Страница:
— Либо нас, либо весь корабль.
— Думаешь, мы сможем выдержать бурю?
— Думаю, что надо попытаться.
— Будь по-твоему, — кивнул Таул.
Шлюпку спустили вниз, и она висела над самыми волнами. Волны переплескивали через борта, и в ней уже набралось порядочно воды.
— Не нравится мне это, — сказал капитан, глядя, как раскачивается шлюпка на канатах. — Спускать ее в бурю — настоящее самоубийство.
Ветер завыл в снастях, заглушая его слова. Грот-мачта после падения бизани держалась нестойко, и все напряглись, пока шквал не пронесся мимо.
Джек не знал, что сказать капитану. Лгать не хотелось, но он не знал, как Квейн воспримет правду. Джек оглянулся, ища Таула, но тот внизу собирал их пожитки. Джек набрал воздуха и сказал:
— Буря не отпустит, покуда мы с Таулом остаемся на борту.
— Я не дурак, парень, и все понимаю, — кивнул капитан. Файлер боролся с рулем, пытаясь подчинить себе корабль, — при свете фонаря было видно, как вздуваются его могучие мускулы.
— Бури не возникают просто так, среди ясного неба, — улыбнулся капитан и добавил: — Когда плаваешь по морям сорок лет, поневоле кое-чему научишься.
— Шлюпка готова, капитан, — крикнул кто-то из матросов.
Джек стал понимать, отчего у всех моряков такие громкие голоса: попробуй-ка поговори во время бури. Указав на небо, он сказал:
— Вы уж простите, капитан. Знал бы я, что такое случится, нипочем бы не сел на ваш корабль.
— Тебе не за что извиняться, парень. «Чудакам-рыбакам» не приспело еще время идти на дно.
— Большая волна идет, капитан!
Джек и капитан посмотрели на море. Среди черно-серых волн блистал чистым серебром гребень нависшего высоко над палубой вала.
— Держись, ребята! — заорал капитан.
Все, кто был на палубе, ухватились за поручни или канатные тумбы — что было под рукой. Вал шел на них могучей мерцающей стеной. Джек, затаив дыхание, тоже уцепился за тумбу. Раздался негромкий рокот — точно гром, только более тихий и зловещий, — и вал обрушился на корабль.
От грохота зазвенело в ушах. Судно закачалось на киле. Громада воды через накренившийся правый борт хлынула на корабль, накрыв Джека. Ему показалось, что ему сейчас вырвет руки из суставов, а в лицо точно дверью ударили. Но вода скоро схлынула, кипя и бурля, словно горная река. На пути она крушила дерево и била фонари. Кто-то кричал, взывая к Борку о помощи. Грот-мачта угрожающе затрещала.
Корабль выпрямился, и нижняя часть вала пришлась уже в борт.
Пальцы у Джека словно окостенели, волосы прилипли к лицу. Матросы вокруг засуетились — сгоняли с палубы воду, проверяли снасти, бежали к грот-мачте.
Таул, тоже мокрый до нитки, окинул взглядом всю картину, увидел треснувшую вдоль грот-мачту и сказал:
— Прощайте, капитан. Мы будем стараться держать на север, а вы уходите от нас как можно скорее.
Капитан кивнул — он, как и все остальные, не сводил глаз с мачты.
— Ладно, ступайте. Когда буря кончится, мы вас подберем.
Джек с трудом отдышался. Он уже настолько хорошо знал капитана, что не стал с ним спорить и сказал только:
— Спасибо.
Капитан Квейн открыл рот, помолчал и произнес:
— Храни вас Борк, парень.
Миг спустя Джек с Таулом уже спускались в шлюпку по веревочному трапу, стукаясь локтями и коленями о борт. Ветер резал волны белыми лентами. Дождь то хлестал, то обрушивался водопадами.
Джек в кровь расшиб обе коленки, один локоть и растянул лодыжку. Таул, который лез за ним, пострадал еще сильнее. Перехватив взгляд Джека, он усмехнулся:
— Это либо самая большая глупость в моей жизни, либо самый большой подвиг.
Джек усмехнулся в ответ, донельзя счастливый тем, что Таул с ним.
Они вместе отвязали концы и оттолкнулись веслами от борта. Вся команда, столпившись у фальшборта, махала им на прощание. Было слишком темно, чтобы различить лица, и слишком ветрено, чтобы расслышать слова, — но это не имело значения. В ту ночь Джек постиг, что доброе отношение чувствуется всегда, даже если оно невидимо и неслышимо.
Еще миг — и волна отнесла их от корабля на юг, наполнив лодку холодной пенистой водой. Джек стал грести, а Таул — вычерпывать воду.
Ветер здесь, у воды, был чуть тише, но холоднее. Валы казались невероятно большими, но шлюпка, защищенная корпусом «Чудаков-рыбаков», легко скользила по ним.
Но корабль отдалялся, превращаясь в темный силуэт. Когда Джек взглянул на него в следующий раз, его уже не было видно. Буря забушевала вокруг в последнем яростном порыве. Джек так и знал, что она, а вернее — стоящая за ней сила, дождется случая, когда они останутся одни. Мощь безымянного чародея пугала его. Он и вообразить не мог, что такое возможно, и не умел противостоять этой необузданной стихии. Надо было побыть у Тихони подольше, учиться старательнее и слушать лучше.
Такая буря требовала не только огромной силы — это было сложное многослойное сооружение, стержнем которому служила железная воля.
Теперь эта воля — Джек чувствовал это — твердо вознамерилась убить их. Воздух вокруг был заряжен вкусом и запахом металла. Волны становились все выше, и ветер крепчал. Шлюпку швыряло с волны на волну словно лист. Море рычало на них с пеной у рта, точно бешеный пес.
Таул бросил вычерпывать воду, и Джек не сразу сообразил, что он делает. Рыцарь пропустил толстую чалочную веревку под скамьей, на которой сидел Джек, и обмотал Джеку колени. Джек, поняв, что его привязывают, ощутил легкую панику. Рыцарь сделал еще два витка, сел на противоположную скамью и так же привязал себя, не вымолвив при этом ни слова.
Джек не мог шевельнуть ногами и чувствовал себя как в западне. Шлюпку кидало как щепку. Вода лилась в нее со всех сторон — и сверху, и сбоку. Таул с мрачным лицом взялся за другую пару весел. Валы катились быстро — слишком быстро, чтобы шлюпка успевала взбираться на них.
Холодная соленая вода была уже по щиколотку. Джек попытался вникнуть в чародейство, направлявшее бурю. Впереди сверкнула молния и грянул гром. Дождь и ветер завертелись вокруг воронкой. Лодка зарылась носом в нахлынувший вал. Джека швырнуло вперед. Веревка впилась ему в ляжки, и он оказался под водой.
Она слепила его и не давала дышать.
Он погружался вглубь вместе с лодкой. Море бурлило вокруг, все круша и ломая. Раздался тупой треск, и острая боль прошила голову. Джеку показалось, что Таул зовет его, а потом мрак поглотил все.
XX
— Думаешь, мы сможем выдержать бурю?
— Думаю, что надо попытаться.
— Будь по-твоему, — кивнул Таул.
Шлюпку спустили вниз, и она висела над самыми волнами. Волны переплескивали через борта, и в ней уже набралось порядочно воды.
— Не нравится мне это, — сказал капитан, глядя, как раскачивается шлюпка на канатах. — Спускать ее в бурю — настоящее самоубийство.
Ветер завыл в снастях, заглушая его слова. Грот-мачта после падения бизани держалась нестойко, и все напряглись, пока шквал не пронесся мимо.
Джек не знал, что сказать капитану. Лгать не хотелось, но он не знал, как Квейн воспримет правду. Джек оглянулся, ища Таула, но тот внизу собирал их пожитки. Джек набрал воздуха и сказал:
— Буря не отпустит, покуда мы с Таулом остаемся на борту.
— Я не дурак, парень, и все понимаю, — кивнул капитан. Файлер боролся с рулем, пытаясь подчинить себе корабль, — при свете фонаря было видно, как вздуваются его могучие мускулы.
— Бури не возникают просто так, среди ясного неба, — улыбнулся капитан и добавил: — Когда плаваешь по морям сорок лет, поневоле кое-чему научишься.
— Шлюпка готова, капитан, — крикнул кто-то из матросов.
Джек стал понимать, отчего у всех моряков такие громкие голоса: попробуй-ка поговори во время бури. Указав на небо, он сказал:
— Вы уж простите, капитан. Знал бы я, что такое случится, нипочем бы не сел на ваш корабль.
— Тебе не за что извиняться, парень. «Чудакам-рыбакам» не приспело еще время идти на дно.
— Большая волна идет, капитан!
Джек и капитан посмотрели на море. Среди черно-серых волн блистал чистым серебром гребень нависшего высоко над палубой вала.
— Держись, ребята! — заорал капитан.
Все, кто был на палубе, ухватились за поручни или канатные тумбы — что было под рукой. Вал шел на них могучей мерцающей стеной. Джек, затаив дыхание, тоже уцепился за тумбу. Раздался негромкий рокот — точно гром, только более тихий и зловещий, — и вал обрушился на корабль.
От грохота зазвенело в ушах. Судно закачалось на киле. Громада воды через накренившийся правый борт хлынула на корабль, накрыв Джека. Ему показалось, что ему сейчас вырвет руки из суставов, а в лицо точно дверью ударили. Но вода скоро схлынула, кипя и бурля, словно горная река. На пути она крушила дерево и била фонари. Кто-то кричал, взывая к Борку о помощи. Грот-мачта угрожающе затрещала.
Корабль выпрямился, и нижняя часть вала пришлась уже в борт.
Пальцы у Джека словно окостенели, волосы прилипли к лицу. Матросы вокруг засуетились — сгоняли с палубы воду, проверяли снасти, бежали к грот-мачте.
Таул, тоже мокрый до нитки, окинул взглядом всю картину, увидел треснувшую вдоль грот-мачту и сказал:
— Прощайте, капитан. Мы будем стараться держать на север, а вы уходите от нас как можно скорее.
Капитан кивнул — он, как и все остальные, не сводил глаз с мачты.
— Ладно, ступайте. Когда буря кончится, мы вас подберем.
Джек с трудом отдышался. Он уже настолько хорошо знал капитана, что не стал с ним спорить и сказал только:
— Спасибо.
Капитан Квейн открыл рот, помолчал и произнес:
— Храни вас Борк, парень.
Миг спустя Джек с Таулом уже спускались в шлюпку по веревочному трапу, стукаясь локтями и коленями о борт. Ветер резал волны белыми лентами. Дождь то хлестал, то обрушивался водопадами.
Джек в кровь расшиб обе коленки, один локоть и растянул лодыжку. Таул, который лез за ним, пострадал еще сильнее. Перехватив взгляд Джека, он усмехнулся:
— Это либо самая большая глупость в моей жизни, либо самый большой подвиг.
Джек усмехнулся в ответ, донельзя счастливый тем, что Таул с ним.
Они вместе отвязали концы и оттолкнулись веслами от борта. Вся команда, столпившись у фальшборта, махала им на прощание. Было слишком темно, чтобы различить лица, и слишком ветрено, чтобы расслышать слова, — но это не имело значения. В ту ночь Джек постиг, что доброе отношение чувствуется всегда, даже если оно невидимо и неслышимо.
Еще миг — и волна отнесла их от корабля на юг, наполнив лодку холодной пенистой водой. Джек стал грести, а Таул — вычерпывать воду.
Ветер здесь, у воды, был чуть тише, но холоднее. Валы казались невероятно большими, но шлюпка, защищенная корпусом «Чудаков-рыбаков», легко скользила по ним.
Но корабль отдалялся, превращаясь в темный силуэт. Когда Джек взглянул на него в следующий раз, его уже не было видно. Буря забушевала вокруг в последнем яростном порыве. Джек так и знал, что она, а вернее — стоящая за ней сила, дождется случая, когда они останутся одни. Мощь безымянного чародея пугала его. Он и вообразить не мог, что такое возможно, и не умел противостоять этой необузданной стихии. Надо было побыть у Тихони подольше, учиться старательнее и слушать лучше.
Такая буря требовала не только огромной силы — это было сложное многослойное сооружение, стержнем которому служила железная воля.
Теперь эта воля — Джек чувствовал это — твердо вознамерилась убить их. Воздух вокруг был заряжен вкусом и запахом металла. Волны становились все выше, и ветер крепчал. Шлюпку швыряло с волны на волну словно лист. Море рычало на них с пеной у рта, точно бешеный пес.
Таул бросил вычерпывать воду, и Джек не сразу сообразил, что он делает. Рыцарь пропустил толстую чалочную веревку под скамьей, на которой сидел Джек, и обмотал Джеку колени. Джек, поняв, что его привязывают, ощутил легкую панику. Рыцарь сделал еще два витка, сел на противоположную скамью и так же привязал себя, не вымолвив при этом ни слова.
Джек не мог шевельнуть ногами и чувствовал себя как в западне. Шлюпку кидало как щепку. Вода лилась в нее со всех сторон — и сверху, и сбоку. Таул с мрачным лицом взялся за другую пару весел. Валы катились быстро — слишком быстро, чтобы шлюпка успевала взбираться на них.
Холодная соленая вода была уже по щиколотку. Джек попытался вникнуть в чародейство, направлявшее бурю. Впереди сверкнула молния и грянул гром. Дождь и ветер завертелись вокруг воронкой. Лодка зарылась носом в нахлынувший вал. Джека швырнуло вперед. Веревка впилась ему в ляжки, и он оказался под водой.
Она слепила его и не давала дышать.
Он погружался вглубь вместе с лодкой. Море бурлило вокруг, все круша и ломая. Раздался тупой треск, и острая боль прошила голову. Джеку показалось, что Таул зовет его, а потом мрак поглотил все.
XX
Зима в Рорне была лишь немного прохладнее, чем лето, но солнце в эту пору почему-то всегда светило ярче. То ли из-за ветра, делавшего воздух реже, то ли из-за водных кристаллов, преломляющих солнечные лучи, то ли из-за иных фокусов природы. Гамил, идя через дворцовый двор на условленную утреннюю встречу, заметил себе, что надо бы это выяснить.
Гамил любил знать все и обо всем. Он и жил-то ради этого.
Говорят, что в знании сила, — и это так, но в нем заложено нечто неизмеримо большее. Оно дарит человеку не одну только силу. Дает удовлетворение, например. Кто откажется испытать ни с чем не сравнимую смесь надменности и торжества, обедая с друзьями, чьи самые сокровенные и жуткие тайны досконально известны тебе? Кто не радуется в душе, ведя скрупулезный счет слабостям и порокам своих собратьев по ремеслу?
Кроме удовлетворения, знание дарит еще и уверенность в себе. Оно множится само по себе, завоевывая влияние, оказывая услуги, внушая уважение и страх. Торговец шелком, питающий запретную склонность к мальчикам, охотно делится с тобой последней исроанской сплетней, и корабельщики, строящие трюмы для перевозки рабов, также делятся и доходами, и сведениями со всезнающим, но молчаливым другом. Незаконные сделки, тайные любовные связи, темное прошлое, фальшивые личины и хорошо затертые следы — все это была монета, которую Гамил пускал в оборот.
Он мог бы уже составить себе состояние и уйти на покой, как всякий хорошо осведомленный вымогатель, но он жил не ради денег, а ради чистого знания. Зачем брать плату золотом, когда тебе могут заплатить сведениями? Золото, хотя это и общепринятое средство расчета, мертво как труп по сравнению с живым, дышащим знанием.
Как раз такую живую плату и намеревался получить этим утром Гамил. В одной таверне он встретится с человеком, который расскажет ему о последних событиях на Севере. Гамил надеялся выяснить наконец, жива ли пресловутая госпожа Меллиандра. Но встреча эта будет короткой — через час ему надо вернуться во дворец, чтобы подвергнуться новым унижениям от жирного ленивого краснобая, известного как архиепископ Рорнский.
Проходя в ворота дворца, Гамил старался не думать о последней каверзе Тавалиска, заставившего его соскребать с пола разных задавленных тварей — то улиток, то лягушек. Что еще новенького выдумает его преосвященство?
— Прошу прощения, сударь. Можно сказать вам пару слов?
Гамил подскочил в ужасе, увидя подходящего к нему бродягу, и быстро оглянулся. Он еще недалеко отошел от ворот и от стражи. Он набрал в грудь воздуха, собираясь позвать на помощь.
— Я бы на вашем месте не стал кричать, сударь. Вряд ли вам нужно, чтобы меня схватили и подвергли пыткам.
Уличный мальчишка, остановивший его, имел не больше двенадцати лет от роду, был темноглаз, темноволос, тощ как палка и ухмылялся.
— Мало ли что я могу сказать под пыткой.
Гамил мог распознать скрытую угрозу, когда ее слышал. Такова цена, которую порой приходится платить за обширные знания. Гамил взял мальчишку за плечо, увлек его вперед и остановился лишь тогда, когда они ушли из поля зрения стражи.
— Ну, в чем дело? — спросил он, поворачиваясь лицом к юному подонку.
Тот с нарочитым тщанием оправил камзол.
— Неужели вы не знаете меня, друг мой? Это меня удивляет.
Гамил мысленно перебрал всех своих знакомых. Двенадцатилетний мальчик связывался у него только с одним делом.
— Ты сообщник рыцаря, именуемого Таул?
— Точно так. А зовут меня Хват — да вам, верно, это уже известно. Вы ведь тем и знамениты, что все обо всех знаете.
Гамил поглядел по сторонам. Никого поблизости, кроме старой торговки апельсинами. Места вокруг дворца, к счастью, не отличались многолюдством. Чуть правее располагался еще более тихий закоулок, и Гамил направил своего новоявленного знакомца туда.
— Чего тебе от меня надо?
— Мне надо, чтобы вы устроили мне встречу с архиепископом. Негласную, само собой, и всего на несколько слов.
Гамил так и шарахнулся от мерзкого мальчишки. Спятил он, что ли? Встреча с Тавалиском! Да кем он себя возомнил?
— Об этом и речи быть не может. Его преосвященство не принимает, — Гамил передернулся в отвращении, — людей с улицы.
Мальчишка и глазом не моргнул.
— Примет, если вы постараетесь.
— С чего бы я стал стараться?
— С того. Иначе старина Тавалиск узнает о ваших сношениях с Ларном.
Гамил не дрогнул. Многолетние оскорбления и издевки со стороны архиепископа приучили его не выдавать своих чувств. Однако желудок вел себя по-другому — к нему точно крылья приделали, и он вспорхнул прямо к сердцу. Знание одаривает многим, но отвага, к несчастью, не принадлежит к числу этих даров.
Гамил призвал себя к порядку. Первым делом следовало выяснить, много ли мальчишке известно.
— Ты лжешь, мальчик! Я могу притянуть тебя к суду за клевету!
— Что ж, пошли к судье. Мне спешить некуда, — ответил мальчишка, небрежно разглядывая свои ногти. — По дороге я постараюсь припомнить, сколько писем вы получили с Ларна.
Гамилов желудок камнем устремился вниз. Он пуще всего боялся, как бы архиепископ не узнал о его связи с Ларном. Тавалиск тут же изгонит его из города! Струйка пота стекла по виску Гамила. Какое бы отвращение он ни питал к архиепископу, должность главного секретаря для него крайне важна. Пусть во дворце он лакей — в городе он король. У него здесь целая сеть шпионов и осведомителей, которые боятся его и почитают, торговцы продают ему товары со скидкой, и уличные девки обслуживают задаром.
Знание в довершение всего дарит и чувство превосходства — именно так Гамил чувствовал себя в Рорне. Этот город принадлежал ему, ибо Гамил знал его население, его историю и его политические дела лучше кого бы то ни было. Получая каждый день сведения из сотни различных источников, он заслужил право владеть этим городом. И какой-то юный наглец угрожает лишить Гамила его собственности!
И из-за чего же? Из-за Ларна. Одно другого не стоит. Гамил завязал переписку с тамошними жрецами лишь ради того, чтобы получать известия и оттуда тоже. Того, что говорят оракулы, из пересудов в таверне не почерпнешь и в книгах не вычитаешь. Оракулы знают будущее — ценнее этого знания нет ничего.
В обмен на это знание Гамил оказывал Ларну кое-какие услуги. Ничего существенного — ничего такого, что могло бы его скомпрометировать. Но на прошлой неделе он получил письмо от самого верховного жреца. Тот уведомлял Гамила, что известный ему рыцарь скоро прибудет в Рорн, и самым недвусмысленным образом требовал, чтобы Гамил воспрепятствовал рыцарю сесть на корабль и отплыть на Ларн.
Гамил сделал все от него зависящее — но, когда он добился согласия Тавалиска на арест, рыцарь уже уплыл. Гамил только зря возбудил подозрения его преосвященства. Из всех превосходных качеств Тавалиска — обжорства, самолюбования, наглости и склонности к мучительству — подозрительность стоит на первом месте. Он держит в уме всякую мелочь на предмет ее подтверждения, отрицания или связи с другими мелочами. Гамил был совершенно уверен, что их беседа о рыцаре — одна из таких мелочей. Ох, как некстати явился этот сопляк! До самого Тавалиска мальчишка, конечно, не доберется — но он может пустить сплетню, послать письмо и так или иначе навредить Гамилу.
Гамил содрогнулся при одной мысли об этом. Нет, рисковать нельзя. Он поманил мальчишку и сказал:
— Если я соглашусь устроить тебе аудиенцию у его преосвященства, обещаешь не упоминать о Ларне?
— Ларн? — усмехнулся мальчишка. — А где это? Сроду не слыхивал о таком месте.
— Джек!
Холод снова коснулся его. Холодное, соленое и мокрое окатило бок и проникло в рот. Но Джек не поперхнулся — повинуясь чему-то неосознанному, он только глотнул, не дыша.
— Джек!
Холод отхлынул, оставив Джека тяжелым, озябшим и смутно чувствующим неуют. Джек не огорчился, зная, что холод вернется.
Тарисса громко верещала, стоя над ним. Джек попытался отвернуться от нее. Бедра болели, и он не мог шевельнуть ногами. Холод нахлынул снова — уже выше, до самых глаз. Джек знал, что должен что-то делать, но ему и так было хорошо. Он лежал на чем-то очень удобном — оно углублялось под локтем и возвышалось под головой. Если бы Тарисса ему не докучала, он уснул бы здесь славным, крепким сном.
— Джек!
Кто-то звал его — но не Тарисса. Этот голос слишком низок для нее. Джек лежал смирно. Боль в бедрах притупилась, и он не хотел оживлять ее снова.
— О Боже, Джек!
Кто-то тряс его, отводил волосы с лица, хлопал по щекам, а потом перевернул на живот и стал лупить по спине кулаками.
— Да очнись же ты! Очнись!
Джека снова перевернули, нажали ему на грудь, вытерли рот и потащили за руки вверх по склону.
Тарисса раскричалась снова, и в тот же миг ожила боль — неизвестно еще, что хуже. Бедра жгло огнем, и женщина, которую он все еще любил, неустанно насмехалась над ним. Это было уж слишком. Джек открыл глаза.
Чайки в голубом небе. Это они кричат человеческими голосами — не Тарисса. Джек испытал разочарование.
— Джек, ну как ты? — Таул склонился над ним с ножом в руке. — Я сейчас перережу веревку.
Джек, приподняв голову, увидел море, кромку прибоя и берег. Потом увидел свои ляжки, связанные веревкой, а под ними деревяшку — шлюпочную скамью. Таул резал веревку ножом.
Движение всколыхнуло желудок Джека — он повернулся на бок, и его вырвало горько-соленой водой.
— Вот и хорошо, — сказал Таул, поддерживая ему голову. — Тебе станет лучше, когда ты освободишься от воды. Скоро мы приведем тебя в порядок. Ну-ка пошевели ногами.
Джек бросил на Таула возмущенный взгляд, зная, что ничего хорошего ожидать не приходится, однако все же, начав с пальцев, отдал омертвелым нервам приказ, а затем напряг мускулы ступней и лодыжек. Боль резкими вспышками хлынула вверх по ногам, вызвав новый приступ тошноты.
Джек снова повернулся на бок и изверг новую порцию воды. Таул похлопал его по спине.
— Все хорошо. Пальцы шевелятся. — Ухватив Джека под мышки, он приподнял его с песка. — Пойдем. Тут мы слишком на виду. Надо где-нибудь укрыться.
Джек, ослабевший от рвоты, боли и бреда, двигаться решительно не хотел.
— Вряд ли ноги меня выдержат.
— Тогда я тебя понесу.
— Нет. Я попробую сам.
Не позволит он носить себя на руках, точно младенца.
Джек тяжело оперся на Таула. Ноги подгибались на каждом шагу, и дрожь сотрясала тело — Джеку стоило больших усилий держаться прямо. Оставшись без поддержки, он тут же рухнул бы на песок. Проковыляв по песку, они двинулись вдоль бухты, пока не дошли до высоких скал, бросавших длинные тени на восток.
Там они опустились на мокрый, покрытый лужами песок. Вокруг громоздились зеленые, бурые и белые камни. Из них сочилась вода, сквозь которую поблескивали жилы разных минералов. Крабы разбегались прочь, и какие-то странные насекомые с короткими ножками и плоским туловищем зарывались в песок. Грохот прибоя отдавался эхом в скалах, заглушая крики чаек.
Ум Джека оправлялся медленнее, чем тело. Он помнил бурю и то, как их несло в лодке по волнам, дальше же царил полный мрак.
— Что с нами случилось?
Таул, привалившись к скале, пожал плечами:
— Пара больших валов потопила лодку, а потом разнесла ее в щепки. Нас понесло по морю вместе с обломками.
Джек вспомнил веревку и содрогнулся.
— Для такого случая ты и привязал нас к лодке?
— Я знал, что мы рискуем потонуть, если перевернемся, но ты сам видел эту бурю, Джек. Она не унялась бы, пока не разнесла лодку. Что-то надо было делать — и я поставил на то, что мы разобьемся прежде, чем перевернемся.
— И всплывем наверх?
— Наверное. Я как-то не думал об этом, — устало ответил Таул.
Джек впервые заметил, как изнурен рыцарь, как опухло его покрытое синяками лицо. На лбу — глубокая царапина, еще одна, поменьше, — над губой. Штаны порвались на коленях и ляжках, камзол превратился в лохмотья, и в прорехах виднеется окровавленное тело. Таул, поймав взгляд Джека, улыбнулся.
— Ты бы на себя посмотрел.
— Даже и не подумаю. Весной я провел пару недель в халькусской тюрьме. До этого меня пожевала стая собак, и вид у меня был не слишком приглядный. Тогда-то я и овладел искусством на себя не смотреть.
Таул поднял к свету ободранную руку.
— Научи и меня как-нибудь.
Оба рассмеялись, хотя шутка была не такая уж смешная — надо же было как-нибудь отпраздновать то, что они остались живы.
Вскоре смех утих. Таул казался теперь Джеку как-то ближе. Во время всего их путешествия рыцарь представлялся Джеку безупречным: не было ничего, что бы Таул не знал о лошадях, оружии, дорожных навыках и врачебной науке. Его совершенство порой казалось чрезмерным. Теперь же, признавшись, что привязал их к лодке не по трезвому расчету, а с отчаяния, он стал словно бы ближе.
— А «Чудакам-рыбакам» повезло, — заметил Таул.
— Это в чем же? — Джек отыскивал среди морского песка и гальки местечко, чтобы прилечь.
— Мы были ближе к Ларну, чем полагали. Вокруг этого острова лежат сплошные рифы и мели — просто чудо в такую-то бурю, что судно не село на камни.
— Просто мы вовремя убрались с корабля, — рассеянно ответил Джек, думая уже о другом.
Итак, они на Ларне. Это, впрочем, неудивительно — где же еще они могли оказаться? Правда, раньше он не задумывался о своем местонахождении. Какой-то берег, скалы да море — вот и все, что он воспринимал.
Теперь все стало казаться ему другим — воздух как будто стал холоднее, свет — резче, а мокрый песок обратился в грязь.
— Как по-твоему, они знают, что мы здесь?
Таул пристально посмотрел на Джека.
— А как по-твоему?
— У меня нет шестого чувства, Таул, — с внезапным раздражением ответил Джек. — Ночное колдовство я просто почуял, ощутил его на вкус — однако я не провидец и хрустального шара у меня нет.
— Не сердись, Джек. Я ведь ничего в таких вещах не понимаю.
— Я тоже.
Они оба нуждались в отдыхе.
— Ты, часом, ничего не спас из того, что было в лодке?
— Ничего. Мы лишились всех припасов. Только мой нож и уцелел.
— Что же мы будем делать?
— Положимся на то, что они не знают о нашей высадке. Если это они вызвали ночью бурю, то скорее всего думают, что мы погибли. Лучшее, на что мы способны, — это переждать здесь до середины ночи, а потом захватить их врасплох. Давай-ка поспим немного, а когда стемнеет, взберемся вверх.
Джек кивнул, удивляясь своему наружному спокойствию — внутри тяжелой глыбой лежал страх. Он только сейчас стал понимать, что Ларн, пророчество и его предназначение — не просто сказка из тех, что слушают вечером у камелька. Все это существует на самом деле.
Золотые урны, мраморные статуи, картины, гобелены, драгоценные реликвии — он определенно видел все это раньше.
Мимоходом он потрогал золотую урну в стенной нише. Она не была теплой на ощупь, как полагалось бы золотой вещи. Надо проверить. Хват достал из-за пазухи свою штопальную иглу и завопил что есть мочи:
— Крысы!
Пока Гамил в панике скакал из стороны в сторону. Хват поцарапал урну иглой. Так он и думал: внизу простой металл.
— Никаких крыс тут нет. — Гамил смазал Хвата по уху. — Чего орешь?
— Я мог бы поклясться, что видел двух. — Хват спрятал иглу в рукаве. — Здоровые такие.
Гамил, досадливо хмыкнув, схватил Хвата за полу и потащил за собой.
— Попробуй только выкинуть что-то подобное с его преосвященством — и вылетишь из дворца без языка.
Хват постарался принять покаянный вид. Они прошли по высокой галерее, спустились на один пролет вниз и оказались в мраморном коридоре, в торце которого виднелись двойные двери. Хват, который ради такого случая переоделся в свое лучшее платье, оправил камзол и проглотил комок в горле. Гамил хотел уже постучать, но Хват удержал его.
— Еще вопрос, приятель, до того как мы войдем.
— Ну, что еще? — весьма настороженно отозвался Гамил.
— Все эти дворцовые диковины — урны, статуи и прочее, — они ведь настоящие?
— Разумеется. Все это собиралось здесь веками. Этим вещам нет цены. Рорнские церковные сокровища уступают только силбурским.
— Гм-м. Весьма любопытно. Ладно, стучите.
Гамил, испепелив его взглядом, еле слышно постучал в дверь.
— Войдите! — послышался приглушенный голос.
Они вступили в великолепный золотой чертог. В высокие цветные окна лился свет, и ковры на мраморном полу были пальца в два толщиной.
— Ваше преосвященство, вот тот юноша, о котором я с вами говорил. Я обещал, что вы уделите ему три минуты вашего времени.
Хват вышел вперед. Он, как и все в Рорне, знал архиепископа в лицо — тот не пропускал ни одного торжественного шествия. Тавалиск, облаченный в желтые и кремовые шелка, шуршал, что твой король.
— Право же, это странно, Гамил. Вы помешали мне доесть моих леммингов.
— Виноват, ваше преосвященство. Если вы предпочитаете, я...
Архиепископ махнул унизанной кольцами рукой:
— Нет, нет. Я поговорю с мальчиком теперь же. Как бишь тебя звать? Сват?
— Хват.
— Отлично. Можешь идти, Гамил.
— Но, ваше преосвященство...
— Ступай. Я уверен, что юный Сват хочет поговорить со мной наедине. — Тавалиск благосклонно улыбался мальчугану.
Гамил сдавил Хвату плечо и шепнул ему на ухо:
— Одно слово о Ларне — и язык долой.
— Да понял я, — процедил Хват сквозь зубы.
Гамил стиснул плечо напоследок и неохотно вышел. Архиепископ поманил Хвата к себе.
— Иди сюда, юный Брат. Как ты относишься к леммингам?
— Никогда о них не слыхал. А зовут меня Хват.
— Хочешь попробовать? — Архиепископ показал ему маленького, с белку, зверька, насаженного на вертел. — Мне привезли их из-за Северного Кряжа.
— Благодарю вас, не надо. Хотя на вид они очень соблазнительны, ваше преосвященство.
— Ну что ж, мне больше останется, — вздохнул архиепископ и откусил кусочек мяса. — А пока я ем, расскажи-ка мне, как ты убедил моего секретаря устроить эту встречу. Я не припомню, чтобы Гамил когда-либо раньше водил мне уличных мальчишек. Ты, наверное, что-то знаешь о нем?
А толстяк-то не так глуп, как кажется. Хват, чтобы придумать ответ, притворился, будто разглядывает комнату. Все, что здесь блестело, золотом определенно не было. Хват улыбнулся, обретя уверенность. Первоначальный план следовало изменить.
— Если я что-то и знаю, ваше преосвященство, то все равно вам этого не скажу.
Архиепископ, справившись с леммингом, взял серебряный кубок.
— Скажешь, мальчик, еще как скажешь. Мои заплечных дел мастера не имеют себе равных. Говори быстро: что ты знаешь о Гамиле?
— Не могу, ваше преосвященство. Если я дал кому слово, все — могила.
Гамил любил знать все и обо всем. Он и жил-то ради этого.
Говорят, что в знании сила, — и это так, но в нем заложено нечто неизмеримо большее. Оно дарит человеку не одну только силу. Дает удовлетворение, например. Кто откажется испытать ни с чем не сравнимую смесь надменности и торжества, обедая с друзьями, чьи самые сокровенные и жуткие тайны досконально известны тебе? Кто не радуется в душе, ведя скрупулезный счет слабостям и порокам своих собратьев по ремеслу?
Кроме удовлетворения, знание дарит еще и уверенность в себе. Оно множится само по себе, завоевывая влияние, оказывая услуги, внушая уважение и страх. Торговец шелком, питающий запретную склонность к мальчикам, охотно делится с тобой последней исроанской сплетней, и корабельщики, строящие трюмы для перевозки рабов, также делятся и доходами, и сведениями со всезнающим, но молчаливым другом. Незаконные сделки, тайные любовные связи, темное прошлое, фальшивые личины и хорошо затертые следы — все это была монета, которую Гамил пускал в оборот.
Он мог бы уже составить себе состояние и уйти на покой, как всякий хорошо осведомленный вымогатель, но он жил не ради денег, а ради чистого знания. Зачем брать плату золотом, когда тебе могут заплатить сведениями? Золото, хотя это и общепринятое средство расчета, мертво как труп по сравнению с живым, дышащим знанием.
Как раз такую живую плату и намеревался получить этим утром Гамил. В одной таверне он встретится с человеком, который расскажет ему о последних событиях на Севере. Гамил надеялся выяснить наконец, жива ли пресловутая госпожа Меллиандра. Но встреча эта будет короткой — через час ему надо вернуться во дворец, чтобы подвергнуться новым унижениям от жирного ленивого краснобая, известного как архиепископ Рорнский.
Проходя в ворота дворца, Гамил старался не думать о последней каверзе Тавалиска, заставившего его соскребать с пола разных задавленных тварей — то улиток, то лягушек. Что еще новенького выдумает его преосвященство?
— Прошу прощения, сударь. Можно сказать вам пару слов?
Гамил подскочил в ужасе, увидя подходящего к нему бродягу, и быстро оглянулся. Он еще недалеко отошел от ворот и от стражи. Он набрал в грудь воздуха, собираясь позвать на помощь.
— Я бы на вашем месте не стал кричать, сударь. Вряд ли вам нужно, чтобы меня схватили и подвергли пыткам.
Уличный мальчишка, остановивший его, имел не больше двенадцати лет от роду, был темноглаз, темноволос, тощ как палка и ухмылялся.
— Мало ли что я могу сказать под пыткой.
Гамил мог распознать скрытую угрозу, когда ее слышал. Такова цена, которую порой приходится платить за обширные знания. Гамил взял мальчишку за плечо, увлек его вперед и остановился лишь тогда, когда они ушли из поля зрения стражи.
— Ну, в чем дело? — спросил он, поворачиваясь лицом к юному подонку.
Тот с нарочитым тщанием оправил камзол.
— Неужели вы не знаете меня, друг мой? Это меня удивляет.
Гамил мысленно перебрал всех своих знакомых. Двенадцатилетний мальчик связывался у него только с одним делом.
— Ты сообщник рыцаря, именуемого Таул?
— Точно так. А зовут меня Хват — да вам, верно, это уже известно. Вы ведь тем и знамениты, что все обо всех знаете.
Гамил поглядел по сторонам. Никого поблизости, кроме старой торговки апельсинами. Места вокруг дворца, к счастью, не отличались многолюдством. Чуть правее располагался еще более тихий закоулок, и Гамил направил своего новоявленного знакомца туда.
— Чего тебе от меня надо?
— Мне надо, чтобы вы устроили мне встречу с архиепископом. Негласную, само собой, и всего на несколько слов.
Гамил так и шарахнулся от мерзкого мальчишки. Спятил он, что ли? Встреча с Тавалиском! Да кем он себя возомнил?
— Об этом и речи быть не может. Его преосвященство не принимает, — Гамил передернулся в отвращении, — людей с улицы.
Мальчишка и глазом не моргнул.
— Примет, если вы постараетесь.
— С чего бы я стал стараться?
— С того. Иначе старина Тавалиск узнает о ваших сношениях с Ларном.
Гамил не дрогнул. Многолетние оскорбления и издевки со стороны архиепископа приучили его не выдавать своих чувств. Однако желудок вел себя по-другому — к нему точно крылья приделали, и он вспорхнул прямо к сердцу. Знание одаривает многим, но отвага, к несчастью, не принадлежит к числу этих даров.
Гамил призвал себя к порядку. Первым делом следовало выяснить, много ли мальчишке известно.
— Ты лжешь, мальчик! Я могу притянуть тебя к суду за клевету!
— Что ж, пошли к судье. Мне спешить некуда, — ответил мальчишка, небрежно разглядывая свои ногти. — По дороге я постараюсь припомнить, сколько писем вы получили с Ларна.
Гамилов желудок камнем устремился вниз. Он пуще всего боялся, как бы архиепископ не узнал о его связи с Ларном. Тавалиск тут же изгонит его из города! Струйка пота стекла по виску Гамила. Какое бы отвращение он ни питал к архиепископу, должность главного секретаря для него крайне важна. Пусть во дворце он лакей — в городе он король. У него здесь целая сеть шпионов и осведомителей, которые боятся его и почитают, торговцы продают ему товары со скидкой, и уличные девки обслуживают задаром.
Знание в довершение всего дарит и чувство превосходства — именно так Гамил чувствовал себя в Рорне. Этот город принадлежал ему, ибо Гамил знал его население, его историю и его политические дела лучше кого бы то ни было. Получая каждый день сведения из сотни различных источников, он заслужил право владеть этим городом. И какой-то юный наглец угрожает лишить Гамила его собственности!
И из-за чего же? Из-за Ларна. Одно другого не стоит. Гамил завязал переписку с тамошними жрецами лишь ради того, чтобы получать известия и оттуда тоже. Того, что говорят оракулы, из пересудов в таверне не почерпнешь и в книгах не вычитаешь. Оракулы знают будущее — ценнее этого знания нет ничего.
В обмен на это знание Гамил оказывал Ларну кое-какие услуги. Ничего существенного — ничего такого, что могло бы его скомпрометировать. Но на прошлой неделе он получил письмо от самого верховного жреца. Тот уведомлял Гамила, что известный ему рыцарь скоро прибудет в Рорн, и самым недвусмысленным образом требовал, чтобы Гамил воспрепятствовал рыцарю сесть на корабль и отплыть на Ларн.
Гамил сделал все от него зависящее — но, когда он добился согласия Тавалиска на арест, рыцарь уже уплыл. Гамил только зря возбудил подозрения его преосвященства. Из всех превосходных качеств Тавалиска — обжорства, самолюбования, наглости и склонности к мучительству — подозрительность стоит на первом месте. Он держит в уме всякую мелочь на предмет ее подтверждения, отрицания или связи с другими мелочами. Гамил был совершенно уверен, что их беседа о рыцаре — одна из таких мелочей. Ох, как некстати явился этот сопляк! До самого Тавалиска мальчишка, конечно, не доберется — но он может пустить сплетню, послать письмо и так или иначе навредить Гамилу.
Гамил содрогнулся при одной мысли об этом. Нет, рисковать нельзя. Он поманил мальчишку и сказал:
— Если я соглашусь устроить тебе аудиенцию у его преосвященства, обещаешь не упоминать о Ларне?
— Ларн? — усмехнулся мальчишка. — А где это? Сроду не слыхивал о таком месте.
* * *
Тарисса насмехалась над ним. Голос ее резал ухо, и смех был жесток.— Джек!
Холод снова коснулся его. Холодное, соленое и мокрое окатило бок и проникло в рот. Но Джек не поперхнулся — повинуясь чему-то неосознанному, он только глотнул, не дыша.
— Джек!
Холод отхлынул, оставив Джека тяжелым, озябшим и смутно чувствующим неуют. Джек не огорчился, зная, что холод вернется.
Тарисса громко верещала, стоя над ним. Джек попытался отвернуться от нее. Бедра болели, и он не мог шевельнуть ногами. Холод нахлынул снова — уже выше, до самых глаз. Джек знал, что должен что-то делать, но ему и так было хорошо. Он лежал на чем-то очень удобном — оно углублялось под локтем и возвышалось под головой. Если бы Тарисса ему не докучала, он уснул бы здесь славным, крепким сном.
— Джек!
Кто-то звал его — но не Тарисса. Этот голос слишком низок для нее. Джек лежал смирно. Боль в бедрах притупилась, и он не хотел оживлять ее снова.
— О Боже, Джек!
Кто-то тряс его, отводил волосы с лица, хлопал по щекам, а потом перевернул на живот и стал лупить по спине кулаками.
— Да очнись же ты! Очнись!
Джека снова перевернули, нажали ему на грудь, вытерли рот и потащили за руки вверх по склону.
Тарисса раскричалась снова, и в тот же миг ожила боль — неизвестно еще, что хуже. Бедра жгло огнем, и женщина, которую он все еще любил, неустанно насмехалась над ним. Это было уж слишком. Джек открыл глаза.
Чайки в голубом небе. Это они кричат человеческими голосами — не Тарисса. Джек испытал разочарование.
— Джек, ну как ты? — Таул склонился над ним с ножом в руке. — Я сейчас перережу веревку.
Джек, приподняв голову, увидел море, кромку прибоя и берег. Потом увидел свои ляжки, связанные веревкой, а под ними деревяшку — шлюпочную скамью. Таул резал веревку ножом.
Движение всколыхнуло желудок Джека — он повернулся на бок, и его вырвало горько-соленой водой.
— Вот и хорошо, — сказал Таул, поддерживая ему голову. — Тебе станет лучше, когда ты освободишься от воды. Скоро мы приведем тебя в порядок. Ну-ка пошевели ногами.
Джек бросил на Таула возмущенный взгляд, зная, что ничего хорошего ожидать не приходится, однако все же, начав с пальцев, отдал омертвелым нервам приказ, а затем напряг мускулы ступней и лодыжек. Боль резкими вспышками хлынула вверх по ногам, вызвав новый приступ тошноты.
Джек снова повернулся на бок и изверг новую порцию воды. Таул похлопал его по спине.
— Все хорошо. Пальцы шевелятся. — Ухватив Джека под мышки, он приподнял его с песка. — Пойдем. Тут мы слишком на виду. Надо где-нибудь укрыться.
Джек, ослабевший от рвоты, боли и бреда, двигаться решительно не хотел.
— Вряд ли ноги меня выдержат.
— Тогда я тебя понесу.
— Нет. Я попробую сам.
Не позволит он носить себя на руках, точно младенца.
Джек тяжело оперся на Таула. Ноги подгибались на каждом шагу, и дрожь сотрясала тело — Джеку стоило больших усилий держаться прямо. Оставшись без поддержки, он тут же рухнул бы на песок. Проковыляв по песку, они двинулись вдоль бухты, пока не дошли до высоких скал, бросавших длинные тени на восток.
Там они опустились на мокрый, покрытый лужами песок. Вокруг громоздились зеленые, бурые и белые камни. Из них сочилась вода, сквозь которую поблескивали жилы разных минералов. Крабы разбегались прочь, и какие-то странные насекомые с короткими ножками и плоским туловищем зарывались в песок. Грохот прибоя отдавался эхом в скалах, заглушая крики чаек.
Ум Джека оправлялся медленнее, чем тело. Он помнил бурю и то, как их несло в лодке по волнам, дальше же царил полный мрак.
— Что с нами случилось?
Таул, привалившись к скале, пожал плечами:
— Пара больших валов потопила лодку, а потом разнесла ее в щепки. Нас понесло по морю вместе с обломками.
Джек вспомнил веревку и содрогнулся.
— Для такого случая ты и привязал нас к лодке?
— Я знал, что мы рискуем потонуть, если перевернемся, но ты сам видел эту бурю, Джек. Она не унялась бы, пока не разнесла лодку. Что-то надо было делать — и я поставил на то, что мы разобьемся прежде, чем перевернемся.
— И всплывем наверх?
— Наверное. Я как-то не думал об этом, — устало ответил Таул.
Джек впервые заметил, как изнурен рыцарь, как опухло его покрытое синяками лицо. На лбу — глубокая царапина, еще одна, поменьше, — над губой. Штаны порвались на коленях и ляжках, камзол превратился в лохмотья, и в прорехах виднеется окровавленное тело. Таул, поймав взгляд Джека, улыбнулся.
— Ты бы на себя посмотрел.
— Даже и не подумаю. Весной я провел пару недель в халькусской тюрьме. До этого меня пожевала стая собак, и вид у меня был не слишком приглядный. Тогда-то я и овладел искусством на себя не смотреть.
Таул поднял к свету ободранную руку.
— Научи и меня как-нибудь.
Оба рассмеялись, хотя шутка была не такая уж смешная — надо же было как-нибудь отпраздновать то, что они остались живы.
Вскоре смех утих. Таул казался теперь Джеку как-то ближе. Во время всего их путешествия рыцарь представлялся Джеку безупречным: не было ничего, что бы Таул не знал о лошадях, оружии, дорожных навыках и врачебной науке. Его совершенство порой казалось чрезмерным. Теперь же, признавшись, что привязал их к лодке не по трезвому расчету, а с отчаяния, он стал словно бы ближе.
— А «Чудакам-рыбакам» повезло, — заметил Таул.
— Это в чем же? — Джек отыскивал среди морского песка и гальки местечко, чтобы прилечь.
— Мы были ближе к Ларну, чем полагали. Вокруг этого острова лежат сплошные рифы и мели — просто чудо в такую-то бурю, что судно не село на камни.
— Просто мы вовремя убрались с корабля, — рассеянно ответил Джек, думая уже о другом.
Итак, они на Ларне. Это, впрочем, неудивительно — где же еще они могли оказаться? Правда, раньше он не задумывался о своем местонахождении. Какой-то берег, скалы да море — вот и все, что он воспринимал.
Теперь все стало казаться ему другим — воздух как будто стал холоднее, свет — резче, а мокрый песок обратился в грязь.
— Как по-твоему, они знают, что мы здесь?
Таул пристально посмотрел на Джека.
— А как по-твоему?
— У меня нет шестого чувства, Таул, — с внезапным раздражением ответил Джек. — Ночное колдовство я просто почуял, ощутил его на вкус — однако я не провидец и хрустального шара у меня нет.
— Не сердись, Джек. Я ведь ничего в таких вещах не понимаю.
— Я тоже.
Они оба нуждались в отдыхе.
— Ты, часом, ничего не спас из того, что было в лодке?
— Ничего. Мы лишились всех припасов. Только мой нож и уцелел.
— Что же мы будем делать?
— Положимся на то, что они не знают о нашей высадке. Если это они вызвали ночью бурю, то скорее всего думают, что мы погибли. Лучшее, на что мы способны, — это переждать здесь до середины ночи, а потом захватить их врасплох. Давай-ка поспим немного, а когда стемнеет, взберемся вверх.
Джек кивнул, удивляясь своему наружному спокойствию — внутри тяжелой глыбой лежал страх. Он только сейчас стал понимать, что Ларн, пророчество и его предназначение — не просто сказка из тех, что слушают вечером у камелька. Все это существует на самом деле.
* * *
Хват, идя по коридорам дворца, не мог отделаться от навязчивого чувства, что все это уже видел. Гамил вел его за собой быстро, как беспокойный охотничий пес, но Хват все-таки успевал смотреть по сторонам. И обстановка дворца стала казаться ему знакомой до боли.Золотые урны, мраморные статуи, картины, гобелены, драгоценные реликвии — он определенно видел все это раньше.
Мимоходом он потрогал золотую урну в стенной нише. Она не была теплой на ощупь, как полагалось бы золотой вещи. Надо проверить. Хват достал из-за пазухи свою штопальную иглу и завопил что есть мочи:
— Крысы!
Пока Гамил в панике скакал из стороны в сторону. Хват поцарапал урну иглой. Так он и думал: внизу простой металл.
— Никаких крыс тут нет. — Гамил смазал Хвата по уху. — Чего орешь?
— Я мог бы поклясться, что видел двух. — Хват спрятал иглу в рукаве. — Здоровые такие.
Гамил, досадливо хмыкнув, схватил Хвата за полу и потащил за собой.
— Попробуй только выкинуть что-то подобное с его преосвященством — и вылетишь из дворца без языка.
Хват постарался принять покаянный вид. Они прошли по высокой галерее, спустились на один пролет вниз и оказались в мраморном коридоре, в торце которого виднелись двойные двери. Хват, который ради такого случая переоделся в свое лучшее платье, оправил камзол и проглотил комок в горле. Гамил хотел уже постучать, но Хват удержал его.
— Еще вопрос, приятель, до того как мы войдем.
— Ну, что еще? — весьма настороженно отозвался Гамил.
— Все эти дворцовые диковины — урны, статуи и прочее, — они ведь настоящие?
— Разумеется. Все это собиралось здесь веками. Этим вещам нет цены. Рорнские церковные сокровища уступают только силбурским.
— Гм-м. Весьма любопытно. Ладно, стучите.
Гамил, испепелив его взглядом, еле слышно постучал в дверь.
— Войдите! — послышался приглушенный голос.
Они вступили в великолепный золотой чертог. В высокие цветные окна лился свет, и ковры на мраморном полу были пальца в два толщиной.
— Ваше преосвященство, вот тот юноша, о котором я с вами говорил. Я обещал, что вы уделите ему три минуты вашего времени.
Хват вышел вперед. Он, как и все в Рорне, знал архиепископа в лицо — тот не пропускал ни одного торжественного шествия. Тавалиск, облаченный в желтые и кремовые шелка, шуршал, что твой король.
— Право же, это странно, Гамил. Вы помешали мне доесть моих леммингов.
— Виноват, ваше преосвященство. Если вы предпочитаете, я...
Архиепископ махнул унизанной кольцами рукой:
— Нет, нет. Я поговорю с мальчиком теперь же. Как бишь тебя звать? Сват?
— Хват.
— Отлично. Можешь идти, Гамил.
— Но, ваше преосвященство...
— Ступай. Я уверен, что юный Сват хочет поговорить со мной наедине. — Тавалиск благосклонно улыбался мальчугану.
Гамил сдавил Хвату плечо и шепнул ему на ухо:
— Одно слово о Ларне — и язык долой.
— Да понял я, — процедил Хват сквозь зубы.
Гамил стиснул плечо напоследок и неохотно вышел. Архиепископ поманил Хвата к себе.
— Иди сюда, юный Брат. Как ты относишься к леммингам?
— Никогда о них не слыхал. А зовут меня Хват.
— Хочешь попробовать? — Архиепископ показал ему маленького, с белку, зверька, насаженного на вертел. — Мне привезли их из-за Северного Кряжа.
— Благодарю вас, не надо. Хотя на вид они очень соблазнительны, ваше преосвященство.
— Ну что ж, мне больше останется, — вздохнул архиепископ и откусил кусочек мяса. — А пока я ем, расскажи-ка мне, как ты убедил моего секретаря устроить эту встречу. Я не припомню, чтобы Гамил когда-либо раньше водил мне уличных мальчишек. Ты, наверное, что-то знаешь о нем?
А толстяк-то не так глуп, как кажется. Хват, чтобы придумать ответ, притворился, будто разглядывает комнату. Все, что здесь блестело, золотом определенно не было. Хват улыбнулся, обретя уверенность. Первоначальный план следовало изменить.
— Если я что-то и знаю, ваше преосвященство, то все равно вам этого не скажу.
Архиепископ, справившись с леммингом, взял серебряный кубок.
— Скажешь, мальчик, еще как скажешь. Мои заплечных дел мастера не имеют себе равных. Говори быстро: что ты знаешь о Гамиле?
— Не могу, ваше преосвященство. Если я дал кому слово, все — могила.