Страница:
Я не знаю, какими словами надо рассказывать эту историю, чтобы создалась достоверная картина моего душевного состояния, но в те дни я была способна черпать радость в необычайном взлете героизма, которого от меня требовали обстоятельства. Теперь я понимала, что от меня ждали трудной и очень значительной услуги и что было некое величие в том, чтобы дать заметить – о, тому, кому следует! – мою победу там, где другая девушка потерпела бы неудачу. Мне очень помогало то, – признаться, и теперь, оглядываясь на прошлое, я аплодирую сама себе! – что я смотрела на мою услугу так смело и так просто. Я здесь для того, чтобы охранять и защищать этих детей, осиротевших и милых детей, чья беспомощность, ставшая вдруг слишком очевидной, отзывалась глубокой, постоянной болью в моем уже не свободном сердце. Действительно, мы вместе отрезаны от мира, мы объединены общей опасностью. У них нет никого, кроме меня, а у меня – что ж, у меня есть они. Словом, это великолепная возможность. И эта возможность представилась мне воплощенной в ярком образе. Я щит – я должна заслонять их. Чем больше вижу я, тем меньше должны видеть они. Я начала следить за ними, сдерживая и скрывая нарастающее волнение, которое могло, если бы затянулось, перейти в нечто, подобное безумию. Как я теперь понимаю, спасло меня то, что оно перешло в нечто совершенно иное. Оно не затянулось – его сменили ужасные доказательства, улики. Да, повторяю, улики – с того самого момента, как я приступила к действию.
Этот момент начался с полуденного часа, который я проводила в парке с одной только младшей моей воспитанницей. Мы оставили Майлса дома лежащим в глубокой оконной нише на большой красной подушке: ему хотелось дочитать книгу, а я была рада поощрить такую похвальную наклонность в мальчике, единственным недостатком которого бывала подчас крайняя непоседливость. Его сестра, напротив того, с удовольствием отправилась на прогулку, и мы с ней около получаса бродили в поисках тени, ибо солнце стояло еще высоко, а день был чрезвычайно жаркий. Гуляя с Флорой, я снова убедилась, что она, как и ее брат, умеет – у обоих детей была эта очаровательная особенность – оставлять меня в покое, не бросая, однако, совсем одну, и разделять мое общество, не докучая своим присутствием. Они никогда не бывали назойливы и все же никогда не бывали невнимательны. Я же только наблюдала их самозабвенную игру вдвоем, без меня: казалось, они увлеченно готовят какой-то спектакль, а я в нем участвую как увлеченный зритель. Я входила в мир, созданный ими, им же незачем было входить в мой мир, и мое время бывало занято только тем, что я изображала собой какую-нибудь замечательную особу или предмет, которого в ту минуту требовала игра, словом, удостаивалась высокого поста, веселой и благородной синекуры. Я не помню, что мне пришлось изображать в тот день, помню только, что я была чем-то очень важным и что Флора вся ушла в игру. Мы сидели на берегу озера, и, так как мы только что начали изучать географию, наше озеро называлось Азовским морем[5].
И вдруг до моего сознания дошло, что на другом берегу "Азовского моря" кто-то стоит и внимательно наблюдает за нами. Это знание постепенно накоплялось во мне очень странным отрывочным образом – необычайно странным, помимо того, что все это еще более странным образом быстро слилось воедино. Я сидела с работой в руках, изображая что-то такое, что могло сидеть, на старой каменной скамье, лицом к озеру, и с этой позиции я начала убеждаться мало-помалу, однако не видя этого прямо, в присутствии третьего лица на некотором расстоянии от нас. Старые деревья, густые кустарники давали много прохладной тени, но вся она была пронизана светом этого жаркого и тихого часа. Ни в чем не было двойственности, по крайней мере, ее не было в моей уверенности, возраставшей с минуты на минуту, что именно я увижу прямо перед собой на том берегу озера, как только подниму глаза. В эти минуты они не отрывались от шитья, которым я была занята, и сейчас я снова чувствую, с каким усилием давалось мне решение не поднимать глаз, пока я не придумаю, что же мне делать. В поле зрения была одна чуждая всему фигура, чье право присутствовать среди нас я мгновенно и страстно отвергла. Я перебрала решительно все возможное, говоря себе, что нет ничего естественнее появления кого-нибудь из работников фермы или даже посыльного, почтальона, например, или мальчика из деревенской лавочки. Такая мысль ничуть не поколебала моей твердой уверенности – ведь я знала, все еще не глядя, – кто это и к кому это явилось. Казалось бы, что могло быть естественнее, если б на том берегу все так и происходило, но, увы, этого не было!
Я убедилась в несомненной подлинности моего видения, как только маленькие часы моей храбрости правильно отстукали секунду, и, сделав над собой резкое до боли усилие, я тут же перевела глаза на маленькую Флору, которая сидела в десяти шагах от меня. Мое сердце замерло на миг от изумления и ужаса, я спрашивала себя, неужели и она видит; я боялась дышать, в ожидании, что она или вскрикнет, или иначе проявит простодушное изумление или тревогу. Я ждала, но никакого знака не было; тогда, во-первых, – и в этом, как я понимаю, есть что-то самое страшное – страшнее всего остального, о чем я рассказываю, – надо мною довлело чувство, что уже с минуту от нее не слышно ни звука; и, во-вторых, то, что, играя, она вдруг повернулась спиной к озеру. Такова была ее поза, когда я наконец посмотрела на нее – посмотрела с твердым убеждением, что за нами обеими все еще кто-то наблюдает. Флора подобрала небольшую дощечку с отверстием посередине[6], и это, видимо, навело ее на мысль воткнуть туда веточку вместо мачты, чтобы получилась лодка. Я наблюдала, как она очень старательно пыталась укрепить веточку на месте. Мое подозрение, что она это делает нарочно, настолько укрепило меня, что спустя несколько секунд я уже почувствовала, что мне предстоит увидеть еще большее. Тогда я снова перевела глаза – и встретила лицом к лицу то, что должна была встретить.
VII
VIII
Этот момент начался с полуденного часа, который я проводила в парке с одной только младшей моей воспитанницей. Мы оставили Майлса дома лежащим в глубокой оконной нише на большой красной подушке: ему хотелось дочитать книгу, а я была рада поощрить такую похвальную наклонность в мальчике, единственным недостатком которого бывала подчас крайняя непоседливость. Его сестра, напротив того, с удовольствием отправилась на прогулку, и мы с ней около получаса бродили в поисках тени, ибо солнце стояло еще высоко, а день был чрезвычайно жаркий. Гуляя с Флорой, я снова убедилась, что она, как и ее брат, умеет – у обоих детей была эта очаровательная особенность – оставлять меня в покое, не бросая, однако, совсем одну, и разделять мое общество, не докучая своим присутствием. Они никогда не бывали назойливы и все же никогда не бывали невнимательны. Я же только наблюдала их самозабвенную игру вдвоем, без меня: казалось, они увлеченно готовят какой-то спектакль, а я в нем участвую как увлеченный зритель. Я входила в мир, созданный ими, им же незачем было входить в мой мир, и мое время бывало занято только тем, что я изображала собой какую-нибудь замечательную особу или предмет, которого в ту минуту требовала игра, словом, удостаивалась высокого поста, веселой и благородной синекуры. Я не помню, что мне пришлось изображать в тот день, помню только, что я была чем-то очень важным и что Флора вся ушла в игру. Мы сидели на берегу озера, и, так как мы только что начали изучать географию, наше озеро называлось Азовским морем[5].
И вдруг до моего сознания дошло, что на другом берегу "Азовского моря" кто-то стоит и внимательно наблюдает за нами. Это знание постепенно накоплялось во мне очень странным отрывочным образом – необычайно странным, помимо того, что все это еще более странным образом быстро слилось воедино. Я сидела с работой в руках, изображая что-то такое, что могло сидеть, на старой каменной скамье, лицом к озеру, и с этой позиции я начала убеждаться мало-помалу, однако не видя этого прямо, в присутствии третьего лица на некотором расстоянии от нас. Старые деревья, густые кустарники давали много прохладной тени, но вся она была пронизана светом этого жаркого и тихого часа. Ни в чем не было двойственности, по крайней мере, ее не было в моей уверенности, возраставшей с минуты на минуту, что именно я увижу прямо перед собой на том берегу озера, как только подниму глаза. В эти минуты они не отрывались от шитья, которым я была занята, и сейчас я снова чувствую, с каким усилием давалось мне решение не поднимать глаз, пока я не придумаю, что же мне делать. В поле зрения была одна чуждая всему фигура, чье право присутствовать среди нас я мгновенно и страстно отвергла. Я перебрала решительно все возможное, говоря себе, что нет ничего естественнее появления кого-нибудь из работников фермы или даже посыльного, почтальона, например, или мальчика из деревенской лавочки. Такая мысль ничуть не поколебала моей твердой уверенности – ведь я знала, все еще не глядя, – кто это и к кому это явилось. Казалось бы, что могло быть естественнее, если б на том берегу все так и происходило, но, увы, этого не было!
Я убедилась в несомненной подлинности моего видения, как только маленькие часы моей храбрости правильно отстукали секунду, и, сделав над собой резкое до боли усилие, я тут же перевела глаза на маленькую Флору, которая сидела в десяти шагах от меня. Мое сердце замерло на миг от изумления и ужаса, я спрашивала себя, неужели и она видит; я боялась дышать, в ожидании, что она или вскрикнет, или иначе проявит простодушное изумление или тревогу. Я ждала, но никакого знака не было; тогда, во-первых, – и в этом, как я понимаю, есть что-то самое страшное – страшнее всего остального, о чем я рассказываю, – надо мною довлело чувство, что уже с минуту от нее не слышно ни звука; и, во-вторых, то, что, играя, она вдруг повернулась спиной к озеру. Такова была ее поза, когда я наконец посмотрела на нее – посмотрела с твердым убеждением, что за нами обеими все еще кто-то наблюдает. Флора подобрала небольшую дощечку с отверстием посередине[6], и это, видимо, навело ее на мысль воткнуть туда веточку вместо мачты, чтобы получилась лодка. Я наблюдала, как она очень старательно пыталась укрепить веточку на месте. Мое подозрение, что она это делает нарочно, настолько укрепило меня, что спустя несколько секунд я уже почувствовала, что мне предстоит увидеть еще большее. Тогда я снова перевела глаза – и встретила лицом к лицу то, что должна была встретить.
VII
После этого я постаралась как можно скорее разыскать миссис Гроуз, и не в моих силах дать вразумительный ответ, что я перенесла за этот промежуток времени. Однако и до сих пор я слышу тот крик, с каким я бросилась прямо в ее объятия:
– Они знают… это просто чудовищно; они знают, знают!
– Но что же они знают?… – Она обняла меня, и я почувствовала, что она мне не верит.
– Да все, что и мы знаем… и бог ведает, что еще сверх того!
И тут, когда она выпустила меня из своих объятии, я объяснила ей, объяснила, быть может, и самой себе с полной связностью только теперь:
– Два часа тому назад, в саду, – я это выговорила с трудом, – Флора видела!
Миссис Гроуз приняла мои слова так, как приняла бы удар в грудь.
– Она вам сказала? – спросила миссис Гроуз, задыхаясь.
– Ни единого слова – в том-то и ужас. Она затаила все про себя! Ребенок восьми лет, такой маленький ребенок!
И все же я не могла выразить всей меры моего потрясения. Миссис Гроуз, само собой, могла только раскрыть рот еще шире.
– Так откуда же вы знаете?…
– Я была там… я видела собственными глазами: я поняла, что и Флора отлично видит.
– То есть вы хотите сказать, видит его?
– Нет – ее.
Говоря это, я понимала, что на мне лица нет, ибо это постепенно отражалось на моей товарке.
– В этот раз – не он, но совершенно такое же воплощение несомненного ужаса и зла: женщина в черном[7], бледная и страшная… при этом с таким выражением, с таким ликом!… на другом берегу озера. Я пробыла там с девочкой в тишине около часа; и вдруг среди этой тишины явилась она.
– Откуда явилась?
– Откуда все они являются! Неожиданно показалась и стала перед нами, но не так уж близко.
– И ближе не подходила?
– О, такое было чувство, словно она не дальше от меня, чем вы.
Моя товарка, повинуясь какому-то странному побуждению, сделала шаг назад.
– Это был кто-нибудь, кого вы никогда раньше не видели?
– Да, но кто-то такой, кого видела девочка. Кто-то, кого видели и вы. – И чтобы миссис Гроуз поняла, до чего я додумалась, я пояснила: – Моя предшественница – та, которая умерла.
– Мисс Джессел?
– Мисс Джессел. Вы мне не верите? – воскликнула я.
Она в отчаянии смотрела то вправо, то влево.
– Неужто вы уверены?…
Нервы мои были так натянуты, что ото вызвало у меня взрыв раздражения:
– Ну так спросите Флору – она-то уверена!
Но не успела я произнести эти слова, как тут же спохватилась:
– Нет, ради бога, не спрашивайте! Она отопрется… она солжет!
Миссис Гроуз растерялась, но не настолько, чтобы не возразить инстинктивно:
– Ах, что вы, как это можно?
– Потому что мне все ясно. Флора не желает, чтобы я знала.
– Ведь это только жалеючи вас…
– Нет, нет… там такие дебри, такие дебри! Чем больше я раздумываю, тем больше вижу, и чем больше вижу, тем больше боюсь. Но чего только я не вижу… чего только не боюсь!
Миссис Гроуз напрасно силилась понять меня.
– То есть вы боитесь, что опять ее увидите?
– О, нет – это пустяки теперь! – И я объяснила: – Я боюсь, что не увижу ее.
Однако моя товарка только смотрела на меня растерянным взглядом.
– Я вас не понимаю.
– Ну как же: я боюсь, что девочка будет с ней видеться – а видеться с ней девочка несомненно будет – без моего ведома.
Представив себе такую возможность, миссис Гроуз на минуту пала духом, однако тут же вновь собралась с силами, как будто черпая их в сознании, что для нас отступить хотя бы на шаг – значит в самом деле сдаться.
– Боже мой, боже, только бы нам не потерять головы! Но в конце концов ведь если она сама не боится… – Миссис Гроуз попыталась даже невесело пошутить: – Может, ей это нравится!
– Нравится такое – нашей крошке!
– Разве это не доказывает всю ее святую невинность? – прямо спросила моя подруга. На мгновение она меня почти убедила.
– О, вот за что нам надо ухватиться… вот чего надо держаться! Если это не доказательство того, о чем вы говорите, тогда это доказывает… бог знает что! Ведь эта женщина ужас из ужасов.
Тут миссис Гроуз на минуту потупила глаза и наконец, подняв их, спросила:
– Скажите, откуда вы это узнали?
– Так вы допускаете, что она именно такая и есть? – воскликнула я.
– Скажите, как вы это узнали? – просто повторила моя подруга.
– Как узнала? Узнала, едва только увидела ее. По тому, как она смотрела.
– На вас… этак злобно, хотите вы сказать?
– Боже мой, нет – это я перенесла бы. На меня она ни разу не взглянула.
Она пристально смотрела только на девочку.
Миссис Гроуз попыталась вообразить себе это.
– Смотрела на Флору?
– Да, и еще такими страшными глазами.
Миссис Гроуз глядела мне в глаза так, словно они и в самом деле могли походить на те глаза.
– Вы хотите сказать, с неприязнью?
– Боже нас сохрани, нет. С чем-то гораздо худшим.
– Хуже, чем неприязнь? – Перед этим она действительно стала в тупик.
– С решимостью – с неописуемой решимостью. С каким-то злобным умыслом.
Я заставила миссис Гроуз побледнеть.
– С умыслом?
– Завладеть Флорой.
Миссис Гроуз, все еще не сводя с меня глаз, вздрогнула и отошла к окну; и пока она стояла там, глядя а сад, я закончила свою мысль:
– Вот это и знает Флора.
Немного спустя она обернулась ко мне.
– Вы говорите, эта особа была в черном?
– В трауре – довольно бедном, почти убогом. Да, но красоты она необычайной.
И тут мне стало понятно, что я убедила в конце концов жертву моей откровенности – ведь она явно задумалась над моими словами.
– Да, красива – очень, очень красива, – настаивала я, – поразительно красива. Но коварна.
Миссис Гроуз медленно подошла ко мне.
– Мисс Джессел и была такая… бесчестная. Она снова забрала мою руку в обе свои и крепко сжала ее, словно для того, чтобы укрепить меня в борьбе с нарастающей тревогой, которую принесло мне это открытие.
– Оба они были бесчестные, – заключила она. Так на краткое время мы с ней во второй раз оказались лицом к лицу все с тем же; и, несомненно, мне как-то помогло то, что я именно сейчас поняла это так ясно.
– Я ценю ту великую сдержанность, которая заставляла вас до сих пор молчать, – сказала я, – но теперь, конечно, пора поведать мне все.
Казалось, она была согласна со мной, но все же только молчанием и дала это понять, а потому я продолжала:
– Теперь я должна узнать. Отчего она умерла? Скажите, между ними было что-нибудь?
– Было все.
– Вопреки разнице в?…
– Да, в должности, в положении, – горестно вымолвила миссис Гроуз. – Ведь она-то была леди.
Я задумалась. И снова увидела ее.
– Да, она леди.
– А он был много ниже, – продолжала миссис Гроуз. Я чувствовала, что мне в присутствии миссис Гроуз, конечно, не следует слишком подчеркивать положение слуги на общественной лестнице, но как можно было изменить то, что моя подруга считала унижением бывшей гувернантки? С этим надо было считаться, и я считалась тем охотнее, что вполне представляла себе фигуру "личного слуги" – ловкого, красивого, но бесстыжего, наглого, избалованного и развращенного.
– Этот малый был негодяй.
Миссис Гроуз замолчала, полагая, быть может, что в этом случае надо выбирать слова и считаться с оттенками смысла.
– Я никогда такого, как он, не видела. Он всегда делал, что хотел.
– С нею?
– С ними со всеми.
И тут стало так, как будто перед глазами моей подруги снова возникла мисс Джессел. На мгновение мне, во всяком случае, показалось, что я вижу ее отраженный образ так же явственно, как видела его на берегу пруда, а я высказалась решительно:
– Надо думать, что и она была непрочь!
Лицо миссис Гроуз выразило, что так это и было, однако она сказала:
– Бедная женщина, она за это поплатилась.
– Значит, вы знаете, отчего она умерла? – спросила я.
– Нет… ничего я не знаю. Я и знать не хотела; я была даже рада, что не знаю, и благодарила бога, что для нее все кончено. Хорошо, что выпуталась наконец.
– Так у вас были, значит, свои соображения…
– Насчет причины ее отъезда? Насчет этого – да. Ей нельзя было оставаться. Вообразите, у нас, да еще гувернантка! А потом мне думалось… и сейчас еще думается. И то, что мне представляется – просто ужасно.
– Не так ужасно, как то, что представляю себе я. – И тут я поняла: ей, видимо, явилась картина самого жалкого моего поражения. Это снова пробудило все ее сострадание ко мне, и, вновь соприкоснувшись с ее добротой я не выдержала. Я разрыдалась точно так же, как до того заставила разрыдаться ее; она прижала меня к своей материнской груди, и я не сдерживалась.
– Не могу! – вырвалось у меня сквозь слезы. – Не могу я спасти и защитить детей. Это еще хуже, чем мне снилось во сне, – они погибли!
– Они знают… это просто чудовищно; они знают, знают!
– Но что же они знают?… – Она обняла меня, и я почувствовала, что она мне не верит.
– Да все, что и мы знаем… и бог ведает, что еще сверх того!
И тут, когда она выпустила меня из своих объятии, я объяснила ей, объяснила, быть может, и самой себе с полной связностью только теперь:
– Два часа тому назад, в саду, – я это выговорила с трудом, – Флора видела!
Миссис Гроуз приняла мои слова так, как приняла бы удар в грудь.
– Она вам сказала? – спросила миссис Гроуз, задыхаясь.
– Ни единого слова – в том-то и ужас. Она затаила все про себя! Ребенок восьми лет, такой маленький ребенок!
И все же я не могла выразить всей меры моего потрясения. Миссис Гроуз, само собой, могла только раскрыть рот еще шире.
– Так откуда же вы знаете?…
– Я была там… я видела собственными глазами: я поняла, что и Флора отлично видит.
– То есть вы хотите сказать, видит его?
– Нет – ее.
Говоря это, я понимала, что на мне лица нет, ибо это постепенно отражалось на моей товарке.
– В этот раз – не он, но совершенно такое же воплощение несомненного ужаса и зла: женщина в черном[7], бледная и страшная… при этом с таким выражением, с таким ликом!… на другом берегу озера. Я пробыла там с девочкой в тишине около часа; и вдруг среди этой тишины явилась она.
– Откуда явилась?
– Откуда все они являются! Неожиданно показалась и стала перед нами, но не так уж близко.
– И ближе не подходила?
– О, такое было чувство, словно она не дальше от меня, чем вы.
Моя товарка, повинуясь какому-то странному побуждению, сделала шаг назад.
– Это был кто-нибудь, кого вы никогда раньше не видели?
– Да, но кто-то такой, кого видела девочка. Кто-то, кого видели и вы. – И чтобы миссис Гроуз поняла, до чего я додумалась, я пояснила: – Моя предшественница – та, которая умерла.
– Мисс Джессел?
– Мисс Джессел. Вы мне не верите? – воскликнула я.
Она в отчаянии смотрела то вправо, то влево.
– Неужто вы уверены?…
Нервы мои были так натянуты, что ото вызвало у меня взрыв раздражения:
– Ну так спросите Флору – она-то уверена!
Но не успела я произнести эти слова, как тут же спохватилась:
– Нет, ради бога, не спрашивайте! Она отопрется… она солжет!
Миссис Гроуз растерялась, но не настолько, чтобы не возразить инстинктивно:
– Ах, что вы, как это можно?
– Потому что мне все ясно. Флора не желает, чтобы я знала.
– Ведь это только жалеючи вас…
– Нет, нет… там такие дебри, такие дебри! Чем больше я раздумываю, тем больше вижу, и чем больше вижу, тем больше боюсь. Но чего только я не вижу… чего только не боюсь!
Миссис Гроуз напрасно силилась понять меня.
– То есть вы боитесь, что опять ее увидите?
– О, нет – это пустяки теперь! – И я объяснила: – Я боюсь, что не увижу ее.
Однако моя товарка только смотрела на меня растерянным взглядом.
– Я вас не понимаю.
– Ну как же: я боюсь, что девочка будет с ней видеться – а видеться с ней девочка несомненно будет – без моего ведома.
Представив себе такую возможность, миссис Гроуз на минуту пала духом, однако тут же вновь собралась с силами, как будто черпая их в сознании, что для нас отступить хотя бы на шаг – значит в самом деле сдаться.
– Боже мой, боже, только бы нам не потерять головы! Но в конце концов ведь если она сама не боится… – Миссис Гроуз попыталась даже невесело пошутить: – Может, ей это нравится!
– Нравится такое – нашей крошке!
– Разве это не доказывает всю ее святую невинность? – прямо спросила моя подруга. На мгновение она меня почти убедила.
– О, вот за что нам надо ухватиться… вот чего надо держаться! Если это не доказательство того, о чем вы говорите, тогда это доказывает… бог знает что! Ведь эта женщина ужас из ужасов.
Тут миссис Гроуз на минуту потупила глаза и наконец, подняв их, спросила:
– Скажите, откуда вы это узнали?
– Так вы допускаете, что она именно такая и есть? – воскликнула я.
– Скажите, как вы это узнали? – просто повторила моя подруга.
– Как узнала? Узнала, едва только увидела ее. По тому, как она смотрела.
– На вас… этак злобно, хотите вы сказать?
– Боже мой, нет – это я перенесла бы. На меня она ни разу не взглянула.
Она пристально смотрела только на девочку.
Миссис Гроуз попыталась вообразить себе это.
– Смотрела на Флору?
– Да, и еще такими страшными глазами.
Миссис Гроуз глядела мне в глаза так, словно они и в самом деле могли походить на те глаза.
– Вы хотите сказать, с неприязнью?
– Боже нас сохрани, нет. С чем-то гораздо худшим.
– Хуже, чем неприязнь? – Перед этим она действительно стала в тупик.
– С решимостью – с неописуемой решимостью. С каким-то злобным умыслом.
Я заставила миссис Гроуз побледнеть.
– С умыслом?
– Завладеть Флорой.
Миссис Гроуз, все еще не сводя с меня глаз, вздрогнула и отошла к окну; и пока она стояла там, глядя а сад, я закончила свою мысль:
– Вот это и знает Флора.
Немного спустя она обернулась ко мне.
– Вы говорите, эта особа была в черном?
– В трауре – довольно бедном, почти убогом. Да, но красоты она необычайной.
И тут мне стало понятно, что я убедила в конце концов жертву моей откровенности – ведь она явно задумалась над моими словами.
– Да, красива – очень, очень красива, – настаивала я, – поразительно красива. Но коварна.
Миссис Гроуз медленно подошла ко мне.
– Мисс Джессел и была такая… бесчестная. Она снова забрала мою руку в обе свои и крепко сжала ее, словно для того, чтобы укрепить меня в борьбе с нарастающей тревогой, которую принесло мне это открытие.
– Оба они были бесчестные, – заключила она. Так на краткое время мы с ней во второй раз оказались лицом к лицу все с тем же; и, несомненно, мне как-то помогло то, что я именно сейчас поняла это так ясно.
– Я ценю ту великую сдержанность, которая заставляла вас до сих пор молчать, – сказала я, – но теперь, конечно, пора поведать мне все.
Казалось, она была согласна со мной, но все же только молчанием и дала это понять, а потому я продолжала:
– Теперь я должна узнать. Отчего она умерла? Скажите, между ними было что-нибудь?
– Было все.
– Вопреки разнице в?…
– Да, в должности, в положении, – горестно вымолвила миссис Гроуз. – Ведь она-то была леди.
Я задумалась. И снова увидела ее.
– Да, она леди.
– А он был много ниже, – продолжала миссис Гроуз. Я чувствовала, что мне в присутствии миссис Гроуз, конечно, не следует слишком подчеркивать положение слуги на общественной лестнице, но как можно было изменить то, что моя подруга считала унижением бывшей гувернантки? С этим надо было считаться, и я считалась тем охотнее, что вполне представляла себе фигуру "личного слуги" – ловкого, красивого, но бесстыжего, наглого, избалованного и развращенного.
– Этот малый был негодяй.
Миссис Гроуз замолчала, полагая, быть может, что в этом случае надо выбирать слова и считаться с оттенками смысла.
– Я никогда такого, как он, не видела. Он всегда делал, что хотел.
– С нею?
– С ними со всеми.
И тут стало так, как будто перед глазами моей подруги снова возникла мисс Джессел. На мгновение мне, во всяком случае, показалось, что я вижу ее отраженный образ так же явственно, как видела его на берегу пруда, а я высказалась решительно:
– Надо думать, что и она была непрочь!
Лицо миссис Гроуз выразило, что так это и было, однако она сказала:
– Бедная женщина, она за это поплатилась.
– Значит, вы знаете, отчего она умерла? – спросила я.
– Нет… ничего я не знаю. Я и знать не хотела; я была даже рада, что не знаю, и благодарила бога, что для нее все кончено. Хорошо, что выпуталась наконец.
– Так у вас были, значит, свои соображения…
– Насчет причины ее отъезда? Насчет этого – да. Ей нельзя было оставаться. Вообразите, у нас, да еще гувернантка! А потом мне думалось… и сейчас еще думается. И то, что мне представляется – просто ужасно.
– Не так ужасно, как то, что представляю себе я. – И тут я поняла: ей, видимо, явилась картина самого жалкого моего поражения. Это снова пробудило все ее сострадание ко мне, и, вновь соприкоснувшись с ее добротой я не выдержала. Я разрыдалась точно так же, как до того заставила разрыдаться ее; она прижала меня к своей материнской груди, и я не сдерживалась.
– Не могу! – вырвалось у меня сквозь слезы. – Не могу я спасти и защитить детей. Это еще хуже, чем мне снилось во сне, – они погибли!
VIII
Я пересказала миссис Гроуз все случившееся довольно верно, однако в том, что я сообщила ей, были такие глубины и возможности, которых я просто не решалась измерить; и, когда мы встретились с ней еще раз, обе мы думали одинаково, – что не надо поддаваться никаким сумасбродным фантазиям. Нам нельзя было терять голову, как бы мы вообще ни растерялись, хотя это и было трудно, поскольку в нашем удивительном опыте многое оказалось бесспорным. Поздней ночью, пока все в доме спали, мы с ней поговорили еще у меня в комнате, и она соглашалась со мной до конца и считала вполне достоверным, что я в самом деле видела то, что видела. Я легко припирала ее к стенке, мне надо было только спросить ее в упор: как же, если я это "выдумала", могла бы я нарисовать портреты обоих призраков во всех подробностях, со всеми особыми приметами, и по этим портретам она каждый раз мгновенно узнавала и называла их. Ей хотелось бы, разумеется, замять все это – и кто бы ее осудил! – но я быстро убедила ее, что как раз в моих интересах надо пуститься на розыски; и мне это необходимо для того, чтобы найти путь к спасению. Я поспорила с нею, сказав, что, вероятно, с повторением встреч (а в повторении обо мы были уверены) я должна буду привыкнуть к опасности, и заявила, что мне лично ничего не грозит. Невыносимо было только мое новое подозрение: однако даже и к этому за день прибавилось мало утешительного.
Расставшись с нею после моего первого взрыва, я, конечно, отправилась к моим воспитанникам, сознавая, что это верное средство против тревоги связано с ощущением их прелести, которое я уже научилась вызывать по желанию, и оно еще ни разу меня не подвело. Иными словами, я просто окунулась снова в атмосферу моей Флоры и тут же почувствовала – о, это была почти роскошь! – что она умеет положить свою чуткую маленькую ручку прямо на больное место. Она посмотрела на меня с кроткой задумчивостью и напрямик обвинила меня в том, что я "плакала". Мне казалось, что я смахнула долой безобразные следы рыданий, но все же я порадовалась, что они не совсем исчезли, и порадовалась, по крайней мере, тогда ее безграничному милосердию. Глядеть в глубокую синеву этих детских глаз и считать их прелесть только уловкой недетской хитрости значило бы провиниться в цинизме, и я, естественно, предпочла отказаться от своего суждения и, насколько это было возможно, от своей тревоги. Я не могла совсем от нее отречься потому только, что мне этого хотелось, но я могла повторять и повторять миссис Гроуз – как я и сделала перед самым рассветом, – что, когда в воздухе звучали их голоса, когда ты прижимала их к сердцу, их душистые щечки – к своей щеке, все рассыпалось в прах, кроме их беззащитности и красоты. И почему-то было жалко, что, для того чтобы принять окончательное решение, я должна припомнить и все признаки коварства, которые вчера днем, у озера, заставили меня творить чудеса твердости и самообладания. Было горько, что приходится сомневаться даже в своей собственной уверенности, овладевшей мною в тот момент, и вновь вызывать в себе эту ошеломляющую мысль, что непостижимое общение, которое я подсмотрела, было привычным для обеих сторон. Было горько, что мне пришлось дрожащим голосом объяснять, почему я даже не спросила у девочки, видит ли она нашу гостью так же, как и я вижу миссис Гроуз, и почему ей хочется, чтобы я не знала, что она видит. И почему в то же время она скрывала свою догадку, что и я тоже вижу призрак! Было горько, что мне пришлось еще раз описывать зловещую вертлявость, которой девочка пыталась отвлечь мое внимание, – заметно усилившуюся подвижность, оживленность в игре, пение, бессвязную болтовню и приглашение побегать.
Однако, если бы при этом я не позволила себе думать, что ничего особенного не случилось, я бы упустила две-три смутных черточки, которые пока еще оставались мне в утешение. Например, я бы не могла уверить мою сообщницу в том, в чем сама была уверена – к счастью! – что я, по крайней мере, ничем не выдала себя. Меня бы не подстрекали отчаяние и крайняя нужда – не знаю, как это лучше выразить, – узнать по возможности больше, приперев мою подругу к стенке. Мало-помалу, уступая моему нажиму, она рассказала мне очень многое, но маленькая тень на изнанке ее рассказа порой касалась моего лба, подобно крылу летучей мыши; и помню, как спящий дом и сосредоточенность на нашей общей опасности, казалось, помогали нам в те часы, и я почувствовала, насколько важно отдернуть занавес в последний раз. Я тогда сказала:
– Я не верю ничему такому ужасному, нет, давайте, милая, убедимся, что не верю. Но, если б я и поверила, есть одно, чего я потребовала бы теперь же без всякой пощады – заставила бы рассказать мне все. Что такое было у вас на уме, когда вы сказали еще до прибытия Майлса, расстроившись из-за письма из его школы, – сказали, потому что я настаивала на ответе, – что не считаете, будто он никогда не был плохим? За эти недели, что я сама прожила с ним и внимательно за ним наблюдала, он казался чудом добродетели – существом прелестным, обаятельным. И потому вы прекрасно могли бы заступиться за него, если бы не знали о чем-то другом. Что же это было и о чем вы говорили, ведь вам пришлось лично его наблюдать?
Вопрос был до жестокости суровый, но мы вели, беседу отнюдь не в легком тоне, и все же, прежде чем серый рассвет заставил нас расстаться, я добилась ответа. То, что было на уме у моей подруги, оказалось весьма и весьма кстати. Это было ни более ни менее как то обстоятельство, что Квинт с мальчиком в течение нескольких месяцев почти не разлучались. В сущности, это говорило о том, что она позволила себе усомниться, прилично ли им находиться в таком тесном общении, – она даже зашла настолько далеко, что откровенно заговорила об этом с мисс Джессел. А мисс Джессел самым высокомерным тоном попросила ее заниматься своим делом; и после этого добрая женщина обратилась уже прямо к Майлсу. Что она ему сказала? (Я настаивала на ответе.) А то, что она не любит, когда молодые джентльмены забываются.
Я, разумеется, настаивала и дальше.
– Вы напомнили ему, что Квинт всего-навсего слуга?
– Вот именно! И он ответил мне очень нехорошо, это во-первых.
– А во-вторых? – Я подождала. – Он передал ваши слова Квинту?
– Нет, не то. Этого как раз он не сделал бы! – Ее ответ прозвучал убедительно. – Во всяком случае, я уверена, что не передал. Но, бывало, он кое-когда и увиливал.
– Когда же это?
– Они гуляли вдвоем, совсем как если бы Квинт был его воспитатель – да он еще так важничал, – а мисс Джессел воспитывала одну только маленькую леди. Майлс уходил с этим малым, вот что я хочу сказать, и пропадал с ним целые часы.
– Так он увиливал, говорил, что этого не было?
Ее согласие было вполне очевидным, и потому я прибавила спустя минуту:
– Понимаю. Он лгал вам,
– Ox! – Миссис Гроуз замялась.
Я поняла, что было не важно – солгал он или нет, и в самом деле она подтвердила это следующим замечанием:
– Видите ли, в конце концов мисс Джессел ничего не имела против. Она же ему не запрещала.
Я подумала.
– Он это привел вам в оправдание?
Тут миссис Гроуз снова упала духом.
– Нет, Майлс никогда мне об этом не говорил.
– Никогда не упоминал о ней в связи с Квинтом?
Она поняла, куда я клоню, и заметно покраснела.
– Нет, никогда. Он увиливал, он увиливал, – повторила она.
Боже, как я наступала на нее!
– И вы догадывались, что ему известны отношения между этими двумя тварями?
– Не знаю… не знаю! – простонала бедная женщина.
– Знаете, моя славная, – возразила я, – но только у вас нет моей отчаянной смелости, и вы скрываете из робости, скромности и деликатности, скрываете даже то впечатление, которое в прошлом причинило вам больше всего горя, когда вам приходилось выпутываться без моей помощи. Но я еще разузнаю это у вас! Было же в мальчике нечто такое, что навело вас на мысль, будто он скрывает и утаивает их связь.
– Ох, он не мог помешать…
– Чтобы вы узнали правду? Но, боже мой, – я напрягла все свои умственные способности, – это доказывает, до какой степени им удалось перевоспитать его!
Расставшись с нею после моего первого взрыва, я, конечно, отправилась к моим воспитанникам, сознавая, что это верное средство против тревоги связано с ощущением их прелести, которое я уже научилась вызывать по желанию, и оно еще ни разу меня не подвело. Иными словами, я просто окунулась снова в атмосферу моей Флоры и тут же почувствовала – о, это была почти роскошь! – что она умеет положить свою чуткую маленькую ручку прямо на больное место. Она посмотрела на меня с кроткой задумчивостью и напрямик обвинила меня в том, что я "плакала". Мне казалось, что я смахнула долой безобразные следы рыданий, но все же я порадовалась, что они не совсем исчезли, и порадовалась, по крайней мере, тогда ее безграничному милосердию. Глядеть в глубокую синеву этих детских глаз и считать их прелесть только уловкой недетской хитрости значило бы провиниться в цинизме, и я, естественно, предпочла отказаться от своего суждения и, насколько это было возможно, от своей тревоги. Я не могла совсем от нее отречься потому только, что мне этого хотелось, но я могла повторять и повторять миссис Гроуз – как я и сделала перед самым рассветом, – что, когда в воздухе звучали их голоса, когда ты прижимала их к сердцу, их душистые щечки – к своей щеке, все рассыпалось в прах, кроме их беззащитности и красоты. И почему-то было жалко, что, для того чтобы принять окончательное решение, я должна припомнить и все признаки коварства, которые вчера днем, у озера, заставили меня творить чудеса твердости и самообладания. Было горько, что приходится сомневаться даже в своей собственной уверенности, овладевшей мною в тот момент, и вновь вызывать в себе эту ошеломляющую мысль, что непостижимое общение, которое я подсмотрела, было привычным для обеих сторон. Было горько, что мне пришлось дрожащим голосом объяснять, почему я даже не спросила у девочки, видит ли она нашу гостью так же, как и я вижу миссис Гроуз, и почему ей хочется, чтобы я не знала, что она видит. И почему в то же время она скрывала свою догадку, что и я тоже вижу призрак! Было горько, что мне пришлось еще раз описывать зловещую вертлявость, которой девочка пыталась отвлечь мое внимание, – заметно усилившуюся подвижность, оживленность в игре, пение, бессвязную болтовню и приглашение побегать.
Однако, если бы при этом я не позволила себе думать, что ничего особенного не случилось, я бы упустила две-три смутных черточки, которые пока еще оставались мне в утешение. Например, я бы не могла уверить мою сообщницу в том, в чем сама была уверена – к счастью! – что я, по крайней мере, ничем не выдала себя. Меня бы не подстрекали отчаяние и крайняя нужда – не знаю, как это лучше выразить, – узнать по возможности больше, приперев мою подругу к стенке. Мало-помалу, уступая моему нажиму, она рассказала мне очень многое, но маленькая тень на изнанке ее рассказа порой касалась моего лба, подобно крылу летучей мыши; и помню, как спящий дом и сосредоточенность на нашей общей опасности, казалось, помогали нам в те часы, и я почувствовала, насколько важно отдернуть занавес в последний раз. Я тогда сказала:
– Я не верю ничему такому ужасному, нет, давайте, милая, убедимся, что не верю. Но, если б я и поверила, есть одно, чего я потребовала бы теперь же без всякой пощады – заставила бы рассказать мне все. Что такое было у вас на уме, когда вы сказали еще до прибытия Майлса, расстроившись из-за письма из его школы, – сказали, потому что я настаивала на ответе, – что не считаете, будто он никогда не был плохим? За эти недели, что я сама прожила с ним и внимательно за ним наблюдала, он казался чудом добродетели – существом прелестным, обаятельным. И потому вы прекрасно могли бы заступиться за него, если бы не знали о чем-то другом. Что же это было и о чем вы говорили, ведь вам пришлось лично его наблюдать?
Вопрос был до жестокости суровый, но мы вели, беседу отнюдь не в легком тоне, и все же, прежде чем серый рассвет заставил нас расстаться, я добилась ответа. То, что было на уме у моей подруги, оказалось весьма и весьма кстати. Это было ни более ни менее как то обстоятельство, что Квинт с мальчиком в течение нескольких месяцев почти не разлучались. В сущности, это говорило о том, что она позволила себе усомниться, прилично ли им находиться в таком тесном общении, – она даже зашла настолько далеко, что откровенно заговорила об этом с мисс Джессел. А мисс Джессел самым высокомерным тоном попросила ее заниматься своим делом; и после этого добрая женщина обратилась уже прямо к Майлсу. Что она ему сказала? (Я настаивала на ответе.) А то, что она не любит, когда молодые джентльмены забываются.
Я, разумеется, настаивала и дальше.
– Вы напомнили ему, что Квинт всего-навсего слуга?
– Вот именно! И он ответил мне очень нехорошо, это во-первых.
– А во-вторых? – Я подождала. – Он передал ваши слова Квинту?
– Нет, не то. Этого как раз он не сделал бы! – Ее ответ прозвучал убедительно. – Во всяком случае, я уверена, что не передал. Но, бывало, он кое-когда и увиливал.
– Когда же это?
– Они гуляли вдвоем, совсем как если бы Квинт был его воспитатель – да он еще так важничал, – а мисс Джессел воспитывала одну только маленькую леди. Майлс уходил с этим малым, вот что я хочу сказать, и пропадал с ним целые часы.
– Так он увиливал, говорил, что этого не было?
Ее согласие было вполне очевидным, и потому я прибавила спустя минуту:
– Понимаю. Он лгал вам,
– Ox! – Миссис Гроуз замялась.
Я поняла, что было не важно – солгал он или нет, и в самом деле она подтвердила это следующим замечанием:
– Видите ли, в конце концов мисс Джессел ничего не имела против. Она же ему не запрещала.
Я подумала.
– Он это привел вам в оправдание?
Тут миссис Гроуз снова упала духом.
– Нет, Майлс никогда мне об этом не говорил.
– Никогда не упоминал о ней в связи с Квинтом?
Она поняла, куда я клоню, и заметно покраснела.
– Нет, никогда. Он увиливал, он увиливал, – повторила она.
Боже, как я наступала на нее!
– И вы догадывались, что ему известны отношения между этими двумя тварями?
– Не знаю… не знаю! – простонала бедная женщина.
– Знаете, моя славная, – возразила я, – но только у вас нет моей отчаянной смелости, и вы скрываете из робости, скромности и деликатности, скрываете даже то впечатление, которое в прошлом причинило вам больше всего горя, когда вам приходилось выпутываться без моей помощи. Но я еще разузнаю это у вас! Было же в мальчике нечто такое, что навело вас на мысль, будто он скрывает и утаивает их связь.
– Ох, он не мог помешать…
– Чтобы вы узнали правду? Но, боже мой, – я напрягла все свои умственные способности, – это доказывает, до какой степени им удалось перевоспитать его!