Страница:
Оттого-то, по видимости, объявление о вакантном месте гувернантки в Норфолке и представилось мне столь заманчивым.
Быть может, стоило подождать, не уезжать так поспешно? Быть может, но я была не в своем уме: горе, охватившее мою душу, потрясло меня до основания. И вопрос окончательно решился в тот же вечер, когда в дверь постучался головорез, назвавшийся мистером Подли, – весьма подходящее имя, – который уведомил меня о том, что дом, где я выросла, в действительности не принадлежал папеньке и мы были здесь всего только жильцами, в доказательство чего мистер Подли предъявил неоспоримые документы.
– А я думала, это теперь мой дом, – ошеломленно сказала я, и он улыбнулся, показав ряд желтых зубов и один черный.
– Если вам угодно, – отвечал он. – Но вот какова рента, и деньги нужны мне каждый вторник без проволочек. Папаша ваш, упокой Господь его душу, никогда меня не подводил.
– Я не могу себе этого позволить, – сказала я. – Я простая учительница.
– А я деловой человек, – рявкнул он. – Коли не можете, собирайте вещички. Или найдите жильца. То есть скромненькую девушку. Мужчин нельзя. Мне тут веселый дом не надобен.
От такого унижения я вспыхнула и еле подавила желание пнуть его ногой. Я не постигала, отчего папенька ни разу не обмолвился о том, что дом ему не принадлежит, отчего, когда я пошла на службу, ни единожды не предложил совместно платить ренту. В любой иной день я бы огорчилась до слез, однако ныне это расстройство оказалось лишь очередным в ряду бесконечных расстройств, и, припомнив объявление в газете, я в тот же вечер села и составила письмо о соискании места, а наутро перво-наперво кинула его в почтовый ящик, опасаясь иначе передумать. Во вторник и среду дел выдалось невпроворот – я разбирала папенькины вещи и вместе с Джесси наводила чистоту в его спальне, дабы обиталище это ничем не выдало прежнего обитателя. Я написала в музей мистеру Хестону, и тот охотно принял от меня в дар папенькины насекомые книги и корреспонденцию. Все романы мистера Диккенса я сложила в коробку и спрятала в глубине гардероба, ибо смотреть на них мне теперь стало невыносимо. А утром в четверг прибыло письмо из самого Норфолка – в нем сообщалось, что моя подготовка представляется автору удовлетворительной и он предлагает мне место, не видя нужды в собеседовании. Разумеется, я удивилась. В объявлении значилось «срочно», но откуда этот X Беннет знает – может, я вовсе ему не гожусь? И однако же он готов доверить мне благополучие своих детей.
Я, естественно, сомневалась, благоразумно ли преображать свою жизнь столь решительно, но предложение уже поступило, и, сочтя, что перемена обстоятельств пойдет мне на пользу, я в то же утро явилась в кабинет к миссис Фарнсуорт и вручила ей свое уведомление об увольнении, каковое она приняла с великим неудовольствием, отметив, что я бросаю школу на произвол судьбы посреди года, – откуда ей сию минуту взять другую учительницу для маленьких? Покаявшись, я, нечестивое создание, сыграла на своем горе, дабы отвести от себя дальнейшие упреки; в конце концов она поняла, что решение мое окончательно, неохотно пожала мне руку и пожелала успехов. Днем я покинула школу Святой Елизаветы, и душу мою рвали на части восторг и кромешный ужас.
В пятницу – и недели не истекло с того дня, когда мы с папенькой под проливным дождем бежали в Найтсбридж, и семи дней не прошло с тех пор, как мистер Диккенс прибыл в лекторий и узрел в зале более тысячи преданных поклонников, потеющих в тесноте, – я заперла наш дом, отпустила Джесси, уплатив ей за лишнюю неделю, и села в поезд, направлявшийся в графство, где я прежде не бывала, дабы приступить к работе на семейство, с коим не была знакома, в должности, какой никогда не занимала. Минувшая неделя полнилась событиями и переживаниями – и это еще мягко сказано. Но я не стану утверждать, будто она потрясла мою душу сильнее, нежели предстоявшие недели, – это было бы ложью чистой воды.
Глава четвертая
Глава пятая
Глава шестая
Быть может, стоило подождать, не уезжать так поспешно? Быть может, но я была не в своем уме: горе, охватившее мою душу, потрясло меня до основания. И вопрос окончательно решился в тот же вечер, когда в дверь постучался головорез, назвавшийся мистером Подли, – весьма подходящее имя, – который уведомил меня о том, что дом, где я выросла, в действительности не принадлежал папеньке и мы были здесь всего только жильцами, в доказательство чего мистер Подли предъявил неоспоримые документы.
– А я думала, это теперь мой дом, – ошеломленно сказала я, и он улыбнулся, показав ряд желтых зубов и один черный.
– Если вам угодно, – отвечал он. – Но вот какова рента, и деньги нужны мне каждый вторник без проволочек. Папаша ваш, упокой Господь его душу, никогда меня не подводил.
– Я не могу себе этого позволить, – сказала я. – Я простая учительница.
– А я деловой человек, – рявкнул он. – Коли не можете, собирайте вещички. Или найдите жильца. То есть скромненькую девушку. Мужчин нельзя. Мне тут веселый дом не надобен.
От такого унижения я вспыхнула и еле подавила желание пнуть его ногой. Я не постигала, отчего папенька ни разу не обмолвился о том, что дом ему не принадлежит, отчего, когда я пошла на службу, ни единожды не предложил совместно платить ренту. В любой иной день я бы огорчилась до слез, однако ныне это расстройство оказалось лишь очередным в ряду бесконечных расстройств, и, припомнив объявление в газете, я в тот же вечер села и составила письмо о соискании места, а наутро перво-наперво кинула его в почтовый ящик, опасаясь иначе передумать. Во вторник и среду дел выдалось невпроворот – я разбирала папенькины вещи и вместе с Джесси наводила чистоту в его спальне, дабы обиталище это ничем не выдало прежнего обитателя. Я написала в музей мистеру Хестону, и тот охотно принял от меня в дар папенькины насекомые книги и корреспонденцию. Все романы мистера Диккенса я сложила в коробку и спрятала в глубине гардероба, ибо смотреть на них мне теперь стало невыносимо. А утром в четверг прибыло письмо из самого Норфолка – в нем сообщалось, что моя подготовка представляется автору удовлетворительной и он предлагает мне место, не видя нужды в собеседовании. Разумеется, я удивилась. В объявлении значилось «срочно», но откуда этот X Беннет знает – может, я вовсе ему не гожусь? И однако же он готов доверить мне благополучие своих детей.
Я, естественно, сомневалась, благоразумно ли преображать свою жизнь столь решительно, но предложение уже поступило, и, сочтя, что перемена обстоятельств пойдет мне на пользу, я в то же утро явилась в кабинет к миссис Фарнсуорт и вручила ей свое уведомление об увольнении, каковое она приняла с великим неудовольствием, отметив, что я бросаю школу на произвол судьбы посреди года, – откуда ей сию минуту взять другую учительницу для маленьких? Покаявшись, я, нечестивое создание, сыграла на своем горе, дабы отвести от себя дальнейшие упреки; в конце концов она поняла, что решение мое окончательно, неохотно пожала мне руку и пожелала успехов. Днем я покинула школу Святой Елизаветы, и душу мою рвали на части восторг и кромешный ужас.
В пятницу – и недели не истекло с того дня, когда мы с папенькой под проливным дождем бежали в Найтсбридж, и семи дней не прошло с тех пор, как мистер Диккенс прибыл в лекторий и узрел в зале более тысячи преданных поклонников, потеющих в тесноте, – я заперла наш дом, отпустила Джесси, уплатив ей за лишнюю неделю, и села в поезд, направлявшийся в графство, где я прежде не бывала, дабы приступить к работе на семейство, с коим не была знакома, в должности, какой никогда не занимала. Минувшая неделя полнилась событиями и переживаниями – и это еще мягко сказано. Но я не стану утверждать, будто она потрясла мою душу сильнее, нежели предстоявшие недели, – это было бы ложью чистой воды.
Глава четвертая
Ha удивление солнечно было в Лондоне, когда я уезжала. Город замыслил свести в могилу возлюбленного моего папеньку, но, исполнив жестокую свою затею, вновь ублаготворялся великодушием. Я питала к Лондону неприязнь, сама тому удивляясь, ибо всю жизнь любила столицу; однако же, когда поезд отходил с Ливерпуль-стрит, а в окно, ослепив меня, ворвалось солнце, я сочла, что город этот бессердечен и неправеден, – он был точно старый друг, неизвестно почему оборотившийся против меня, и мне не терпелось с ним распрощаться. В ту минуту я полагала, что смогу всю жизнь провести в довольстве, ни единожды больше не узрев Лондона.
Напротив меня сидел молодой человек моих лет, и, хотя с посадки мы не обменялись ни словом, я дозволяла себе то и дело бросать на него украдчивые взгляды; он был весьма привлекателен, и как я ни старалась сосредоточить внимание на полях и крестьянских домах, пролетавших мимо, глаза мои вновь возвращались к его лицу. Он напомнил мне Артура Кавена, вот в чем подлинная истина. На въезде в Колчестер я заметила, что спутник мой сильно побледнел, а глаза его наполнились слезами. На миг он зажмурился, вероятно надеясь сдержать поток соленой влаги, но, едва снова открыл глаза, несколько слезинок скользнули на щеки, и он отер их платком. Поймав мой взгляд, он ладонью провел по лицу, и мне отчаянно захотелось спросить, все ли с ним благополучно, не хочет ли он поговорить, но, какова ни была его сердечная боль, какая беда ни лишила его власти над чувствами, делиться ими он не желал; едва поезд тронулся, молодой человек встал и, смущаясь своей явственности, перешел в другой вагон.
Разумеется, оглядываясь назад, я понимаю, что в ту неделю строила прожекты неблагоразумно и сгоряча. Шок держал меня в тисках, за семь кратких дней вся жизнь моя обрушилась; мне надлежало утешаться работой, школой, маленькими своими подопечными и даже обществом дам, подобных миссис Фарнсуорт и Джесси, но я опрометчиво замыслила бросить все то, что знала с детства, покинуть улицы в окрестностях Гайд-парка, где играла малышкой, и Серпентайн, что по сей день напоминал мне о Фонарике, и извилистый лабиринт переулков, что приводил меня из дома в знакомую классную комнату. Я отчаянно желала перемен, однако можно ведь было раздвинуть шторы в темной спальне наверху, где лишились жизни оба моих родителя и маленькая сестра, распахнуть окна, проветрить, впустить добрый, честный лондонский воздух, подновить комнату, вернуть ей уют, превратить в обиталище жизни, а не смерти. Все это я оставляла в прошлом, уезжала в чужое графство – и для чего? Учить неизвестно сколько детей в семье, которая, предлагая мне место, даже не прислала никого со мною познакомиться. Глупая девчонка! Могла ведь остаться. Могла жить счастливо.
В Стоумаркете лондонское солнце сменил холодный ветер, что задувал в поезд и немало меня угнетал; к вечеру, когда поезд добрался до Норвича, ветер стих и опустился густой туман, желтушное марево, вновь напомнившее мне о доме, который я так тщилась забыть. Когда поезд приблизился к вокзалу Торп, я вынула из чемодана письмо, полученное утром накануне, и раз в десятый его перечла.
Годлин-холл,
24 октября 1867 г.
Уважаемая мисс Кейн!
Благодарю за Ваше обращение. Ваша квалификация приемлема. Вам предлагается место гувернантки согласно условиям, указанным в «Морнинг пост» (номер от 21 октября). Вас ожидают вечером 25-го, пятичасовым поездом. У вагона Вас встретит Хеклинг из Годлина. Прошу не опаздывать.
Искренне,
X Беннет.
Снова перечтя письмо, я отнюдь не в первый раз отметила, сколь своеобразно оно составлено. Писали как будто наспех, снова не упомянули, сколько детей будет под моим присмотром. И кто такой этот «X Беннет», не дописавший «эсквайр» к фамилии? Джентльмен ли он или, быть может, заведует обедневшим хозяйством? Чем он занимается? Ни малейшего намека. Поезд подкатил к перрону, и я вздохнула в некоторой тревоге, однако вознамерилась быть сильной, что бы ни сулило мне будущее. В последующие недели это решение сослужило мне добрую службу.
Я сошла из вагона и огляделась. В густом сером тумане ничего не было видно, однако другие пассажиры куда-то шли, и я, решив, что отыщу выход, если последую за ними, тоже зашагала; позади загрохотали двери вагонов, и свисток сигнальщика оповестил об отправлении поезда в обратный путь. Кто-то пробежал мимо, торопясь успеть в вагон, и, вероятно, не разглядев меня в тумане, одна женщина столкнулась со мною, выбив чемодан у меня из рук и уронив свой багаж.
– Прошу прощения, – сказала она, явно не слишком сожалея, но я не очень обиделась: ясно ведь, что она боится опоздать на поезд. Я подняла ее саквояж и протянула ей; на темно-бурой коже саквояжа я заметила красную монограмму. «ХБ». Я вгляделась пристальнее, не понимая, отчего инициалы эти мне знакомы. И в этот миг я поймала ее взгляд – она как будто знала меня, в глазах ее читалось понимание и жалость мешалась с сожалением; затем она вырвала у меня из рук саквояж, тряхнула головой и кинулась к вагону, растворившись в тумане.
Я застыла, пораженная ее грубостью, и тут сообразила, отчего мне знакомы инициалы «ХБ». Нет, это нелепый вздор. Совпадение, не более того. В Англии полно людей с такими инициалами.
Развернувшись, я поняла, что несколько заблудилась. Я пошла туда, где рассчитывала отыскать выход, но поблизости никакие пассажиры не садились в поезд и не высаживались, и затруднительно было понять, в нужном ли направлении я иду. Слева, предвкушая возвращение в Лондон, все громче пыхтел поезд; справа пролегала вторая железнодорожная колея, и по ней с грохотом приближался другой состав. Или это позади меня? Понять не представлялось возможным. Я снова повернулась и ахнула – куда же теперь? Со всех сторон грохотало. Я попыталась отыскать дорогу ощупью, но рука ничего не узнавала. Вокруг всё громче гомонили, мимо с чемоданами и саквояжами неслись люди – как они видят, куда идти, если я и собственной ладони в тумане разглядеть не могу? Я так не волновалась с того дня на кладбище, паника охватила меня, великий страх и злое предчувствие; мне почудилось, что я, если сейчас же не зашагаю решительно вперед, останусь на этом перроне навеки, ослепшая, не в силах вздохнуть, и проживу здесь весь остаток дней своих. Набравшись храбрости, я сдвинула правую ногу, шагнула, и тут оглушительный свисток второго поезда заверещал истошным воплем, и, к ужасу своему, я почувствовала, как чьи-то руки резко толкают меня в спину, – я пошатнулась, едва не нырнула вперед, но тут третья рука схватила меня за локоть, отдернула, я споткнулась, затем выпрямилась; я стояла у какой-то стены, туман почти тотчас слегка рассеялся, и я разглядела человека, который так бесцеремонно меня оттащил.
– Боже правый, мисс, – сказал он, и я различила его лицо, доброе и с тонкими чертами; он носил весьма изысканные очки. – Вы что, вокруг себя не смотрите? – спросил он. – Вы же чуть под поезд не угодили. Едва не погибли.
Я растерянно воззрилась на него, потом оглянулась – туда, где я стояла прежде, и в самом деле со скрежетом подкатывал второй поезд. Еще один шаг – и я бы упала под колеса, где мне и настал бы конец. От одной мысли у меня подкосились ноги.
– Я не хотела… – начала я.
– Еще секунда – и вы очутились бы на рельсах.
– Меня толкнули, – сказала я, глядя ему в лицо. – Чьи-то руки. Я почувствовала.
– Маловероятно, – возразил он. – Я все видел. Я заметил, куда вы шли. У вас за спиной никого не было.
– Но я почувствовала, – не отступала я. Оглядев перрон, я сглотнула и снова повернулась к моему спасителю: – Я почувствовала!
– У вас просто шок, – сказал он, явно не поверив и сочтя меня истеричкой. – Дать вам что-нибудь от нервов? Я, изволите ли видеть, врач. Может, сладкого чаю? Здесь есть чайная – ничего особенного, разумеется, но…
– Нет, благодарю вас. – Я постаралась взять себя в руки. По видимости, он прав, решила я. Если он смотрел, а у меня за спиной никого не было, значит, мне померещилось. Туман, вот в чем дело. Шутки со мною шутит. – Я должна извиниться, – наконец промолвила я, тщась рассмеяться. – Не знаю, что на меня нашло. Голова закружилась. Ничего вокруг не видела.
– Хорошо, что я вас поймал, – отвечал он, улыбнувшись и явив мне очень ровные белые зубы. – Ой, – прибавил он. – Весьма самодовольно получилось, да? Как будто медаль за доблесть выпрашиваю.
Я улыбнулась; он мне понравился. Нелепая мысль посетила меня. А вдруг он сейчас предложит мне вовсе забыть о Годлин-холле и отправиться с ним? Куда? Я не знала. Боже мой, какой вздор; я чуть не расхохоталась. Да что это со мной творится весь день? Сначала молодой человек в поезде, теперь это. Как будто все понятия о морали совершенно меня оставили.
– А вот и моя жена, – спустя мгновение объявил он, и к нам приблизилась молодая красивая дама; когда муж разъяснил ей, что произошло, на лице ее нарисовалась искренняя тревога. Я выдавила улыбку.
– Поедемте с нами, – сказала миссис Токсли, ибо супругов звали именно так; она разглядывала меня весьма обеспокоенно. – Вы ужасно бледны. Вам, пожалуй, не помешает принять что-нибудь бодрящее.
– Вы очень добры, – сказала я, спрашивая себя между тем, возможно ли поступить столь неожиданным манером, благопристойно ли это. Может, они наймут меня гувернанткой для своих детей, если у них есть дети, и тогда мне вовсе не потребуется ехать в Годлин-холл. – Я была бы рада, однако…
– Элайза Кейн?
Голос раздался слева, и мы удивленно обернулись. Новоприбывшему, пожалуй, недавно перевалило за шестьдесят; был он краснолиц и одет по-простому. Очевидно, он не брился несколько дней, а шляпа его не подходила к куртке, отчего выглядел он слегка нелепо. От одежды его несло табаком, дыхание отдавало виски. Он почесал щеку, и я увидела темную грязь у него под ногтями, желтыми, как и его зубы; ожидая моего ответа, он ни слова более не произнес.
– Совершенно верно, – сказала я. – Мы знакомы?
– Хеклинг, – представился он, несколько раз большим пальцем ткнув себя в грудь. – Коляска вон там.
С этими словами он направился к упомянутой коляске, а я с багажом осталась подле своего спасителя и его супруги; оба воззрились на меня, слегка смущаясь всей сценой и поразительной грубостью этого человека.
– Я новая гувернантка, – пояснила я. – В Годлин-холле. Его прислали за мной.
– Ой, – отвечала на это миссис Токсли, покосившись на мужа; тот, заметила я, поймал ее взгляд и тотчас отвернулся. – Понятно, – прибавила она после долгой паузы.
Неуютное молчание опустилось на нас – я было решила, что чем-то обидела супругов Токсли, но затем сообразила, что подобное невозможно, я не сказала ничего предосудительного, лишь сообщила, кто я такая; как бы то ни было, теплота их и великодушие внезапно сменились тревогою и неловкостью. Какие странные люди, подумала я, подхватила чемодан, поблагодарила их обоих и направилась к коляске. А ведь были так любезны!
Однако, удаляясь, я отчего-то обернулась и увидела, что они смотрят мне вслед, будто желают заговорить, но не находят слов. Миссис Токсли что-то прошептала мужу на ухо, но тот покачал головою, откровенно не постигая, как ему надлежит поступить.
И снова я скажу: рассуждения задним числом – дело хорошее, но я вспоминаю эту минуту, вспоминаю, как Алекс и Мэдж Токсли стояли на перроне вокзала Торп, и мне хочется закричать на них, хочется подбежать к ним, встряхнуть, посмотреть им в глаза и сказать: вы же знали, вы уже тогда всё знали. Отчего же вы не сказали мне? Отчего не промолвили ни слова?
Отчего не предостерегли меня?
Напротив меня сидел молодой человек моих лет, и, хотя с посадки мы не обменялись ни словом, я дозволяла себе то и дело бросать на него украдчивые взгляды; он был весьма привлекателен, и как я ни старалась сосредоточить внимание на полях и крестьянских домах, пролетавших мимо, глаза мои вновь возвращались к его лицу. Он напомнил мне Артура Кавена, вот в чем подлинная истина. На въезде в Колчестер я заметила, что спутник мой сильно побледнел, а глаза его наполнились слезами. На миг он зажмурился, вероятно надеясь сдержать поток соленой влаги, но, едва снова открыл глаза, несколько слезинок скользнули на щеки, и он отер их платком. Поймав мой взгляд, он ладонью провел по лицу, и мне отчаянно захотелось спросить, все ли с ним благополучно, не хочет ли он поговорить, но, какова ни была его сердечная боль, какая беда ни лишила его власти над чувствами, делиться ими он не желал; едва поезд тронулся, молодой человек встал и, смущаясь своей явственности, перешел в другой вагон.
Разумеется, оглядываясь назад, я понимаю, что в ту неделю строила прожекты неблагоразумно и сгоряча. Шок держал меня в тисках, за семь кратких дней вся жизнь моя обрушилась; мне надлежало утешаться работой, школой, маленькими своими подопечными и даже обществом дам, подобных миссис Фарнсуорт и Джесси, но я опрометчиво замыслила бросить все то, что знала с детства, покинуть улицы в окрестностях Гайд-парка, где играла малышкой, и Серпентайн, что по сей день напоминал мне о Фонарике, и извилистый лабиринт переулков, что приводил меня из дома в знакомую классную комнату. Я отчаянно желала перемен, однако можно ведь было раздвинуть шторы в темной спальне наверху, где лишились жизни оба моих родителя и маленькая сестра, распахнуть окна, проветрить, впустить добрый, честный лондонский воздух, подновить комнату, вернуть ей уют, превратить в обиталище жизни, а не смерти. Все это я оставляла в прошлом, уезжала в чужое графство – и для чего? Учить неизвестно сколько детей в семье, которая, предлагая мне место, даже не прислала никого со мною познакомиться. Глупая девчонка! Могла ведь остаться. Могла жить счастливо.
В Стоумаркете лондонское солнце сменил холодный ветер, что задувал в поезд и немало меня угнетал; к вечеру, когда поезд добрался до Норвича, ветер стих и опустился густой туман, желтушное марево, вновь напомнившее мне о доме, который я так тщилась забыть. Когда поезд приблизился к вокзалу Торп, я вынула из чемодана письмо, полученное утром накануне, и раз в десятый его перечла.
Годлин-холл,
24 октября 1867 г.
Уважаемая мисс Кейн!
Благодарю за Ваше обращение. Ваша квалификация приемлема. Вам предлагается место гувернантки согласно условиям, указанным в «Морнинг пост» (номер от 21 октября). Вас ожидают вечером 25-го, пятичасовым поездом. У вагона Вас встретит Хеклинг из Годлина. Прошу не опаздывать.
Искренне,
X Беннет.
Снова перечтя письмо, я отнюдь не в первый раз отметила, сколь своеобразно оно составлено. Писали как будто наспех, снова не упомянули, сколько детей будет под моим присмотром. И кто такой этот «X Беннет», не дописавший «эсквайр» к фамилии? Джентльмен ли он или, быть может, заведует обедневшим хозяйством? Чем он занимается? Ни малейшего намека. Поезд подкатил к перрону, и я вздохнула в некоторой тревоге, однако вознамерилась быть сильной, что бы ни сулило мне будущее. В последующие недели это решение сослужило мне добрую службу.
Я сошла из вагона и огляделась. В густом сером тумане ничего не было видно, однако другие пассажиры куда-то шли, и я, решив, что отыщу выход, если последую за ними, тоже зашагала; позади загрохотали двери вагонов, и свисток сигнальщика оповестил об отправлении поезда в обратный путь. Кто-то пробежал мимо, торопясь успеть в вагон, и, вероятно, не разглядев меня в тумане, одна женщина столкнулась со мною, выбив чемодан у меня из рук и уронив свой багаж.
– Прошу прощения, – сказала она, явно не слишком сожалея, но я не очень обиделась: ясно ведь, что она боится опоздать на поезд. Я подняла ее саквояж и протянула ей; на темно-бурой коже саквояжа я заметила красную монограмму. «ХБ». Я вгляделась пристальнее, не понимая, отчего инициалы эти мне знакомы. И в этот миг я поймала ее взгляд – она как будто знала меня, в глазах ее читалось понимание и жалость мешалась с сожалением; затем она вырвала у меня из рук саквояж, тряхнула головой и кинулась к вагону, растворившись в тумане.
Я застыла, пораженная ее грубостью, и тут сообразила, отчего мне знакомы инициалы «ХБ». Нет, это нелепый вздор. Совпадение, не более того. В Англии полно людей с такими инициалами.
Развернувшись, я поняла, что несколько заблудилась. Я пошла туда, где рассчитывала отыскать выход, но поблизости никакие пассажиры не садились в поезд и не высаживались, и затруднительно было понять, в нужном ли направлении я иду. Слева, предвкушая возвращение в Лондон, все громче пыхтел поезд; справа пролегала вторая железнодорожная колея, и по ней с грохотом приближался другой состав. Или это позади меня? Понять не представлялось возможным. Я снова повернулась и ахнула – куда же теперь? Со всех сторон грохотало. Я попыталась отыскать дорогу ощупью, но рука ничего не узнавала. Вокруг всё громче гомонили, мимо с чемоданами и саквояжами неслись люди – как они видят, куда идти, если я и собственной ладони в тумане разглядеть не могу? Я так не волновалась с того дня на кладбище, паника охватила меня, великий страх и злое предчувствие; мне почудилось, что я, если сейчас же не зашагаю решительно вперед, останусь на этом перроне навеки, ослепшая, не в силах вздохнуть, и проживу здесь весь остаток дней своих. Набравшись храбрости, я сдвинула правую ногу, шагнула, и тут оглушительный свисток второго поезда заверещал истошным воплем, и, к ужасу своему, я почувствовала, как чьи-то руки резко толкают меня в спину, – я пошатнулась, едва не нырнула вперед, но тут третья рука схватила меня за локоть, отдернула, я споткнулась, затем выпрямилась; я стояла у какой-то стены, туман почти тотчас слегка рассеялся, и я разглядела человека, который так бесцеремонно меня оттащил.
– Боже правый, мисс, – сказал он, и я различила его лицо, доброе и с тонкими чертами; он носил весьма изысканные очки. – Вы что, вокруг себя не смотрите? – спросил он. – Вы же чуть под поезд не угодили. Едва не погибли.
Я растерянно воззрилась на него, потом оглянулась – туда, где я стояла прежде, и в самом деле со скрежетом подкатывал второй поезд. Еще один шаг – и я бы упала под колеса, где мне и настал бы конец. От одной мысли у меня подкосились ноги.
– Я не хотела… – начала я.
– Еще секунда – и вы очутились бы на рельсах.
– Меня толкнули, – сказала я, глядя ему в лицо. – Чьи-то руки. Я почувствовала.
– Маловероятно, – возразил он. – Я все видел. Я заметил, куда вы шли. У вас за спиной никого не было.
– Но я почувствовала, – не отступала я. Оглядев перрон, я сглотнула и снова повернулась к моему спасителю: – Я почувствовала!
– У вас просто шок, – сказал он, явно не поверив и сочтя меня истеричкой. – Дать вам что-нибудь от нервов? Я, изволите ли видеть, врач. Может, сладкого чаю? Здесь есть чайная – ничего особенного, разумеется, но…
– Нет, благодарю вас. – Я постаралась взять себя в руки. По видимости, он прав, решила я. Если он смотрел, а у меня за спиной никого не было, значит, мне померещилось. Туман, вот в чем дело. Шутки со мною шутит. – Я должна извиниться, – наконец промолвила я, тщась рассмеяться. – Не знаю, что на меня нашло. Голова закружилась. Ничего вокруг не видела.
– Хорошо, что я вас поймал, – отвечал он, улыбнувшись и явив мне очень ровные белые зубы. – Ой, – прибавил он. – Весьма самодовольно получилось, да? Как будто медаль за доблесть выпрашиваю.
Я улыбнулась; он мне понравился. Нелепая мысль посетила меня. А вдруг он сейчас предложит мне вовсе забыть о Годлин-холле и отправиться с ним? Куда? Я не знала. Боже мой, какой вздор; я чуть не расхохоталась. Да что это со мной творится весь день? Сначала молодой человек в поезде, теперь это. Как будто все понятия о морали совершенно меня оставили.
– А вот и моя жена, – спустя мгновение объявил он, и к нам приблизилась молодая красивая дама; когда муж разъяснил ей, что произошло, на лице ее нарисовалась искренняя тревога. Я выдавила улыбку.
– Поедемте с нами, – сказала миссис Токсли, ибо супругов звали именно так; она разглядывала меня весьма обеспокоенно. – Вы ужасно бледны. Вам, пожалуй, не помешает принять что-нибудь бодрящее.
– Вы очень добры, – сказала я, спрашивая себя между тем, возможно ли поступить столь неожиданным манером, благопристойно ли это. Может, они наймут меня гувернанткой для своих детей, если у них есть дети, и тогда мне вовсе не потребуется ехать в Годлин-холл. – Я была бы рада, однако…
– Элайза Кейн?
Голос раздался слева, и мы удивленно обернулись. Новоприбывшему, пожалуй, недавно перевалило за шестьдесят; был он краснолиц и одет по-простому. Очевидно, он не брился несколько дней, а шляпа его не подходила к куртке, отчего выглядел он слегка нелепо. От одежды его несло табаком, дыхание отдавало виски. Он почесал щеку, и я увидела темную грязь у него под ногтями, желтыми, как и его зубы; ожидая моего ответа, он ни слова более не произнес.
– Совершенно верно, – сказала я. – Мы знакомы?
– Хеклинг, – представился он, несколько раз большим пальцем ткнув себя в грудь. – Коляска вон там.
С этими словами он направился к упомянутой коляске, а я с багажом осталась подле своего спасителя и его супруги; оба воззрились на меня, слегка смущаясь всей сценой и поразительной грубостью этого человека.
– Я новая гувернантка, – пояснила я. – В Годлин-холле. Его прислали за мной.
– Ой, – отвечала на это миссис Токсли, покосившись на мужа; тот, заметила я, поймал ее взгляд и тотчас отвернулся. – Понятно, – прибавила она после долгой паузы.
Неуютное молчание опустилось на нас – я было решила, что чем-то обидела супругов Токсли, но затем сообразила, что подобное невозможно, я не сказала ничего предосудительного, лишь сообщила, кто я такая; как бы то ни было, теплота их и великодушие внезапно сменились тревогою и неловкостью. Какие странные люди, подумала я, подхватила чемодан, поблагодарила их обоих и направилась к коляске. А ведь были так любезны!
Однако, удаляясь, я отчего-то обернулась и увидела, что они смотрят мне вслед, будто желают заговорить, но не находят слов. Миссис Токсли что-то прошептала мужу на ухо, но тот покачал головою, откровенно не постигая, как ему надлежит поступить.
И снова я скажу: рассуждения задним числом – дело хорошее, но я вспоминаю эту минуту, вспоминаю, как Алекс и Мэдж Токсли стояли на перроне вокзала Торп, и мне хочется закричать на них, хочется подбежать к ним, встряхнуть, посмотреть им в глаза и сказать: вы же знали, вы уже тогда всё знали. Отчего же вы не сказали мне? Отчего не промолвили ни слова?
Отчего не предостерегли меня?
Глава пятая
Я забралась в коляску Хеклинга, пристроив чемодан позади, и рыком, словно бы зародившимся в самых глубинах его существа, человек из Годлина призвал лошадь по имени Винни пошевеливаться. Мне отчаянно хотелось снова обернуться на супругов Токсли – их странное поведение, а равно трагедия, едва со мною не случившаяся, меня весьма ошеломили, – но я была полна решимости сохранять спокойствие и не унывать. Все эти треволнения, говорила я себе, вполне объясняются тем обстоятельством, что я очутилась в незнакомой местности, вдали от единственного города, который знала; понадобится время, дабы приспособиться к этой новой обстановке. Я не допущу, чтобы разум мой надо мною куражился. Я начинала новую жизнь и намеревалась с оптимизмом глядеть в будущее.
– Здесь всегда такой густой туман? – Я склонилась вперед, пытаясь завязать беседу с Хеклингом, но тот явно не желал завязать беседу со мною. Туман, слегка рассеявшийся на перроне, пока я говорила с супругами Токсли, сгустился вновь, и я недоумевала, как умудряется кучер править по этим дорогам, что приведут нас к месту назначения, в нескольких милях к западу от Норфолкских озер. – Мистер Хеклинг? – сказала я, отчаявшись дождаться ответа, и на сей раз он еле приметно закаменел спиною. – Я спросила, всегда ли здесь такой густой туман.
Он слегка обернулся и весьма неприятным манером заходил челюстью, словно что-то жевал, а затем пожал плечами и вновь оборотился к дороге.
– Пожалуй что всегда густой, – высказался он. – Сколько помню. Летом-то еще ничего. А теперича густой. – Он поразмыслил и кивнул: – Справляемся.
– Вы, я полагаю, родились и выросли в Норфолке? – спросила я.
– А то.
– Должно быть, вам тут нравится.
– Должно быть? – невнятно пробасил он с некоторой даже скукой и неудовольствием. – А то. Оно небось и должно. Коль вы так говорите.
Я вздохнула и отодвинулась, не желая длить разговор с человеком столь сварливого нрава. Папенька, не питая симпатии к американцам, французам и итальянцам, весьма к тому же недолюбливал жителей Норфолка, и я понимала, что Хеклинг – о ком, в отличие от Баркиса, отнюдь нельзя было сказать, что он «не прочь»[15], – немало бы его раздосадовал. Служа в норвичском музее, папенька почитал норфолкцев людьми подозрительными и нелюбезными; впрочем, вероятно, им попросту не нравилось, что молодой лондонец прибыл к ним в город выполнять работу, коя вполне под силу и местному пареньку. По совпадению оба мы получили место в этом графстве, и я раздумывала, выпадет ли мне возможность посетить музей, учрежденный папенькой и мистером Кёрби и располагавшийся в какой-то полусотне миль от Годлин-холла.
Удобно устроившись, я созерцала проплывающий пейзаж – то немногое, что удавалось разглядеть. К моему удовольствию, коляска оказалась удобна. На сиденье лежал толстый плед; я накрыла колени, сложила руки поверху и ехала вполне довольная. Путешествие мое по этим ухабистым дорогам было бы существенно труднее, не будь в коляске столь изысканного сиденья, каковое давало все основания предположить, что хозяин мой – человек состоятельный. Я размышляла об этом X Беннете и о грядущей жизни. Я молила судьбу о том, чтобы очутиться в счастливом доме, чтобы владельцы его любили друг друга, а дети, сколько их ни есть, оказались добры и приветливы. В конце концов, у меня больше не имелось дома, и если здесь моя жизнь сложится, а хозяева мои привяжутся ко мне, как я надеялась привязаться к ним, вполне вероятно, Годлин-холл приютит меня на долгие-долгие годы.
Мысленно я себе рисовала большой дом со множеством комнат, отчасти даже дворец, со спиральной подъездной дорожкой и лужайками до самого горизонта. Вероятно, картины эти порождены были тем обстоятельством, что хозяин носил фамилию Беннет, а это приводило на ум юную даму, о коей повествовалось в «Гордости и предубеждении». Ее история обрела завершение в удивительном особняке Пемберли, жилище мистера Дарси. Может, удача выпала и этим Беннетам? Хотя, разумеется, Элизабет и ее сестры обитали в вымышленном мире, а дом, куда направлялась я, располагался в мире подлинном. И все же, погладив рукою плотную обивку, я мельком подумала, что семейство, вероятно, по меньшей мере обеспеченное, а значит, Годлин будет необычаен.
– Мистер Беннет, – сказала я, снова подавшись вперед и отерев морось с лица. – Он, вероятно, предприниматель?
– Кто? – переспросил Хеклинг, цепко держа вожжи, пристально вглядываясь в сумеречную дорогу.
– Мистер Беннет, – повторила я. – Мой новый хозяин. Чем он занимается? Предприниматель? Или?.. – Я задумалась, кем бы еще он мог оказаться. (Едва ли я понимала, что такое «предприниматель»; я знала только, что великое множество мужчин характеризуют себя подобным образом, не имея способности или желания объясниться сколько-нибудь доходчивее.) – Или ваш член парламента? Насколько мне известно, немало богатых домов отправляют главу семейства в парламент.
Хеклинг удостоил меня поворотом головы и раздраженным взглядом. Сказать по чести, взирал он на меня, будто на собаку, что путается под ногами, добивается внимания, тявкает и цапает его лапой, в то время как ему, Хеклингу, охота лишь поразмыслить в тишине и покое. Иной на моем месте отвернулся бы, но я не отвела глаз; этот человек меня не запугает.
В конце концов, я буду гувернанткой, а он всего-навсего прислуга.
– Это кто еще? – помолчав, презрительно осведомился он.
– Кто еще кто? – отвечала я, затем досадливо встряхнула головою – как быстро я переняла у него эту норфолкскую манеру. – О ком вы спрашиваете «это кто еще»?
– Вы сказали про мистера Беннета. Не знаю я никакого мистера Беннета.
Я рассмеялась. Это что, шутка? Он и прочие слуги сговорились подпортить жизнь новой гувернантке? Жестоко и злонамеренно, если дело обстоит так, и я не желала иметь к этому касательства. Уча маленьких девочек, я узнала, что стоит мельком явить слабость – и ты пропала навеки. Я сделана из другого теста и была полна решимости это доказать.
– Полноте, мистер Хеклинг, – промолвила я, слегка усмехнувшись и подпустив в голос беспечности. – Разумеется, вы его знаете. Он же вас за мною прислал.
– Меня за вами прислали, – не стал спорить Хеклинг. – Но никакой не мистер Беннет.
Внезапный порыв ветра понудил меня забиться поглубже в угол, дождь осыпал крупными каплями, и я пожалела, что Хеклинг не прибыл в крытом экипаже вместо открытой коляски. (Неразумная девчонка! Я все еще грезила о Пемберли. Мысленно мне являлся целый каретный сарай Годлин-холла – каждый день новый экипаж.)
– Значит, вас прислала экономка? – спросила я.
– Мистер Рейзен меня прислал, – отвечал он. – Ну, мистер Рейзен и мисс Беннет. Они оба, должно статься.
– И кто же такой этот мистер Рейзен?
Хеклинг почесал подбородок; надвигалась ночь, и в лунном свете его темная щетина поседела.
– Стряпчий он.
– Стряпчий?
– А то.
Я поразмыслила.
– Чей стряпчий?
– Годлинский стряпчий.
Некоторое время я молчала, складывая и обдумывая эти сведения.
– Мистер Рейзен – семейный поверенный, – промолвила я в основном сама для себя. – Он велел вам встретить меня на станции. А кто такая тогда мисс Беннет? Сестра хозяина, вероятно?
– Какого хозяина? – переспросил Хеклинг, и я решила, что с меня довольно.
– Хозяина Годлин-холла, – со вздохом пояснила я.
Хеклинг рассмеялся, затем словно бы прикусил язык.
– Нету в Годлине хозяина, – наконец сказал он. – Давненько уж. Хозяйка-то об этом небось похлопотала.
– Нет хозяина? – Это что еще за вздорный розыгрыш? – Не может такого быть. Наверняка есть. Кто такая мисс Беннет, если не родственница хозяина? В конце концов, она меня наняла. Я полагала, она глава семьи, а теперь вы утверждаете, что ничего подобного.
– Мисс Беннет у нас гувернаной была, – отвечал он. – Вот как вы. Не боле того и не мене.
– Но это же нелепица. Зачем гувернантке давать объявление о поиске другой гувернантки? Это решительно вне ее компетенции.
– Так она ж убыла, – объяснил Хеклинг. – Токмо никак не убудешь, пока нету замены. Я ее на станцию отвез, она вышла, сказала ждать, мол, вы скоро придете, а вы и пришли. Заместо нее. Винни и десяти минуток не передохнула.
Я сидела, раскрыв рот, не зная, как все это понимать. Какой-то абсурд. По словам этого человека, этого кучера, в Годлин-холле нет хозяина, моя предшественница поместила объявление, а узнав, что я прибываю, сочла уместным безотлагательно отбыть. Что все это значит? Вероятно, решила я, возчик этот безумен, или пьян, или пьян и безумен; я более не стану вести с ним бесед, а попросту устроюсь поудобнее, поразмыслю и подожду до прибытия, а тогда все несомненно разъяснится.
И тут я вспомнила. «ХБ». Женщина, что столкнулась со мною подле лондонского поезда. По видимости, это была она. X Беннет. Она взглянула на меня и как будто узнала. Вероятно, выглядывала молодую женщину, по описанию похожую на меня, удостоверилась, что я приехала, и затем бежала. Но отчего так? Сколь поразительное поведение. Весьма непостижимо.
– Здесь всегда такой густой туман? – Я склонилась вперед, пытаясь завязать беседу с Хеклингом, но тот явно не желал завязать беседу со мною. Туман, слегка рассеявшийся на перроне, пока я говорила с супругами Токсли, сгустился вновь, и я недоумевала, как умудряется кучер править по этим дорогам, что приведут нас к месту назначения, в нескольких милях к западу от Норфолкских озер. – Мистер Хеклинг? – сказала я, отчаявшись дождаться ответа, и на сей раз он еле приметно закаменел спиною. – Я спросила, всегда ли здесь такой густой туман.
Он слегка обернулся и весьма неприятным манером заходил челюстью, словно что-то жевал, а затем пожал плечами и вновь оборотился к дороге.
– Пожалуй что всегда густой, – высказался он. – Сколько помню. Летом-то еще ничего. А теперича густой. – Он поразмыслил и кивнул: – Справляемся.
– Вы, я полагаю, родились и выросли в Норфолке? – спросила я.
– А то.
– Должно быть, вам тут нравится.
– Должно быть? – невнятно пробасил он с некоторой даже скукой и неудовольствием. – А то. Оно небось и должно. Коль вы так говорите.
Я вздохнула и отодвинулась, не желая длить разговор с человеком столь сварливого нрава. Папенька, не питая симпатии к американцам, французам и итальянцам, весьма к тому же недолюбливал жителей Норфолка, и я понимала, что Хеклинг – о ком, в отличие от Баркиса, отнюдь нельзя было сказать, что он «не прочь»[15], – немало бы его раздосадовал. Служа в норвичском музее, папенька почитал норфолкцев людьми подозрительными и нелюбезными; впрочем, вероятно, им попросту не нравилось, что молодой лондонец прибыл к ним в город выполнять работу, коя вполне под силу и местному пареньку. По совпадению оба мы получили место в этом графстве, и я раздумывала, выпадет ли мне возможность посетить музей, учрежденный папенькой и мистером Кёрби и располагавшийся в какой-то полусотне миль от Годлин-холла.
Удобно устроившись, я созерцала проплывающий пейзаж – то немногое, что удавалось разглядеть. К моему удовольствию, коляска оказалась удобна. На сиденье лежал толстый плед; я накрыла колени, сложила руки поверху и ехала вполне довольная. Путешествие мое по этим ухабистым дорогам было бы существенно труднее, не будь в коляске столь изысканного сиденья, каковое давало все основания предположить, что хозяин мой – человек состоятельный. Я размышляла об этом X Беннете и о грядущей жизни. Я молила судьбу о том, чтобы очутиться в счастливом доме, чтобы владельцы его любили друг друга, а дети, сколько их ни есть, оказались добры и приветливы. В конце концов, у меня больше не имелось дома, и если здесь моя жизнь сложится, а хозяева мои привяжутся ко мне, как я надеялась привязаться к ним, вполне вероятно, Годлин-холл приютит меня на долгие-долгие годы.
Мысленно я себе рисовала большой дом со множеством комнат, отчасти даже дворец, со спиральной подъездной дорожкой и лужайками до самого горизонта. Вероятно, картины эти порождены были тем обстоятельством, что хозяин носил фамилию Беннет, а это приводило на ум юную даму, о коей повествовалось в «Гордости и предубеждении». Ее история обрела завершение в удивительном особняке Пемберли, жилище мистера Дарси. Может, удача выпала и этим Беннетам? Хотя, разумеется, Элизабет и ее сестры обитали в вымышленном мире, а дом, куда направлялась я, располагался в мире подлинном. И все же, погладив рукою плотную обивку, я мельком подумала, что семейство, вероятно, по меньшей мере обеспеченное, а значит, Годлин будет необычаен.
– Мистер Беннет, – сказала я, снова подавшись вперед и отерев морось с лица. – Он, вероятно, предприниматель?
– Кто? – переспросил Хеклинг, цепко держа вожжи, пристально вглядываясь в сумеречную дорогу.
– Мистер Беннет, – повторила я. – Мой новый хозяин. Чем он занимается? Предприниматель? Или?.. – Я задумалась, кем бы еще он мог оказаться. (Едва ли я понимала, что такое «предприниматель»; я знала только, что великое множество мужчин характеризуют себя подобным образом, не имея способности или желания объясниться сколько-нибудь доходчивее.) – Или ваш член парламента? Насколько мне известно, немало богатых домов отправляют главу семейства в парламент.
Хеклинг удостоил меня поворотом головы и раздраженным взглядом. Сказать по чести, взирал он на меня, будто на собаку, что путается под ногами, добивается внимания, тявкает и цапает его лапой, в то время как ему, Хеклингу, охота лишь поразмыслить в тишине и покое. Иной на моем месте отвернулся бы, но я не отвела глаз; этот человек меня не запугает.
В конце концов, я буду гувернанткой, а он всего-навсего прислуга.
– Это кто еще? – помолчав, презрительно осведомился он.
– Кто еще кто? – отвечала я, затем досадливо встряхнула головою – как быстро я переняла у него эту норфолкскую манеру. – О ком вы спрашиваете «это кто еще»?
– Вы сказали про мистера Беннета. Не знаю я никакого мистера Беннета.
Я рассмеялась. Это что, шутка? Он и прочие слуги сговорились подпортить жизнь новой гувернантке? Жестоко и злонамеренно, если дело обстоит так, и я не желала иметь к этому касательства. Уча маленьких девочек, я узнала, что стоит мельком явить слабость – и ты пропала навеки. Я сделана из другого теста и была полна решимости это доказать.
– Полноте, мистер Хеклинг, – промолвила я, слегка усмехнувшись и подпустив в голос беспечности. – Разумеется, вы его знаете. Он же вас за мною прислал.
– Меня за вами прислали, – не стал спорить Хеклинг. – Но никакой не мистер Беннет.
Внезапный порыв ветра понудил меня забиться поглубже в угол, дождь осыпал крупными каплями, и я пожалела, что Хеклинг не прибыл в крытом экипаже вместо открытой коляски. (Неразумная девчонка! Я все еще грезила о Пемберли. Мысленно мне являлся целый каретный сарай Годлин-холла – каждый день новый экипаж.)
– Значит, вас прислала экономка? – спросила я.
– Мистер Рейзен меня прислал, – отвечал он. – Ну, мистер Рейзен и мисс Беннет. Они оба, должно статься.
– И кто же такой этот мистер Рейзен?
Хеклинг почесал подбородок; надвигалась ночь, и в лунном свете его темная щетина поседела.
– Стряпчий он.
– Стряпчий?
– А то.
Я поразмыслила.
– Чей стряпчий?
– Годлинский стряпчий.
Некоторое время я молчала, складывая и обдумывая эти сведения.
– Мистер Рейзен – семейный поверенный, – промолвила я в основном сама для себя. – Он велел вам встретить меня на станции. А кто такая тогда мисс Беннет? Сестра хозяина, вероятно?
– Какого хозяина? – переспросил Хеклинг, и я решила, что с меня довольно.
– Хозяина Годлин-холла, – со вздохом пояснила я.
Хеклинг рассмеялся, затем словно бы прикусил язык.
– Нету в Годлине хозяина, – наконец сказал он. – Давненько уж. Хозяйка-то об этом небось похлопотала.
– Нет хозяина? – Это что еще за вздорный розыгрыш? – Не может такого быть. Наверняка есть. Кто такая мисс Беннет, если не родственница хозяина? В конце концов, она меня наняла. Я полагала, она глава семьи, а теперь вы утверждаете, что ничего подобного.
– Мисс Беннет у нас гувернаной была, – отвечал он. – Вот как вы. Не боле того и не мене.
– Но это же нелепица. Зачем гувернантке давать объявление о поиске другой гувернантки? Это решительно вне ее компетенции.
– Так она ж убыла, – объяснил Хеклинг. – Токмо никак не убудешь, пока нету замены. Я ее на станцию отвез, она вышла, сказала ждать, мол, вы скоро придете, а вы и пришли. Заместо нее. Винни и десяти минуток не передохнула.
Я сидела, раскрыв рот, не зная, как все это понимать. Какой-то абсурд. По словам этого человека, этого кучера, в Годлин-холле нет хозяина, моя предшественница поместила объявление, а узнав, что я прибываю, сочла уместным безотлагательно отбыть. Что все это значит? Вероятно, решила я, возчик этот безумен, или пьян, или пьян и безумен; я более не стану вести с ним бесед, а попросту устроюсь поудобнее, поразмыслю и подожду до прибытия, а тогда все несомненно разъяснится.
И тут я вспомнила. «ХБ». Женщина, что столкнулась со мною подле лондонского поезда. По видимости, это была она. X Беннет. Она взглянула на меня и как будто узнала. Вероятно, выглядывала молодую женщину, по описанию похожую на меня, удостоверилась, что я приехала, и затем бежала. Но отчего так? Сколь поразительное поведение. Весьма непостижимо.
Глава шестая
Должно быть, вскорости я задремала, ибо мне привиделся неуютный прерывистый сон. Грезилось мне, будто я снова в школе – не совсем в Святой Елизавете, хотя сходство имелось, – и миссис Фарнсуорт говорит с моими девочками, а папенька за последней партой беседует с женщиной, в каковой я опознала мисс Беннет, хотя обликом своим она ничуть не напоминала женщину с перрона. Та была коренастой и рыжеволосой, эта же – смуглой средиземноморской красавицей. Никто не заговорил со мною – меня будто и не видели, – а затем все помутнело, погрузилось в причудливую парадоксию, как бывает во сне, но, вероятно, проспала я довольно долго, ибо, когда очнулась, вокруг уже сгустился мрак, спустилась ночь и мы сворачивали на узкую дорожку, наконец выведшую нас к громадным чугунным воротам.