Страница:
Он снова замолчал, вспоминая, как в минуты их близости, когда бывал особенно настойчив и неистов, она плотно стискивала губы, сжимала в кулаки руки, а её душа как бы переносилась в какие-то неведомые дали, и было неизвестно, вернется ли оттуда. Она возвращалась вместе с ее телом, но лишь когда он уже не мог больше сдерживать себя и его собственное тело прекращало напор и ослабевало.
Роберт молча всматривался в лицо друга, затем повторил:
– И все же дай ей побольше вина... Или свяжи ее, – добавил он уже не так уверенно.
Положение действительно не совсем обычное, но Брюса оно больше забавляло, нежели тревожило. Что ж, Джиллиана в самом деле весьма сильная женщина, и телом, и духом. Именно такие качества привлекли к ней Карлейля. А сила – как, наверное, понимал Уоллес, ее отец, и чему учил ее – должна проявляться в первую очередь в самообладании, в умении контролировать свои чувства и поступки, а как раз подобные свойства женщины напрочь утрачивают, если вообще обладали ими, становясь женами. Но Джиллиана, как видно, не желает такого допустить, она борется с собой и с мужем, а то, что в дурацкой борьбе может себе навредить, как-то не приходит ей в голову.
– Эх, дружище, – сказал Брюс, стараясь, чтобы голос звучал как можно беззаботнее, – ничего страшного. Еще одна-две ночки, и все утрясется. Вперед!
Они заставили коней прибавить шаг, и весь отряд ускорил движение.
Карлейль сказал себе, что Роберт совершенно прав и нечего городить горы на ровном месте. Кроме того, вообще не мешает передохнуть в ночное время по-настоящему. Поэтому на следующем ночлеге в Йорке он решил не прикасаться к жене; потом в Риво, Маунт-Грейсе, Дареме и Монквермауте у нее продолжались регулы, и он не дотрагивался до нее. Когда они ночевали уже в Гексаме, на пограничной полосе между Англией и Шотландией, Джиллиана, прежде чем уснуть, протянула к нему с призывом руки, но он отвел их от своего тела.
– Вы за что-то сердитесь на меня, милорд? – спросила она невинным голосом и потянулась – так, что груди выдались еще больше вперед.
– А если сержусь? – ответил он.
– Можете побить меня, – сказала она обыденным тоном, но, правда, без особого воодушевления. – Я слышала, у супруга есть такое право.
Он не понял, шутит ли она, но ответил вполне серьезно:
– Задавать взбучку тем, кто ее не боится, совершенно бесполезно. Кроме того, я не хочу причинять тебе боль.
– Но я не страшусь боли. – Она улыбалась. – Ничто уже не может доставить мне большей боли, чем кусок железа в животе. А я выдержала это испытание. Если не верите, спросите у брата Уолдефа.
В ее голосе звучала подлинная гордость, и опять Карлейль не мог не удивиться ее непосредственности.
– Я хочу и могу, – проговорил он негромко, – вместо того чтобы причинять ненужную боль, показать тебе то, чего ты еще не знаешь и что доставит неизмеримое наслаждение.
– Нет, – сказала она.
– Да, – возразил он, начиная вскипать. – Но не сегодня.
– Вы никогда не сломите меня, милорд, – уверенно сказала она.
– Я вовсе не собираюсь тебя ломать! Что за глупости!
– Но вы же стремитесь одержать полную победу? Разве не так? – Тон был рассудительным, почти деловым. – Так отчего бы вам не поднять против меня свой меч? И если победите, я могла бы позволить вам доставить мне то, о чем вы говорите.
Господь Всеблагой! Она предлагает ему сделку? В уме ли она? Неужели он женился на безумной? Будет ли он вообще в состоянии выполнять свои супружеские обязанности после того, что услышал?
– Твоя мысль о поединке между нами по меньшей мере безрассудна, чтобы не сказать отвратительна! – Он еще больше возвысил голос.
Ее лицо залилось краской не то от обиды, не то от стыда.
– Вы считаете, я просто женщина, и только? Он уже не сдерживал гнева.
– Да, женщина, а кто же еще? – крикнул он и резким движением сунул ладонь между ее ног. – То, чего сейчас касается моя рука, лишний раз убеждает меня в этом. – И, тщетно стараясь не обращать внимания на жар, который ощутил у себя под пальцами, поспешно добавил: – И я никогда не стану ни в чем состязаться с тобой! Выкинь всякую ерунду из головы! Ты моя жена.
Он хотел надеяться, что их несуразный разговор больше не возобновится, но Джиллиана вздохнула и заговорила снова серьезным, печальным голосом:
– Значит, мы очень разные люди. Я как раз думала, что, если мы муж и жена, то будем в чем-то состязаться друг с другом. И во владении оружием тоже. Ведь это так интересно!
Он уже отнял руку от ее лона.
– Нет, – сказал он, – ты не станешь ни с кем сражаться, и никто не посмеет тебя обидеть. Ты будешь под моей защитой.
– Да, я ваша супруга и ваш вассал, – проговорила она все так же серьезно, даже торжественно, но слишком по-детски. – И мой меч в вашем распоряжении.
Он не сдержал смеха.
– Будь уверена, я не воспользуюсь им.
– Им воспользуюсь я!
Похоже, она давала клятву перед битвой. Как ему надоело слушать такое!
– Я сказал только сейчас, – жестко повторил он, – что оружие тебе не пристало!
И тогда у нее вырвались слова, которых она произносить не хотела, но остановиться не могла:
– Мне оно нужно не только для того, чтобы защищать себя или вас. Я должна отомстить за отца!
В его глазах она уловила презрительное удивление и быстро отвернулась, чувствуя, как в душе поднимается злость. Он тоже откинулся на подушки и холодно сказал:
– Довольно. Тебе пора спать.
Ответа, который донесся до его ушей, он не ожидал.
– Со мной нельзя разговаривать как с надоевшим слугой. Я никогда им не буду! – В ее тоне прорвалась сдерживаемая ярость.
Поворачиваясь к ней спиной, он пробормотал:
– Ты будешь тем, чем я прикажу.
Ей хотелось ударить его кулаком в спину, но она сдержалась, ответив с ледяным спокойствием:
– Вы – мой супруг, но не мой командир на поле боя, И я буду подчиняться только тем вашим приказам, которым захочу подчиниться.
Карлейль промолчал.
Двумя днями позднее, когда они уже пересекли границу, все в отряде знали, что между лордом и леди Карлейль пробежала кошка.
В Джедборо, на одном из последних привалов, Джон Карлейль решил наконец побеседовать с братом Уолдефом о том, что его не могло не тревожить все последние дни.
– Пойдемте в монастырский сад, брат, – сказал он ему, – где нас не будут слышать.
Цистерцианец опустил в рукав свой требник и без возражений последовал за Карлейлем. Он догадывался, о чем тот хочет с ним говорить.
– Расскажите мне все, что знаете о моей жене, – попросил Карлейль.
И первыми словами монаха был вопрос:
– Она пытается убедить вас, что, взяв ее в жены, вы совершили плохую сделку?
Ответ прозвучал мгновенно:
– Нет, скорее пробует втянуть меня в еще худшую. Монах понимающе улыбнулся.
– Я впервые познакомился с ней, когда она была семилетним ребенком, – так начал он. – Ее отец дал ей то, что мог дать, чем сам владел лучше всего, – научил пользоваться колющим оружием. Я никогда не видел ни одного мальчишки ее лет, который бы лучше ее умел обращаться с оружием. Конечно, она слабее мальчика, но Уоллес знал способы, благодаря которым более слабый солдат не уступит более сильному, и она овладела всеми его уловками. Он занимался с ней каждый Божий день без устали, для нее не было большей награды, чем его одобрение. Она жила ради этого.
– А для чего она жила потом?
– Потом, наверное, для того же самого, пускай даже на расстоянии, поскольку они с отцом пребывали в разных местах. Но кроме боевых упражнений, ее учили грамоте и еще кое-чему.
– А теперь? Что для нее главное теперь, как вы думаете? Ради чего она хочет жить?
– После его смерти на эшафоте – ради отмщения тем, кто предал его в руки англичан, – ответил Уолдеф.
– Она знает... подозревает кого-нибудь? Монах горестно покачал головой.
– Всех и каждого. К примеру, вас, милорд.
– Меня? – вскричал Карлейль. Собеседник наклонил голову.
– Да, и я вынужден был поклясться перед ней на кресте, что вы неповинны в преступлении против ее отца. Иначе, думаю, вместо того чтобы протянуть вам обручальный перстень, она кинулась бы на вас с мечом или кинжалом.
– Помнится, вы вскользь предупреждали меня о подобной угрозе, – проговорил Карлейль с натянутой улыбкой. – Будто она может перерезать мне горло. Только не сказали, за что. Слава Богу, благодаря вам я могу теперь не опасаться.
Монах сконфуженно пожал плечами.
– По правде говоря, я не питаю полной уверенности, что она поверила мне. Ни тогда, ни сейчас. – Он поднял голову, глядя на высоченного хмурого собеседника. – История с отцом и явилась причиной вашего разлада?
Карлейль не стал оспаривать, что разлад был. После некоторого молчания он сказал задумчиво, словно обращаясь только к самому себе:
– Какая же все-таки страстная, неуемная натура. Но зачем, черт возьми, тратить заряд своих чувств на злобу и подозрения, вместо того чтобы точно узнать, кто виновен в предательстве, и расправиться с ним?
Он осекся, видимо, осознав, что рядом совсем другой человек, служитель церкви, кого он сам позвал для разговора. И неудобно о чем-то спрашивать его.
– ...Она отталкивает вас, Карлейль? Заставляет уступить в чем-то?
– Нет, брат Уолдеф. Но она... избегает меня в главном... Отказывается принимать... высший дар любви.
Он внимательно вгляделся в лицо монаха, однако He-увидел на нем признаков удивления или непонимания.
– О да, – сказал тот, склоняя голову, – понимаю. Все обстоит так, что она отказывается от земного блаженства, а вы хотите заставить ее принять его. – Говоривший искоса взглянул на Карлейля и спросил: – Что она хочет от вас взамен? Однажды с ней уже происходило нечто подобное. Похожее на сделку.
Джону хотелось узнать, каким образом монах обо всем так быстро догадался, но он только попросил:
– Расскажите, как все было со сделкой.
– Когда сестра Мария только еще взяла Джиллиану на воспитание, она поняла, что обычное наказание не тот способ, которым можно воздействовать на такого ребенка. И тогда вместо розог, вместо лишения сладкого и всякого рода угроз она прибегала к переговорам. Они представляли собой именно переговоры двух сторон, а не просто сделку: ты – мне, я – тебе. И здесь была не победа, а достижение взаимных уступок, честного мира.
Джон слушал и удивлялся: он никогда не подозревал, что монах обладает таким красноречием. Еще он почувствовал, как монах привязан к Джиллиане, каким теплым, ласковым тоном и с какой любовью говорил он о ней. Уолдеф продолжал:
– И знаете, что я вам скажу: сестра Мария никогда не одерживала над ней победы, только обретала согласие, а Джиллиана подчинялась только тому, с чем соглашалась, а если ее что-то не устраивало, то соглашения достигнуть было невозможно.
Джон некоторое время переваривал полученные сведения, потом изрек:
– Все, что вы сказали, брат, довольно запутанно и малоутешительно... Что-нибудь еще можете добавить?
– Честь и долг для нее означают все, – сразу ответил монах. – Это тоже отцовское наследие. Впрочем, вы сами знали ее отца.
Карлейль не хотел задавать следующего вопроса, но тот невольно вырвался у него:
– А почему она согласилась стать моей женой?
– Сестра Мария дала ей разрешение вернуться в Шотландию, взяв взамен клятву, что она выполнит одно усло вие, которое состояло в том, чтобы она вступила в брак с человеком, которого Мария посчитала надежным. С вами.
– Господи! – в сердцах воскликнул Карлейль. – Уилли Уоллесу есть чем похвастаться, кроме воинских доблестей: он создал новую женщину! Полувоина, полумонахиню, полу... – Он запнулся, не зная, что добавить.
– И Мария Плантагенет помогла ему, – заметил брат Уолдеф.
Еще один вопрос вертелся на языке Карлейля, и он задал его:
– А как получилось, что незаконная дочь Уоллеса стала воспитанницей принцессы Марии?
Собеседники остановились у аккуратно подстриженного куста бирючины, монах издал глубокий вздох.
– Считайте моей виною, Джон, что я раньше не рассказал вам обо всем. До составления брачного контракта. Но ведь речь шла и о судьбе девушки тоже.
– Не пугайте меня, брат. Ответьте на вопрос. Еще один вздох, и Уолдеф проговорил:
– Ответ вы носите на пальце правой руки. Карлейль поднял руку и взглянул на кольцо.
– Здесь печатка дома Плантагенетов, я знаю. Наверное, оно является собственностью принцессы Марии.
– Кольцо принадлежало ее отцу, – сказал монах. – Королю Эдуарду. Его дочь Джоанна, сестра Марии, была матерью Джиллианы.
– Святые угодники! – Карлейль понизил голос почти до шепота. – Меня угораздило взять в жены не только незаконную дочку Уоллеса, но и побочного ребенка Плантагенетов.
– Надеюсь, вы все-таки не скажете, Джон, – в голосе Уолдефа слышались нотки язвительности, – что заключили плохую сделку.
Но Карлейль, казалось, не обратил внимания на его слова. Он смотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, пытаясь привести в порядок мысли по поводу того, что только сейчас узнал. Потом повернул голову к брату Уолдефу и... весело рассмеялся.
– Вы что? – с некоторым испугом спросил тот.
– Да вот пытаюсь представить нашего Уилли и принцессу Джоанну в качестве любовников и не могу... Ну никак не могу! – Он снова покатился со смеху, после чего, став серьезным, добавил: – А что касается, как вы сказали, сделки, то никакая это для меня не сделка. Ни хорошая, ни плохая.
Монах тоже заговорил совершенно серьезно:
– Не знаю, любил ли Уильям свою дочь настоящей отцовской любовью, а не только как способную ученицу, будущую женщину-солдата, но упрямству и бесстрашию научил. А также – не плакать, не жаловаться и управлять собой. Душою и телом. Однако получать радости от того и от другого не научил. И сам не умел.
– А сестра Мария чему научила? – спросил Карлейль. Он снова слушал с напряженным вниманием, ему казалось, что монах порой говорит его собственными словами.
– Сестра Мария, – ответил Уолдеф, – любила ее всем сердцем, да мало что могла сделать. Хотя, пожалуй, развила в девушке все хорошее: честность, прямодушие, деликатность. Только не справилась с грехом гордыни и безрассудства. А теперь еще прибавилась страсть мщения, которую, как мы ни пытались, не могли отвести от нее. Но ведь Господь сказал «Мне отмщение, и Аз воздам». Сие означает, Он сам берет отмщение в свои руки. Джиллиана же намеревается действовать вместо Бога.
С последними словами брата Уолдефа Карлейль никак не мог согласиться: ведь в шотландских кланах кровная месть была традицией. Но оспаривать Бога не стал. Просто спросил, как бы размышляя вслух:
– Чем же еще может она глубоко проникаться, кроме чувства собственного достоинства и чувства мести?
И с неохотой, а то и с печалью монах ответил:
– Возможно, ничем, Джон. Но из первого чувства проистекают многие другие, хорошие и благолепные.
– А вы, брат? Вы любите ее? – спросил Карлейль. И тот ответил так:
– Я бы любил ее еще больше, если бы мог не видеть ее навязчивой склонности к отмщению, ее неумения прощать.
– Быть может, я смогу научить ее чему-то?
– Будьте осторожны, мой друг. Уилли научил ее неплохо обращаться с оружием...
– Черт! – выругался себе под нос Карлейль. Который уж раз он слышит подобное предупреждение, и в шутку, и всерьез. Есть над чем задуматься: женат всего три недели, но получается, что может не дожить и до трех месяцев брака.
– Спасибо, брат, – сказал он Уолдефу. – Разговор с вами был для меня полезен.
– Что ж. – Уолдеф улыбнулся. – Значит, и монах может иногда пригодиться.
По дороге из Джедборо к аббатству Мелроуз Джиллиана достала из корзины отцовский меч и с вызывающим видом повесила на перевязи через спину. Брат Уолдеф только вздохнул и закатил глаза к небу. Роберт Брюс нагнулся со своего седла к Карлейлю и, кивая на Джиллиану, произнес с легкой усмешкой:
– Что ж, думаю, такую же клетку, как для графини Бьюкен, можно изготовить и для нее...
Он говорил об отважной шотландской женщине, которая несколько лет назад, еще при жизни короля Эдуарда, открыто требовала от него, чтобы тот дал согласие на провозглашение Роберта Брюса королем Шотландии. За что король Эдуард велел заключить ее в железную клетку, хитроумно сделанную в форме короны, и повесить все сооружение вместе с ней на одну из башен замка Берик, убирая только на время плохой погоды. Муж шотландской мученицы, Комин Черный, чей старший брат, Комин Рыжий, был в то время вместе с Робертом Брюсом одним из соправителей Шотландии, поклялся убить Брюса, но тот избавился от него первым. А Комин Черный переметнулся в Англию, чтобы оттуда сражаться против Брюса, и, находясь там, даже не позаботился об освобождении своей жены из клетки.
Роберт и его приверженцы презирали и ненавидели обоих братьев...
Однако подобные истории происходили уже достаточно давно, а сейчас Джона Карлейля терзали другие заботы, в первую очередь связанные со строптивой женой.
Джиллиана, оскорбленная явным невниманием к ней, решила вызвать его на ссору, на столкновение. Однако Карлейль надеялся, что постепенно ее обида уляжется и к тому времени, когда они доберутся до его родного гнезда в Гленкирке, главные неприятности останутся позади. Но не тут – то было!
Теперь Гленкирк уже недалеко, и он не может допустить, чтобы его жена продолжала вести себя столь вызывающе. Он придержал коня, чтобы Джиллиана нагнала его.
Джиллиана увидела и поняла его намерение, и сердце у нее замерло от нахлынувших чувств. Она ненавидела себя за свое поведение в последние дни, на которое не могло не повлиять отношение к ней Джона Карлейля, состоящее в том, что он перестал заниматься с ней любовью. Неужели, думала она, ей стали так нужны его ласки: ведь столько лет она жила без них и прожила бы еще невесть сколько, если бы не простая случайность – Карлейль оказался там, где она, и, тоже случайно, увидел ее. И вот теперь она почему-то чувствует себя обиженной, когда не ощущает его рук, веса его тела, поцелуев, его прикосновений и проникновений. Почему он решил лишить ее такой малости, которая, стала ей приятна, наполняла радостью? И почему нельзя, чтобы все оставалось по-прежнему: чтобы она продолжала испытывать удовольствие до чего-то, изведанного им, но не изведанного ею, чего она не хочет, не желает изведать, потому что каждый раз видит и ощущает, какие перемены не изведанное проделывает с ним – как он слабеет, как растворяется в блаженстве, и тогда она чувствует себя сильной, намного сильнее, чем он. Зачем ей тоже в такие моменты лишаться силы, а возможно, и воли и становиться тряпичной куклой в его руках? Ни за что! Она никому и никогда себя не подчинит!..
Чтобы лишний раз доказать самой себе и ему верность свободе, а еще, наверное, чтобы обратить на себя его внимание, она и нацепила отцовский «зуб змеи», зная, что Карлейлю такое не понравится. Так оно и оказалось.
Когда она увидела, что он приближается к ней на вороном Саладине, то ударила пятками в бока своего Галаада и пустила его в галоп. Она хорошо владела искусством верховой езды, а Галаад был хороший конь, хотя и неровня Саладину, и всадники проскакали не меньше мили по болотистой равнине, прежде чем Карлейль нагнал ее.
Он не сделал попытки выхватить у нее поводья, не стал преграждать путь. Круто наклонившись со своего скакуна, стойкости которого не поколебало смещение тяжести, он, изловчившись, выхватил висевший за спиной Джиллианы меч из ножен и тут же дал команду своему коню остановиться, что умное животное выполнило беспрекословно. Ощутив в руке вес оружия, Карлейль не мог не удивиться тому, как молодая женщина управляется с ним, но уважение к ее силе и умению почти не уменьшило его раздражения, которое он, впрочем, решил до поры до времени сдерживать.
Джиллиана, проскакав еще какое-то расстояние, повернула коня и подъехала к Карлейлю.
Бесстрашно глядя ему в лицо, она крикнула:
– Отдайте мой меч!
– Ну уж нет, – отвечал он с усмешкой. – Ты надела его сегодня утром, чтобы привлечь мое внимание, и добилась своего. Теперь он будет у меня, и я не намерен возвращать его в ближайшее время.
Она не долго думала над ответом.
– Чего вы хотите за то, чтобы его вернуть? – спросила она язвительно. – Быть может, сразимся за него?
– Не собираюсь биться с собственной женой. Я сам решу, отдавать тебе меч или нет. – Он заметил опытным взглядом, как рука ее сжимается и разжимается, и добавил: – Если намереваешься выхватить кинжал из рукава, или с пояса, или куда еще ты его запрятала, то предупреждаю: тогда своего меча не увидишь вообще никогда!
Она знала, он осуществит угрозу, понимала, что ничего не может поделать, и поэтому поспешила принять мирное решение, сказав:
– Если я уберу меч обратно в сундук и поклянусь не вынимать его больше во время нашего путешествия, отдадите вы его мне, милорд супруг?
Ему не понравилось, что она так быстро сдала позиции, он почуял в ее словах хитрость – качество, которое никогда его не прельщало в людях, но в то же время остался доволен се послушанием.
– Что ж, – сказал он, – попробуй дать обещание, и мы посмотрим.
Она быстро пробормотала клятву и протянула руку за мечом.
Он небрежно подбросил его вверх и легко поймал за рукоятку, после чего произнес:
– Я сам уложу его в сундук завтра утром. А сегодня вечером ты уложи ножны, чтобы подтвердить свое послушание.
Не удостоив ее взглядом, он повернул коня и поскакал в сторону дороги, надеясь, что вслед ему не просвистит клинок кинжала.
Джиллиана некоторое время сидела в седле неподвижно, глядя, как он удаляется, лицо ее покраснело от гнева. И все же она лишний раз поняла, что имеет дело не с сестрой Марией и тем более не с Питером: из ее попыток поторговаться, заключить еще одно соглашение или решить спор в схватке ничего не выйдет.
Она тоже пустила коня вскачь, ветер хлестал ей в лицо, смывая румянец гнева. Она вспоминала слова отца, сказанные по такому же поводу: озлобленному человеку никогда не победить своего хладнокровного соперника равной ему силы. И еще отец говорил: твой гнев – друг твоего врага... Ей было тогда лет пять или чуть больше, но она запомнила советы отца на всю жизнь.
Когда она наконец присоединилась к отряду, ставшему меньше на двадцать с лишним воинов, разъехавшихся по родным селениям, то уже со спокойным сердцем уложила ножны от «зуба змеи» в сундук. Карлейль издали наблюдал за ней с довольной улыбкой.
Перед тем как опустилась ночь, они расстались еще с четырьмя десятками всадников и вскоре, поднявшись на очередной холм, увидели стены аббатства Мелроуз.
– Мой дом! – с чувством воскликнул брат Уолдеф и понудил возницу ускорить движение повозки.
Позднее, когда он совершал молитву в монастырской келье, он понял, что сейчас впервые после казни Уоллеса испытывает чувство полного успокоения и счастья. Однако завтра все равно будет просить аббата снова позволить ему оставить стены монастыря, чтобы находиться ближе к Джиллиане до тех пор, , пока та не обретет покоя и умиротворения в своей жизни.
Если такое ей будет вообще дано.
Джиллиана умылась горячей водой из большой деревянной бадьи и теперь сидела на подоконнике в гостевой комнате монастыря, обернувшись полотенцем и глядя в окно.
Она не повернула головы, когда в комнату вошел Карлейль, закрыл дверь и начал раздеваться.
– Мне сказали, – задумчиво проговорила она как бы самой себе, – что я давным-давно бывала тут. Я многое помню из своего детства, но только не это.
Джон уже разделся донага, уселся посреди бадьи на табурете, стал обливаться еще не остывшей водой, зажмурился.
Джиллиана наконец повернулась лицом к нему.
– Сколько еще осталось до Гленкирка? – спросила она.
– Шесть дней пути, – ответил Джон, открывая глаза.
– Что там будет?
Ему пришлось по душе, что она наконец проявила интерес к своему новому жилищу, однако не понравилась форма вопроса.
– Там будет моя сестра Агнес, – сухо ответил он и, решив все же дополнить ответ, прибавил: – Она моложе меня на восемь лет, и у нее самая добрая душа, когда-либо созданная Богом.
– Она замужем?
– Нет.
Джиллиана провела нехитрое арифметическое действие и сказала:
– Но ведь ей уже двадцать четыре. Никто не делал ей предложения?
Снова Джону не слишком понравился вопрос.
– Предложения были, – сказал он, – и не одно, а сейчас ее руки домогается мой управляющий Джейми Джилли. Я не тороплю ее с замужеством, а сама она откладывает решение. Больше всех выказывает волнение отец Джейми, старый Джок. Он управляет моими земельными угодьями и ждет не дождется внука.
Джиллиана несколько удивилась его ответу.
– Вы согласны выдать вашу сестру за домоправителя? Джон услышал в ее голосе, помимо удивления, некоторое неодобрение и открыл глаза.
– Он любит ее, – сказал он язвительно, – ты в состоянии понять это? И Агнес, как я вижу, готова ответить на его любовь. Я был бы плохим братом, отказав ему.
Ничего не ответив, она снова посмотрела в окно: там уже все покрылось мраком. Скинув полотенце и оставив его на подоконнике, она забралась в постель и закрылась одеялом до подбородка.
Он следил за движениями ее обнаженного тела, но в отличие от прежних ночей в них не было ничего, похожего на призыв. Словно она позабыла о его присутствии.
Не торопясь, он закончил мытье, встал во весь рост, насухо вытерся и задул свечи. Когда он улегся рядом с ней, ритм ее дыхания несколько изменился, давая знать, что она еще не уснула. Однако она не притронулась к нему, только спросила совсем по-детски:
Роберт молча всматривался в лицо друга, затем повторил:
– И все же дай ей побольше вина... Или свяжи ее, – добавил он уже не так уверенно.
Положение действительно не совсем обычное, но Брюса оно больше забавляло, нежели тревожило. Что ж, Джиллиана в самом деле весьма сильная женщина, и телом, и духом. Именно такие качества привлекли к ней Карлейля. А сила – как, наверное, понимал Уоллес, ее отец, и чему учил ее – должна проявляться в первую очередь в самообладании, в умении контролировать свои чувства и поступки, а как раз подобные свойства женщины напрочь утрачивают, если вообще обладали ими, становясь женами. Но Джиллиана, как видно, не желает такого допустить, она борется с собой и с мужем, а то, что в дурацкой борьбе может себе навредить, как-то не приходит ей в голову.
– Эх, дружище, – сказал Брюс, стараясь, чтобы голос звучал как можно беззаботнее, – ничего страшного. Еще одна-две ночки, и все утрясется. Вперед!
Они заставили коней прибавить шаг, и весь отряд ускорил движение.
Карлейль сказал себе, что Роберт совершенно прав и нечего городить горы на ровном месте. Кроме того, вообще не мешает передохнуть в ночное время по-настоящему. Поэтому на следующем ночлеге в Йорке он решил не прикасаться к жене; потом в Риво, Маунт-Грейсе, Дареме и Монквермауте у нее продолжались регулы, и он не дотрагивался до нее. Когда они ночевали уже в Гексаме, на пограничной полосе между Англией и Шотландией, Джиллиана, прежде чем уснуть, протянула к нему с призывом руки, но он отвел их от своего тела.
– Вы за что-то сердитесь на меня, милорд? – спросила она невинным голосом и потянулась – так, что груди выдались еще больше вперед.
– А если сержусь? – ответил он.
– Можете побить меня, – сказала она обыденным тоном, но, правда, без особого воодушевления. – Я слышала, у супруга есть такое право.
Он не понял, шутит ли она, но ответил вполне серьезно:
– Задавать взбучку тем, кто ее не боится, совершенно бесполезно. Кроме того, я не хочу причинять тебе боль.
– Но я не страшусь боли. – Она улыбалась. – Ничто уже не может доставить мне большей боли, чем кусок железа в животе. А я выдержала это испытание. Если не верите, спросите у брата Уолдефа.
В ее голосе звучала подлинная гордость, и опять Карлейль не мог не удивиться ее непосредственности.
– Я хочу и могу, – проговорил он негромко, – вместо того чтобы причинять ненужную боль, показать тебе то, чего ты еще не знаешь и что доставит неизмеримое наслаждение.
– Нет, – сказала она.
– Да, – возразил он, начиная вскипать. – Но не сегодня.
– Вы никогда не сломите меня, милорд, – уверенно сказала она.
– Я вовсе не собираюсь тебя ломать! Что за глупости!
– Но вы же стремитесь одержать полную победу? Разве не так? – Тон был рассудительным, почти деловым. – Так отчего бы вам не поднять против меня свой меч? И если победите, я могла бы позволить вам доставить мне то, о чем вы говорите.
Господь Всеблагой! Она предлагает ему сделку? В уме ли она? Неужели он женился на безумной? Будет ли он вообще в состоянии выполнять свои супружеские обязанности после того, что услышал?
– Твоя мысль о поединке между нами по меньшей мере безрассудна, чтобы не сказать отвратительна! – Он еще больше возвысил голос.
Ее лицо залилось краской не то от обиды, не то от стыда.
– Вы считаете, я просто женщина, и только? Он уже не сдерживал гнева.
– Да, женщина, а кто же еще? – крикнул он и резким движением сунул ладонь между ее ног. – То, чего сейчас касается моя рука, лишний раз убеждает меня в этом. – И, тщетно стараясь не обращать внимания на жар, который ощутил у себя под пальцами, поспешно добавил: – И я никогда не стану ни в чем состязаться с тобой! Выкинь всякую ерунду из головы! Ты моя жена.
Он хотел надеяться, что их несуразный разговор больше не возобновится, но Джиллиана вздохнула и заговорила снова серьезным, печальным голосом:
– Значит, мы очень разные люди. Я как раз думала, что, если мы муж и жена, то будем в чем-то состязаться друг с другом. И во владении оружием тоже. Ведь это так интересно!
Он уже отнял руку от ее лона.
– Нет, – сказал он, – ты не станешь ни с кем сражаться, и никто не посмеет тебя обидеть. Ты будешь под моей защитой.
– Да, я ваша супруга и ваш вассал, – проговорила она все так же серьезно, даже торжественно, но слишком по-детски. – И мой меч в вашем распоряжении.
Он не сдержал смеха.
– Будь уверена, я не воспользуюсь им.
– Им воспользуюсь я!
Похоже, она давала клятву перед битвой. Как ему надоело слушать такое!
– Я сказал только сейчас, – жестко повторил он, – что оружие тебе не пристало!
И тогда у нее вырвались слова, которых она произносить не хотела, но остановиться не могла:
– Мне оно нужно не только для того, чтобы защищать себя или вас. Я должна отомстить за отца!
В его глазах она уловила презрительное удивление и быстро отвернулась, чувствуя, как в душе поднимается злость. Он тоже откинулся на подушки и холодно сказал:
– Довольно. Тебе пора спать.
Ответа, который донесся до его ушей, он не ожидал.
– Со мной нельзя разговаривать как с надоевшим слугой. Я никогда им не буду! – В ее тоне прорвалась сдерживаемая ярость.
Поворачиваясь к ней спиной, он пробормотал:
– Ты будешь тем, чем я прикажу.
Ей хотелось ударить его кулаком в спину, но она сдержалась, ответив с ледяным спокойствием:
– Вы – мой супруг, но не мой командир на поле боя, И я буду подчиняться только тем вашим приказам, которым захочу подчиниться.
Карлейль промолчал.
Двумя днями позднее, когда они уже пересекли границу, все в отряде знали, что между лордом и леди Карлейль пробежала кошка.
В Джедборо, на одном из последних привалов, Джон Карлейль решил наконец побеседовать с братом Уолдефом о том, что его не могло не тревожить все последние дни.
– Пойдемте в монастырский сад, брат, – сказал он ему, – где нас не будут слышать.
Цистерцианец опустил в рукав свой требник и без возражений последовал за Карлейлем. Он догадывался, о чем тот хочет с ним говорить.
– Расскажите мне все, что знаете о моей жене, – попросил Карлейль.
И первыми словами монаха был вопрос:
– Она пытается убедить вас, что, взяв ее в жены, вы совершили плохую сделку?
Ответ прозвучал мгновенно:
– Нет, скорее пробует втянуть меня в еще худшую. Монах понимающе улыбнулся.
– Я впервые познакомился с ней, когда она была семилетним ребенком, – так начал он. – Ее отец дал ей то, что мог дать, чем сам владел лучше всего, – научил пользоваться колющим оружием. Я никогда не видел ни одного мальчишки ее лет, который бы лучше ее умел обращаться с оружием. Конечно, она слабее мальчика, но Уоллес знал способы, благодаря которым более слабый солдат не уступит более сильному, и она овладела всеми его уловками. Он занимался с ней каждый Божий день без устали, для нее не было большей награды, чем его одобрение. Она жила ради этого.
– А для чего она жила потом?
– Потом, наверное, для того же самого, пускай даже на расстоянии, поскольку они с отцом пребывали в разных местах. Но кроме боевых упражнений, ее учили грамоте и еще кое-чему.
– А теперь? Что для нее главное теперь, как вы думаете? Ради чего она хочет жить?
– После его смерти на эшафоте – ради отмщения тем, кто предал его в руки англичан, – ответил Уолдеф.
– Она знает... подозревает кого-нибудь? Монах горестно покачал головой.
– Всех и каждого. К примеру, вас, милорд.
– Меня? – вскричал Карлейль. Собеседник наклонил голову.
– Да, и я вынужден был поклясться перед ней на кресте, что вы неповинны в преступлении против ее отца. Иначе, думаю, вместо того чтобы протянуть вам обручальный перстень, она кинулась бы на вас с мечом или кинжалом.
– Помнится, вы вскользь предупреждали меня о подобной угрозе, – проговорил Карлейль с натянутой улыбкой. – Будто она может перерезать мне горло. Только не сказали, за что. Слава Богу, благодаря вам я могу теперь не опасаться.
Монах сконфуженно пожал плечами.
– По правде говоря, я не питаю полной уверенности, что она поверила мне. Ни тогда, ни сейчас. – Он поднял голову, глядя на высоченного хмурого собеседника. – История с отцом и явилась причиной вашего разлада?
Карлейль не стал оспаривать, что разлад был. После некоторого молчания он сказал задумчиво, словно обращаясь только к самому себе:
– Какая же все-таки страстная, неуемная натура. Но зачем, черт возьми, тратить заряд своих чувств на злобу и подозрения, вместо того чтобы точно узнать, кто виновен в предательстве, и расправиться с ним?
Он осекся, видимо, осознав, что рядом совсем другой человек, служитель церкви, кого он сам позвал для разговора. И неудобно о чем-то спрашивать его.
– ...Она отталкивает вас, Карлейль? Заставляет уступить в чем-то?
– Нет, брат Уолдеф. Но она... избегает меня в главном... Отказывается принимать... высший дар любви.
Он внимательно вгляделся в лицо монаха, однако He-увидел на нем признаков удивления или непонимания.
– О да, – сказал тот, склоняя голову, – понимаю. Все обстоит так, что она отказывается от земного блаженства, а вы хотите заставить ее принять его. – Говоривший искоса взглянул на Карлейля и спросил: – Что она хочет от вас взамен? Однажды с ней уже происходило нечто подобное. Похожее на сделку.
Джону хотелось узнать, каким образом монах обо всем так быстро догадался, но он только попросил:
– Расскажите, как все было со сделкой.
– Когда сестра Мария только еще взяла Джиллиану на воспитание, она поняла, что обычное наказание не тот способ, которым можно воздействовать на такого ребенка. И тогда вместо розог, вместо лишения сладкого и всякого рода угроз она прибегала к переговорам. Они представляли собой именно переговоры двух сторон, а не просто сделку: ты – мне, я – тебе. И здесь была не победа, а достижение взаимных уступок, честного мира.
Джон слушал и удивлялся: он никогда не подозревал, что монах обладает таким красноречием. Еще он почувствовал, как монах привязан к Джиллиане, каким теплым, ласковым тоном и с какой любовью говорил он о ней. Уолдеф продолжал:
– И знаете, что я вам скажу: сестра Мария никогда не одерживала над ней победы, только обретала согласие, а Джиллиана подчинялась только тому, с чем соглашалась, а если ее что-то не устраивало, то соглашения достигнуть было невозможно.
Джон некоторое время переваривал полученные сведения, потом изрек:
– Все, что вы сказали, брат, довольно запутанно и малоутешительно... Что-нибудь еще можете добавить?
– Честь и долг для нее означают все, – сразу ответил монах. – Это тоже отцовское наследие. Впрочем, вы сами знали ее отца.
Карлейль не хотел задавать следующего вопроса, но тот невольно вырвался у него:
– А почему она согласилась стать моей женой?
– Сестра Мария дала ей разрешение вернуться в Шотландию, взяв взамен клятву, что она выполнит одно усло вие, которое состояло в том, чтобы она вступила в брак с человеком, которого Мария посчитала надежным. С вами.
– Господи! – в сердцах воскликнул Карлейль. – Уилли Уоллесу есть чем похвастаться, кроме воинских доблестей: он создал новую женщину! Полувоина, полумонахиню, полу... – Он запнулся, не зная, что добавить.
– И Мария Плантагенет помогла ему, – заметил брат Уолдеф.
Еще один вопрос вертелся на языке Карлейля, и он задал его:
– А как получилось, что незаконная дочь Уоллеса стала воспитанницей принцессы Марии?
Собеседники остановились у аккуратно подстриженного куста бирючины, монах издал глубокий вздох.
– Считайте моей виною, Джон, что я раньше не рассказал вам обо всем. До составления брачного контракта. Но ведь речь шла и о судьбе девушки тоже.
– Не пугайте меня, брат. Ответьте на вопрос. Еще один вздох, и Уолдеф проговорил:
– Ответ вы носите на пальце правой руки. Карлейль поднял руку и взглянул на кольцо.
– Здесь печатка дома Плантагенетов, я знаю. Наверное, оно является собственностью принцессы Марии.
– Кольцо принадлежало ее отцу, – сказал монах. – Королю Эдуарду. Его дочь Джоанна, сестра Марии, была матерью Джиллианы.
– Святые угодники! – Карлейль понизил голос почти до шепота. – Меня угораздило взять в жены не только незаконную дочку Уоллеса, но и побочного ребенка Плантагенетов.
– Надеюсь, вы все-таки не скажете, Джон, – в голосе Уолдефа слышались нотки язвительности, – что заключили плохую сделку.
Но Карлейль, казалось, не обратил внимания на его слова. Он смотрел куда-то вдаль невидящим взглядом, пытаясь привести в порядок мысли по поводу того, что только сейчас узнал. Потом повернул голову к брату Уолдефу и... весело рассмеялся.
– Вы что? – с некоторым испугом спросил тот.
– Да вот пытаюсь представить нашего Уилли и принцессу Джоанну в качестве любовников и не могу... Ну никак не могу! – Он снова покатился со смеху, после чего, став серьезным, добавил: – А что касается, как вы сказали, сделки, то никакая это для меня не сделка. Ни хорошая, ни плохая.
Монах тоже заговорил совершенно серьезно:
– Не знаю, любил ли Уильям свою дочь настоящей отцовской любовью, а не только как способную ученицу, будущую женщину-солдата, но упрямству и бесстрашию научил. А также – не плакать, не жаловаться и управлять собой. Душою и телом. Однако получать радости от того и от другого не научил. И сам не умел.
– А сестра Мария чему научила? – спросил Карлейль. Он снова слушал с напряженным вниманием, ему казалось, что монах порой говорит его собственными словами.
– Сестра Мария, – ответил Уолдеф, – любила ее всем сердцем, да мало что могла сделать. Хотя, пожалуй, развила в девушке все хорошее: честность, прямодушие, деликатность. Только не справилась с грехом гордыни и безрассудства. А теперь еще прибавилась страсть мщения, которую, как мы ни пытались, не могли отвести от нее. Но ведь Господь сказал «Мне отмщение, и Аз воздам». Сие означает, Он сам берет отмщение в свои руки. Джиллиана же намеревается действовать вместо Бога.
С последними словами брата Уолдефа Карлейль никак не мог согласиться: ведь в шотландских кланах кровная месть была традицией. Но оспаривать Бога не стал. Просто спросил, как бы размышляя вслух:
– Чем же еще может она глубоко проникаться, кроме чувства собственного достоинства и чувства мести?
И с неохотой, а то и с печалью монах ответил:
– Возможно, ничем, Джон. Но из первого чувства проистекают многие другие, хорошие и благолепные.
– А вы, брат? Вы любите ее? – спросил Карлейль. И тот ответил так:
– Я бы любил ее еще больше, если бы мог не видеть ее навязчивой склонности к отмщению, ее неумения прощать.
– Быть может, я смогу научить ее чему-то?
– Будьте осторожны, мой друг. Уилли научил ее неплохо обращаться с оружием...
– Черт! – выругался себе под нос Карлейль. Который уж раз он слышит подобное предупреждение, и в шутку, и всерьез. Есть над чем задуматься: женат всего три недели, но получается, что может не дожить и до трех месяцев брака.
– Спасибо, брат, – сказал он Уолдефу. – Разговор с вами был для меня полезен.
– Что ж. – Уолдеф улыбнулся. – Значит, и монах может иногда пригодиться.
По дороге из Джедборо к аббатству Мелроуз Джиллиана достала из корзины отцовский меч и с вызывающим видом повесила на перевязи через спину. Брат Уолдеф только вздохнул и закатил глаза к небу. Роберт Брюс нагнулся со своего седла к Карлейлю и, кивая на Джиллиану, произнес с легкой усмешкой:
– Что ж, думаю, такую же клетку, как для графини Бьюкен, можно изготовить и для нее...
Он говорил об отважной шотландской женщине, которая несколько лет назад, еще при жизни короля Эдуарда, открыто требовала от него, чтобы тот дал согласие на провозглашение Роберта Брюса королем Шотландии. За что король Эдуард велел заключить ее в железную клетку, хитроумно сделанную в форме короны, и повесить все сооружение вместе с ней на одну из башен замка Берик, убирая только на время плохой погоды. Муж шотландской мученицы, Комин Черный, чей старший брат, Комин Рыжий, был в то время вместе с Робертом Брюсом одним из соправителей Шотландии, поклялся убить Брюса, но тот избавился от него первым. А Комин Черный переметнулся в Англию, чтобы оттуда сражаться против Брюса, и, находясь там, даже не позаботился об освобождении своей жены из клетки.
Роберт и его приверженцы презирали и ненавидели обоих братьев...
Однако подобные истории происходили уже достаточно давно, а сейчас Джона Карлейля терзали другие заботы, в первую очередь связанные со строптивой женой.
Джиллиана, оскорбленная явным невниманием к ней, решила вызвать его на ссору, на столкновение. Однако Карлейль надеялся, что постепенно ее обида уляжется и к тому времени, когда они доберутся до его родного гнезда в Гленкирке, главные неприятности останутся позади. Но не тут – то было!
Теперь Гленкирк уже недалеко, и он не может допустить, чтобы его жена продолжала вести себя столь вызывающе. Он придержал коня, чтобы Джиллиана нагнала его.
Джиллиана увидела и поняла его намерение, и сердце у нее замерло от нахлынувших чувств. Она ненавидела себя за свое поведение в последние дни, на которое не могло не повлиять отношение к ней Джона Карлейля, состоящее в том, что он перестал заниматься с ней любовью. Неужели, думала она, ей стали так нужны его ласки: ведь столько лет она жила без них и прожила бы еще невесть сколько, если бы не простая случайность – Карлейль оказался там, где она, и, тоже случайно, увидел ее. И вот теперь она почему-то чувствует себя обиженной, когда не ощущает его рук, веса его тела, поцелуев, его прикосновений и проникновений. Почему он решил лишить ее такой малости, которая, стала ей приятна, наполняла радостью? И почему нельзя, чтобы все оставалось по-прежнему: чтобы она продолжала испытывать удовольствие до чего-то, изведанного им, но не изведанного ею, чего она не хочет, не желает изведать, потому что каждый раз видит и ощущает, какие перемены не изведанное проделывает с ним – как он слабеет, как растворяется в блаженстве, и тогда она чувствует себя сильной, намного сильнее, чем он. Зачем ей тоже в такие моменты лишаться силы, а возможно, и воли и становиться тряпичной куклой в его руках? Ни за что! Она никому и никогда себя не подчинит!..
Чтобы лишний раз доказать самой себе и ему верность свободе, а еще, наверное, чтобы обратить на себя его внимание, она и нацепила отцовский «зуб змеи», зная, что Карлейлю такое не понравится. Так оно и оказалось.
Когда она увидела, что он приближается к ней на вороном Саладине, то ударила пятками в бока своего Галаада и пустила его в галоп. Она хорошо владела искусством верховой езды, а Галаад был хороший конь, хотя и неровня Саладину, и всадники проскакали не меньше мили по болотистой равнине, прежде чем Карлейль нагнал ее.
Он не сделал попытки выхватить у нее поводья, не стал преграждать путь. Круто наклонившись со своего скакуна, стойкости которого не поколебало смещение тяжести, он, изловчившись, выхватил висевший за спиной Джиллианы меч из ножен и тут же дал команду своему коню остановиться, что умное животное выполнило беспрекословно. Ощутив в руке вес оружия, Карлейль не мог не удивиться тому, как молодая женщина управляется с ним, но уважение к ее силе и умению почти не уменьшило его раздражения, которое он, впрочем, решил до поры до времени сдерживать.
Джиллиана, проскакав еще какое-то расстояние, повернула коня и подъехала к Карлейлю.
Бесстрашно глядя ему в лицо, она крикнула:
– Отдайте мой меч!
– Ну уж нет, – отвечал он с усмешкой. – Ты надела его сегодня утром, чтобы привлечь мое внимание, и добилась своего. Теперь он будет у меня, и я не намерен возвращать его в ближайшее время.
Она не долго думала над ответом.
– Чего вы хотите за то, чтобы его вернуть? – спросила она язвительно. – Быть может, сразимся за него?
– Не собираюсь биться с собственной женой. Я сам решу, отдавать тебе меч или нет. – Он заметил опытным взглядом, как рука ее сжимается и разжимается, и добавил: – Если намереваешься выхватить кинжал из рукава, или с пояса, или куда еще ты его запрятала, то предупреждаю: тогда своего меча не увидишь вообще никогда!
Она знала, он осуществит угрозу, понимала, что ничего не может поделать, и поэтому поспешила принять мирное решение, сказав:
– Если я уберу меч обратно в сундук и поклянусь не вынимать его больше во время нашего путешествия, отдадите вы его мне, милорд супруг?
Ему не понравилось, что она так быстро сдала позиции, он почуял в ее словах хитрость – качество, которое никогда его не прельщало в людях, но в то же время остался доволен се послушанием.
– Что ж, – сказал он, – попробуй дать обещание, и мы посмотрим.
Она быстро пробормотала клятву и протянула руку за мечом.
Он небрежно подбросил его вверх и легко поймал за рукоятку, после чего произнес:
– Я сам уложу его в сундук завтра утром. А сегодня вечером ты уложи ножны, чтобы подтвердить свое послушание.
Не удостоив ее взглядом, он повернул коня и поскакал в сторону дороги, надеясь, что вслед ему не просвистит клинок кинжала.
Джиллиана некоторое время сидела в седле неподвижно, глядя, как он удаляется, лицо ее покраснело от гнева. И все же она лишний раз поняла, что имеет дело не с сестрой Марией и тем более не с Питером: из ее попыток поторговаться, заключить еще одно соглашение или решить спор в схватке ничего не выйдет.
Она тоже пустила коня вскачь, ветер хлестал ей в лицо, смывая румянец гнева. Она вспоминала слова отца, сказанные по такому же поводу: озлобленному человеку никогда не победить своего хладнокровного соперника равной ему силы. И еще отец говорил: твой гнев – друг твоего врага... Ей было тогда лет пять или чуть больше, но она запомнила советы отца на всю жизнь.
Когда она наконец присоединилась к отряду, ставшему меньше на двадцать с лишним воинов, разъехавшихся по родным селениям, то уже со спокойным сердцем уложила ножны от «зуба змеи» в сундук. Карлейль издали наблюдал за ней с довольной улыбкой.
Перед тем как опустилась ночь, они расстались еще с четырьмя десятками всадников и вскоре, поднявшись на очередной холм, увидели стены аббатства Мелроуз.
– Мой дом! – с чувством воскликнул брат Уолдеф и понудил возницу ускорить движение повозки.
Позднее, когда он совершал молитву в монастырской келье, он понял, что сейчас впервые после казни Уоллеса испытывает чувство полного успокоения и счастья. Однако завтра все равно будет просить аббата снова позволить ему оставить стены монастыря, чтобы находиться ближе к Джиллиане до тех пор, , пока та не обретет покоя и умиротворения в своей жизни.
Если такое ей будет вообще дано.
Джиллиана умылась горячей водой из большой деревянной бадьи и теперь сидела на подоконнике в гостевой комнате монастыря, обернувшись полотенцем и глядя в окно.
Она не повернула головы, когда в комнату вошел Карлейль, закрыл дверь и начал раздеваться.
– Мне сказали, – задумчиво проговорила она как бы самой себе, – что я давным-давно бывала тут. Я многое помню из своего детства, но только не это.
Джон уже разделся донага, уселся посреди бадьи на табурете, стал обливаться еще не остывшей водой, зажмурился.
Джиллиана наконец повернулась лицом к нему.
– Сколько еще осталось до Гленкирка? – спросила она.
– Шесть дней пути, – ответил Джон, открывая глаза.
– Что там будет?
Ему пришлось по душе, что она наконец проявила интерес к своему новому жилищу, однако не понравилась форма вопроса.
– Там будет моя сестра Агнес, – сухо ответил он и, решив все же дополнить ответ, прибавил: – Она моложе меня на восемь лет, и у нее самая добрая душа, когда-либо созданная Богом.
– Она замужем?
– Нет.
Джиллиана провела нехитрое арифметическое действие и сказала:
– Но ведь ей уже двадцать четыре. Никто не делал ей предложения?
Снова Джону не слишком понравился вопрос.
– Предложения были, – сказал он, – и не одно, а сейчас ее руки домогается мой управляющий Джейми Джилли. Я не тороплю ее с замужеством, а сама она откладывает решение. Больше всех выказывает волнение отец Джейми, старый Джок. Он управляет моими земельными угодьями и ждет не дождется внука.
Джиллиана несколько удивилась его ответу.
– Вы согласны выдать вашу сестру за домоправителя? Джон услышал в ее голосе, помимо удивления, некоторое неодобрение и открыл глаза.
– Он любит ее, – сказал он язвительно, – ты в состоянии понять это? И Агнес, как я вижу, готова ответить на его любовь. Я был бы плохим братом, отказав ему.
Ничего не ответив, она снова посмотрела в окно: там уже все покрылось мраком. Скинув полотенце и оставив его на подоконнике, она забралась в постель и закрылась одеялом до подбородка.
Он следил за движениями ее обнаженного тела, но в отличие от прежних ночей в них не было ничего, похожего на призыв. Словно она позабыла о его присутствии.
Не торопясь, он закончил мытье, встал во весь рост, насухо вытерся и задул свечи. Когда он улегся рядом с ней, ритм ее дыхания несколько изменился, давая знать, что она еще не уснула. Однако она не притронулась к нему, только спросила совсем по-детски: