Страница:
– Теперь вы расскажите мне о своих ранах, – проговорила она, без опаски касаясь пальцами его изуродованной щеки.
Его пронзила вспышка желания, но он погасил ее, сказав себе, что ждать уже недолго, и, стараясь, чтобы голос не выдал его, рассказал о битве при Стерлинге, когда в него угодила вражеская стрела.
Закончив рассказ и отпив еще вина, он произнес с легкой улыбкой:
– Итак, брат Уолдеф отметил нас обоих каленым железом. – И добавил: – Допей свое вино. Мы уже немало поведали друг другу.
Не отнимая пальцев от его лица, она другой рукой приняла от него бокал и осушила его.
Все годы после смерти Марты он считал, что люди, особенно женщины, стараются не смотреть на его лицо, обезображенное шрамами, а уж о том, чтобы прикоснуться к ним, погладить, вообще не шло речи. А юное создание, которое он поспешил назвать своей женой, поддавшись внезапно охватившей страсти, так спокойно смотрит ему в лицо, с такой естественной легкостью касается его рубцов, что он не может не изумляться, не может не благодарить судьбу за то, что послано ему от ее имени.
Не отнимая одной руки от ее лона, он гладил ее лицо, волосы, касался груди. Джиллиана снова ощутила непонятное возбуждение во всем теле – и там, где к нему прикасались, и внутри.
Потом он отстранился, оставив ее в покое. Она в недоумении посмотрела на него.
– Вытянись на постели, – сказал он.
Она послушалась, с нескрываемым интересом не сводя с него взгляда, и, решив, наверное, что он находится в некотором сомнении, что и как делать дальше, постаралась его успокоить.
– Не знаю, что теперь будет, – сказала она, – но, клянусь, не стану сопротивляться и бороться с вами.
Теперь ему почти не удалось подавить смеха, но он сразу же накрыл ее губы своими, чтобы она не произнесла еще чего-нибудь подобного, а его крупные руки начали настойчиво ласкать ее груди. Он намеревался подольше гладить ее и ласкать, чтобы как следует возбудить, но понял, что сам приближается к тому состоянию, когда промедление может вызвать нежелаемый результат.
В отличие от него, отдающего себе полный отчет в том, что он делает и чувствует, она не понимала, что с ней происходит. Это пугало ее. Вернее, не пугало, а беспокоило. Не означает ли это, что она теряет над собой контроль и беспрекословно поддается, подчиняется ему, чего ей вовсе не хотелось, но было, если говорить правду, так приятно? Она запомнила, как отец учил ее не один раз: настоящий воин никогда никому не должен целиком, душой и телом, подчиняться, иначе он испытает худший род слабости. Так проигрываются битвы...
Однако сейчас следует ли сопротивляться? Ведь она сама только что сказала, что во всем подчинится ему. Да и как, в чем может заключаться ее противодействие? Чему давать отпор? И зачем? Разве то, что с ней происходит... произойдет, можно назвать поражением?
Мысли путались, стали разрозненными, нечеткими, сосредоточиться она не могла. Накатывали странные волны радости... нет, блаженства... потом отступали. Чтобы снова нахлынуть. Они зависели от действий его губ и рук. Дрожь наслаждения пронизала ее, когда его губы, язык, кончики пальцев коснулись ее шрама. Того, что у самого лона. Она не удержала вскрика, ощутила, что там, где только что были его пальцы, сделалось влажно. Все еще не осмысливая сути, она догадывалась, что становится не такой, как прежде, что уже начала движение в бездну, на дне которой ее ждет потеря собственной свободы, воли... Поражение в битве... В битве за что?..
Джон понимал, что должен торопиться. Что ж, если сейчас она не сумеет испытать всего, не достигнет вершины наслаждения, оставим на потом.
Осторожно коленом он раздвинул ей ноги и медленно вошел в нее, постепенно усиливая нажим. Он видел, как за одно мгновение в ее расширившихся глазах выражение крайнего удивления сменилось страхом, а затем – покорностью.
– Сейчас мне придется причинить тебе боль, – прошептал он, и ее веки дрогнули.
Он сильно надавил, немного приподняв ее и вновь опуская на подушки, чувствуя, что погрузился в нее целиком, что теперь она вся принадлежит ему и он может уже не бояться причинить ей новую боль.
Она почувствовала боль, однако не такую, как она думала, и вообще разве она не приучена к боли, не испытывала куда более мучительные ощущения. О нет, если что-то сейчас устрашило ее, привело в замешательство, то отнюдь не боль, а чувство наслаждения, которое она изведала сразу вслед за болью или одновременно с ней. Чувство, повторения которого жаждало все ее существо, и она, сама не сознавая своих действий, инстинктивно подчинилась ритму движений.
Жар ее тела, ощущение полного погружения, безраздельного обладания приблизили пик его блаженства. С не покидавшим ее чувством изумления она ощутила, как он, вздрогнув, внезапно обессилел, тело его сделалось тяжелее и стало менее горячим.
Но чувство наслаждения, блаженства не оставляло ее и вылилось в очень простое, незатейливое умозаключение, от которого чуть дрогнули в улыбке губы: а все же то, что сейчас произошло, весьма приятно, и повторение будет, по всей видимости, не хуже. Если не лучше...
Джон лежал возле нее на правом боку, обеими руками накрыв ее груди, играя сосками, которые начали снова твердеть.
Ее лицо показалось ему усталым, поэтому он сказал:
– Теперь тебе станет с каждым разом лучше.
С искренней наивностью, которая не переставала его забавлять, она ответила:
– Мне и сейчас неплохо. – И добавила: – Для меня больше не надо, но если вам нужно, то делайте.
Он нахмурился.
– Ты еще не все понимаешь, Джиллиана. Это будет нужно и тебе.
Она покачала головой и, приподняв руку, погладила его по лицу.
– Я хотела сказать, что вовсе не настаиваю. И вы из-за меня не беспокойтесь, пожалуйста.
Тоном учителя, разъясняющего простейшие вещи непонятливой ученице, он произнес:
– Ты моя жена, и мой долг доставлять тебе радость и удовольствие.
Ученица оказалась упрямой.
– Нет, – повторила она, – вы ничего не должны. Мне будет хорошо, если довольны вы.
Ее препирательство вызвало у него легкое раздражение. В наказание ему захотелось увидеть, как она будет извиваться под ним в пароксизме страсти и сама взывать к продолжению и повторению.
Возможно, она почувствовала его настроение, потому что прижалась к нему и коснулась губами шрамов на левой щеке, словно взывая о прощении. Его тело поняло ее призыв по-другому и ответило моментальным возбуждением. Он снова вошел в нее, так же медленно и осторожно, но сейчас не из опасения причинить боль, а с намерением сильнее возбудить ее, поиграть с ней.
Она откинула голову и смотрела на него ясным, доверчивым взором. И ему стало немного стыдно.
Но в следующий миг он уже ни о чем таком больше не думал и весь отдался чувству, сила которого его радовала и намного удивляла.
Брат Уолдеф и сестра Мария попивали темный и густой медовый напиток, мирно беседуя.
– У вас никогда не было сожалений, сестра, – спросил он, – что вы с самых ранних лет посвятили себя церкви?
– Нет, – ответила она. – Я самая счастливая из всех Плантагенетов моего поколения. У меня намного больше свободы, чем было у молодой жены моего отца Маргариты или у моей сестры Джоанны, больше разума, чем у моего несчастного брата, короля Эдуарда, и дольше жизнь, нежели у моих близких Элеоноры и Джеффри.
– Да, король несчастен, – согласился монах. – Он раб темных страстей, которые даже не умеет или не хочет скрывать, публично вознося своих мелких и тщеславных фаворитов.
– Будем надеяться, королева Изабелла даст жизнь существу лучшему, чем ее супруг, – задумчиво произнесла Мария.
Оба помолчали, потом Уолдеф снова заговорил:
– Мне не терпится опять увидеть Шотландию, однако я скорблю от расставания с вами, сестра. Для меня были весьма радостны последние годы общения с вами.
– Джиллиана больше нуждается в вас, нежели я, – твердо сказала Мария. – Ведь супружество, надо признать, не слишком подходящее состояние для нормальной женщины. Впрочем, – добавила она с улыбкой, – Джиллиану не назовешь нормальной.
Они негромко посмеялись, покачивая головами.
– И все же мы очень любим ее, – заключил Уолдеф. Приняв снова серьезный вид, Мария сказала:
– Мы так и не открыли Карлейлю, кто ее мать. Не думаю, что Джиллиана скажет ему.
– Но она должна, – возразил монах. – Между мужем и женой не должно существовать тайн.
– Еще одно спорное утверждение, брат, – заметила Мария. – Я бы на вашем месте не употребляла слово «должна». «Следовало бы» – подойдет лучше.
Уолдеф наклонил голову, соглашаясь. Положив руку на крест, висевший у нее на поясе, Мария произнесла:
– Я тоже не хочу расставаться с вами, Уолдеф. И приеду в Шотландию, если буду нужна ей... А еще я не очень верю, брат, улыбкам Брюса и его торжественным заверениям о мире. Он прекрасно знает, что король Эдуард не борец. Господи Иисусе, вся Европа знает, как он слаб. Он даже не смог бороться за Гавестона. А ведь он любил его.
Брат Уолдеф налил еще меда в кружку.
– Иногда мне думается, – сказал он, – что Плантагенеты вообще не знают, что такое любовь. У них в душах правят страсть и стремление к власти.
Мария мягко возразила:
– Я тоже из рода Плантагенетов, брат.
Он не смутился, а просто покачал головой.
– Вы отдали себя служению Богу, сестра.
– Интересно, что будет с ней? – задумчиво проговорила Мария, кивая в сторону гостевой комнаты. – С одной стороны, в ней страстность и сила, с другой – умение держать себя в узде и хладнокровие опытного воина.
Уолдеф взглянул на оплывшую свечу.
– Будем молиться, – сказал он, – чтобы Джон Карлейль оказался супругом, который ей нужен, а не только тем, какого она заслуживает... Я, пожалуй, пойду. Завтра мы рано отправляемся в путь. Шотландцы хотят поскорее вернуться домой. Многое здесь их беспокоит. Признаюсь, меня тоже...
Карлейдь заснул раньше, чем она. Они состязались еще дважды, и оба раза она выигрывала сражения. Наверное, сама она так бы не сказала, но так было. Для него. Он признавал свое поражение, однако не понимал почему... Ведь он вел себя умело, достойно, ласково. Говорил, правда, мало, но лишь оттого, что чувствовал: ей не очень нужны слова. Что касается ласк, то он видел, как они действовали на нее, – по учащенному дыханию, по твердеющим соскам, по влажности лона, по ее движениям... Так почему же, почему в самом конце, перед кульминацией, перед взрывом она словно брала себя в руки, ставила преграду и уходила, ускользала, так и не добравшись до вершины? В чем тут дело, и кто повинен, если можно говорить о вине? Он? Или она нашла тайный способ доказать свою способность владеть собой? Свою силу над собой и над ним?.. Он говорил себе, что так будет только в первую ночь. А потом, уже завтра, все изменится, и она подчинится его ритму, его страсти...
Он спал, закинув одну руку за голову, другая покоилась на ее теле, под грудью. При свете догоравших свечей его лицо казалось олицетворением спокойствиями она вдруг подумала, что еще не видела в жизни такого привлекательного мужчины. Тут же ее мысль показалась ей глупой и детской, даже попросту греховной, почти такой же, почти в том же ряду, что и пороки вроде злобы, зависти, обжорства, трусости. Он ее супруг перед Богом, и какая разница, как он выглядит, ведь она дала клятву любить и почитать его.
Но все равно он ей нравился, когда она вот так смотрела на него, спокойно спящего и не подозревающего о ее дурацких рассуждениях.
Она осторожно коснулась его лба, убрала прядь волос и подумала вдруг, удастся ли ей упросить его упражняться с ней во владении мечом и кинжалом, ведь ее молодые напарники Питер Энгер и Роберт Уорд останутся в Англии.
Глава 6
Его пронзила вспышка желания, но он погасил ее, сказав себе, что ждать уже недолго, и, стараясь, чтобы голос не выдал его, рассказал о битве при Стерлинге, когда в него угодила вражеская стрела.
Закончив рассказ и отпив еще вина, он произнес с легкой улыбкой:
– Итак, брат Уолдеф отметил нас обоих каленым железом. – И добавил: – Допей свое вино. Мы уже немало поведали друг другу.
Не отнимая пальцев от его лица, она другой рукой приняла от него бокал и осушила его.
Все годы после смерти Марты он считал, что люди, особенно женщины, стараются не смотреть на его лицо, обезображенное шрамами, а уж о том, чтобы прикоснуться к ним, погладить, вообще не шло речи. А юное создание, которое он поспешил назвать своей женой, поддавшись внезапно охватившей страсти, так спокойно смотрит ему в лицо, с такой естественной легкостью касается его рубцов, что он не может не изумляться, не может не благодарить судьбу за то, что послано ему от ее имени.
Не отнимая одной руки от ее лона, он гладил ее лицо, волосы, касался груди. Джиллиана снова ощутила непонятное возбуждение во всем теле – и там, где к нему прикасались, и внутри.
Потом он отстранился, оставив ее в покое. Она в недоумении посмотрела на него.
– Вытянись на постели, – сказал он.
Она послушалась, с нескрываемым интересом не сводя с него взгляда, и, решив, наверное, что он находится в некотором сомнении, что и как делать дальше, постаралась его успокоить.
– Не знаю, что теперь будет, – сказала она, – но, клянусь, не стану сопротивляться и бороться с вами.
Теперь ему почти не удалось подавить смеха, но он сразу же накрыл ее губы своими, чтобы она не произнесла еще чего-нибудь подобного, а его крупные руки начали настойчиво ласкать ее груди. Он намеревался подольше гладить ее и ласкать, чтобы как следует возбудить, но понял, что сам приближается к тому состоянию, когда промедление может вызвать нежелаемый результат.
В отличие от него, отдающего себе полный отчет в том, что он делает и чувствует, она не понимала, что с ней происходит. Это пугало ее. Вернее, не пугало, а беспокоило. Не означает ли это, что она теряет над собой контроль и беспрекословно поддается, подчиняется ему, чего ей вовсе не хотелось, но было, если говорить правду, так приятно? Она запомнила, как отец учил ее не один раз: настоящий воин никогда никому не должен целиком, душой и телом, подчиняться, иначе он испытает худший род слабости. Так проигрываются битвы...
Однако сейчас следует ли сопротивляться? Ведь она сама только что сказала, что во всем подчинится ему. Да и как, в чем может заключаться ее противодействие? Чему давать отпор? И зачем? Разве то, что с ней происходит... произойдет, можно назвать поражением?
Мысли путались, стали разрозненными, нечеткими, сосредоточиться она не могла. Накатывали странные волны радости... нет, блаженства... потом отступали. Чтобы снова нахлынуть. Они зависели от действий его губ и рук. Дрожь наслаждения пронизала ее, когда его губы, язык, кончики пальцев коснулись ее шрама. Того, что у самого лона. Она не удержала вскрика, ощутила, что там, где только что были его пальцы, сделалось влажно. Все еще не осмысливая сути, она догадывалась, что становится не такой, как прежде, что уже начала движение в бездну, на дне которой ее ждет потеря собственной свободы, воли... Поражение в битве... В битве за что?..
Джон понимал, что должен торопиться. Что ж, если сейчас она не сумеет испытать всего, не достигнет вершины наслаждения, оставим на потом.
Осторожно коленом он раздвинул ей ноги и медленно вошел в нее, постепенно усиливая нажим. Он видел, как за одно мгновение в ее расширившихся глазах выражение крайнего удивления сменилось страхом, а затем – покорностью.
– Сейчас мне придется причинить тебе боль, – прошептал он, и ее веки дрогнули.
Он сильно надавил, немного приподняв ее и вновь опуская на подушки, чувствуя, что погрузился в нее целиком, что теперь она вся принадлежит ему и он может уже не бояться причинить ей новую боль.
Она почувствовала боль, однако не такую, как она думала, и вообще разве она не приучена к боли, не испытывала куда более мучительные ощущения. О нет, если что-то сейчас устрашило ее, привело в замешательство, то отнюдь не боль, а чувство наслаждения, которое она изведала сразу вслед за болью или одновременно с ней. Чувство, повторения которого жаждало все ее существо, и она, сама не сознавая своих действий, инстинктивно подчинилась ритму движений.
Жар ее тела, ощущение полного погружения, безраздельного обладания приблизили пик его блаженства. С не покидавшим ее чувством изумления она ощутила, как он, вздрогнув, внезапно обессилел, тело его сделалось тяжелее и стало менее горячим.
Но чувство наслаждения, блаженства не оставляло ее и вылилось в очень простое, незатейливое умозаключение, от которого чуть дрогнули в улыбке губы: а все же то, что сейчас произошло, весьма приятно, и повторение будет, по всей видимости, не хуже. Если не лучше...
Джон лежал возле нее на правом боку, обеими руками накрыв ее груди, играя сосками, которые начали снова твердеть.
Ее лицо показалось ему усталым, поэтому он сказал:
– Теперь тебе станет с каждым разом лучше.
С искренней наивностью, которая не переставала его забавлять, она ответила:
– Мне и сейчас неплохо. – И добавила: – Для меня больше не надо, но если вам нужно, то делайте.
Он нахмурился.
– Ты еще не все понимаешь, Джиллиана. Это будет нужно и тебе.
Она покачала головой и, приподняв руку, погладила его по лицу.
– Я хотела сказать, что вовсе не настаиваю. И вы из-за меня не беспокойтесь, пожалуйста.
Тоном учителя, разъясняющего простейшие вещи непонятливой ученице, он произнес:
– Ты моя жена, и мой долг доставлять тебе радость и удовольствие.
Ученица оказалась упрямой.
– Нет, – повторила она, – вы ничего не должны. Мне будет хорошо, если довольны вы.
Ее препирательство вызвало у него легкое раздражение. В наказание ему захотелось увидеть, как она будет извиваться под ним в пароксизме страсти и сама взывать к продолжению и повторению.
Возможно, она почувствовала его настроение, потому что прижалась к нему и коснулась губами шрамов на левой щеке, словно взывая о прощении. Его тело поняло ее призыв по-другому и ответило моментальным возбуждением. Он снова вошел в нее, так же медленно и осторожно, но сейчас не из опасения причинить боль, а с намерением сильнее возбудить ее, поиграть с ней.
Она откинула голову и смотрела на него ясным, доверчивым взором. И ему стало немного стыдно.
Но в следующий миг он уже ни о чем таком больше не думал и весь отдался чувству, сила которого его радовала и намного удивляла.
Брат Уолдеф и сестра Мария попивали темный и густой медовый напиток, мирно беседуя.
– У вас никогда не было сожалений, сестра, – спросил он, – что вы с самых ранних лет посвятили себя церкви?
– Нет, – ответила она. – Я самая счастливая из всех Плантагенетов моего поколения. У меня намного больше свободы, чем было у молодой жены моего отца Маргариты или у моей сестры Джоанны, больше разума, чем у моего несчастного брата, короля Эдуарда, и дольше жизнь, нежели у моих близких Элеоноры и Джеффри.
– Да, король несчастен, – согласился монах. – Он раб темных страстей, которые даже не умеет или не хочет скрывать, публично вознося своих мелких и тщеславных фаворитов.
– Будем надеяться, королева Изабелла даст жизнь существу лучшему, чем ее супруг, – задумчиво произнесла Мария.
Оба помолчали, потом Уолдеф снова заговорил:
– Мне не терпится опять увидеть Шотландию, однако я скорблю от расставания с вами, сестра. Для меня были весьма радостны последние годы общения с вами.
– Джиллиана больше нуждается в вас, нежели я, – твердо сказала Мария. – Ведь супружество, надо признать, не слишком подходящее состояние для нормальной женщины. Впрочем, – добавила она с улыбкой, – Джиллиану не назовешь нормальной.
Они негромко посмеялись, покачивая головами.
– И все же мы очень любим ее, – заключил Уолдеф. Приняв снова серьезный вид, Мария сказала:
– Мы так и не открыли Карлейлю, кто ее мать. Не думаю, что Джиллиана скажет ему.
– Но она должна, – возразил монах. – Между мужем и женой не должно существовать тайн.
– Еще одно спорное утверждение, брат, – заметила Мария. – Я бы на вашем месте не употребляла слово «должна». «Следовало бы» – подойдет лучше.
Уолдеф наклонил голову, соглашаясь. Положив руку на крест, висевший у нее на поясе, Мария произнесла:
– Я тоже не хочу расставаться с вами, Уолдеф. И приеду в Шотландию, если буду нужна ей... А еще я не очень верю, брат, улыбкам Брюса и его торжественным заверениям о мире. Он прекрасно знает, что король Эдуард не борец. Господи Иисусе, вся Европа знает, как он слаб. Он даже не смог бороться за Гавестона. А ведь он любил его.
Брат Уолдеф налил еще меда в кружку.
– Иногда мне думается, – сказал он, – что Плантагенеты вообще не знают, что такое любовь. У них в душах правят страсть и стремление к власти.
Мария мягко возразила:
– Я тоже из рода Плантагенетов, брат.
Он не смутился, а просто покачал головой.
– Вы отдали себя служению Богу, сестра.
– Интересно, что будет с ней? – задумчиво проговорила Мария, кивая в сторону гостевой комнаты. – С одной стороны, в ней страстность и сила, с другой – умение держать себя в узде и хладнокровие опытного воина.
Уолдеф взглянул на оплывшую свечу.
– Будем молиться, – сказал он, – чтобы Джон Карлейль оказался супругом, который ей нужен, а не только тем, какого она заслуживает... Я, пожалуй, пойду. Завтра мы рано отправляемся в путь. Шотландцы хотят поскорее вернуться домой. Многое здесь их беспокоит. Признаюсь, меня тоже...
Карлейдь заснул раньше, чем она. Они состязались еще дважды, и оба раза она выигрывала сражения. Наверное, сама она так бы не сказала, но так было. Для него. Он признавал свое поражение, однако не понимал почему... Ведь он вел себя умело, достойно, ласково. Говорил, правда, мало, но лишь оттого, что чувствовал: ей не очень нужны слова. Что касается ласк, то он видел, как они действовали на нее, – по учащенному дыханию, по твердеющим соскам, по влажности лона, по ее движениям... Так почему же, почему в самом конце, перед кульминацией, перед взрывом она словно брала себя в руки, ставила преграду и уходила, ускользала, так и не добравшись до вершины? В чем тут дело, и кто повинен, если можно говорить о вине? Он? Или она нашла тайный способ доказать свою способность владеть собой? Свою силу над собой и над ним?.. Он говорил себе, что так будет только в первую ночь. А потом, уже завтра, все изменится, и она подчинится его ритму, его страсти...
Он спал, закинув одну руку за голову, другая покоилась на ее теле, под грудью. При свете догоравших свечей его лицо казалось олицетворением спокойствиями она вдруг подумала, что еще не видела в жизни такого привлекательного мужчины. Тут же ее мысль показалась ей глупой и детской, даже попросту греховной, почти такой же, почти в том же ряду, что и пороки вроде злобы, зависти, обжорства, трусости. Он ее супруг перед Богом, и какая разница, как он выглядит, ведь она дала клятву любить и почитать его.
Но все равно он ей нравился, когда она вот так смотрела на него, спокойно спящего и не подозревающего о ее дурацких рассуждениях.
Она осторожно коснулась его лба, убрала прядь волос и подумала вдруг, удастся ли ей упросить его упражняться с ней во владении мечом и кинжалом, ведь ее молодые напарники Питер Энгер и Роберт Уорд останутся в Англии.
Глава 6
Рано утром окровавленная простыня была вывешена на всеобщее обозрение, в то время как Джиллиана уже надевала одно из своих скромных старых платьев и сожалела, что не может также надеть кольчугу, как все воины-мужчины, потому что сундук с одеждой и все ее корзины погрузили уже на повозки, которые поедут в тылу их отряда.
Принцесса Мария, не сводя с нее долгого взгляда, произнесла вполне серьезно, но с легким намеком на улыбку:
– Я вижу, ты перенесла прошедшую ночь. Джиллиана ответила, не поднимая глаз:
– Да, вполне.
Из чего Мария сделала приятный и успокоительный вывод: Карлейль вел себя с юной супругой вполне пристойно, хотя и довольно строго. Что, наверное, необходимо. Особенно если имеешь дело с Джиллианой, которой нужна строгая направляющая рука.
Когда Джиллиана закончила все сборы в дорогу и уже взяла в руки плащ, Мария подошла к ней и, обняв за плечи, проговорила:
– Думаю, лучше раньше, чем позже, сказать твоему мужу, что ты из рода Плантагенетов и что твой дед по матери был его смертельным врагом.
Джиллиана ничего не ответила. Она долго смотрела на красивое доброе лицо монахини, своей родной тетки, которая сделала ей столько хорошего, и внезапно опустилась перед ней на колени.
– Благословите меня, тетя Мария! – воскликнула она, очень редко обращаясь к ней как к своей родственнице.
Мария положила руку на ее блестящие темные волосы, заплетенные в две большие косы, перекинутые за спину, и произнесла:
– Да пребудет с тобою Господь, дитя мое. – Наклонившись, она поцеловала ее в лоб. – Пусть его любовь и любовь его святой матери оградят тебя от всех напастей, какие можешь причинить себе ты сама и другие люди. Если будет нужна моя помощь, пошли за мной. Джиллиана легко поднялась на ноги.
– Вы нужны мне всегда, сестра Мария, – сказала она. – Ваше место у меня в сердце рядом с моим отцом.
Марии не требовалось никаких доказательств искренности слов Джиллианы: она знала исключительную правдивость и прямодушие своей воспитанницы, что придавало всем ее высказываниям особую цену.
– Я очень люблю тебя, дитя мое, – растроганно проговорила монахиня, и Джиллиана, не зная, что еще ответить, быстро накинула плащ, в кармане которого лежала коробочка с золотым кольцом короля Эдуарда, и поспешила к выходу.
Ей еще предстояло обменяться свадебными подарками с Джоном Карлейлем.
Шотландские воины сидели уже на конях и были готовы к походу. Те, кого они получили в заложники взамен оставленных здесь, находились в середине отряда. Две нагруженные доверху фуры с пожитками и провиантом замыкали колонну.
Роберт Брюс только что простился с женой и дочерью, заверив, что оставляет их под слово чести английского короля и его баронов и надеется вскоре увидеться с ними. Он стоял рядом с Джоном и обратился к нему с вопросом:
– Ну что, Джон? Удовлетворен прошедшей ночью?
– Да, – ответил тот с явной неохотой и замолчал. Брюс оставил разговор на потом, когда будут в пути.
Оба вскочили на своих боевых коней и выехали во главе отряда из внутреннего двора замка в наружный, где к ним присоединилась ожидавшая там Джиллиана.
Отдав последние распоряжения своим воинам, Карлейль спешился, подошел наконец к Джиллиане и сказал:
– У меня для тебя свадебный подарок, жена.
– А у меня для вас, – ответила она, не проявляя никакого любопытства по поводу его дара, и достала из плаща перевязанную лентой коробочку.
До того как он увидел, что у нее в руках, у него мелькнула мысль, за которую он успел обругать себя, но совсем избавиться от нее не мог. Ему показалось, что сейчас его жена выхватит из кармана плаща кинжал и метнет в него. Зачем? Затем, чтобы освободиться от супружеских уз и снова стать вольной птицей, женщиной-воином, какими были амазонки в далекие времена. И он бы, наверное, не удивился, сделай она это. Если бы остался жив и мог еще удивляться.
Роберт Брюс, пряча ухмылку в бороду, наблюдал за ними. Он сидел на сером скакуне по кличке Митрас, небрежно опустив ременный повод на луку седла.
Карлейль нетерпеливо открыл коробочку, вынул оттуда массивное кольцо с рубином и сразу понял, что оно из того ряда драгоценностей, одно из которых он видел у нее на шее. Молча надев кольцо на средний палец правой руки и не тратя времени на то, чтобы любоваться им, он сделал знак своему конюху.
Мгновенно, как в сказке, перед Джиллианой появился удерживаемый конюхом крупный красивый конь. Он был рыжей масти, как борода Карлейля, и только грива и хвост черные.
– Его зовут Галаад, и он твой, – сказал супруг, но Джиллиана, наверное, не слышала его, пожирая глазами красавца, настоящего боевого коня.
Потом она медленно повернулась в сторону Карлейля, словно не веря своим ушам и глазам, и он готов был дать голову на отсечение, что непроизвольная и совершенно искренняя улыбка, озарившая на мгновение ее лицо, появилась у нее впервые за те сутки, что он находился вместе с женой.
Брюс разразился радостным хохотом.
– Никогда б не поверил! – зарокотал он. – Она ему – драгоценности, а он ей – боевого коня. Ну и дела! Все наоборот!
И в самом деле, мелькнуло у него в голове, не странная ли примета.
– Благодарю вас, милорд супруг, – произнесла, она с простодушной торжественностью, и от звука ее голоса он ощутил волнение в крови.
Он опять подал знак конюху, тот передал поводья Галаада Джиллиане, а перед Карлейлем вырос огромный вороной жеребец по кличке Саладин, на которого тот снова вскочил одним махом и присоединился к Брюсу, уже начавшему выводить весь отряд шотландцев за стены Виндзорского замка.
Под свое простое платье Джиллиана надела рейтузы, позволившие ей без особых затруднений тоже сесть на коня, который несколько удивился столь необычному седоку и попытался проверить его способности к верховой езде, но был довольно быстро укрощен. Сама Джиллиана еще какое-то время испытывала чувство непривычного неудобства от размеров коня и его независимого нрава, однако всеми силами старалась не показывать виду перед таким количеством мужчин-воинов, еще недавно громогласно приветствовавших ее переход из ранга девушки в ранг женщины и супруги одного из любимых ими шотландских лордов.
Сидя на одной из повозок в хвосте колонны, брат Уолдеф смотрел на удалявшиеся от него стены крепости, на кучки провожавших людей. Среди последних он обратил внимание на знакомое грустное лицо Питера Энгера – многолетнего друга и напарника Джиллианы, которую Питеру, вероятно, никогда уже не приведется увидеть, она уходит из его жизни...
Джиллиана, по всей видимости, не заметила влюбленного в нее паренька, провожавшего ее долгим печальным взглядом.
Весь день Джиллиана пребывала в добром расположении духа: ей нравились само путешествие, частая смена пейзажа, ровный уверенный шаг подаренного коня.
И ночью на гостиничной постели в монастыре Святого Альбана хорошее настроение не изменило ей. Она с терпеливым удовольствием принимала бурные ласки Карлейля, по-прежнему удивляясь его искусству в любви, умению снова и снова возбуждаться и возбуждать ее. И покорялась ему, однако до определенного предела, который сознательно или бессознательно не могла перешагнуть. Она сама не понимала, что останавливало ее, ставило преграду, не позволяя окончательно раствориться в его воле, которая, быть может, сулила неизмеримое блаженство, но в чью власть отдаваться она не хотела, просто не могла. И точно воин за пядь своей земли, за жизнь, боролась против захвата, как ей казалось, ее свободы.
Карлейль не мог не чувствовать ее сопротивления в самый последний момент – перед апогеем, перед кульминацией, когда хотел полного единства слияния, какое было с Мартой, с другими случайными женщинами, и его бесило намеренное противодействие жены. Впрочем, сначала он винил себя, потом начал жалеть ее, пока не понял, не убедился – так ему казалось, – что все объяснялось лишь упрямством с ее стороны, дурацкой попыткой хоть что-то противопоставить ему, мужчине, и доказать таким образом свою женскую независимость... Но зачем? Все женщины предвкушают момент наслаждения. Марта, он помнит, плакала в тех редких случаях, когда что-то не получалось... А она, девчонка... Да что с ней такое в конце концов?..
На второй день путешествия Джиллиана с утра облачилась в мужской наряд, правда, без кольчуги, и, судя по выражению лица, была уже заранее готова к отпору, но Карлейль решил не доставлять ей такого удовольствия и не позволил себе никакого замечания.
На ночь они остановились в Колчестере, в монастыре Святого Ботольфа, где результат их соития оказался точно таким, как и прежде: тот же глухой тупик, по определению самого Карлейля. Что вынудило его наконец спросить с явным раздражением:
– Жена, ответь мне честно: когда меня не бывает рядом, ты удовлетворяешь себя сама?
Она слегка открыла рот от непритворного удивления.
– О чем вы говорите? Зачем?
Несколько снизив тон, он попытался объяснить:
– Если ты не позволяешь этого добиться мне, значит, делаешь что-то сама.
Она покачала головой и, не желая продолжать разговор, смущенно произнесла:
– Может быть, вы научите меня, что я должна делать, чтобы доставить вам полное удовольствие? Разве есть что-то еще?
Чтобы пояснить свои слова, она протянула руку к его мужскому естеству, которое моментально ответило на ее неумелое прикосновение, после чего произошло очередное сближение, бурное и страстное, отвергающее всякое стеснение и стыд как совершенно излишние в процессе любви.
Джиллиана стонала и извивалась под его касаниями, проникновениями, она приближалась к вершине блаженства, но никогда не оказывалась на ней. Ни разу...
Монастырь Святого Эдмунда. Гостиница в Гринстоу. Небольшой монастырь в Нортгемптоне. Аббатство в Лестере... Ежедневные малозначительные разговоры, рассеянные любезные улыбки днем, подчинение его неуемным желаниям ночью... Последнее начинало раздражать Карлейля все больше и больше. Сначала тихая уступчивость, потом страсть, сильная, но какая-то враждебная, словно вынужденная... Она неизменно вела его к вершине, от восхождения на которую он получал все меньше удовольствия, потому что спутница упорно отказывалась разделить его с ним.
Гостиница в Хейфилде. Приют монахов-цистерцианцев в Киркстеде, для которых появление брата Уолдефа было праздником. Затем две ночи в маленьком городке возле монастыря Понтефракт...
Для Роберта Брюса стало уже совершенно ясно, что его друг Джон несчастлив.
Хотя почему? Его красавица жена, неизменно носившая одежду воина, всегда на удивление спокойная и покорная, держится ровно, не вызывающе, никто не скажет, что у нее занудный и сварливый нрав. Значит, дело в чем-то другом, скорее в том, что происходит между мужчиной и женщиной ночью.
По дороге из Понтефракта в Йорк Брюс, как только увидел, что Джиллиана вырвалась из колонны и пустила коня вскачь по ровному зеленому полю так, что две ее темные Косы, выбившись из-под шапки, летели вслед за ней, решил расшевелить друга и узнать наконец, что же на самом деле происходит у него с женой.
– Давно хочу спросить, – начал разговор Брюс, – у тебя что-то неладно с молодой женушкой?
– С чего ты взял? – неохотно ответил Карлейль, но под натиском друга сдался и произнес всего одно слово: – Да. – Потом надолго замолчал и в конце концов добавил: – И признаться, не знаю, как объяснить.
– Ее отвращают шрамы на твоем лице? – с солдатской прямотой спросил Брюс.
Карлейль издал короткий удивленный смешок.
– Знаешь, совсем нет. Они даже нравятся ей, потому что служат доказательством того, что я воин.
– Значит, ей не нравится то, что вы делаете в постели? – с той же прямотой продолжал Брюс.
Лицо Карлейля помрачнело.
– Нет. Скорее наоборот. Здесь она проявляет достаточное любопытство и даже смелость. – Он ухмыльнулся. —• Побуждает меня делать все, чего я хочу и что умею.
О последнем Роберт не мог не знать, так как в их жизни случалось, что они делили ласки одной и той же женщины.
– Тогда в чем же дело, Джон? Карлейль беспомощно пожал плечами.
– Сам не понимаю. – Он нахмурился: было видно, какая-то мысль пришла ему в голову, но он не уверен, стоит ли ее выражать словами. Потом решился и произнес: – Она, видно, тоже делает, что хочет.
– Это тебе не нравится, дружище?
Карлейль продолжал размышлять и опять ответил не сразу.
– Наши желания, наверное, не совпадают, понимаешь? Она... Я ведь хочу, чтобы она тоже получала полное удовольствие, как было с Мартой... Но она...
Брюс видел, слова прямо застревают у Джона в горле, однако желал, чтобы тот все же добрался до истины. Или до того, что считает истиной.
– Что же она? – нетерпеливо спросил Брюс. – Говори, ну...
В голосе Карлейля зазвучали нотки досады.
– Она, похоже, не желает удовольствия для себя. Ей вроде бы достаточно, что его получаю я.
Брюса не удивило заявление друга.
– Что ж, – сказал он, – возможно, ей не дано. Некоторые женщины, сам знаешь, просто не могут...
Карлейль энергично затряс головой.
– Нет! Она может, я уверен. Чувствую. Просто воображает, что будет тогда побеждена, и, как прирожденный воин, не может допустить. Делает все, что в ее силах, чтобы не потерпеть поражение.
Роберт не мог сдержать смеха, услышав такое объяснение: до того нелепым оно ему казалось.
– Тогда напои ее допьяна, – посоветовал он. – Тут уж она себя не остановит.
И снова залился смехом. Однако Карлейль остался серьезен.
– Только не она, – сказал он. – Для нее лучше навредить самой себе, нежели поддаться.
Принцесса Мария, не сводя с нее долгого взгляда, произнесла вполне серьезно, но с легким намеком на улыбку:
– Я вижу, ты перенесла прошедшую ночь. Джиллиана ответила, не поднимая глаз:
– Да, вполне.
Из чего Мария сделала приятный и успокоительный вывод: Карлейль вел себя с юной супругой вполне пристойно, хотя и довольно строго. Что, наверное, необходимо. Особенно если имеешь дело с Джиллианой, которой нужна строгая направляющая рука.
Когда Джиллиана закончила все сборы в дорогу и уже взяла в руки плащ, Мария подошла к ней и, обняв за плечи, проговорила:
– Думаю, лучше раньше, чем позже, сказать твоему мужу, что ты из рода Плантагенетов и что твой дед по матери был его смертельным врагом.
Джиллиана ничего не ответила. Она долго смотрела на красивое доброе лицо монахини, своей родной тетки, которая сделала ей столько хорошего, и внезапно опустилась перед ней на колени.
– Благословите меня, тетя Мария! – воскликнула она, очень редко обращаясь к ней как к своей родственнице.
Мария положила руку на ее блестящие темные волосы, заплетенные в две большие косы, перекинутые за спину, и произнесла:
– Да пребудет с тобою Господь, дитя мое. – Наклонившись, она поцеловала ее в лоб. – Пусть его любовь и любовь его святой матери оградят тебя от всех напастей, какие можешь причинить себе ты сама и другие люди. Если будет нужна моя помощь, пошли за мной. Джиллиана легко поднялась на ноги.
– Вы нужны мне всегда, сестра Мария, – сказала она. – Ваше место у меня в сердце рядом с моим отцом.
Марии не требовалось никаких доказательств искренности слов Джиллианы: она знала исключительную правдивость и прямодушие своей воспитанницы, что придавало всем ее высказываниям особую цену.
– Я очень люблю тебя, дитя мое, – растроганно проговорила монахиня, и Джиллиана, не зная, что еще ответить, быстро накинула плащ, в кармане которого лежала коробочка с золотым кольцом короля Эдуарда, и поспешила к выходу.
Ей еще предстояло обменяться свадебными подарками с Джоном Карлейлем.
Шотландские воины сидели уже на конях и были готовы к походу. Те, кого они получили в заложники взамен оставленных здесь, находились в середине отряда. Две нагруженные доверху фуры с пожитками и провиантом замыкали колонну.
Роберт Брюс только что простился с женой и дочерью, заверив, что оставляет их под слово чести английского короля и его баронов и надеется вскоре увидеться с ними. Он стоял рядом с Джоном и обратился к нему с вопросом:
– Ну что, Джон? Удовлетворен прошедшей ночью?
– Да, – ответил тот с явной неохотой и замолчал. Брюс оставил разговор на потом, когда будут в пути.
Оба вскочили на своих боевых коней и выехали во главе отряда из внутреннего двора замка в наружный, где к ним присоединилась ожидавшая там Джиллиана.
Отдав последние распоряжения своим воинам, Карлейль спешился, подошел наконец к Джиллиане и сказал:
– У меня для тебя свадебный подарок, жена.
– А у меня для вас, – ответила она, не проявляя никакого любопытства по поводу его дара, и достала из плаща перевязанную лентой коробочку.
До того как он увидел, что у нее в руках, у него мелькнула мысль, за которую он успел обругать себя, но совсем избавиться от нее не мог. Ему показалось, что сейчас его жена выхватит из кармана плаща кинжал и метнет в него. Зачем? Затем, чтобы освободиться от супружеских уз и снова стать вольной птицей, женщиной-воином, какими были амазонки в далекие времена. И он бы, наверное, не удивился, сделай она это. Если бы остался жив и мог еще удивляться.
Роберт Брюс, пряча ухмылку в бороду, наблюдал за ними. Он сидел на сером скакуне по кличке Митрас, небрежно опустив ременный повод на луку седла.
Карлейль нетерпеливо открыл коробочку, вынул оттуда массивное кольцо с рубином и сразу понял, что оно из того ряда драгоценностей, одно из которых он видел у нее на шее. Молча надев кольцо на средний палец правой руки и не тратя времени на то, чтобы любоваться им, он сделал знак своему конюху.
Мгновенно, как в сказке, перед Джиллианой появился удерживаемый конюхом крупный красивый конь. Он был рыжей масти, как борода Карлейля, и только грива и хвост черные.
– Его зовут Галаад, и он твой, – сказал супруг, но Джиллиана, наверное, не слышала его, пожирая глазами красавца, настоящего боевого коня.
Потом она медленно повернулась в сторону Карлейля, словно не веря своим ушам и глазам, и он готов был дать голову на отсечение, что непроизвольная и совершенно искренняя улыбка, озарившая на мгновение ее лицо, появилась у нее впервые за те сутки, что он находился вместе с женой.
Брюс разразился радостным хохотом.
– Никогда б не поверил! – зарокотал он. – Она ему – драгоценности, а он ей – боевого коня. Ну и дела! Все наоборот!
И в самом деле, мелькнуло у него в голове, не странная ли примета.
– Благодарю вас, милорд супруг, – произнесла, она с простодушной торжественностью, и от звука ее голоса он ощутил волнение в крови.
Он опять подал знак конюху, тот передал поводья Галаада Джиллиане, а перед Карлейлем вырос огромный вороной жеребец по кличке Саладин, на которого тот снова вскочил одним махом и присоединился к Брюсу, уже начавшему выводить весь отряд шотландцев за стены Виндзорского замка.
Под свое простое платье Джиллиана надела рейтузы, позволившие ей без особых затруднений тоже сесть на коня, который несколько удивился столь необычному седоку и попытался проверить его способности к верховой езде, но был довольно быстро укрощен. Сама Джиллиана еще какое-то время испытывала чувство непривычного неудобства от размеров коня и его независимого нрава, однако всеми силами старалась не показывать виду перед таким количеством мужчин-воинов, еще недавно громогласно приветствовавших ее переход из ранга девушки в ранг женщины и супруги одного из любимых ими шотландских лордов.
Сидя на одной из повозок в хвосте колонны, брат Уолдеф смотрел на удалявшиеся от него стены крепости, на кучки провожавших людей. Среди последних он обратил внимание на знакомое грустное лицо Питера Энгера – многолетнего друга и напарника Джиллианы, которую Питеру, вероятно, никогда уже не приведется увидеть, она уходит из его жизни...
Джиллиана, по всей видимости, не заметила влюбленного в нее паренька, провожавшего ее долгим печальным взглядом.
Весь день Джиллиана пребывала в добром расположении духа: ей нравились само путешествие, частая смена пейзажа, ровный уверенный шаг подаренного коня.
И ночью на гостиничной постели в монастыре Святого Альбана хорошее настроение не изменило ей. Она с терпеливым удовольствием принимала бурные ласки Карлейля, по-прежнему удивляясь его искусству в любви, умению снова и снова возбуждаться и возбуждать ее. И покорялась ему, однако до определенного предела, который сознательно или бессознательно не могла перешагнуть. Она сама не понимала, что останавливало ее, ставило преграду, не позволяя окончательно раствориться в его воле, которая, быть может, сулила неизмеримое блаженство, но в чью власть отдаваться она не хотела, просто не могла. И точно воин за пядь своей земли, за жизнь, боролась против захвата, как ей казалось, ее свободы.
Карлейль не мог не чувствовать ее сопротивления в самый последний момент – перед апогеем, перед кульминацией, когда хотел полного единства слияния, какое было с Мартой, с другими случайными женщинами, и его бесило намеренное противодействие жены. Впрочем, сначала он винил себя, потом начал жалеть ее, пока не понял, не убедился – так ему казалось, – что все объяснялось лишь упрямством с ее стороны, дурацкой попыткой хоть что-то противопоставить ему, мужчине, и доказать таким образом свою женскую независимость... Но зачем? Все женщины предвкушают момент наслаждения. Марта, он помнит, плакала в тех редких случаях, когда что-то не получалось... А она, девчонка... Да что с ней такое в конце концов?..
На второй день путешествия Джиллиана с утра облачилась в мужской наряд, правда, без кольчуги, и, судя по выражению лица, была уже заранее готова к отпору, но Карлейль решил не доставлять ей такого удовольствия и не позволил себе никакого замечания.
На ночь они остановились в Колчестере, в монастыре Святого Ботольфа, где результат их соития оказался точно таким, как и прежде: тот же глухой тупик, по определению самого Карлейля. Что вынудило его наконец спросить с явным раздражением:
– Жена, ответь мне честно: когда меня не бывает рядом, ты удовлетворяешь себя сама?
Она слегка открыла рот от непритворного удивления.
– О чем вы говорите? Зачем?
Несколько снизив тон, он попытался объяснить:
– Если ты не позволяешь этого добиться мне, значит, делаешь что-то сама.
Она покачала головой и, не желая продолжать разговор, смущенно произнесла:
– Может быть, вы научите меня, что я должна делать, чтобы доставить вам полное удовольствие? Разве есть что-то еще?
Чтобы пояснить свои слова, она протянула руку к его мужскому естеству, которое моментально ответило на ее неумелое прикосновение, после чего произошло очередное сближение, бурное и страстное, отвергающее всякое стеснение и стыд как совершенно излишние в процессе любви.
Джиллиана стонала и извивалась под его касаниями, проникновениями, она приближалась к вершине блаженства, но никогда не оказывалась на ней. Ни разу...
Монастырь Святого Эдмунда. Гостиница в Гринстоу. Небольшой монастырь в Нортгемптоне. Аббатство в Лестере... Ежедневные малозначительные разговоры, рассеянные любезные улыбки днем, подчинение его неуемным желаниям ночью... Последнее начинало раздражать Карлейля все больше и больше. Сначала тихая уступчивость, потом страсть, сильная, но какая-то враждебная, словно вынужденная... Она неизменно вела его к вершине, от восхождения на которую он получал все меньше удовольствия, потому что спутница упорно отказывалась разделить его с ним.
Гостиница в Хейфилде. Приют монахов-цистерцианцев в Киркстеде, для которых появление брата Уолдефа было праздником. Затем две ночи в маленьком городке возле монастыря Понтефракт...
Для Роберта Брюса стало уже совершенно ясно, что его друг Джон несчастлив.
Хотя почему? Его красавица жена, неизменно носившая одежду воина, всегда на удивление спокойная и покорная, держится ровно, не вызывающе, никто не скажет, что у нее занудный и сварливый нрав. Значит, дело в чем-то другом, скорее в том, что происходит между мужчиной и женщиной ночью.
По дороге из Понтефракта в Йорк Брюс, как только увидел, что Джиллиана вырвалась из колонны и пустила коня вскачь по ровному зеленому полю так, что две ее темные Косы, выбившись из-под шапки, летели вслед за ней, решил расшевелить друга и узнать наконец, что же на самом деле происходит у него с женой.
– Давно хочу спросить, – начал разговор Брюс, – у тебя что-то неладно с молодой женушкой?
– С чего ты взял? – неохотно ответил Карлейль, но под натиском друга сдался и произнес всего одно слово: – Да. – Потом надолго замолчал и в конце концов добавил: – И признаться, не знаю, как объяснить.
– Ее отвращают шрамы на твоем лице? – с солдатской прямотой спросил Брюс.
Карлейль издал короткий удивленный смешок.
– Знаешь, совсем нет. Они даже нравятся ей, потому что служат доказательством того, что я воин.
– Значит, ей не нравится то, что вы делаете в постели? – с той же прямотой продолжал Брюс.
Лицо Карлейля помрачнело.
– Нет. Скорее наоборот. Здесь она проявляет достаточное любопытство и даже смелость. – Он ухмыльнулся. —• Побуждает меня делать все, чего я хочу и что умею.
О последнем Роберт не мог не знать, так как в их жизни случалось, что они делили ласки одной и той же женщины.
– Тогда в чем же дело, Джон? Карлейль беспомощно пожал плечами.
– Сам не понимаю. – Он нахмурился: было видно, какая-то мысль пришла ему в голову, но он не уверен, стоит ли ее выражать словами. Потом решился и произнес: – Она, видно, тоже делает, что хочет.
– Это тебе не нравится, дружище?
Карлейль продолжал размышлять и опять ответил не сразу.
– Наши желания, наверное, не совпадают, понимаешь? Она... Я ведь хочу, чтобы она тоже получала полное удовольствие, как было с Мартой... Но она...
Брюс видел, слова прямо застревают у Джона в горле, однако желал, чтобы тот все же добрался до истины. Или до того, что считает истиной.
– Что же она? – нетерпеливо спросил Брюс. – Говори, ну...
В голосе Карлейля зазвучали нотки досады.
– Она, похоже, не желает удовольствия для себя. Ей вроде бы достаточно, что его получаю я.
Брюса не удивило заявление друга.
– Что ж, – сказал он, – возможно, ей не дано. Некоторые женщины, сам знаешь, просто не могут...
Карлейль энергично затряс головой.
– Нет! Она может, я уверен. Чувствую. Просто воображает, что будет тогда побеждена, и, как прирожденный воин, не может допустить. Делает все, что в ее силах, чтобы не потерпеть поражение.
Роберт не мог сдержать смеха, услышав такое объяснение: до того нелепым оно ему казалось.
– Тогда напои ее допьяна, – посоветовал он. – Тут уж она себя не остановит.
И снова залился смехом. Однако Карлейль остался серьезен.
– Только не она, – сказал он. – Для нее лучше навредить самой себе, нежели поддаться.