Диана Уинн Джоунс
Волшебные одежды
(Третья книга тетралогии "Квартет Дейлмарка")
Посвящается моей сестре Урсуле.
@PART = 1
Первое одеяние
@GLAVA = 1
Я хочу рассказать вам про наше путешествие вниз по Реке. Нас пятеро. Старшая из всех — моя сестра, Робин. Потом идет мой брат Гулл, потом Хэрн. Я — четвертая по старшинству. Меня зовут Танакви — так называется растущий вдоль Реки душистый тростник. Я одна выбиваюсь из общего ряда, поскольку моего самого младшего брата зовут Маллард.
[1]Но мы все зовем его просто Утенком. Мы — дети Клости Улитки, и мы всю жизнь прожили в селении Шеллинг, у ручья, который впадает в Реку. Тут отличная рыбалка и хорошие пастбища.
Если вам по этому описанию показалось, что Шеллинг — славное местечко, то это зря. Оно маленькое и стоит на отшибе. И люди здесь угрюмые и противные — все, кроме нашей тети, Зары. Они поклоняются Реке как богу. А мы знаем, что это неправильно. Единственные настоящие боги — это Бессмертные.
В прошлом году, как раз перед весенним половодьем, в Шеллинг явились незнакомые люди. Они шли с холмов и несли с собой котомки. Они сказали, что в нашу землю вторглись какие-то свирепые варвары из чужедальних земель, и что эти варвары гонят наших людей прочь. Мы с Хэрном и Утенком пошли посмотреть на чужаков. Мы и не знали, что на свете есть еще какая-то земля кроме окрестностей Шеллинга. Но Гулл сказал, что земля очень большая, и Река занимает лишь ее середину. Иногда даже Гуллу случается сказать что-нибудь разумное.
Чужаки оказались не очень интересными. Они были точно такие же, как и жители Шеллинга, только куда более встревоженные. Они подрядили моего отца перевезти их через Реку — она в наших краях очень широкая, — и ушли куда-то прочь, в сторону старой мельницы и еще дальше. А потом, неделю спустя, появились другие люди — суровые и бравые, в алых накидках, а под плащами — одежды из стали. Они приехали верхом и сказали, что он — посланцы короля. А в доказательство они привезли с собой изображение золотого аиста в короне. Когда наш папа увидел этого аиста, то сказал, что они и вправду присланы королем.
На этих чужаков мы смотрели куда дольше чем на тех, первых. Даже Робин, которая тогда была очень робкая и застенчивая, оставила стряпню и вышла, и встала рядом с нами — а руки у нее были в муке. Эти бравые незнакомцы улыбались ей, когда проезжали мимо, а один даже подмигнул и сказал: «Привет, красавица». Робин покраснела, но не убежала, как убегала от шеллинговских ребят, если те говорили что-нибудь такое.
Эти посланцы вроде как явились затем, чтобы собрать людей для боя с варварами. Они остановились у нас на ночь, и за вечер осмотрели всех наших парней и мужчин, и тем, которые оказались подходящими, велели собираться на войну. Вроде как у них было право приказывать. То есть, оно было у короля. Я тогда очень удивилась, потому что знать не знала, что над нами есть еще какой-то там король. Все засмеялись. И Робин, и Гулл, и папа, и даже Хэрн, хотя Хэрн потом потихоньку признался, что думал, будто Король — это один из Бессмертных, а вовсе не человек. Мы все согласились, что иметь над собой короля куда лучше, чем Звитта, старосту Шеллинга. Звитт — старый зануда. У него даже рот растянулся в стороны, потому что Звиит только и знает, что повторять «не-ет!».
Посланцы короля сказали Звитту, что он тоже должен идти на войну, и он впервые не ответил «не-ет!». Но они сказали это и Кестрелу-Пустельге, мужу тети Зары. А Кестрел — он старый. Папа сказал, что тогда, видно, дела короля совсем плохи. А Херна это здорово обнадежило. Он сказал, что раз уж Кестрела берут, то ребят его возраста точно должны взять. А Гулл ничего не сказал. Хотя вообще-то он тем вечером вел себя просто препаскудно.
Хэрн потихоньку ушел в дом, чтобы помолиться Бессмертным — они стояли в своих нишах над очагом. Он попросил, чтобы его признали годным для войны, и пообещал, что если это сбудется, он освободит нашу землю от варваров. Я знаю, о чем он просил, потому что слышала это собственными ушами. Вовсе я и не подслушивала — просто я сама пошла помолиться. Честно признаться, Хэрн здорово меня удивил. Он вечно насмехался над нашими Бессмертными, потому что они не такие приземленные и понятные, как остальная наша жизнь. Уже по одному этому можно понять, как сильно ему хотелось на войну.
Когда Хэрн ушел, я встала на колени и попросила наших Бессмертных, чтобы они превратили меня в мальчишку, чтоб я тоже могла воевать с варварами. Ростом я такая же, как и Хэрн, и я жилистая, хотя Хэрн меня и побивает, если мы деремся. Робин вечно вздыхает и обзывает меня сорвиголовой — по большей части потому, что я вечно растрепанная. Я очень ревностно молилась Бессмертным. Я тоже, как Хэрн, поклялась, что освобожу нашу землю от варваров, если Бессмертные сделают меня мальчишкой. Но они мне не ответили. Я — по-прежнему девчонка.
А потом подошел черед нашего отца и Хэрна идти к людям короля. Они сразу же выбрали отца. А Хэрна сразу же отправили восвояси, сказав, что он слишком молодой и слишком тощий. А вот Гулл был высоким и крепким, для своих лет. И ему они сказали, что Гулл может пойти на войну, если он хочет, и если отец не станет возражать, но они его заставлять не станут. Они были честные, эти посланцы. Конечно же, Гулл захотел идти на войну. Но мой отец, узнав, что у него есть выбор, не очень-то хотел пускать Гулла воевать; но потом он подумал о бедном старом дяде Кестреле, и сказал Гуллу, что тот может идти, если пообещает присматривать за дядей Кестрелом. Гулл вернулся домой счастливый и принялся хвастаться. Тогда я ему и сказала, что он паршивец. А Хэрн чуть не плакал.
Наутро посланцы отправились в следующее селение, чтобы и там тоже выбрать людей, а жителям Шеллинга дали неделю на сборы. И всю эту неделю мы только и делали, что ткали, пекли, ковали, штопали и чинили, собирая Гулла с папой в дорогу. Хэрн всю дорогу ходил задумчивый и Утенка тоже вгонял в тоску. Робин говорит, что я была не лучше, но это вовсе не так. Я, чтобы утешиться, стала играть, будто я — воинственная и свирепая Танакви Ужас Варваров. Когда посланцы короля вернулись в Шеллинг, я понарошку вообразила, будто они слыхали про такую воительницу, и их специально прислали сюда, чтобы через Звитта разыскать меня и позвать на войну. Я рассказала про все это нашим Бессмертным, чтобы оно стало больше похоже на правду. Теперь я об этом жалею. Нельзя врать Бессмертным.
Всякий раз, как тетя Зара заходила к нам, Робин ей жаловалась, что мы совсем от рук отбились. Но тетя Зара все равно продолжала к нам заглядывать, и всякий раз благодарила папу за то, что он приставил Гулла присматривать за Кестрелом, и обещала, что она в ответ присмотрит за нами, когда папа с Гуллом уедут. Только все это были пустые слова. Потом она к нам и близко не подошла. Но я думаю, что папа ей верил, и от этих обещаний ему полегчало на душе.
Через неделю посланцы вернулись и привели с собой несколько сотен мужчин. Тем вечером папа и Гулл помолились перед дорогой Бессмертным, чтобы те их защитили.
— Лучше бы вы взяли кого-нибудь из них с собой, — обеспокоенно сказала Робин.
— Они принадлежат этому очагу, — сказал отец. И больше не стал об этом говорить. А вместо этого подозвал к себе Хэрна.
Хэрн сперва не хотел идти, но отец подтащил его к Бессмертным.
— А теперь, — велел он, — прикоснись к Одному и поклянись, что ты останешься с Утенком и девочками и не попытаешься удрать на войну следом за нами.
Хэрн покраснел, и заметно было, что он здорово разозлился, но все-таки он дал клятву. На том папа и успокоился. Он у нас немногословный и вроде как медлительный — за это его и прозвали Улиткой, — но он всегда знает, что у человека на душе. После того, как Хэрн поклялся, папа посмотрел на нас с Утенком.
— Нужно ли мне брать клятву еще и с вас?
Мы сказали, что не надо. Утенок — он был честный. С него хватило этой недели, пока он точил отцовское оружие. Он начал бояться. А я все еще продолжала воображать, как утром к Звитту приедут посланцы, специально за Танакви Ужасной.
Эти мне мои фантазии! На следующее утро из Шеллинга ушли все отобранные мужчины. Все, кроме Звитта. Звитт — нет, ну вы слыхали такое?! — заболел и не смог пойти. Что это, интересно, за болезнь такая, при которой утром человек лежит с лихорадкой, а вечером он уже здоровехонек? Хэрн сказал, что это очень редкая и необычная болезнь, называется — трусость.
Мы вместе с остальными жителями Шеллинга вышли, чтобы попрощаться с армией. Я тогда еще подумала, что не нравится мне армия. Там было человек пятьсот, все в разномастных поношеных накидках, кто в меховой одежде, кто в кожаной; в общем, все они были разных оттенков буро-коричневого, как речная грязь. Они несли с собой дорожные сумки, оружие, косы, вилы — в общем, кто что, — так что эта армия напоминала не то неаккуратную подушечку для иголок и булавок, то ли клочок земли с засохшей травой. Какой-то из людей короля ехал сбоку и командовал: «Построились! Левой! Правой! Левой! Правой!» Толпа его слушалась, но не так, чтоб очень охотно, и не так, чтоб очень быстро, так что армия была похожа на нашу Реку: такая же коричневая и такая же медлительная. И вся одинаковая. Как будто люди превратились в капельки. Как мы ни всмартивались, нам не удалось разглядеть ни папу, ни Гулла. Они как будто стали одним целым со всеми прочими. И армия текла прочь с глухим шумом, а в воздухе висела пыль и запах множества людей. Их было слишком много. И запах был неприятный. Мне аж дурно стало. И Робин побледнела. Утенок сказал: «Давайте пойдем домой». И мне кажется, что Хэрну тем утром окончательно расхотелось идти в армию. Да и мне тоже.
Звитт собрал всех и сказал, что война долго не протянется. Он очень уверенно сказал, что король быстро разобьет варваров. Зря я поверила Звитту. Ведь знала же, что он — плохой человек! На самом деле, первые вести дошли до нас лишь через несколько месяцев.
Жизнь в Шеллинге потекла своим чередом. Селение осталось все таким же маленьким и сонным, только теперь еще и опустело. Осеннее половодье в этом году запоздало. Воды было меньше, чем обычно, и она почему-то воняла. Все дружно решили, что это Река сердится из-за варваров, — а потом заговорили еще кое о чем, но мы об этом услышали далеко не сразу. На этот раз половодье принесло куда меньше сплавного леса, чем обычно, но зато с ним пришла странная рыба, которую никто не хотел есть.
Хотя тетя Зара ничем нам не помогала, в еде у нас недостатка не было. У нас были овощи с огорода, а половодье дошло прямо до нашего поля. Утенок и Хэрн постоянно ловили рыбу. Утенок еще собирал улиток — у него это всегда здорово получалось. Курицы наши всегда хорошо неслись, даже зимой. А корова давала молоко. Вот денег, чтобы купить что-нибудь еще, было маловато, потому что мы как раз перед самым появлением варваров купили у Звитта много шерсти, когда он стриг своих овец. А потому я чесала шерсть, и пряла ее, и красила — мама научила этому папу и Робин, а они научили меня. Еще мама научила Робин ткать. Она умерла, когда я еще была совсем маленькой, и я не успела научиться этому у нее, но меня учила Робин, и теперь я тку лучше сестры. А сейчас я тку из этой самой шерсти нашу историю. Той зимой в Шеллинге никто особо не рвался покупать мои изделия. Много кому из детей нужны были зимние накидки. Но я чаще всего — и лучше всего — тку накидки для свадеб. Семьи, в которых были невесты на выданье, всегда скупали самые лучшие мои накидки, на которых вытканы повести и поэмы, — в подарок жениху. Но теперь свадеб не было, потому что все мужчины ушли. А после того, как мы сплавали на тот берег, у меня вообще перестали что-либо покупать.
С этого половодья нам, можно сказать, совсем не досталось дров, и потому, когда начался листопад, мы сплавали через Реку, чтобы нарубить дров в лесу. В Шеллинге никто никогда не плавал через Реку. Я как-то спросила у тети Зары, почему это так, и она сказала, что Река прокляла старую мельницу и лес вокруг нее, и там теперь бродит проклятый дух в женском обличье. Потому-то люди и построили новую мельницу, выше по течению ручья. А когда я рассказала папе про то, что мне сказала тетя Зара, он рассмеялся и сказал, чтобы я не слушала всякую чушь. И вот теперь я сижу в этой самой проклятой мельнице, посреди этого самого проклятого леса, и тку свою историю, и ничего мне от этого не делается! Ясно вам, тетя Зара?
Мы целый день рубили дрова. Солнце светило ярко, хотя осень уже была на исходе. И вообще это было похоже на праздник. Мы бегали среди деревьев, кричали, ловили падающие листья и играли в салки. И я не думаю, чтобы нами заинтересовался хоть какой-то дух, что бы там ни говорила Робин. И вообще, она сама бегала и кричала не хуже нас. В тот день она здорово походила на себя прежнюю, такую, какой она была, пока не выросла и не сделалась вся из себя приличная и застенчивая. Мы пообедали, сидя на траве, у старой мельничной запруды, а потом опять принялись за дрова. Когда спустились сумерки, мы поплыли обратно. Мы загрузили в лодку столько дров, что ее края лишь самую малость поднимались над водой, а мы даже не шевелились, чтоб она не черпнула воды. Волосы у меня мало того, что были растрепаны, так из них еще и торчали веточки и листики. В общем, я была совершенно счастлива.
А на следующий день к нам заявился Звитт в компании с несколькими стариками, и роди у всех были постные. Они сказали, чтобы мы больше не пасли свою корову рядом с другими.
— Мы не можем пускать на наше пастбище скот безбожников, — заявил Звитт.
— А кто тут безбожник? — удивился Утенок.
— Река запретила людям плавать к мельнице, — сказал Звитт. — А вы вчера пробыли там целый день. Если бы вы были постарше, Река бы наказала вас куда строже.
— Но нас наказывает вовсе не Река, а вы, — возразил Утенок.
— А моего отца вы не наказывали, хоть он и отвозил чужаков на тот берег, до самой мельницы, — добавил Хэрн.
— А кто вам сказал, что мы там были? — спросила я.
— Зара, — ответил Звитт. — А вы, раз ваш отец уехал, не смейте мне дерзить. Я не потерплю грубостей.
Когда они ушли, Робин принялась заламывать руки. Эта была одна из ее новоприобретенных привычек. Она обзавелась ей, когда решила, что должна вести себя как леди. Но это значило, что Робин и вправду встревожена.
— Боже мой! Наверное, духи рассердились на нас! А вдруг мы оскорбили Реку?
Ничего мы ее и не оскорбляли. Мы, конечно, уважаем Реку, но она не принадлежит к числу Бессмертных, и мы не верим, будто над над нами носятся тучи сердитых духов. Мы ж не Звитт, чтобы верить в такое! Я сказала Робин, что она становится такой же унылой, как Звитт. А Хэрн сказал, что вся эта болтовня насчет того, будто река на что-то обиделась — полная чушь.
— А если бы обиделась, то она бы нас и наказала, а вовсе не Звитт, — сказал Утенок.
— Я просто имела в виду, что она могла обидеться, — сказала Робин.
Когда мы перестали спорить, Хэрн сказал:
— А ведь похоже, будто Звитт боялся папу.
— Хоть бы папа поскорее вернулся! — сказала я.
Но дни шли за днями, месяцы за месяцами, а никто не возвращался. А тем временем нам пришлось пасти нашу корову на берегу Реки, прямо за домом. Наверное, поэтому она и не подхватила коровью чуму, когда остальные коровы разболелись. Хэрн твердо уверен, что причина именно в этом. Той зимой с Реки часто наползал туман и накрывал пастбище. Наша корова, кстати, преспокойно паслась в этом тумане, — но люди говорили, будто туман принес с собой болезнь. Когда коровы начали умирать, а нашей все было хоть бы хны, на нас принялись косо поглядывать.
Хэрн от этого просто бесился. Он говорил, что наши односельчане — узколобые придурки. Хэрн уверен, что в мире все происходит из-за каких-то реальных причин, а проклятия, невезение, духов и богов он к реальным причинам не причисляет.
— И почему, спрашивается, они винят нас в том, что их несчастные коровы дохнут? — возмущался Хэрн. — Видите ли, потому, что мы оскорбили Реку! Почему же, в таком случае, с нашей коровой все в порядке?
Робин попыталась утихомирить его.
— Хэрн, милый, а ты не думаешь, что с нашей коровой все может быть в порядке потому, что о нас заботятся наши Бессмертные?
— Вонь текучая! — возмутился Хэрн и с таким презрительным видом вылетел из дровяного сарая, что Робин отправилась на кухню, плакать, — она вообще часто плачет, — и даже я подумала, не поплакать ли. Но я плачу мало, и вместо этого я пошла к Утенку, поговорить. С Робин особо не поговоришь, а Хэрн чересчур рассудительный. Утенок же еще маленький, но с головой у него все в порядке.
— Хэрн не верит в Бессмертных, — сказалУтенок. — Потому, что их нельзя разложить по полочкам и объяснить.
— Тогда почему он не убежал в армию? — спросила я. — По-моему, потому, что поклялся перед Бессмертными.
— Да потому, что он увидел, что такое эта армия, — сказал Утенок. — И кроме того, Бессмертных ведь вправду не объяснишь.
— Так что, ты тоже в них не веришь? — спросила я. Я была потрясена. Ну ладно — Хэрн! Но Утенок ведь младше меня! И кроме того, мы в этот момент стояли прямо перед Бессмертными, и они должны были слышать слова Утенка.
Утенок посмотрел на меня.
— В такие вещи верят не потому, что их можно объяснить, — сказал он. — Как бы то ни было, они мне нравятся.
И мы с любовью посмотрели на наших трех Бессмертных. Двое из них старые. Они хранились в папиной семье на протяжении многих поколений. Я помню, как глазела на них, еще когда лежала у очага в колыбели. Хэрн говорит, что я не могу этого помнить, но это трудности Хэрна. А я помню, и все. При свете очага кажется, будто Младший улыбается — хотя днем его лицо даже не разглядишь. Его вырезали из какого-то розового камня, и камень здорово истерся. Видно только, что Младший играет на флейте — а больше ничего и не разберешь. А Один еще старше. Тут вообще не поймешь, какой он из себя — ясно только, что он выше Младшего. Он сделан из темного камня с блестящими крапинками, но каждый год, побывав в огне, он изменяется. А Леди сделана из твердого шероховатого дерева. Когда отец только-только вырезал ее — это случилось вскоре после рождения Утенка, — она была светлой, словно шляпки грибов. Но с годами она потемнела и стала цвета каштана. У Леди красивое и доброе лицо.
Утенок хихикнул.
— Они куда красивее, чем полено дяди Кестрела!
Я тоже рассмеялась.
Все жители Шеллинга держали дома совершенно ужасных Бессмертных. По большей части это были изображения Реки. Ну, считалось, что это ее изображения. У дяди Кестрела это был кусок деревяшки, которая когда-то попала в сети к его отцу. Больше всего эта деревяшка походила на одногого человечка с руками разной длины, — ну, а чего еще требовать от полена, которое приплыло по Реке? — но дядя Кестрел никогда с ней не расставался. Он даже взял ее с собой на войну.
Я очень хорошо все это помню. Шло начало года — лишь недавно миновал самый короткий день, — и в ту ночь грянул мороз. Такого мороза не было за всю зиму. Я замерзла. Я даже проснулась среди ночи оттого, что замерзла. Мне приснился папа. Приснилось, будто он позвал меня откуда-то издалека и сказал: «Танакви, просыпайся и слушай внимательно!». А больше я ничего не услышала, потому что проснулась. А потом несколько часов не могла уснуть. В конце концов мне пришлось забраться под бок к Робин, так я замерзла.
Если судить по рассказу дяди Кестрела, папа умер именно той ночью. Конечно, трудно сказать наверняка, но мне так кажется.
А потом пришла та ужасная болезнь. Почти все жители Шеллинга переболели, а кое-кто из маленьких детей умер. От Реки очень скверно пахло. Даже Хэрн признал, что эту болезнь и вправду могла принести Река. Было куда теплее, чем обычно в это время года, и вода в Реке стояла низко, и была какая-то затхлая, странного светло-зеленого цвета. Вонь доносилась до нашего дома, и от нее было никак не избавиться. Робин постоянно жгла в очаге чеснок, чтобы хоть как-то отбить этот запах. Мы все переболели, но не сильно. Когда нам стало получше, мы с Робин отправились посмотреть, здорова ли тетя Зара. А то ее что-то давно не видно было в саду.
Оказалось, что она таки заболела. Но в дом она нас не впустила.
— Убирайтесь отсюда! — крикнула тетя Зара из-за двери. — Нечего вам здесь делать!
Робин говорила с ней очень терпеливо — ведь тетя Зара была больна.
— Тетя, ну что за глупости? — сказала она. — Почему вы нас не впускаете?
— Да вы только гляньте на себя! — крикнула тетя.
Мы с Робин удивленно посмотрели друг на дружку. Робин очень заботилась о нашем внешнем виде — отчасти потому, что воображала себя совсем взрослой, а отчасти потому, что хотела угодить тете Заре. А тетя Зара — воображала еще почище Робин. Так вот, на нас были новые зимние накидки с алыми поясами, а на поясах было написано «За короля!». Я выткала их в память о тех королевских посланцах. Сами накидки были затканы коричнево-голубым узором, и нам обоим этот цвет идет. Робин меня расчесала, да так, что голова болела до сих пор, и потому я точно знала, что волосы у меня не торчат моим обычным белым кустом, а лежат аккуратно. А у Робин волосы мягче и послушнее моих, хотя немного вьются. Робин заплела их, и косы спускались ей на плечи, словно две желтые веревки. Мы никак не могли понять, что же с нами не так.
А пока мы рассматривали друг дружку, тетя продолжала кричать.
— Я не желаю иметь с вами ничего общего! Я от вас отрекаюсь! Вы мне не родня!
— Тетя Зара, — рассудительно сказала Робин, — но наш папа — ваш брат.
— Я и его ненавижу! — завопила тетя. — Это он вас родил! Я не желаю, чтобы все в Шеллинге говорили, что это я виновата! Убирайтесь прочь от моего дома!
Робин сперва покраснела, потом побледнела, потом вздернула голову.
— Пойдем отсюда, Танакви, — сказала она. — Мы возвращаемся домой.
И она зашагала домой, да так, что мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отставать от нее. Я думала, что она плачет, но Робин не плакала. И никогда больше не говорила про тетю Зару. Я говорила, но совсем чуть-чуть — когда Хэрн спросил меня, что стряслось. А он обозвал тетю Зару эгоистичной старой ведьмой.
Тетя Зара выздоровела, но никогда к нам не заходила. Ну, и мы к ней не ходили.
Зима выдалась долгая. Весеннее половодье запоздывало. Мы просто дождаться не могли, когда же оно наступит и смоет с Реки вонь. Особенно не терпелось мне. После того сна я очень беспокоилась за папу, но прятала свое беспокойство за новой выдумкой. Я воображала, что он придет домой вместе с половодьем, к тому времени, когда пора будет помещать Одного в огонь, — и тогда все будет хорошо. Но половодье так и не наступило, а вместо этого в Шеллинг начали возвращаться те, кто ушел на войну. Мне не хочется рассказывать про то время. Вернулась едва ли половина ушедших; они были худые и изможденные. Папы и Гулла среди них не было, и никто нам ничего не говорил. Все смотрели на нас мрачно, исподлобья.
Хэрн возмущался и желал знать, в чем же мы перед ними провинились на этот раз.
Если вам по этому описанию показалось, что Шеллинг — славное местечко, то это зря. Оно маленькое и стоит на отшибе. И люди здесь угрюмые и противные — все, кроме нашей тети, Зары. Они поклоняются Реке как богу. А мы знаем, что это неправильно. Единственные настоящие боги — это Бессмертные.
В прошлом году, как раз перед весенним половодьем, в Шеллинг явились незнакомые люди. Они шли с холмов и несли с собой котомки. Они сказали, что в нашу землю вторглись какие-то свирепые варвары из чужедальних земель, и что эти варвары гонят наших людей прочь. Мы с Хэрном и Утенком пошли посмотреть на чужаков. Мы и не знали, что на свете есть еще какая-то земля кроме окрестностей Шеллинга. Но Гулл сказал, что земля очень большая, и Река занимает лишь ее середину. Иногда даже Гуллу случается сказать что-нибудь разумное.
Чужаки оказались не очень интересными. Они были точно такие же, как и жители Шеллинга, только куда более встревоженные. Они подрядили моего отца перевезти их через Реку — она в наших краях очень широкая, — и ушли куда-то прочь, в сторону старой мельницы и еще дальше. А потом, неделю спустя, появились другие люди — суровые и бравые, в алых накидках, а под плащами — одежды из стали. Они приехали верхом и сказали, что он — посланцы короля. А в доказательство они привезли с собой изображение золотого аиста в короне. Когда наш папа увидел этого аиста, то сказал, что они и вправду присланы королем.
На этих чужаков мы смотрели куда дольше чем на тех, первых. Даже Робин, которая тогда была очень робкая и застенчивая, оставила стряпню и вышла, и встала рядом с нами — а руки у нее были в муке. Эти бравые незнакомцы улыбались ей, когда проезжали мимо, а один даже подмигнул и сказал: «Привет, красавица». Робин покраснела, но не убежала, как убегала от шеллинговских ребят, если те говорили что-нибудь такое.
Эти посланцы вроде как явились затем, чтобы собрать людей для боя с варварами. Они остановились у нас на ночь, и за вечер осмотрели всех наших парней и мужчин, и тем, которые оказались подходящими, велели собираться на войну. Вроде как у них было право приказывать. То есть, оно было у короля. Я тогда очень удивилась, потому что знать не знала, что над нами есть еще какой-то там король. Все засмеялись. И Робин, и Гулл, и папа, и даже Хэрн, хотя Хэрн потом потихоньку признался, что думал, будто Король — это один из Бессмертных, а вовсе не человек. Мы все согласились, что иметь над собой короля куда лучше, чем Звитта, старосту Шеллинга. Звитт — старый зануда. У него даже рот растянулся в стороны, потому что Звиит только и знает, что повторять «не-ет!».
Посланцы короля сказали Звитту, что он тоже должен идти на войну, и он впервые не ответил «не-ет!». Но они сказали это и Кестрелу-Пустельге, мужу тети Зары. А Кестрел — он старый. Папа сказал, что тогда, видно, дела короля совсем плохи. А Херна это здорово обнадежило. Он сказал, что раз уж Кестрела берут, то ребят его возраста точно должны взять. А Гулл ничего не сказал. Хотя вообще-то он тем вечером вел себя просто препаскудно.
Хэрн потихоньку ушел в дом, чтобы помолиться Бессмертным — они стояли в своих нишах над очагом. Он попросил, чтобы его признали годным для войны, и пообещал, что если это сбудется, он освободит нашу землю от варваров. Я знаю, о чем он просил, потому что слышала это собственными ушами. Вовсе я и не подслушивала — просто я сама пошла помолиться. Честно признаться, Хэрн здорово меня удивил. Он вечно насмехался над нашими Бессмертными, потому что они не такие приземленные и понятные, как остальная наша жизнь. Уже по одному этому можно понять, как сильно ему хотелось на войну.
Когда Хэрн ушел, я встала на колени и попросила наших Бессмертных, чтобы они превратили меня в мальчишку, чтоб я тоже могла воевать с варварами. Ростом я такая же, как и Хэрн, и я жилистая, хотя Хэрн меня и побивает, если мы деремся. Робин вечно вздыхает и обзывает меня сорвиголовой — по большей части потому, что я вечно растрепанная. Я очень ревностно молилась Бессмертным. Я тоже, как Хэрн, поклялась, что освобожу нашу землю от варваров, если Бессмертные сделают меня мальчишкой. Но они мне не ответили. Я — по-прежнему девчонка.
А потом подошел черед нашего отца и Хэрна идти к людям короля. Они сразу же выбрали отца. А Хэрна сразу же отправили восвояси, сказав, что он слишком молодой и слишком тощий. А вот Гулл был высоким и крепким, для своих лет. И ему они сказали, что Гулл может пойти на войну, если он хочет, и если отец не станет возражать, но они его заставлять не станут. Они были честные, эти посланцы. Конечно же, Гулл захотел идти на войну. Но мой отец, узнав, что у него есть выбор, не очень-то хотел пускать Гулла воевать; но потом он подумал о бедном старом дяде Кестреле, и сказал Гуллу, что тот может идти, если пообещает присматривать за дядей Кестрелом. Гулл вернулся домой счастливый и принялся хвастаться. Тогда я ему и сказала, что он паршивец. А Хэрн чуть не плакал.
Наутро посланцы отправились в следующее селение, чтобы и там тоже выбрать людей, а жителям Шеллинга дали неделю на сборы. И всю эту неделю мы только и делали, что ткали, пекли, ковали, штопали и чинили, собирая Гулла с папой в дорогу. Хэрн всю дорогу ходил задумчивый и Утенка тоже вгонял в тоску. Робин говорит, что я была не лучше, но это вовсе не так. Я, чтобы утешиться, стала играть, будто я — воинственная и свирепая Танакви Ужас Варваров. Когда посланцы короля вернулись в Шеллинг, я понарошку вообразила, будто они слыхали про такую воительницу, и их специально прислали сюда, чтобы через Звитта разыскать меня и позвать на войну. Я рассказала про все это нашим Бессмертным, чтобы оно стало больше похоже на правду. Теперь я об этом жалею. Нельзя врать Бессмертным.
Всякий раз, как тетя Зара заходила к нам, Робин ей жаловалась, что мы совсем от рук отбились. Но тетя Зара все равно продолжала к нам заглядывать, и всякий раз благодарила папу за то, что он приставил Гулла присматривать за Кестрелом, и обещала, что она в ответ присмотрит за нами, когда папа с Гуллом уедут. Только все это были пустые слова. Потом она к нам и близко не подошла. Но я думаю, что папа ей верил, и от этих обещаний ему полегчало на душе.
Через неделю посланцы вернулись и привели с собой несколько сотен мужчин. Тем вечером папа и Гулл помолились перед дорогой Бессмертным, чтобы те их защитили.
— Лучше бы вы взяли кого-нибудь из них с собой, — обеспокоенно сказала Робин.
— Они принадлежат этому очагу, — сказал отец. И больше не стал об этом говорить. А вместо этого подозвал к себе Хэрна.
Хэрн сперва не хотел идти, но отец подтащил его к Бессмертным.
— А теперь, — велел он, — прикоснись к Одному и поклянись, что ты останешься с Утенком и девочками и не попытаешься удрать на войну следом за нами.
Хэрн покраснел, и заметно было, что он здорово разозлился, но все-таки он дал клятву. На том папа и успокоился. Он у нас немногословный и вроде как медлительный — за это его и прозвали Улиткой, — но он всегда знает, что у человека на душе. После того, как Хэрн поклялся, папа посмотрел на нас с Утенком.
— Нужно ли мне брать клятву еще и с вас?
Мы сказали, что не надо. Утенок — он был честный. С него хватило этой недели, пока он точил отцовское оружие. Он начал бояться. А я все еще продолжала воображать, как утром к Звитту приедут посланцы, специально за Танакви Ужасной.
Эти мне мои фантазии! На следующее утро из Шеллинга ушли все отобранные мужчины. Все, кроме Звитта. Звитт — нет, ну вы слыхали такое?! — заболел и не смог пойти. Что это, интересно, за болезнь такая, при которой утром человек лежит с лихорадкой, а вечером он уже здоровехонек? Хэрн сказал, что это очень редкая и необычная болезнь, называется — трусость.
Мы вместе с остальными жителями Шеллинга вышли, чтобы попрощаться с армией. Я тогда еще подумала, что не нравится мне армия. Там было человек пятьсот, все в разномастных поношеных накидках, кто в меховой одежде, кто в кожаной; в общем, все они были разных оттенков буро-коричневого, как речная грязь. Они несли с собой дорожные сумки, оружие, косы, вилы — в общем, кто что, — так что эта армия напоминала не то неаккуратную подушечку для иголок и булавок, то ли клочок земли с засохшей травой. Какой-то из людей короля ехал сбоку и командовал: «Построились! Левой! Правой! Левой! Правой!» Толпа его слушалась, но не так, чтоб очень охотно, и не так, чтоб очень быстро, так что армия была похожа на нашу Реку: такая же коричневая и такая же медлительная. И вся одинаковая. Как будто люди превратились в капельки. Как мы ни всмартивались, нам не удалось разглядеть ни папу, ни Гулла. Они как будто стали одним целым со всеми прочими. И армия текла прочь с глухим шумом, а в воздухе висела пыль и запах множества людей. Их было слишком много. И запах был неприятный. Мне аж дурно стало. И Робин побледнела. Утенок сказал: «Давайте пойдем домой». И мне кажется, что Хэрну тем утром окончательно расхотелось идти в армию. Да и мне тоже.
Звитт собрал всех и сказал, что война долго не протянется. Он очень уверенно сказал, что король быстро разобьет варваров. Зря я поверила Звитту. Ведь знала же, что он — плохой человек! На самом деле, первые вести дошли до нас лишь через несколько месяцев.
Жизнь в Шеллинге потекла своим чередом. Селение осталось все таким же маленьким и сонным, только теперь еще и опустело. Осеннее половодье в этом году запоздало. Воды было меньше, чем обычно, и она почему-то воняла. Все дружно решили, что это Река сердится из-за варваров, — а потом заговорили еще кое о чем, но мы об этом услышали далеко не сразу. На этот раз половодье принесло куда меньше сплавного леса, чем обычно, но зато с ним пришла странная рыба, которую никто не хотел есть.
Хотя тетя Зара ничем нам не помогала, в еде у нас недостатка не было. У нас были овощи с огорода, а половодье дошло прямо до нашего поля. Утенок и Хэрн постоянно ловили рыбу. Утенок еще собирал улиток — у него это всегда здорово получалось. Курицы наши всегда хорошо неслись, даже зимой. А корова давала молоко. Вот денег, чтобы купить что-нибудь еще, было маловато, потому что мы как раз перед самым появлением варваров купили у Звитта много шерсти, когда он стриг своих овец. А потому я чесала шерсть, и пряла ее, и красила — мама научила этому папу и Робин, а они научили меня. Еще мама научила Робин ткать. Она умерла, когда я еще была совсем маленькой, и я не успела научиться этому у нее, но меня учила Робин, и теперь я тку лучше сестры. А сейчас я тку из этой самой шерсти нашу историю. Той зимой в Шеллинге никто особо не рвался покупать мои изделия. Много кому из детей нужны были зимние накидки. Но я чаще всего — и лучше всего — тку накидки для свадеб. Семьи, в которых были невесты на выданье, всегда скупали самые лучшие мои накидки, на которых вытканы повести и поэмы, — в подарок жениху. Но теперь свадеб не было, потому что все мужчины ушли. А после того, как мы сплавали на тот берег, у меня вообще перестали что-либо покупать.
С этого половодья нам, можно сказать, совсем не досталось дров, и потому, когда начался листопад, мы сплавали через Реку, чтобы нарубить дров в лесу. В Шеллинге никто никогда не плавал через Реку. Я как-то спросила у тети Зары, почему это так, и она сказала, что Река прокляла старую мельницу и лес вокруг нее, и там теперь бродит проклятый дух в женском обличье. Потому-то люди и построили новую мельницу, выше по течению ручья. А когда я рассказала папе про то, что мне сказала тетя Зара, он рассмеялся и сказал, чтобы я не слушала всякую чушь. И вот теперь я сижу в этой самой проклятой мельнице, посреди этого самого проклятого леса, и тку свою историю, и ничего мне от этого не делается! Ясно вам, тетя Зара?
Мы целый день рубили дрова. Солнце светило ярко, хотя осень уже была на исходе. И вообще это было похоже на праздник. Мы бегали среди деревьев, кричали, ловили падающие листья и играли в салки. И я не думаю, чтобы нами заинтересовался хоть какой-то дух, что бы там ни говорила Робин. И вообще, она сама бегала и кричала не хуже нас. В тот день она здорово походила на себя прежнюю, такую, какой она была, пока не выросла и не сделалась вся из себя приличная и застенчивая. Мы пообедали, сидя на траве, у старой мельничной запруды, а потом опять принялись за дрова. Когда спустились сумерки, мы поплыли обратно. Мы загрузили в лодку столько дров, что ее края лишь самую малость поднимались над водой, а мы даже не шевелились, чтоб она не черпнула воды. Волосы у меня мало того, что были растрепаны, так из них еще и торчали веточки и листики. В общем, я была совершенно счастлива.
А на следующий день к нам заявился Звитт в компании с несколькими стариками, и роди у всех были постные. Они сказали, чтобы мы больше не пасли свою корову рядом с другими.
— Мы не можем пускать на наше пастбище скот безбожников, — заявил Звитт.
— А кто тут безбожник? — удивился Утенок.
— Река запретила людям плавать к мельнице, — сказал Звитт. — А вы вчера пробыли там целый день. Если бы вы были постарше, Река бы наказала вас куда строже.
— Но нас наказывает вовсе не Река, а вы, — возразил Утенок.
— А моего отца вы не наказывали, хоть он и отвозил чужаков на тот берег, до самой мельницы, — добавил Хэрн.
— А кто вам сказал, что мы там были? — спросила я.
— Зара, — ответил Звитт. — А вы, раз ваш отец уехал, не смейте мне дерзить. Я не потерплю грубостей.
Когда они ушли, Робин принялась заламывать руки. Эта была одна из ее новоприобретенных привычек. Она обзавелась ей, когда решила, что должна вести себя как леди. Но это значило, что Робин и вправду встревожена.
— Боже мой! Наверное, духи рассердились на нас! А вдруг мы оскорбили Реку?
Ничего мы ее и не оскорбляли. Мы, конечно, уважаем Реку, но она не принадлежит к числу Бессмертных, и мы не верим, будто над над нами носятся тучи сердитых духов. Мы ж не Звитт, чтобы верить в такое! Я сказала Робин, что она становится такой же унылой, как Звитт. А Хэрн сказал, что вся эта болтовня насчет того, будто река на что-то обиделась — полная чушь.
— А если бы обиделась, то она бы нас и наказала, а вовсе не Звитт, — сказал Утенок.
— Я просто имела в виду, что она могла обидеться, — сказала Робин.
Когда мы перестали спорить, Хэрн сказал:
— А ведь похоже, будто Звитт боялся папу.
— Хоть бы папа поскорее вернулся! — сказала я.
Но дни шли за днями, месяцы за месяцами, а никто не возвращался. А тем временем нам пришлось пасти нашу корову на берегу Реки, прямо за домом. Наверное, поэтому она и не подхватила коровью чуму, когда остальные коровы разболелись. Хэрн твердо уверен, что причина именно в этом. Той зимой с Реки часто наползал туман и накрывал пастбище. Наша корова, кстати, преспокойно паслась в этом тумане, — но люди говорили, будто туман принес с собой болезнь. Когда коровы начали умирать, а нашей все было хоть бы хны, на нас принялись косо поглядывать.
Хэрн от этого просто бесился. Он говорил, что наши односельчане — узколобые придурки. Хэрн уверен, что в мире все происходит из-за каких-то реальных причин, а проклятия, невезение, духов и богов он к реальным причинам не причисляет.
— И почему, спрашивается, они винят нас в том, что их несчастные коровы дохнут? — возмущался Хэрн. — Видите ли, потому, что мы оскорбили Реку! Почему же, в таком случае, с нашей коровой все в порядке?
Робин попыталась утихомирить его.
— Хэрн, милый, а ты не думаешь, что с нашей коровой все может быть в порядке потому, что о нас заботятся наши Бессмертные?
— Вонь текучая! — возмутился Хэрн и с таким презрительным видом вылетел из дровяного сарая, что Робин отправилась на кухню, плакать, — она вообще часто плачет, — и даже я подумала, не поплакать ли. Но я плачу мало, и вместо этого я пошла к Утенку, поговорить. С Робин особо не поговоришь, а Хэрн чересчур рассудительный. Утенок же еще маленький, но с головой у него все в порядке.
— Хэрн не верит в Бессмертных, — сказалУтенок. — Потому, что их нельзя разложить по полочкам и объяснить.
— Тогда почему он не убежал в армию? — спросила я. — По-моему, потому, что поклялся перед Бессмертными.
— Да потому, что он увидел, что такое эта армия, — сказал Утенок. — И кроме того, Бессмертных ведь вправду не объяснишь.
— Так что, ты тоже в них не веришь? — спросила я. Я была потрясена. Ну ладно — Хэрн! Но Утенок ведь младше меня! И кроме того, мы в этот момент стояли прямо перед Бессмертными, и они должны были слышать слова Утенка.
Утенок посмотрел на меня.
— В такие вещи верят не потому, что их можно объяснить, — сказал он. — Как бы то ни было, они мне нравятся.
И мы с любовью посмотрели на наших трех Бессмертных. Двое из них старые. Они хранились в папиной семье на протяжении многих поколений. Я помню, как глазела на них, еще когда лежала у очага в колыбели. Хэрн говорит, что я не могу этого помнить, но это трудности Хэрна. А я помню, и все. При свете очага кажется, будто Младший улыбается — хотя днем его лицо даже не разглядишь. Его вырезали из какого-то розового камня, и камень здорово истерся. Видно только, что Младший играет на флейте — а больше ничего и не разберешь. А Один еще старше. Тут вообще не поймешь, какой он из себя — ясно только, что он выше Младшего. Он сделан из темного камня с блестящими крапинками, но каждый год, побывав в огне, он изменяется. А Леди сделана из твердого шероховатого дерева. Когда отец только-только вырезал ее — это случилось вскоре после рождения Утенка, — она была светлой, словно шляпки грибов. Но с годами она потемнела и стала цвета каштана. У Леди красивое и доброе лицо.
Утенок хихикнул.
— Они куда красивее, чем полено дяди Кестрела!
Я тоже рассмеялась.
Все жители Шеллинга держали дома совершенно ужасных Бессмертных. По большей части это были изображения Реки. Ну, считалось, что это ее изображения. У дяди Кестрела это был кусок деревяшки, которая когда-то попала в сети к его отцу. Больше всего эта деревяшка походила на одногого человечка с руками разной длины, — ну, а чего еще требовать от полена, которое приплыло по Реке? — но дядя Кестрел никогда с ней не расставался. Он даже взял ее с собой на войну.
Я очень хорошо все это помню. Шло начало года — лишь недавно миновал самый короткий день, — и в ту ночь грянул мороз. Такого мороза не было за всю зиму. Я замерзла. Я даже проснулась среди ночи оттого, что замерзла. Мне приснился папа. Приснилось, будто он позвал меня откуда-то издалека и сказал: «Танакви, просыпайся и слушай внимательно!». А больше я ничего не услышала, потому что проснулась. А потом несколько часов не могла уснуть. В конце концов мне пришлось забраться под бок к Робин, так я замерзла.
Если судить по рассказу дяди Кестрела, папа умер именно той ночью. Конечно, трудно сказать наверняка, но мне так кажется.
А потом пришла та ужасная болезнь. Почти все жители Шеллинга переболели, а кое-кто из маленьких детей умер. От Реки очень скверно пахло. Даже Хэрн признал, что эту болезнь и вправду могла принести Река. Было куда теплее, чем обычно в это время года, и вода в Реке стояла низко, и была какая-то затхлая, странного светло-зеленого цвета. Вонь доносилась до нашего дома, и от нее было никак не избавиться. Робин постоянно жгла в очаге чеснок, чтобы хоть как-то отбить этот запах. Мы все переболели, но не сильно. Когда нам стало получше, мы с Робин отправились посмотреть, здорова ли тетя Зара. А то ее что-то давно не видно было в саду.
Оказалось, что она таки заболела. Но в дом она нас не впустила.
— Убирайтесь отсюда! — крикнула тетя Зара из-за двери. — Нечего вам здесь делать!
Робин говорила с ней очень терпеливо — ведь тетя Зара была больна.
— Тетя, ну что за глупости? — сказала она. — Почему вы нас не впускаете?
— Да вы только гляньте на себя! — крикнула тетя.
Мы с Робин удивленно посмотрели друг на дружку. Робин очень заботилась о нашем внешнем виде — отчасти потому, что воображала себя совсем взрослой, а отчасти потому, что хотела угодить тете Заре. А тетя Зара — воображала еще почище Робин. Так вот, на нас были новые зимние накидки с алыми поясами, а на поясах было написано «За короля!». Я выткала их в память о тех королевских посланцах. Сами накидки были затканы коричнево-голубым узором, и нам обоим этот цвет идет. Робин меня расчесала, да так, что голова болела до сих пор, и потому я точно знала, что волосы у меня не торчат моим обычным белым кустом, а лежат аккуратно. А у Робин волосы мягче и послушнее моих, хотя немного вьются. Робин заплела их, и косы спускались ей на плечи, словно две желтые веревки. Мы никак не могли понять, что же с нами не так.
А пока мы рассматривали друг дружку, тетя продолжала кричать.
— Я не желаю иметь с вами ничего общего! Я от вас отрекаюсь! Вы мне не родня!
— Тетя Зара, — рассудительно сказала Робин, — но наш папа — ваш брат.
— Я и его ненавижу! — завопила тетя. — Это он вас родил! Я не желаю, чтобы все в Шеллинге говорили, что это я виновата! Убирайтесь прочь от моего дома!
Робин сперва покраснела, потом побледнела, потом вздернула голову.
— Пойдем отсюда, Танакви, — сказала она. — Мы возвращаемся домой.
И она зашагала домой, да так, что мне пришлось чуть ли не бежать, чтобы не отставать от нее. Я думала, что она плачет, но Робин не плакала. И никогда больше не говорила про тетю Зару. Я говорила, но совсем чуть-чуть — когда Хэрн спросил меня, что стряслось. А он обозвал тетю Зару эгоистичной старой ведьмой.
Тетя Зара выздоровела, но никогда к нам не заходила. Ну, и мы к ней не ходили.
Зима выдалась долгая. Весеннее половодье запоздывало. Мы просто дождаться не могли, когда же оно наступит и смоет с Реки вонь. Особенно не терпелось мне. После того сна я очень беспокоилась за папу, но прятала свое беспокойство за новой выдумкой. Я воображала, что он придет домой вместе с половодьем, к тому времени, когда пора будет помещать Одного в огонь, — и тогда все будет хорошо. Но половодье так и не наступило, а вместо этого в Шеллинг начали возвращаться те, кто ушел на войну. Мне не хочется рассказывать про то время. Вернулась едва ли половина ушедших; они были худые и изможденные. Папы и Гулла среди них не было, и никто нам ничего не говорил. Все смотрели на нас мрачно, исподлобья.
Хэрн возмущался и желал знать, в чем же мы перед ними провинились на этот раз.
@GLAVA = 2
Дядя Кестрел вернулся с войны последним. И сначала он пришел к нам — привел Гулла. Мы здорово испугались, когда увидели их. У нас не получалось притвориться, будто мы радуемся, хотя Робин и пыталась. Дядя Кестрел совсем состарился. Голова у него дрожала, и руки тоже, а лицо покрывала редкая белая щетина. Гулл здорово вытянулся. Я догадалась, что это Гулл, только по его светлым волосам да по накидке, которую я соткала для него прошлой осенью. Хотя теперь эта накидка заскорузла от грязи и превратилась в лохмотья, без нее я вовсе бы не узнала Гулла.
— Будьте с ним поласковее, — сказал дядя Кестрел, когда Робин обняла Гулла. Гулл даже не шелохнулся. — Ему здорово досталось. Это все варвары. Там, в Черных горах, мы прошли сперва через осаду, потом через бойню.
По Гуллу было не понять, слышит ли он, что говорит дядя Кестрел. Лицо у него было застывшее и какое-то пустое. Робин подвела его к стулу. Гулл сел и уставился куда-то невидящим взглядом. А мы с Утенком и Хэрном стояли рядком и смотрели на него. Одна лишь Робин опомнилась и пригласиля дядю Робина зайти в дом. Она засуетилась, стала доставать печенье и напитки, и дала нам тычков, чтобы мы ей помогали. Утенок побежал за чашками. Я кое-как взяла себя в руки и достала наше лучшее сливовое варенье. Но я не могла отвести взгляда от Гулла, который все сидел и смотрел куда-то, и от дяди Кестрела, который вдруг сделался таким старым. А Хэрн просто стоял и смотрел на Гулла, и взгляд его был таким же пристальным, как у самого Гулла.
Дядя Кестрел — человек прямой.
— Ну, — сказал он, усевшись, — мне очень жаль, но отец ваш мертв. Это стряслось на равнинах, далеко отсюда.
Мы уже догадались обо всем. Никто из нас не заплакал. Мы просто побледнели и сделались вялые, и уселись, чтобы послушать, что расскажет дядя Кестрел. Кусок не лез нам в горло.
А дядя Кестрел радовался нормальной еде. Он лучезарно улыбался Робин и ел с аппетитом. Гулла война изменила до неузнаваемости, а вот дядя Кестрел, похоже, отделался относительно легко. Он непринужденно отломил кусок пирога, вложил Гуллу в руку и заставил того сжать пальцы.
— На, малый. Ешь.
Гулл послушно принялся есть, не глядя на пирог. Он вообще ни на что не глядел.
— Вот так его теперь надо кормить, — объяснил нам дядя Кестрел. — И поить тоже. Ну, а теперь о плохих вестях.
И он рассказал нам, как папа умер от ран — это случилось в середине зимы, в чужедальних краях. По его рассказу мне показалось, что папа изо всех сил притворялся, будто у него все в порядке. Он старался ради Гулла, потому что к этому времени за Гуллом уже надо было присматривать.
— Будьте с ним поласковее, — сказал дядя Кестрел, когда Робин обняла Гулла. Гулл даже не шелохнулся. — Ему здорово досталось. Это все варвары. Там, в Черных горах, мы прошли сперва через осаду, потом через бойню.
По Гуллу было не понять, слышит ли он, что говорит дядя Кестрел. Лицо у него было застывшее и какое-то пустое. Робин подвела его к стулу. Гулл сел и уставился куда-то невидящим взглядом. А мы с Утенком и Хэрном стояли рядком и смотрели на него. Одна лишь Робин опомнилась и пригласиля дядю Робина зайти в дом. Она засуетилась, стала доставать печенье и напитки, и дала нам тычков, чтобы мы ей помогали. Утенок побежал за чашками. Я кое-как взяла себя в руки и достала наше лучшее сливовое варенье. Но я не могла отвести взгляда от Гулла, который все сидел и смотрел куда-то, и от дяди Кестрела, который вдруг сделался таким старым. А Хэрн просто стоял и смотрел на Гулла, и взгляд его был таким же пристальным, как у самого Гулла.
Дядя Кестрел — человек прямой.
— Ну, — сказал он, усевшись, — мне очень жаль, но отец ваш мертв. Это стряслось на равнинах, далеко отсюда.
Мы уже догадались обо всем. Никто из нас не заплакал. Мы просто побледнели и сделались вялые, и уселись, чтобы послушать, что расскажет дядя Кестрел. Кусок не лез нам в горло.
А дядя Кестрел радовался нормальной еде. Он лучезарно улыбался Робин и ел с аппетитом. Гулла война изменила до неузнаваемости, а вот дядя Кестрел, похоже, отделался относительно легко. Он непринужденно отломил кусок пирога, вложил Гуллу в руку и заставил того сжать пальцы.
— На, малый. Ешь.
Гулл послушно принялся есть, не глядя на пирог. Он вообще ни на что не глядел.
— Вот так его теперь надо кормить, — объяснил нам дядя Кестрел. — И поить тоже. Ну, а теперь о плохих вестях.
И он рассказал нам, как папа умер от ран — это случилось в середине зимы, в чужедальних краях. По его рассказу мне показалось, что папа изо всех сил притворялся, будто у него все в порядке. Он старался ради Гулла, потому что к этому времени за Гуллом уже надо было присматривать.