где жили, там и работали. Ариадна пошла по коридору, ведущему в Юго-Восточную залу, где обычно для еды или просто поболтать собиралась царская семья, и по пути заглянула в свою старую комнату. К ее удивлению, спальня не была пуста. Федра сидела на табурете перед стенной полкой и, сжимая в руках туалетные принадлежности, смотрелась в маленькое зеркальце полированной бронзы.
— Федра! — окликнула Ариадна.
Сестра повернулась.
— Не помнишь, что случилось с картинами, которые висели в старой детской?
Федра расширенными глазами смотрела на нее — и вдруг расплакалась. Ариадна бросилась к ней и обняла.
— Что стряслось, сестричка?
Какое-то время Федра рыдала так, что не могла отвечать, но в конце концов, чуть успокоившись, выговорила меж всхлипов:
— Я для тебя только уп... правительница.
Ариадна крепко обняла ее — и выпустила.
— Боюсь, ты для меня только любимая сестричка, — сказала она. — Домоправительница? Не важничай!.. Ох, Федра, а помнишь, как мы боялись той женщины, что смотрела за кладовой? Она нависала над нами и громыхала: «Снова вымазались! Вы что, думаете, у меня других дел нет, кроме как очищать маленьких грязнуль?»
— Теперь, кажется, других дел нет у меня, — сердито проговорила Федра. — И не будет до конца жизни — так и буду очищать грязнулю-Минотавра и вести хозяйство.
— Может, и не будет, — заметила Ариадна. — Вести хозяйство — этим ведь занимаются все женщины. Я, конечно, жрица, но больше всего времени в святилище уходит у меня именно на хозяйство.
— У тебя есть святилище, — выдохнула Федра. — Твое место, ты в нем хозяйка. А у меня ничего своего. В этом доме я по-прежнему младшая дочь, девчонка на побегушках. Но я — не девчонка. Мне уже минуло девятнадцать. Я могла бы уже три года быть замужем. Править своим владением, иметь свой дом своих детей. Вместо этого я приглядываю за Минотавром — чтобы его одели и накормили, таскаю приказы матери слугам и поварам, — она скосила на Ариадну полные слез глаза, — вспоминаю, где картины из старой детской, куда Андрогей засунул сандалии, а Главк — колчан, куда задевали царицын ночной) горшок и царево любимое стило...
— Бедняжка. — Ариадна присела на ложе, которое когда-то принадлежало ей. — А знаешь, хоть это и звучит совсем неправдоподобно, ты — самая главная в этом дворце, Федра. Без тебя тут начнется просто-напросто хаос.
— Может, и так, но мне от этого не легче. Разве меня сажают на пирах на почетное место? Меня представляют заграничным послам? В мою честь поднимают чаши с вином? Кому известно хотя бы мое имя?
— Очень немногие женщины известны кому-нибудь, кроме их домашних, — и у них у всех дурная слава, — улыбнулась Ариадна. — Сомневаюсь, что кто-нибудь, кроме моих жриц и жрецов и этой семьи, знает, как зовут меня. Зачем тебе нужно, чтобы тебя знали?
— Зачем?! Если слух о Федре Кносской, дочери царя Миноса, разойдется по миру — уж наверняка какой-нибудь принц да зашлет сватов. Или приедет сам. А кто приедет свататься к никому неведомой младшей дочери?
— Ты так хочешь выйти замуж и уехать на край света? Вспомни о размолвке Эвриалы и ее мужа. Не будь отец рядом, не будь он могуществен — ее место наверняка заняла бы какая-нибудь девчонка.
— А, Эвриала! Эта ледышка! — Федра глянула на Ариадну из-под полуопущенных век. — Уж я-то знаю, как удержать мужчину и сделать из него слугу — причем, заметь, добровольного. Я не боюсь уехать. Я боюсь заплесневеть здесь, в этой могиле.
Ариадна вздохнула.
— Полагаю, ты говорила с матерью?
Федра не ответила, и Ариадна вздохнула снова.
— Тогда сходи к отцу. — Она чуть-чуть поколебалась и продолжала: — Я случайно узнала, что царь Минос как раз сейчас уговаривает афинян подписать какой-то договор. Вполне вероятно, мысль скрепить договор брачными узами придется ему по вкусу.
— Афиняне? — повторила Федра. Ее глаза просветлели, и она кинула в зеркало быстрый взгляд. И задумчиво добавила: — Там есть принц, мне о нем рассказали купцы. Зовут его Тезей. Кое-кто называет его героем. Вот интересно...
Пасифая могла быть самовлюбленной и эгоистичной, но она была хорошей царицей и еще лучшей жрицей — пока не родился Минотавр. У нее имелось прекрасное политическое чутье, она видела самую суть любого вопроса, а ее надменное обаяние вместе с непревзойденной красотой очаровывали послов. Как жрица она понимала значение любого движения танца с быками и безошибочно толковала их; больше того — сидя меж священных рогов, она казалась истинным воплощением Матери.
Ариадна очень хорошо понимала разницу между местом, которое занимала она в служении Матери, и местом в нем Пасифаи. Она была — верующая, она представляла народ, возносила молитвы, приносила жертву и надеялась на милость. Когда ее молитва и дар — танец — принимались, Мать согревала и защищала ее, как и весь народ. Пасифая, что пела в ходе обряда предостережения и обеты, отвечая мужскому началу, была в тот миг Матерью, исполнялась Ее духом, чтобы свершить поворот года. Но все это было до того, как родился Минотавр.
Царица, казалось, лишилась всех своих способностей, потеряла даже здравый смысл в упорном стремлении доказать всем и каждому, что Минотавр — божество. Совершенно безнадежное предприятие, за восемь лет общения с ним она могла бы понять, что Минотавр не только не бог, но никогда не станет даже просто человеком.
Ариадна не винила Пасифаю за то, что та продолжает и поддерживает служение Богу-Быку. Политические выгоды этого были очевидны, а Минотавр действительно выглядел богоподобно. Увидев его на троне или гуляющим по своему храму, люди проникались благоговейным страхом. Пытаться сделать его участником обряда в честь Матери — помимо того, что это было бы богохульство, ведь матери пришлось бы соединиться с сыном — означало бы выставить его напоказ таким, каков он на самом деле: напыщенной уродливой тварью, слабоумным чудовищем. Если Пасифая до сих пор не поняла этого, подумала Ариадна, значит, безумна и она. Возможно, Миносу пришла пора...
Не успела она додумать эту мысль, как холод пробрал ее до костей — а ведь горел камин и к тому же она закуталась в одеяла. Ариадна приподнялась на локтях и всмотрелась в черноту затененной ниши на противоположной стене. Она ничего не видела — но знала, что тени очертили неумолимый лик. По причинам, которых ей никогда не понять, Пасифая священна для Матери, и трогать ее нельзя. Ариадна снова улеглась и закрыла глаза. Минотавр. Все возвращается к бедняге Минотавру.
Ариадна засыпала с мыслями о Минотавре — с ними же и проснулась. Она вспомнила, что обещала найти для него какие-нибудь картинки и рассказать, что на них нарисовано. Не сказать чтобы ей очень хотелось идти к нему — но так было лучше, чем думать о Дионисе, приучая себя к мысли, что он никогда не сделает ее своей истинной жрицей, и решать, что же ей делать сначала. Она подумала послать за танцорами, чтобы заняться хоть чем-то, но было слишком холодно. Репетиция подождет, пока полдневное солнце не согреет воздух.
Картинки, как она помнила, лежали в кладовой — и Ариадна не без труда отыскала их, но сперва вымылась, оделась и поела. И только взяв их в руки, поняла, насколько неуместны они в свете того, что рассказал ей Минос. Картинки рассказывали о том, как подрезают лозы и собирают виноград, — а это могло лишь усилить стремление Минотавра вырваться на волю.
Она еще немного порылась в кладовой, но ничего подходящего не нашла. Резьба, которую дарили святилищу, изображала обычно сатиров и нимф, занятых любовной игрой, — а на эту мысль наводить Минотавра уж точно не стоило. Однако передвигая стулья и всматриваясь в сундуки, она вдруг вспомнила о длинных тонких досках, которыми были увешаны стены в детской, — их очень удобно очищать от следов грязных детских ручонок: доску снял и вымыл, а попробуй отмой фреску!
Она так пригляделась к этим картинкам, что просто не замечала их — но, возможно, они все еще там или же Федра знает, куда их убрали... Добравшись до дворца, а во дворце — до детской, Ариадна увидела пустые стены. Саму комнату отдали — от детства до старости один шаг — старым пряхам, которые где жили, там и работали. Ариадна пошла по коридору, ведущему в Юго-Восточную залу, где обычно для еды или просто поболтать собиралась царская семья, и по пути заглянула в свою старую комнату. К ее удивлению, спальня не была пуста. Федра сидела на табурете перед стенной полкой и, сжимая в руках туалетные принадлежности, смотрелась в маленькое зеркальце полированной бронзы.
— Федра! — окликнула Ариадна.
Сестра повернулась.
— Не помнишь, что случилось с картинами, которые висели в старой детской?
Федра расширенными глазами смотрела на нее — и вдруг расплакалась. Ариадна бросилась к ней и обняла.
— Что стряслось, сестричка?
Какое-то время Федра рыдала так, что не могла отвечать, но в конце концов, чуть успокоившись, выговорила меж всхлипов:
— Я для тебя только уп... правительница.
Ариадна крепко обняла ее — и выпустила.
— Боюсь, ты для меня только любимая сестричка, — сказала она. — Домоправительница? Не важничай!.. Ох, Федра, а помнишь, как мы боялись той женщины, что смотрела за кладовой? Она нависала над нами и громыхала: «Снова вымазались! Вы что, думаете, у меня других дел нет, кроме как очищать маленьких грязнуль?»
— Теперь, кажется, других дел нет у меня, — сердито проговорила Федра. — И не будет до конца жизни — так и буду очищать грязнулю-Минотавра и вести хозяйство.
— Может, и не будет, — заметила Ариадна. — Вести хозяйство — этим ведь занимаются все женщины. Я, конечно, жрица, но больше всего времени в святилище уходит у меня именно на хозяйство.
— У тебя есть святилище, — выдохнула Федра. — Твое место, ты в нем хозяйка. А у меня ничего своего. В этом доме я по-прежнему младшая дочь, девчонка на побегушках. Но я — не девчонка. Мне уже минуло девятнадцать. Я могла бы уже три года быть замужем. Править своим владением, иметь свой дом своих детей. Вместо этого я приглядываю за Минотавром — чтобы его одели и накормили, таскаю приказы матери слугам и поварам, — она скосила на Ариадну полные слез глаза, — вспоминаю, где картины из старой детской, куда Андрогей засунул сандалии, а Главк — колчан, куда задевали царицын ночной) горшок и царево любимое стило...
— Бедняжка. — Ариадна присела на ложе, которое когда-то принадлежало ей. — А знаешь, хоть это и звучит совсем неправдоподобно, ты — самая главная в этом дворце, Федра. Без тебя тут начнется просто-напросто хаос.
— Может, и так, но мне от этого не легче. Разве меня сажают на пирах на почетное место? Меня представляют заграничным послам? В мою честь поднимают чаши с вином? Кому известно хотя бы мое имя?
— Очень немногие женщины известны кому-нибудь, кроме их домашних, — и у них у всех дурная слава, — улыбнулась Ариадна. — Сомневаюсь, что кто-нибудь, кроме моих жриц и жрецов и этой семьи, знает, как зовут меня. Зачем тебе нужно, чтобы тебя знали?
— Зачем?! Если слух о Федре Кносской, дочери царя Миноса, разойдется по миру — уж наверняка какой-нибудь принц да зашлет сватов. Или приедет сам. А кто приедет свататься к никому неведомой младшей дочери?
— Ты так хочешь выйти замуж и уехать на край света? Вспомни о размолвке Эвриалы и ее мужа. Не будь отец рядом, не будь он могуществен — ее место наверняка заняла бы какая-нибудь девчонка.
— А, Эвриала! Эта ледышка! — Федра глянула на Ариадну из-под полуопущенных век. — Уж я-то знаю, как удержать мужчину и сделать из него слугу — причем, заметь, добровольного. Я не боюсь уехать. Я боюсь заплесневеть здесь, в этой могиле.
Ариадна вздохнула.
— Полагаю, ты говорила с матерью?
Федра не ответила, и Ариадна вздохнула снова.
— Тогда сходи к отцу. — Она чуть-чуть поколебалась и продолжала: — Я случайно узнала, что царь Минос как раз сейчас уговаривает афинян подписать какой-то договор. Вполне вероятно, мысль скрепить договор брачными узами придется ему по вкусу.
— Афиняне? — повторила Федра. Ее глаза просветлели, и она кинула в зеркало быстрый взгляд. И задумчиво добавила: — Там есть принц, мне о нем рассказали купцы. Зовут его Тезей. Кое-кто называет его героем. Вот интересно...