Джин Нодар. Повесть о вере и суете

   Они ошибались, поскольку в прошлом ни Бог, ни власти не позволяли евреям следовать своим капризам так беззастенчиво, как в последние годы гастролей инструментального ансамбля Исраелова. Дело дошло до того, что, не ограничившись просторами Союза, они начали разбегаться по всему свету.
   Если бы не это скоропостижное оскудение Кавказа евреями, старикам в сороковую годовщину начала своих странствий выпало бы играть на широком сборище, а не перед единственным зрителем в пустой грозненской синагоге на окраине города.
 

7. В Америке никто сам не умирает

 
   Пришёл я к ним, впрочем, не за музыкой. Пришёл фотографировать грозненскую синагогу, о которой мне было известно, что в ней поселились бездомные музыканты.
   Поселились, как выяснилось, не в самой синагоге, а в узкой пристройке, служившей прежде кладовкой.
   Когда я прикрыл за собой дверь, в ноздри мне ударил нежданный аромат кожи и мёда. Запах кожи я объяснил себе наличием несметного количества овечьих шкур, навешанных для тепла на дощатые стены и накиданных на кушетки. Мёдом же пахла свеча, стоявшая под единственным окном и поразившая меня толщиной. Хотя горела, наверное, давно, поскольку растеклась уже по полу бугристой массой из воска, она показалась мне неизбывной. Как если бы росла из земли.
   Прямо перед моим носом подрагивал пыльный луч закатного солнца, пробивавшийся сквозь щель в потолке. Время от времени в этой щели тяжёлой серьгой набухала капля талого снега и, шлёпаясь в ведёрко, звонко икала. А в серебряной стреле луча покачивалась пара сонных зелёных мух.
   Каждый из стариков перебирал в ладонях светящиеся бусы, но тот, кто оказался ко мне ближе, сжимал в кулаке пестик из щербленного базальта, которым крошат в ступе пряности. На базальтовой плите перед собой старик держал не ступу, а кирзовый сапог со скатанным голенищем.
   Он придирчиво всматривался в днище кожаного ковша, прицеливал пестик к пятачку на внутренней стороне подошвы, колотил по нему и чертыхался. Потому что промахивался. Через несколько попыток, не поднимая головы, он буркнул мне, что его зовут Хаим Исраелов, а на Кавказе приличных сапожников уже не найти:
   – Вчера, понимаешь, мне прибили тут новые каблуки, а гвозди торчат концами в подошве! Изодрали всю ступню, смотри! Но зачем мне новые каблуки?! Сидишь тут на месте, и ничего не происходит. Ничего никуда не движется. Все уехали. Теперь у нас как на кладбище. Даже река – видел? – не течёт. Редко. И облака на небе… Потолкаются раз в неделю – и стоят. Понял?
   Я ответил, что уезжаю в Америку и пришёл фотографировать.
   Старики сгрудились вокруг Хаима и согласились с ним, что слышали о моём деде, который, хотя был силён и кулаком сбивал быка, всё равно, увы, вместо того, чтобы жить, скончался. Но это, впрочем, неглупо, ибо в раю, куда он переселился, лучше, чем даже в Грузии.
   Слышали они и об Америке, где – в отличие от моего деда – никто сам не умирает, поскольку в раю не лучше, чем там. А для того, чтобы учредить кладбище, без чего жить нельзя, в Америке приходится убивать здоровых людей. Чем американцы, мол, в основном и занимаются.
   Потом Хаим натянул на ноги сапоги, поднялся с кушетки и оказался ниже, чем когда сидел. Заметив моё удивление, смутился и поспешил отвлечь меня страдальческой гримасой. Которую объяснил тем, что ему, видимо, не удалось притупить кончики гвоздей.
   Я отступил на шаг, чтобы смотреть ему в глаза, а не в папаху, и предложил свою помощь, пояснив, что унаследовал от деда способность к прицельным ударам.
   Хаим оскорбился. А может быть, и нет – просто сделал такой вид, желая отвлечь моё внимание ещё дальше от своего роста. Объявил, что ни он, ни его друзья в помощи не нуждаются. Мы, мол, не беспризорники, а знаменитые музыканты. Деньги, мол, скопили пудами, и каждый, кроме него, Хаима, имеет сыновей ростом меня не ниже. А у Хаима – хотя и дочь – живёт зато в Москве.
   Старики опять закивали головами, увенчанными одинаковыми папахами из седого каракуля, загалдели и стали описывать свои квартиры.
   Хаим вытащил из брюк связку ключей, подбросил её вверх, но не поймал. Поднять её с бетонной плиты, на которую она плюхнулась, он мне не позволил. Взамен взглядом потребовал у меня выказать реакцию на его заявление об их величии и достатке.
   – Стоп, господа! – воскликнул я, но старики, наоборот, зашевелились и шагнули ко мне ближе.
   Я удивился, но продолжил:
   – Как же так, господа? Почему вы при ваших, говорите, роскошных квартирах забрались в эту глушь? И поселились все вместе на этих кушетках… В этой вот, извините, кишке?
   Старики заморгали, переглянулись и почему-то стали жевать.
   К чему бы это, спросил я себя.
   Стало тихо. За порогом постанывал от холода ветер и просился вовнутрь, прокрадываясь в щель под дверью и проникая мне под штанину. Влага захлюпала с потолка чаще, а мухи в промежутке между икающими каплями зажужжали громче.
   Старики продолжали хранить молчание.
   – Прошу прощения! – произнёс я наконец. – Не отвечайте: уже понимаю! И скажу прямо: очень я вас за это уважаю. За то, что держитесь друг друга… После сорока лет совместных блужданий… Я от людей быстро устаю. Через сорок лет даже Моисей показался бы мне болваном. Кстати, всем он там таковым и казался, помните? И все, кто блуждали вместе с ним, разругались, помните? И вообще! Да?
   Старики снова переглянулись и уставились вниз на Хаима, который и был у них за Моисея.
   Хаим изволил улыбнуться, и когда вслед за ним захихикали остальные, объяснил:
   – Мы тоже! Все сорок лет! Я как-то умирал, – рыбой отравился, – и мне приснилось, что перед смертью я подарил им всем по вобле…
   – Кому им? – перебил я.
   – Нам! – ответил длинный копчёный старик, воблу и напоминавший. – Каждому по рыбе!
   – Правильно! – кивнул Хаим. – Но больше не перебивай! Подарил каждому по вобле, и только они собрались её есть, как меня осенило, что рыбы отравлены. Я сперва дёрнулся отбирать подарок, но потом раздумал – пусть, думаю, жуют: надоели… А потом вдруг я не умер и – обрадовался. Почему? Если бы умер, то так бы и не узнал, что рыбу, которою я отравился, подсунули мне с умыслом!
   – Не может быть! – соврал я.
   – Родной брат! – гордо объявил Хаим.
   – Родной? – удивился я искренней.
   – Близнец! – завершил он.
   – Мерзавец! – громко выпалил я, но мгновенно осудил себя за скоропалительность вывода, ибо мерзавцем вполне мог быть не близнец, а сам Хаим. Или – оба: и Хаим, и близнец.
   – Близнец?! – переспросил я с таким видом, будто ужас заключался именно в том, что злоумышленник был не просто родным братом, а близнецом. – Подонок он, а не близнец! И ещё жопа! Как так можно – отравлять здорового близнеца?! Известного музыканта! Говно он, а не жопа!
   Старики рассмеялись, как если бы я сказал смешное и посмотрели на копчёного, который расправил бороду и произнёс с гордецой – в точности, как Хаим:
   – Близнец – это я!
 

8. Бог создал мир чтобы издеваться над евреями

 
   После долгой паузы я выдавил из себя:
   – Правда? Извините, что я вас обозвал, да?
   – Ты же не знал! – рассудил старик и протянул мне руку. – Меня зовут Ричард.
   – Конечно, не знал! – воскликнул я. – Мне рассказали, что вы музыканты и всё такое… А про воблу я ничего не знал. Как это я мог знать, если никто мне не говорил? Как?
   – Никак! – справедливо рассудили старики и умолкли.
   Наступило молчание. Не имея что сказать, я разинул рот – и старики, внимательно в него заглянув, навострили уши.
   – Это… – произнёс я и улыбнулся. – А можно спросить, Ричард? – сказал я как можно дружелюбнее. – А за что это вы Хаима воблой? Нет, я не осуждаю: каждый себе хозяин… Я из любопытства. Можете и не отвечать, потому что вопрос глупый… Да?
   – А почему глупый? Не глупый, – улыбался Ричард. – Было это давно, на гастролях… Он вдруг начал кашлять по ночам. Хаим. Как заведётся – тридцать, даже сорок раз, и воет! А потом ещё. И ещё… Невозможно!
   – А-а-а! – протянул я и качнул головой. – Сорок раз?
   Старики закивали головами, а близнец поправил меня:
   – Тридцать-сорок… И он знал, что я этого не выношу. У нас бабушка всё время кашляла, а я бесился, и он это знал.
   – Ах, он знал? – возмутился я, не считаясь с Хаимом и горя желанием угодить оскорблённому близнецу.
   – Конечно, знал! – разошёлся он. – Отец наш, царствие ему, отдал меня из-за этого в дом к своему брату, царствие и ему! Мудрец был: он это специально, чтобы я ничего с бабушкой не сотворил. Я не выношу кашля… Но тогда мне казалось, что Хаим делал это нарочно! А он, оказывается, уже был больной, но я не знал… Никто не знал.
   – Это верно, – согласились старики. – Мы не знали.
   – Я и сам не знал, – встрянул Хаим и поправил папаху. – Кашлял себе и всё… Но дело не в этом.
   – Нет? – уважительно спросил я теперь уже и его, а Ричард вздохнул и буркнул:
   – Он опять про своё!
   – А что?! – и Хаим задрал голову к близнецу. – Каждый имеет мнение! Даже чеченцы. Они, например, считают, что Бог стал создавать мир – только чтобы произвести лошадей и усадить на них джигитов. А меня спросить – Бог создал мир чтобы издеваться над евреями, а что касается лошадей и джигитов – это разные вещи! Лошади созданы не для того, чтобы на них скакали усатые бездельники с кинжалами… Или – время! Чеченцы считают, что чем быстрее работают часы, тем быстрее проходит и время. А я думаю, что время движется только когда что-нибудь происходит… А если вокруг тихо – стоит и время…
   – Говори по делу! – прервал его близнец.
   – Ладно, – кивнул Хаим и вернул взгляд на меня. – Я думаю, что он отравил меня из-за бабы. Лезгинка. Но умница. Хотя, правда, и не могла выбрать между ним и мной. Между красотой и мудростью. Ну, он и решил ей помочь разобраться с помощью рыбы… Так я считаю…
   – А что с лезгинкой? – спросил я Хаима.
   – Она в Нальчике, – ответил Ричард. – У нас там с ней кирпичный дом с центральным отоплением.
   – А почему она не переедет в Грозный? – спросил я его.
   Ответил теперь, наоборот, Хаим: пригнулся, поднял с базальтовой плиты валявшуюся там связку ключей и сказал:
   – Я говорю ему то же самое: вот тебе ключи от квартиры, пусть приезжает и живёт. А он третий год упирается: не доверяет! – и, воодушевлённый помышлением о лезгинке, подбросил связку в дрожащий луч солнца, но уже не промахнулся.
 

9. Мудрость заключается в добывании смеха

 
   Перезвон ключей, попытавшихся разлететься из связки в разные стороны, высек в моей памяти мимолётный кадр из американского фильма с Хэмфри Богартом. А в душе возникло неотложное желание убежать и жить не своей жизнью.
   Или – что то же самое – прокрутить её далеко вперёд, в мои американские годы. Чтобы вся эта сцена со стариками оказалась бы вдруг полузабытым прошлым. И чтобы плёнка с заснятой на ней грозненской синагогой уже выцвела на полке в моей нью-йоркской квартире. А сам я, подобно Хаиму, подбрасывал ключи от запертого за собой прошлого. И сознавал, что мудрость заключается не в поисках мудрости, а в добывании смеха. Именно в добывании, ибо, в отличие от печального, смешное не лежит на поверхности. Пусть даже всё на свете либо уже смешно, либо станет таковым.
   Эта мысль возникла тогда потому, что захотелось выскочить наружу и расхохотаться как над собою, не усидевшим дома и пустившимся в поиски заброшенных молитвенных домов, так и над девятью стариками, отказавшимися возвращаться в собственные жизни после сорокалетнего странствия и ютившимися в узкой пристройке. Откуда – за неимением более волнующего маршрута – они, должно быть, трижды в день ковыляют в зал. На свидание с Господом.
   Выяснилось, однако, что молятся старики не в зале, а в пристройке: нету кворума, – десяти мужчин. И молятся не вместе, а вразброд, каждый сам по себе. Что же касается Ричарда, он молится редко. Во-первых, ему лень, во-вторых, в молитве мало смысла, а в-третьих, в Нальчике, где его ждёт лезгинка, синагога вдвое больше грозненской.
   Последний довод породил у меня вопрос, который Ричард и сформулировал:
   – Ты думаешь – какого хрена я тут ошиваюсь если в Нальчике у меня жена и синагога, а здесь – только эти пердуны. Правильно? Нет! Вопрос правильный, а ответ неправильный: знаешь не всё…
   И набрав в лёгкие воздух, Ричард принялся сообщать мне то, чего я не знал. Сообщал долго, потому что сначала его перебивал только Хаим, но вскоре этим стали заниматься и остальные. Они спорили, бесились, оскорбляли друг друга и пинали локтями в грудь. Потешное заключалось в том, что твердили все одно и то же причём, одинаково громко.
   И пока стоял шум, я, не вникая в смысл этой перебранки, обобщал происходившее в абстрактных фразах: Человек относится к себе так серьёзно, что высказываемая им банальная истина кажется ему всегда личной и волнующей.
   Перебивая даже самих себя, каждый из стариков старался довести до моего сведения, будто времена наступили скверные, и евреев не жалуют теперь даже на Кавказе. Аборигены утратили тут сразу и рассудок, и стыд. Они стремятся выжить евреев с насиженных мест, но когда последние снимаются с этих мест, аборигены – что? – обижаются. И – что ещё? – сердятся. Ненадолго, правда. До тех пор, пока им приглянется ещё что-нибудь из еврейского добра.
   В Грозном они, мол, уже прибрали себе всё кроме этой синагоги. Синагогу не трогали. Стеснялись. Три года назад стесняться вдруг перестали. Это совпало по времени с выдвижением в председатели горсовета немолодого, но романтического поэта-баснописца по имени Тельман Арсануков.
   Страдая вдобавок хроническим оптимизмом, он вознамерился подтолкнуть Чечню к западной цивилизации. То есть – наводнить республику разноцветными колготками, с каковою целью задумал учредить в Грозном чулочную фабрику в здании пустующей синагоги. В свою очередь, это совпало по времени с концом активности инструментального ансамбля Хаима Исраелова по причине повального переселения поклонников в библейские края.
   Между тем, инерция служения родному народу, пусть уже и отсутствующему, подсказала заскучавшим музыкантам отчаянный план. Родился он в Хаимовой голове. Обычно Ричард не доверял ей ввиду её минимальной отдалённости от нижней половины туловища. В даннос случае, однако, он пришёл в восторг и уподобил Хаимов план идее, которая однажды обессмертила защитников легендарной Мосадской крепости в древнем Израиле от варваров. Если, разумеется, верить «Голосу Америки».
 

10. Жизнь слишком коротка чтобы бороться со злом

 
   Осуществление этого плана началось ровно три года назад.
   Когда привратник синагоги дочитывал вручённый ему Арсануковым приказ о «переоборудовании непосещаемого религиозного помещения в предприятие лёгкой промышленности», а из сопровождавшей Арсанукова пятитонки высыпали грузчики, вооружённые молотками и ремнями для расчленения и эвакуации синагогальной утвари, – в этот самый момент на рассвете к этому непосещаемому религиозному помещению подкатил старомодный автобус со включёнными фарами и с выбитыми окнами.
   Как только он перестал гудеть ржавым голосом и и тормознул с протяжным скрипом, как только взбитое им густое облако из сизого дыма и жёлтого песка рассеялось, председатель Арсануков обнаружил перед собой, на подножке автобуса, еврейского старика в горской папахе.
   Не спускаясь на землю, чтобы не лишиться возможности смотреть на баснописца в упор, старик сообщил ему своё имя, а потом кивнул через плечо и заявил, что привёз с собой миньян, то есть – кворум. Восемь богомольцев, принявших решение оставить собственные жилища и поселиться в этой синагоге. Которой они – плюс привратник плюс лично старик – возвращают, стало быть, статус «посещаемого религиозного помещения», а посему требуют, чтобы посторонние в лице председателя плюс его грузчиков немедленно удалились.
   Хаим Исраелов смутил Арсанукова не столько твёрдостью этого заявления, сколько собственным видом. Несмотря на крохотный объём, это проступившее из клуб дыма и пыли еврейское существо внушило баснописцу то необъяснимое беспокойство, из которого и рождается настоящий страх.
   Обладая поэтической натурой, председатель почувствовал, что Хаим провёл жизнь не в жалобах на неё, а в спокойном ею наслаждении. Благодаря чему – в отличие от нависшего над ним в дверях автобуса длинного старика, назвавшегося англо-саксонским именем Ричард, – Хаим обладал одутловатыми щёками без единой морщинки. И взглядом человека, уверенного в праве на долгожительство.
   Если бы Тельман Арсануков был не чеченцем, один этот взгляд вполне убедил бы его в том, что с приобщением республики к цивилизации придётся повременить. Будучи, однако, не только кавказцем, но и мастером слова, Тельман доверял лишь образной речи. В расчёте на неё он поинтересовался у Хаима о возможных последствиях пренебрежения волею стариков и экспроприации синагоги под фабрику.
   Ответил Ричард.
   Ветры мировой истории, объявил он, вырвут Тельмана из председательского кресла, умчат его в Чечено-Ингушские горы и пригвоздят там к вершине. Где коршун иудейского возмездия выклюет ему печень.
   Опытный баснописец, разбиравшийся в тонкостях иносказательного слога, Арсануков среагировал на заявление Ричарда адекватно. Он развернулся, уселся в чёрный автомобиль «Волга» и умчался восвояси, приказав на ходу грузчикам последовать его примеру.
   Время от времени, однако, Тельман наезжал в синагогу пересчитывать стариков. Природный оптимизм подсказывал ему, что, за исключением Хаима, жить им осталось недолго – и с первой же счастливой кончиной среди богомольцев синагога окажется без кворума. То есть – «непосещаемой». Чем горсовет – с возвышенной целью поголовного околгочивания чечено-ингушских хозяек – немедленно и воспользуется.
   Старики, между тем, не только не умирали, но молились Богу с таким рвением, что помимо грехов гастрольного прошлого Тот прощал им даже фонетические ошибки при чтении Торы.
   Отчаявшись, Тельман обратился за помощью к оперативным работникам милиции. Те заслали в синагогу – под видом заезжей набожной еврейки – арестованную накануне за растление пионера проститутку казахского происхождения, прибывшую на заработки из Алтайского края. Вдобавок к невозбуждению дела казашке в случае успеха миссии было обещано разрешение на грозненскую прописку и бессрочный пропуск в местный Дворец пионеров. Причём, задачу ей дали до потехи простую: уложить любого из стариков в постель и работать над ним до тех пор, пока его не надо будет перетащить оттуда в гроб.
   Закончилась затея, действительно, потешно.
   Ни один из музыкантов, привыкших на гастролях ко вниманию менее зловонных дам, на казашку не позарился. Сама же она, подавленная искренностью, с которой старики общались с небесами, призналась им в своей гнусной миссии и попросилась в лоно еврейского Бога, общение с которым, как оказалось, не требует Его присутствия. А это, дескать, очень удобно. Тем более – если находишься в тесной одиночной камере. Взамен она обещала – пока за ней не придут из милиции – стряпать им горячие блюда.
   Старики просьбу выполнили – представили её своему Богу. Но от казахских блюд их всех, за исключением привратника, стошнило. Соответственно, выдав двести рублей, они велели ей не мешкать и улизнуть в родные края. Вместе с нею туда же улизнул и привратник, оставив записку, что жизнь слишком коротка чтобы бороться со злом. Или отказываться от горячих блюд.
   Никто кроме Ричарда его не осудил. Хаимего сказал даже, будто привратник повёл себя достойно, ибо в Талмуде записано, что, если еврею невмоготу сдерживать похоть, ему следует уйти в чужие края и предаться блуду вдали от родного народа.
   Лишившись, однако, миньяна, старики забили в синагоге окна, навесили на плюшевые гардины мешочки с нафталином, покрыли скамейки простынями и заперли на замок дверь, ведущую в синагогу из пристройки. Там, в пристройке, они и осели в ожидании десятого еврея, которого, по их расчетам, тотчас же и должен был прислать Господь. В том, разумеется, случае, ежели Он был на стороне не грозненского горсовета, а Им же избранного народа.
 

11. Будущее притомилось ждать

 
   Вместо десятого еврея объявился всё тот же мусульманин Тельман.
   Разговаривал он мягко и к концу беседы предложил старикам принять к сведению, что в текущем столетии на Кавказ не ожидается переселения ни единого еврея. Просил их не паниковать, а отнестись к факту философски. То есть – сложить пожитки и уступить дорогу будущему. Которое, хотя наступает не сразу, а постепенно, уже притомилось ждать.
   Потом Тельман задумался и усилил эффект иносказательной фразой. Всему своё время – время, мол, разбрасывать камни и время эти же камни, наоборот, собирать.
   Удивившись тому, что эта мудрость стариков не проняла, Арсануков решил не остаться голословным. Покопавшись в памяти, он привёл пример исчезновения блистательной цивилизации Атлантиды, возникшей задолго до Израиля. Этот волшебный остров, где каждый человек был талантливей еврейских мудрецов и даже греческих баснописцев, пожрали неумолимые волны океана вечности, и этот остров, мол, пошёл ко дну. Издавая при том непристойные звуки.
   Старики переглянулись.
   Хаим стал жадно хватать ртом воздух, чтобы заглотнуть его как можно больше и потом вместе с ним выдохнуть из себя как можно больше же слов негодования по поводу непозволительного намёка. Его опередил Ричард. Подражая Атлантиде, он произвёл серию непристойных звуков и поднёс к носу Тельмана волосатый кукиш с грязным ногтём на большом пальце.
   Хаим заморгал, но сообразил, что близнец высказался выразительно – и закрыл рот. То есть – притворился, будто собирался сказать то же самое.
   Зато Арсануков, не сразу очухавшись, вскочил с места, хлопнул дверью, влетел в «Волгу», и, сверкнув глазами, бросил старикам, что даёт им только месяц. После чего – если десятый еврейский пердун так и не объявится – синагога будет списана в жопу, а он, Тельман, вернётся грузчиками, которые молотками расчистят дорогу грядущему.
   Старики расселись по кушеткам, печально вздохнули и принялись ждать.
   Шли дни, но десятый еврей не объявлялся.
   Время от времени они – чаще всего Ричард – теряли терпение и в отчаянии то торопили Господа с вразумительным объяснением Своих намерений, то, не интересуясь никакими объяснениями, требовали подробных инструкций по ведению войны с общим врагом. С горсоветом.
   Хотя наличие общего врага гарантирует дружбу, Бог либо отмалчивался, либо был слишком краток: Не суетитесь! Такая подчёркнутая краткость оскорбляла стариков: Что это за дружба?! И откуда это высокомерие?!
   Хаим уверял друзей, будто отмалчивается Тот не из высокомерия, а из непредставимой на земле занятости. Тем более, что – в отличие от других богов и столичных юрисконсультов – Он трудится без помощников!
   Ричард бурчал, будто дружба с Господом обходится им дороже любого юрисконсульта. Хаим не соглашался: Никто на свете не способен подсказать идею, которая может придти в голову только Господу.
   В доказательство старик напомнил друзьям, что, если, скажем, проколоть надувной шар, изготовленный на лучшей фабрике, этот шар мгновенно изойдёт воздухом, тогда как любой дряной человек, изготовленный Богом по Его Собственной схеме, состоит из множества разных дыр, но из него не выйдет дыхание, пока это не понадобится тому же Богу.
   Чего же Он тогда тянет волынку?! – возмутились старики, но Хаим напомнил им, что положенный срок ещё не вышел.
   Срок выходил на рассвете. И вот ночью, в глубоком сне, Хаиму объявился – кто? Правильно! И шепнул на ухо слова, которые никогда бы не пришли в голову даже столичному юрисконсульту…
   Когда наутро Тельман Арсануков, заявившийся с бригадой грузчиков, услышал эти слова от Хаима, он остолбенел.
   Друзья Хаима, услышавшие их тоже впервые, ахнули.
   Даже я, прилично знакомый в те годы с образцами Господнего мышления, не способен был такого представить!
   Хаим Исраелов сообщил Тельману, будто минувшей ночью Бог принял решение продлить положенный горсоветом срок на шесть лет! По истечении этого срока, – при условии, что старики перестанут делать фонетические ошибки в молитвах и что десятый пердун к ним так и не пристанет – на седьмой год, Он, Господь, пошлёт им для миньяна крылатого еврея из своего небесного кворума! Самого Илью-пророка!
   Заикаясь, Арсануков объявил Хаиму, будто такого быть не может – крылатых евреев.
   Почему не может? – спросил Хаим. Евреи, мол, бывают всякие. Порхающие и непорхающие, длинные и крохотные. А у Ильи-пророка есть в придачу к крыльям карающий скипетр из железа.
   А как же тогда с решением горсовета? – крикнул Тельман. Или со мной?!
   Хаим напряг память и вспомнил, что Бог наказал ему заткнуть решение горсовета Тельману в жопу. А самого послать на фиг.
   Перебивая друг друга, все девять стариков описали мне финальную сцену одинаково.
   Сперва Тельман, хотя и был поэтом, цинично расхохотался, потом осёкся, побледнел, задумался, рассвирепел, стал сверкать зрачками, скабрезно ругнулся и пригрозил жестокой расправой при помощи грузчиков и их молотков. Но в самое последнее мгновение какая-то высшая в нём сила, та самая, которая выносит окончательное суждение, велела ему поостыть, призадуматься и понять, что в услышанном кроется грозная истина. И что поэтому, ежели он, Тельман, не желает терять времени в погоне за Западом, то под чулочную фабрику ему следует приискать другое помещение. Ну, а если даже и не приищет – тоже не беда! Ибо прогресс цивилизации основан на хамстве, то есть на желании иметь больше, чем имеешь.