Страница:
– Ах ты, мелкий!.. – Она судорожно ощупывала свой желтый свитер. – Что ты наделал?! Теперь его в чистку отдавать!
– Тебе понравилось, – возразил снисходительно Причард. – Так близко к мужчине ты еще не бывала.
– Я тебя! – Она уже вскочила на ноги.
– Довольно! – Питту даже не пришлось повысить голос. Ученики, видимо, давно были знакомы с этой интонацией. – Причард, идите и смойте с себя этот нелепый грим. Даю вам десять минут. К завтрашнему дню подготовите восемь страниц перевода в качестве штрафа за потрясающее развлечение, которое вы нам устроили. Дафна, вы тоже пойдите и приведите себя в порядок.
– И это все? – завопила Дафна, сжимая кулаки. Лицо ее сморщилось, глаза превратились в щелочки. – Восемь страниц перевода? И это– все наказание?! Можно подумать, он будет переводить. – Не дожидаясь ответа, разъяренная девица прошипела Кливу: – С дороги, ублюдок! – И прошествовала мимо него к выходу.
Линли быстро глянул в сторону Барбары, но, сержант не нуждалась даже в таком намеке. Она сразу же ухватилась за представившийся ей шанс и последовала по пятам за жертвой Квазимодо.
Обычно Барбара Хейверс без зазрения совести использовала миг эмоционального потрясения, чтобы выудить у человека полезную для расследования информацию, однако, идя за Дафной по коридору, а затем по невысокой лестнице к туалету, она чувствовала, как ей не хочется злоупотреблять состоянием этой девочки. Что ни говори, человек невольно испытывает сочувствие к товарищу по несчастью, а она (пусть Барбара и не желала признаться в этом даже самой себе) не могла не видеть некое свое подобие в этой девочке-коротышке с тусклыми волосами, сутулыми плечами и впалой грудью. Между ними не было ни физического сходства, ни классового (даже в приступе ярости воспитанница Бредгара сохраняла акцент, ясно говоривший о ее принадлежности к элите), однако обе они были неудачницами, одиночками, не приживающимися в своей социальной среде.
Стоя на пороге туалетной комнаты, Барбара наблюдала, как девушка наполняет раковину водой. В комнате пахло дезинфекцией, было очень холодно. На краю раковины лежал маленький скользкий брусок мыла. Дафна намылила руки и, морщась, принялась оттирать с шеи размазавшийся грим.
– Ублюдок, – шипела она сквозь стиснутые зубы, обращаясь к своему отражению в зеркале. – Маленький грязный ублюдок.
Подойдя к ней, Барбара протянула девушке аккуратно сложенный платочек.
– Вот, потрите, – предложила она.
Дафна коротко поблагодарила и принялась тереть кожу.
– Он что, всегда так себя ведет?
– Почти всегда. Жалкий тип. Готов на все, лишь бы привлечь к себе внимание.
– Чье?
Прополоскав платок, Дафна принялась за свой свитер.
– Чье угодно. Подонок. Ненавижу. – Она быстро, яростно моргала.
– Часто он так набрасывается на вас?
– Клив может наброситься на кого угодно. Мне достается больше других, потому что у меня нет… Грязный ублюдок. Мерзавец. Воображает себя героем-любовником.
– Знаю я такую породу.
– Он прикидывается, будто все это милые шутки. Дескать, я просто дура набитая, потому и не смеюсь вместе со всеми. А на самом деле, когда он повалил меня, он притиснул меня так, чтобы я… чтобы я почувствовала, какой большой у него…– Дафна с силой прикусила губу. – Вот что ему нужно. Ох, меня от него с души воротит. – Она снова согнулась над раковиной. Прямые жидкие волосы упали на лицо, почти полностью скрыв его.
Барбаре было достаточно услышанного. Причард, мучитель по натуре, выбрал Дафну себе в жертвы.
– Почему ты никому об этом не скажешь?
– А кому?
Это короткий вопрос был полон горечи, но для Барбары именно он был подходящим началом для важного разговора. Лишь бы только не обнаружить своего жадного интереса.
– Не знаю. Я никогда не училась в закрытой школе. Но если ты не хочешь поговорить с кем-нибудь из взрослых– это я вполне могу понять, это ведь так неприятно, – ты бы могла поделиться с ] кем-нибудь из учеников, префектов, кто пользуется влиянием.
– С Чазом Квилтером, нашим святым префектом, звездным мальчиком? Не смешите меня! Все они заодно. Всем им главное – соблюсти видимость. Каждый прикидывается, и Чаз ничем не лучше – он еще почище других.
– Неужели он хуже Клива Причарда? Не может быть!
– А вот и может. Еще как. По-моему, лицемерие гораздо страшнее обычного хамства. – Дафна резко откинула волосы со лба.
Барбара постаралась не обнаружить удивления.
– Лицемерие? – переспросила она. Ничего не вышло. Едва прозвучал этот вопрос, как девушка опомнилась и оборвала разговор. Даже в этой ситуации воспитанная традицией верность сотоварищам оказалась сильнее потребности отомстить. Сложив платок, она вернула его Барбаре:
– Спасибо. Свитер уже не отчистить, но хотя бы шею я оттерла.
Не было смысла продолжать игру в прятки. Хейверс решилась спрашивать напрямую– доверие девушки ей завоевать так и не удалось, так что терять нечего.
– Вы проходите курс химии в старшем шестом классе у мисс Бонд, верно?
– Да.
– А живете вы?..
– В «Галатее».
– Мисс Бонд—помощница заведующего «Галатеей». Вероятно, вы с ней хорошо знакомы.
– Не более, чем другие ученики.
– Вы имеете в виду Чаза? Или Брайана Бирна? Этот вопрос явно озадачил Дафну.
– Я ничего такого не имела в виду. Мисс Бонд хорошо относится ко всем нам.
– Вы ведь то и дело сталкиваетесь с ней в пансионе, так?
– Ну да, может быть. То есть нет. Не знаю, право. Встречаемся в коридоре. Я как-то не задумываюсь об этом.
– В прошлые выходные вы ее видели? Теперь девушка поняла, к чему дело клонится.
Она отвела взгляд от лица Барбары, с тоской посмотрела вдаль.
– Мистер Питт уже ждет меня. Спасибо большое за платок.
Барбара пропустила ее, позволила ей уйти, а сама призадумалась над полученной информацией. Только одна реплика Дафны по-настоящему заинтересовала ее: девушка упомянула о лицемерии Чаза. С той самой минуты, как детективы вошли в «Эреб-хаус» и обнаружили царивший там беспорядок, они поняли, что старший префект не справляется со своими обязанностями. И те слова, брошенные через плечо опаздывавшим на урок учеником– «пошел ты, Чаз», – тоже свидетельствовали о том, что авторитет префекта серьезно подорван, однако до сих пор они не понимали, какая язва разъедает отношения между учениками. Теперь болезнь была названа. Имеет ли она какое-то отношение к смерти Мэттью Уотли?
Полковник Эндрю Боннэми жил вместе с дочерью примерно в миле от деревушки Киссбери. Вдоль дорожки жались друг к другу пять коттеджей, жилище Боннэми отделяла от соседей давно нуждавшаяся в стрижке изгородь. Как и остальные коттеджи, домик Боннэми был невелик: деревянный фундамент, известковые стены, покрытые облупившейся белой краской. Все свидетельствовало о старости и упадке, на поверхности стен ветвились глубокие трещины. Дом осеняла тень высоких раскидистых каштанов. Ветки, отходившие под прямым углом от ствола, провисали и скребли черепицу крыши.
Подъехав по узкой дорожке к самому дому, Линли и Хейверс заметили женщину, спускавшуюся по невысокому холму к заднему двору и саду. Полинявшая, довольно тонкая юбка плохо сочеталась с ветровкой, застегнутой под самым подбородком, и тяжелыми рабочими ботинками. В одной руке она несла садовые ножницы и грабли, другой тащила за собой большой пакет для мусора. Женщина подошла поближе, и Барбара разглядела на ее лице следы засохшей грязи. По-видимому, она только что плакала, слезы оставили бороздки под глазами и на щеках. На вид ей было около сорока.
При виде Линли и Хейверс женщина прислонила мешок с мусором к сложенным в штабель дровам и направилась к ним. Ножницы и грабли она по-прежнему сжимала в руках. Линли отметил, что она не надела перчатки для работы в саду, руки ее были в мозолях, под ногтями чернела въевшаяся грязь.
Линли предъявил ей свое удостоверение, назвал свое имя и имя сержанта Хейверс.
– Вы Джин Боннэми? – уточнил он. – Мы пришли поговорить с вами и вашим отцом насчет Мэттью Уотли.
Женщина кивнула. Горло ее судорожно сжималось, но она не сумела удержать жалобный стон.
– Я позвонила утром в школу, хотела предупредить, что сегодня заеду за ним попозже. Трубку взял мистер Локвуд. Он и сказал мне. По вторникам Мэтт всегда приходил к нам. К моему отцу. Наверное, и ко мне тоже, но до сегодняшнего дня я даже не понимала, как привязалась к нему. – Джин поглядела на инструменты, которые все еще держала в руках. Между зубцами грабель застряли комья земли и сломанные ветки. – Так внезапно. Словно гром с ясного неба. Как он мог умереть, такой молодой?
Линли догадался, в какой форме Локвуд сообщил Джин Боннэми о смерти мальчика.
– Мэттью Уотли был убит, – пояснил он.
Женщина резко вскинула голову. Она попыталась повторить за ним страшное слово, но не смогла и выговорила лишь:
– Когда?
– В пятницу или в субботу. Мы будем знать точно после вскрытия.
Джин пошатнулась, выпустила из рук грабли, уронила ножницы и в поисках опоры ухватилась рукой за ствол каштана.
– Мистер Локвуд ничего мне… – В голосе ее зазвучал гнев. – Почему он ничего мне не сказал?
На этот вопрос можно было подобрать с десяток вероятных ответов. Не стоило углубляться в это. Линли интересовало другое:
– Что именно он вам сказал?
– В сущности, ничего. Сказал, что Мэттью умер. Подробности пока неизвестны и руководству школы. И быстро закончил разговор, обещал позвонить мне, как только сможет «предоставить полный отчет». Сказал, он предупредит нас о дате похорон, чтобы мы с отцом могли проводить его. – Глаза ее набухли слезами, Джин с трудом сдерживала их. – Убит? Такой милый, такой нежный мальчик! – Рукавом ветровки она яростно вытерла влажное лицо, размазав грязь, испачкав свою одежду. Она почувствовала это, поднесла к глазам почти черные ладони и пробормотала: – Ну и видок у меня. Я работала в саду. Хотела чем-то заняться. Папа не говорит со мной. Он… Мне нужно было выбраться из дому, хоть ненадолго. Садом давно пора заняться. Нам обоим надо было побыть в одиночестве. Он еще не знает худшего. Как я скажу ему?
– Придется сказать. Он должен это знать. Нам надо расспросить его о мальчике. Мы не сможем этого сделать, не сказав полковнику все как есть.
– Это убьет его. Вы думаете, я преувеличиваю, драматизирую? Поймите, инспектор, мой отец – тяжело больной человек. Вас в школе не предупредили об этом?
– Я знаю только, что визиты зачитывались Мэттью как работа в «Добровольцах Бредгара».
– Десять лет назад, когда он был со своим полком в Гонконге, у отца случился инсульт. Он вышел в отставку. Мама к тому времени уже умерла, поэтому он приехал ко мне. С тех пор у него было еще три удара, инспектор. Каждый раз врачи боялись за его жизнь, но он выкарабкался. А я… Мы уже так давно живем вместе. Я не могу даже думать о том, что когда-нибудь… – Она с трудом сглотнула.
– Но ведь он уже знает, что мальчик умер, что же может быть хуже? – со свойственной ей прямотой произнесла Барбара Хейверс.
Джин вынуждена была согласиться с ней. Подумав, она кивнула головой и попросила Линли:
– Только позвольте мне самой. Вы подождете минутку?
Линли не возражал. Женщина повернулась, прошла по деревянным мосткам вдоль стены дома и скрылась за дверью.
– Неужели Локвуд рассчитывал еще долго скрывать правду? – возмутилась Хейверс, обернувшись к Линли.
– Видимо, он пытается, насколько это возможно, оттянуть скандал.
– Но это же нелепо! Газетчики вот-вот обо всем разнюхают, если еще не узнали. Тринадцатилетний мальчик убит, его пытали, бросили совершенно раздетым на кладбище в десятках миль от школы. Извращение, гомосексуализм, садизм, похищение, бог знает, что еще тут замешано. До каких пор Локвуд мог держать все это в секрете?
– Полагаю, его совершенно не беспокоит, станет ли эта история достоянием публики, лишь бы она не затронула Бредгар Чэмберс. Он бы с готовностью поделился этой информацией с прессой, если б ему гарантировали, что не укажут название школы, но поскольку на это и надеяться нечего, он пытается утаить правду хотя бы от тех, кто не связан непосредственно с делом.
– И все ради репутации своей драгоценной школы? – презрительно осведомилась Барбара.
– Ради себя самого. Локвуд не так глуп, Барбара. Все его будущее зависит от того, удастся ли ему сохранить свое доброе имя, свою репутацию, а и то, и другое полностью зависит от состояния дел в Бредгар Чэмберс.
– Так что если выяснится, что в убийстве виновен человек, которого сам Локвуд облек полномочиями…
– Ему будет нелегко объяснить свою ошибку совету попечителей.
– Его могут уволить? Впервые в истории Бредгар Чэмберс директор уходит в отставку, а не умирает на своем боевом посту?
– Можно и так сказать, – скупо улыбнулся Линли.
Джин Боннэми окликнула их с порога:
– Мы ждем вас, инспектор.
Если б наружный вид коттеджа не выдавал его возраст, его разоблачила бы кухня, с низким потолком, под которым, как в пятнадцатом веке, пересекались дубовые балки. Это помещение имело неправильную форму, окна без занавесок были утоплены в стены толщиной не менее двенадцати дюймов. Войдя в эту комнату, следователи словно отступили назад в прошлое, когда жизнь была отнюдь не столь комфортабельной и хорошо устроенной. Однако Линли показалось, что примитивный быт вполне устраивает Джин Боннэми. На очаге стоял большой котел, судя по запаху, с супом из свежих овощей. Хозяйка приостановилась, помешала свое варево почерневшей от долгой службы деревянной поварешкой и по узкому коридору с низким потолком провела полицейских в гостиную.
Эта комната находилась в полном распоряжении отца. В центре комнаты стоял огромный старинный портшез, его тяжелые парчовые занавески давно выцвели. На полках хранились воспоминания о службе в Гонконге: фотографии кораблей в гавани на закате, внушительная коллекция резного нефрита и еще одно собрание – резьба по слоновой кости. Даже большой камин был преображен в китайском стиле – на нем горделиво стоял дракон с картонной головой и телом из красного шелка. Такие твари возглавляют шествие при праздновании китайского Нового года.
В музейной атмосфере тем не менее ощущался тяжелый собачий дух. Виновник этой вони, черный седеющий ретривер со слезящимися от старости глазами развалился на одеяле поближе к электрическому теплу. Он лениво приподнял голову при виде Линли и Хейверс и со вздохом уронил ее на подстилку.
Полковник Боннэми сидел рядом с собакой в инвалидном кресле спиной к двери. Перед ним на журнальном столике стояли шахматные фигурки. Партия осталась недоигранной, второго игрока не было.
– Пришли следователи, папа, – окликнула его Джин.
– Черт бы их побрал, – отвечал полковник Боннэми. Речь его после всех инсультов оставалась внятной.
Дочь подошла к инвалидному креслу и решительно ухватила его за рукоятки.
– Конечно, папа, – ласково отозвалась она, разворачивая отца лицом к комнате и стараясь при этом не задеть шахматный столик.
Джин Боннэми предупредила посетителей о болезни отца, но не подготовила их к шокирующему зрелищу, которое являл собой старый вояка. Даже если б он не превратился в развалину, красавцем его назвать было бы трудно: из обоих ушей торчала длинная седая щетина, лысую голову испещрили большие темные пигментные пятна, похожие на лишаи, нос раздулся, левую ноздрю уродовала примостившаяся на ней бородавка. Долгая болезнь тоже не пошла на пользу его наружности. Паралич поразил левую сторону тела, мышцы лица навеки свела сардоническая усмешка, левая рука ссхолась в птичью лапку, ногти глубоко вросли в кожу. Хотя в электрическом камине докрасна раскалилась спираль, старик сидел перед ним в теплых ботинках, шерстяных брюках и толстой фланелевой рубашке, укрываясь мохеровым пледом.
– Прошу вас, инспектор, прошу вас, сержант, садитесь, – хлопотала Джин Боннэми. Убрав с дивана стопку газет, она вернулась к отцу и подкатила его кресло поближе к полицейским, потом принесла для себя плетеное кресло, стоявшее возле столика с шахматами, и села рядом с отцом, положив ладонь на подлокотник его кресла. Она так и не вымыла руки после работы в саду. Но рядом со скрюченной птичьей лапкой, в которую превратилась рука ее отца, ее собственная кисть казалась грубой и поразительно живой.
– Как вы связались с «Добровольцами Бредгара»? – начал разговор Линли. – Мистер Питт дал мне понять, что Мэттью был не первым учеником Бредгара, появившимся в вашем доме.
– Все остальные идиоты, – буркнул полковник, закашлявшись и хватаясь здоровой рукой за подлокотник кресла. Рука заметно дрожала.
– Папа бывает таким букой, – вступила в беседу дочь. – Да, папа, и даже не спорь. Сам знаещь. Я подумала, было бы хорошо, если б он мог общаться с кем-нибудь еще, а не только со мной. В церкви висело объявление насчет «Добровольцев Бредгара», я позвонила в школу и договорилась о помощи. Это было прошлой весной.
– Все они идиоты, кроме Мэтта, – повторил отец, не поднимая головы.
– У нас их перебывало шестеро или семеро. Всех возрастов, и мальчики, и девочки. Ни один не прижился, кроме Мэтта. Они с папой сразу поладили.
– Сегодня, – окрепшим голосом подхватил полковник, – сегодня он должен был прийти к нам, Джинни. Шахматы все еще стоят так, как мы их оставили в прошлый вторник. Как мы их оставили. А вы говорите, – тут он с усилием приподнял голову и поглядел на Линли серыми, проницательными глазами, – вы говорите – его убили. Убили?!
– Да. К несчастью. – Линли наклонился вперед. Он слышал, как сержант Хейверс быстро пролистывает свой блокнот. – Его нашли в Стоук-Поджесе. Его бросили там голым, со следами пыток на теле. Вся его одежда осталась в школе.
Полковник быстро обдумал услышанное.
– Кто-то из сотрудников, – заключил он. – Какой-нибудь затаившийся извращенец, прикидывающийся святее Папы Римского. Так вы считаете?
– Мы еще не пришли ни к какому выводу. Сперва дело выглядело так, словно Мэттью пытался удрать, ловил попутную машину и нарвался на садиста, который пытал его и, позабавившись, убил.
– Этот мальчик не стал бы убегать. Мэтт Уотли был настоящим борцом. – Старик попытался поудобнее натянуть прикрывавший колени плед. Дочь наклонилась помочь ему, подоткнула концы пледа ему под ноги. – Не в том смысле, какой они придают этому слову в школе. И тем не менее он был борцом.
– А в каком смысле?
Полковник Боннэми выразительно ткнул себя пальцем в висок:
– Он умел пускать в ход свои мозги.
– Вы были с мальчиком близки, – произнес Линли. – Он рассказывал вам о себе?
– Не было нужды рассказывать. Я и так все вижу.
– Но вы говорите, что он умел бороться с помощью мозгов. Как вы узнали об этом?
– Шахматы, – ответил полковник.
Джин Боннэми, видимо, решила, что столь краткую характеристику мальчика гости понять не смогут, и сочла своим долгом вмешаться:
– Папа научил Мэтта играть в шахматы. Мальчику приходилось нелегко, папа обыгрывал его каждый раз, много раз подряд, но он не сдавался. По-моему, он был не просто упрям, но отважен. Он приходил во вторник, они расставляли шахматы и вновь принимались за игру.
– Борец! – решительно повторил полковник.
– Но он беседовал с вами про школу? О своих друзьях, об учителях?
– Нет. Говорил только, что с оценками все в порядке.
– Папа спрашивал его про отметки, – добавила Джин. – Мы все вместе обсуждали, кем он хочет стать.
– У меня сложилось впечатление, что его родители хотели для него чего-то традиционного, – продолжал полковник. – Мэтт мало говорил о них, я думаю, они подталкивали его в сторону университетской науки или же надеялись сделать из него юриста, архитектора, работника банка. Для такой среды это типично. Мальчик должен сделать карьеру к чести всего рода, уважить родителей, бабушек, дедушек, всех предков. Но Мэтт был художником. Вот о чем он говорил. Когда речь заходила о его учебе и о его будущем, он мечтал заниматься искусством.
– Папа поощрял его в этом, – вставила Джин! Боннэми. – Мэтт обещал, что когда-нибудь подарит ему сделанную им самим статуэтку.
– Мальчик должен стать тем, кем он хочет: стать, а не тем, кем видят его родители. Но для подобных семей это типично. Я много раз наблюдал такое. Безусловное почтение к родителям. Полный отказ от собственного мнения. Делай, что тебе говорят. Работай, где велят родители. Женись на выбранной ими невесте. Это часть их культуры, с этим трудно спорить, если только у ребенка нет наставника, который помог бы ему противостоять недовольству родителей в тот момент, когда он попытается взять жизнь в собственные руки.
Только теперь Линли начал догадываться, к чему клонит полковник Боннэми, но эта догадка означала совершенно новый поворот в деле. Происходило нечто странное, почти немыслимое. Если– если только полковник Боннэми не ошибается – вообще речь идет о том же самом мальчике… Возможно ли такое? Или все, что старик говорит о Мэттью, недостоверно? Линли с замиранием сердца прислушивался к словам полковника.
– Хорошо хоть, что только один из родителей Мэттью принадлежит к этой традиционной культуре, а больше никто не навязывал ему этот чертов кодекс чести.
– Только один из родителей? – переспросил Линли.
– Мать, по всей видимости, – кивнул полковник. – Я не знаю ее в лицо, но, судя по фамилии – Уотли, вряд ли отец может быть китайцем. Стало быть, это его мать. Мы это не обсуждали. Полагаю, Мэттью и так хватало проблем. Мальчику смешанной расы оказаться в этой снобистской школе… Не стоило лишний раз напоминать ему об этом.
Линли почувствовал, как внезапно напряглась сидевшая с ним рядом Хейверс. Он и сам готов был вскочить на ноги, быстрыми шагами пройти по комнате, распахнуть окна, растворить двери, но он не поддался порыву. Он хорошо помнил фотографии мальчика: темные волосы, кожа цвета жареного миндаля, тонкие черты лица, темные до черноты глаза. Глаза… большие, распахнутые, совершенно не азиатского разреза. Что-то кельтское скорее, даже испанское, но отнюдь не китайское. Нет, это невозможно. Бессмыслица какая-то.
– Вы не знали, что Мэттью был наполовину китайцем? – тихонько окликнула его Джин Боннэми.
Линли покачал головой – жест не столько отрицания, сколько полной растерянности.
– У вас есть фотография мальчика, приходившего к вам в гости?
– Сейчас принесу. – Она поднялась на ноги. Джин вышла из комнаты, а полковник продолжал свою речь:
– Думаю, вам нужно в первую очередь проверить этих ханжей, людей, которые терпеть не могут тех, кто отличается от них, этих грубых невежд, готовых уничтожить все, чего они не понимают.
Вслушиваясь в эти слова, Линли ломал себе голову; неужели Мэттью Уотли не тот, за кого он его принимал, не сын Кевина и Пэтси Уотли, отпрыск скромной семьи, получивший стипендию престижной школы, мальчик, увлекавшийся моделя ми поездов?!
Вернулась Джин, протянула Линли фотографию. Он вгляделся в нее и кивнул Хейверс.
– Да, это он, – сказал инспектор и еще раз посмотрел на снимок: Мэттью сидел напротив полковника, склонившись над шахматной доской, он протянул руку, собираясь сделать ход, и в этот момент обернулся лицом к фотографу и улыбнулся той самой улыбкой, которая была знакома Линли по другой фотографии, где Мэттью играл на берегу Темзы с Ивоннен Ллвсли, подругой по Хэммерсмиту.
– Я видел родителей Мэттью, – сказал Линли. – Они оба англичане.
Полковника эти слова не смутили, не сбили с толку,
– Мальчик был смешанной расы, – уверенно повторил он. – Я прожил в Гонконге тридцать пять лет, я умею отличить такого ребенка от англичанина. Вы могли принять Мэттью за европейца, но для всякого человека, побывавшего на Востоке, было бы очевидно, что он наполовину китаец. – Полковник перевел взгляд на камин, на вытянувшегося над ним чудовищного дракона. – Некоторые люди ттовы уничтожить все, чего они не понимают. Для них это все равно что паука ногой раздавить. Вот что вам нужно искать. Вот в чем извращение, вот в чем источник ненависти. Эти люди мечтают о Британии для белых и презирают все прочие расы. Поищите хорошенько в этой школе. Не сомневаюсь, там такого хватает.
Линли требовалось многое обдумать, разобраться во всем. Однако еще один пункт надо было прояснить, независимо от того, прав ли полковник Боннэми относительно происхождения Мэттью или заблуждается.
– Мэттью что-нибудь говорил вам об этом? О предвзятом отношении к нему в школе, о трениях с учителями или учениками или с кем-нибудь из персонала?
Полковник покачал головой:
– Он говорил только об оценках, да и то если я спрашивал. Больше он ничего о школе не говорил.
– Еще он говорил о девизе, папа, – перебила его Джин. – Ты разве забыл? – Она вновь подошла к своему стулу и пояснила для Линли: – Мэттью где-то прочел старый девиз школы, то ли в церкви, то ли в библиотеке, и тот произвел на него громадное впечатление.
– Что это за девиз? – спросил Линли. – Я его не видел.
Не знаю, как это звучит на латыни. Мэттью попросил кого-то из старших перевести и принес нам перевод, – ответила Джин Боннэми. – Что-то насчет чести. Для него это…
– Я и впрямь забыл, Джинни, – неторопливо перебил ее полковник. – «Да будет честь и посохом, и розгой». Именно так, слово в слово. Он был в восторге. Готов был весь вечер обсуждать эти слова. «Honor sit et baculum et ferula».
– Тебе понравилось, – возразил снисходительно Причард. – Так близко к мужчине ты еще не бывала.
– Я тебя! – Она уже вскочила на ноги.
– Довольно! – Питту даже не пришлось повысить голос. Ученики, видимо, давно были знакомы с этой интонацией. – Причард, идите и смойте с себя этот нелепый грим. Даю вам десять минут. К завтрашнему дню подготовите восемь страниц перевода в качестве штрафа за потрясающее развлечение, которое вы нам устроили. Дафна, вы тоже пойдите и приведите себя в порядок.
– И это все? – завопила Дафна, сжимая кулаки. Лицо ее сморщилось, глаза превратились в щелочки. – Восемь страниц перевода? И это– все наказание?! Можно подумать, он будет переводить. – Не дожидаясь ответа, разъяренная девица прошипела Кливу: – С дороги, ублюдок! – И прошествовала мимо него к выходу.
Линли быстро глянул в сторону Барбары, но, сержант не нуждалась даже в таком намеке. Она сразу же ухватилась за представившийся ей шанс и последовала по пятам за жертвой Квазимодо.
Обычно Барбара Хейверс без зазрения совести использовала миг эмоционального потрясения, чтобы выудить у человека полезную для расследования информацию, однако, идя за Дафной по коридору, а затем по невысокой лестнице к туалету, она чувствовала, как ей не хочется злоупотреблять состоянием этой девочки. Что ни говори, человек невольно испытывает сочувствие к товарищу по несчастью, а она (пусть Барбара и не желала признаться в этом даже самой себе) не могла не видеть некое свое подобие в этой девочке-коротышке с тусклыми волосами, сутулыми плечами и впалой грудью. Между ними не было ни физического сходства, ни классового (даже в приступе ярости воспитанница Бредгара сохраняла акцент, ясно говоривший о ее принадлежности к элите), однако обе они были неудачницами, одиночками, не приживающимися в своей социальной среде.
Стоя на пороге туалетной комнаты, Барбара наблюдала, как девушка наполняет раковину водой. В комнате пахло дезинфекцией, было очень холодно. На краю раковины лежал маленький скользкий брусок мыла. Дафна намылила руки и, морщась, принялась оттирать с шеи размазавшийся грим.
– Ублюдок, – шипела она сквозь стиснутые зубы, обращаясь к своему отражению в зеркале. – Маленький грязный ублюдок.
Подойдя к ней, Барбара протянула девушке аккуратно сложенный платочек.
– Вот, потрите, – предложила она.
Дафна коротко поблагодарила и принялась тереть кожу.
– Он что, всегда так себя ведет?
– Почти всегда. Жалкий тип. Готов на все, лишь бы привлечь к себе внимание.
– Чье?
Прополоскав платок, Дафна принялась за свой свитер.
– Чье угодно. Подонок. Ненавижу. – Она быстро, яростно моргала.
– Часто он так набрасывается на вас?
– Клив может наброситься на кого угодно. Мне достается больше других, потому что у меня нет… Грязный ублюдок. Мерзавец. Воображает себя героем-любовником.
– Знаю я такую породу.
– Он прикидывается, будто все это милые шутки. Дескать, я просто дура набитая, потому и не смеюсь вместе со всеми. А на самом деле, когда он повалил меня, он притиснул меня так, чтобы я… чтобы я почувствовала, какой большой у него…– Дафна с силой прикусила губу. – Вот что ему нужно. Ох, меня от него с души воротит. – Она снова согнулась над раковиной. Прямые жидкие волосы упали на лицо, почти полностью скрыв его.
Барбаре было достаточно услышанного. Причард, мучитель по натуре, выбрал Дафну себе в жертвы.
– Почему ты никому об этом не скажешь?
– А кому?
Это короткий вопрос был полон горечи, но для Барбары именно он был подходящим началом для важного разговора. Лишь бы только не обнаружить своего жадного интереса.
– Не знаю. Я никогда не училась в закрытой школе. Но если ты не хочешь поговорить с кем-нибудь из взрослых– это я вполне могу понять, это ведь так неприятно, – ты бы могла поделиться с ] кем-нибудь из учеников, префектов, кто пользуется влиянием.
– С Чазом Квилтером, нашим святым префектом, звездным мальчиком? Не смешите меня! Все они заодно. Всем им главное – соблюсти видимость. Каждый прикидывается, и Чаз ничем не лучше – он еще почище других.
– Неужели он хуже Клива Причарда? Не может быть!
– А вот и может. Еще как. По-моему, лицемерие гораздо страшнее обычного хамства. – Дафна резко откинула волосы со лба.
Барбара постаралась не обнаружить удивления.
– Лицемерие? – переспросила она. Ничего не вышло. Едва прозвучал этот вопрос, как девушка опомнилась и оборвала разговор. Даже в этой ситуации воспитанная традицией верность сотоварищам оказалась сильнее потребности отомстить. Сложив платок, она вернула его Барбаре:
– Спасибо. Свитер уже не отчистить, но хотя бы шею я оттерла.
Не было смысла продолжать игру в прятки. Хейверс решилась спрашивать напрямую– доверие девушки ей завоевать так и не удалось, так что терять нечего.
– Вы проходите курс химии в старшем шестом классе у мисс Бонд, верно?
– Да.
– А живете вы?..
– В «Галатее».
– Мисс Бонд—помощница заведующего «Галатеей». Вероятно, вы с ней хорошо знакомы.
– Не более, чем другие ученики.
– Вы имеете в виду Чаза? Или Брайана Бирна? Этот вопрос явно озадачил Дафну.
– Я ничего такого не имела в виду. Мисс Бонд хорошо относится ко всем нам.
– Вы ведь то и дело сталкиваетесь с ней в пансионе, так?
– Ну да, может быть. То есть нет. Не знаю, право. Встречаемся в коридоре. Я как-то не задумываюсь об этом.
– В прошлые выходные вы ее видели? Теперь девушка поняла, к чему дело клонится.
Она отвела взгляд от лица Барбары, с тоской посмотрела вдаль.
– Мистер Питт уже ждет меня. Спасибо большое за платок.
Барбара пропустила ее, позволила ей уйти, а сама призадумалась над полученной информацией. Только одна реплика Дафны по-настоящему заинтересовала ее: девушка упомянула о лицемерии Чаза. С той самой минуты, как детективы вошли в «Эреб-хаус» и обнаружили царивший там беспорядок, они поняли, что старший префект не справляется со своими обязанностями. И те слова, брошенные через плечо опаздывавшим на урок учеником– «пошел ты, Чаз», – тоже свидетельствовали о том, что авторитет префекта серьезно подорван, однако до сих пор они не понимали, какая язва разъедает отношения между учениками. Теперь болезнь была названа. Имеет ли она какое-то отношение к смерти Мэттью Уотли?
Полковник Эндрю Боннэми жил вместе с дочерью примерно в миле от деревушки Киссбери. Вдоль дорожки жались друг к другу пять коттеджей, жилище Боннэми отделяла от соседей давно нуждавшаяся в стрижке изгородь. Как и остальные коттеджи, домик Боннэми был невелик: деревянный фундамент, известковые стены, покрытые облупившейся белой краской. Все свидетельствовало о старости и упадке, на поверхности стен ветвились глубокие трещины. Дом осеняла тень высоких раскидистых каштанов. Ветки, отходившие под прямым углом от ствола, провисали и скребли черепицу крыши.
Подъехав по узкой дорожке к самому дому, Линли и Хейверс заметили женщину, спускавшуюся по невысокому холму к заднему двору и саду. Полинявшая, довольно тонкая юбка плохо сочеталась с ветровкой, застегнутой под самым подбородком, и тяжелыми рабочими ботинками. В одной руке она несла садовые ножницы и грабли, другой тащила за собой большой пакет для мусора. Женщина подошла поближе, и Барбара разглядела на ее лице следы засохшей грязи. По-видимому, она только что плакала, слезы оставили бороздки под глазами и на щеках. На вид ей было около сорока.
При виде Линли и Хейверс женщина прислонила мешок с мусором к сложенным в штабель дровам и направилась к ним. Ножницы и грабли она по-прежнему сжимала в руках. Линли отметил, что она не надела перчатки для работы в саду, руки ее были в мозолях, под ногтями чернела въевшаяся грязь.
Линли предъявил ей свое удостоверение, назвал свое имя и имя сержанта Хейверс.
– Вы Джин Боннэми? – уточнил он. – Мы пришли поговорить с вами и вашим отцом насчет Мэттью Уотли.
Женщина кивнула. Горло ее судорожно сжималось, но она не сумела удержать жалобный стон.
– Я позвонила утром в школу, хотела предупредить, что сегодня заеду за ним попозже. Трубку взял мистер Локвуд. Он и сказал мне. По вторникам Мэтт всегда приходил к нам. К моему отцу. Наверное, и ко мне тоже, но до сегодняшнего дня я даже не понимала, как привязалась к нему. – Джин поглядела на инструменты, которые все еще держала в руках. Между зубцами грабель застряли комья земли и сломанные ветки. – Так внезапно. Словно гром с ясного неба. Как он мог умереть, такой молодой?
Линли догадался, в какой форме Локвуд сообщил Джин Боннэми о смерти мальчика.
– Мэттью Уотли был убит, – пояснил он.
Женщина резко вскинула голову. Она попыталась повторить за ним страшное слово, но не смогла и выговорила лишь:
– Когда?
– В пятницу или в субботу. Мы будем знать точно после вскрытия.
Джин пошатнулась, выпустила из рук грабли, уронила ножницы и в поисках опоры ухватилась рукой за ствол каштана.
– Мистер Локвуд ничего мне… – В голосе ее зазвучал гнев. – Почему он ничего мне не сказал?
На этот вопрос можно было подобрать с десяток вероятных ответов. Не стоило углубляться в это. Линли интересовало другое:
– Что именно он вам сказал?
– В сущности, ничего. Сказал, что Мэттью умер. Подробности пока неизвестны и руководству школы. И быстро закончил разговор, обещал позвонить мне, как только сможет «предоставить полный отчет». Сказал, он предупредит нас о дате похорон, чтобы мы с отцом могли проводить его. – Глаза ее набухли слезами, Джин с трудом сдерживала их. – Убит? Такой милый, такой нежный мальчик! – Рукавом ветровки она яростно вытерла влажное лицо, размазав грязь, испачкав свою одежду. Она почувствовала это, поднесла к глазам почти черные ладони и пробормотала: – Ну и видок у меня. Я работала в саду. Хотела чем-то заняться. Папа не говорит со мной. Он… Мне нужно было выбраться из дому, хоть ненадолго. Садом давно пора заняться. Нам обоим надо было побыть в одиночестве. Он еще не знает худшего. Как я скажу ему?
– Придется сказать. Он должен это знать. Нам надо расспросить его о мальчике. Мы не сможем этого сделать, не сказав полковнику все как есть.
– Это убьет его. Вы думаете, я преувеличиваю, драматизирую? Поймите, инспектор, мой отец – тяжело больной человек. Вас в школе не предупредили об этом?
– Я знаю только, что визиты зачитывались Мэттью как работа в «Добровольцах Бредгара».
– Десять лет назад, когда он был со своим полком в Гонконге, у отца случился инсульт. Он вышел в отставку. Мама к тому времени уже умерла, поэтому он приехал ко мне. С тех пор у него было еще три удара, инспектор. Каждый раз врачи боялись за его жизнь, но он выкарабкался. А я… Мы уже так давно живем вместе. Я не могу даже думать о том, что когда-нибудь… – Она с трудом сглотнула.
– Но ведь он уже знает, что мальчик умер, что же может быть хуже? – со свойственной ей прямотой произнесла Барбара Хейверс.
Джин вынуждена была согласиться с ней. Подумав, она кивнула головой и попросила Линли:
– Только позвольте мне самой. Вы подождете минутку?
Линли не возражал. Женщина повернулась, прошла по деревянным мосткам вдоль стены дома и скрылась за дверью.
– Неужели Локвуд рассчитывал еще долго скрывать правду? – возмутилась Хейверс, обернувшись к Линли.
– Видимо, он пытается, насколько это возможно, оттянуть скандал.
– Но это же нелепо! Газетчики вот-вот обо всем разнюхают, если еще не узнали. Тринадцатилетний мальчик убит, его пытали, бросили совершенно раздетым на кладбище в десятках миль от школы. Извращение, гомосексуализм, садизм, похищение, бог знает, что еще тут замешано. До каких пор Локвуд мог держать все это в секрете?
– Полагаю, его совершенно не беспокоит, станет ли эта история достоянием публики, лишь бы она не затронула Бредгар Чэмберс. Он бы с готовностью поделился этой информацией с прессой, если б ему гарантировали, что не укажут название школы, но поскольку на это и надеяться нечего, он пытается утаить правду хотя бы от тех, кто не связан непосредственно с делом.
– И все ради репутации своей драгоценной школы? – презрительно осведомилась Барбара.
– Ради себя самого. Локвуд не так глуп, Барбара. Все его будущее зависит от того, удастся ли ему сохранить свое доброе имя, свою репутацию, а и то, и другое полностью зависит от состояния дел в Бредгар Чэмберс.
– Так что если выяснится, что в убийстве виновен человек, которого сам Локвуд облек полномочиями…
– Ему будет нелегко объяснить свою ошибку совету попечителей.
– Его могут уволить? Впервые в истории Бредгар Чэмберс директор уходит в отставку, а не умирает на своем боевом посту?
– Можно и так сказать, – скупо улыбнулся Линли.
Джин Боннэми окликнула их с порога:
– Мы ждем вас, инспектор.
Если б наружный вид коттеджа не выдавал его возраст, его разоблачила бы кухня, с низким потолком, под которым, как в пятнадцатом веке, пересекались дубовые балки. Это помещение имело неправильную форму, окна без занавесок были утоплены в стены толщиной не менее двенадцати дюймов. Войдя в эту комнату, следователи словно отступили назад в прошлое, когда жизнь была отнюдь не столь комфортабельной и хорошо устроенной. Однако Линли показалось, что примитивный быт вполне устраивает Джин Боннэми. На очаге стоял большой котел, судя по запаху, с супом из свежих овощей. Хозяйка приостановилась, помешала свое варево почерневшей от долгой службы деревянной поварешкой и по узкому коридору с низким потолком провела полицейских в гостиную.
Эта комната находилась в полном распоряжении отца. В центре комнаты стоял огромный старинный портшез, его тяжелые парчовые занавески давно выцвели. На полках хранились воспоминания о службе в Гонконге: фотографии кораблей в гавани на закате, внушительная коллекция резного нефрита и еще одно собрание – резьба по слоновой кости. Даже большой камин был преображен в китайском стиле – на нем горделиво стоял дракон с картонной головой и телом из красного шелка. Такие твари возглавляют шествие при праздновании китайского Нового года.
В музейной атмосфере тем не менее ощущался тяжелый собачий дух. Виновник этой вони, черный седеющий ретривер со слезящимися от старости глазами развалился на одеяле поближе к электрическому теплу. Он лениво приподнял голову при виде Линли и Хейверс и со вздохом уронил ее на подстилку.
Полковник Боннэми сидел рядом с собакой в инвалидном кресле спиной к двери. Перед ним на журнальном столике стояли шахматные фигурки. Партия осталась недоигранной, второго игрока не было.
– Пришли следователи, папа, – окликнула его Джин.
– Черт бы их побрал, – отвечал полковник Боннэми. Речь его после всех инсультов оставалась внятной.
Дочь подошла к инвалидному креслу и решительно ухватила его за рукоятки.
– Конечно, папа, – ласково отозвалась она, разворачивая отца лицом к комнате и стараясь при этом не задеть шахматный столик.
Джин Боннэми предупредила посетителей о болезни отца, но не подготовила их к шокирующему зрелищу, которое являл собой старый вояка. Даже если б он не превратился в развалину, красавцем его назвать было бы трудно: из обоих ушей торчала длинная седая щетина, лысую голову испещрили большие темные пигментные пятна, похожие на лишаи, нос раздулся, левую ноздрю уродовала примостившаяся на ней бородавка. Долгая болезнь тоже не пошла на пользу его наружности. Паралич поразил левую сторону тела, мышцы лица навеки свела сардоническая усмешка, левая рука ссхолась в птичью лапку, ногти глубоко вросли в кожу. Хотя в электрическом камине докрасна раскалилась спираль, старик сидел перед ним в теплых ботинках, шерстяных брюках и толстой фланелевой рубашке, укрываясь мохеровым пледом.
– Прошу вас, инспектор, прошу вас, сержант, садитесь, – хлопотала Джин Боннэми. Убрав с дивана стопку газет, она вернулась к отцу и подкатила его кресло поближе к полицейским, потом принесла для себя плетеное кресло, стоявшее возле столика с шахматами, и села рядом с отцом, положив ладонь на подлокотник его кресла. Она так и не вымыла руки после работы в саду. Но рядом со скрюченной птичьей лапкой, в которую превратилась рука ее отца, ее собственная кисть казалась грубой и поразительно живой.
– Как вы связались с «Добровольцами Бредгара»? – начал разговор Линли. – Мистер Питт дал мне понять, что Мэттью был не первым учеником Бредгара, появившимся в вашем доме.
– Все остальные идиоты, – буркнул полковник, закашлявшись и хватаясь здоровой рукой за подлокотник кресла. Рука заметно дрожала.
– Папа бывает таким букой, – вступила в беседу дочь. – Да, папа, и даже не спорь. Сам знаещь. Я подумала, было бы хорошо, если б он мог общаться с кем-нибудь еще, а не только со мной. В церкви висело объявление насчет «Добровольцев Бредгара», я позвонила в школу и договорилась о помощи. Это было прошлой весной.
– Все они идиоты, кроме Мэтта, – повторил отец, не поднимая головы.
– У нас их перебывало шестеро или семеро. Всех возрастов, и мальчики, и девочки. Ни один не прижился, кроме Мэтта. Они с папой сразу поладили.
– Сегодня, – окрепшим голосом подхватил полковник, – сегодня он должен был прийти к нам, Джинни. Шахматы все еще стоят так, как мы их оставили в прошлый вторник. Как мы их оставили. А вы говорите, – тут он с усилием приподнял голову и поглядел на Линли серыми, проницательными глазами, – вы говорите – его убили. Убили?!
– Да. К несчастью. – Линли наклонился вперед. Он слышал, как сержант Хейверс быстро пролистывает свой блокнот. – Его нашли в Стоук-Поджесе. Его бросили там голым, со следами пыток на теле. Вся его одежда осталась в школе.
Полковник быстро обдумал услышанное.
– Кто-то из сотрудников, – заключил он. – Какой-нибудь затаившийся извращенец, прикидывающийся святее Папы Римского. Так вы считаете?
– Мы еще не пришли ни к какому выводу. Сперва дело выглядело так, словно Мэттью пытался удрать, ловил попутную машину и нарвался на садиста, который пытал его и, позабавившись, убил.
– Этот мальчик не стал бы убегать. Мэтт Уотли был настоящим борцом. – Старик попытался поудобнее натянуть прикрывавший колени плед. Дочь наклонилась помочь ему, подоткнула концы пледа ему под ноги. – Не в том смысле, какой они придают этому слову в школе. И тем не менее он был борцом.
– А в каком смысле?
Полковник Боннэми выразительно ткнул себя пальцем в висок:
– Он умел пускать в ход свои мозги.
– Вы были с мальчиком близки, – произнес Линли. – Он рассказывал вам о себе?
– Не было нужды рассказывать. Я и так все вижу.
– Но вы говорите, что он умел бороться с помощью мозгов. Как вы узнали об этом?
– Шахматы, – ответил полковник.
Джин Боннэми, видимо, решила, что столь краткую характеристику мальчика гости понять не смогут, и сочла своим долгом вмешаться:
– Папа научил Мэтта играть в шахматы. Мальчику приходилось нелегко, папа обыгрывал его каждый раз, много раз подряд, но он не сдавался. По-моему, он был не просто упрям, но отважен. Он приходил во вторник, они расставляли шахматы и вновь принимались за игру.
– Борец! – решительно повторил полковник.
– Но он беседовал с вами про школу? О своих друзьях, об учителях?
– Нет. Говорил только, что с оценками все в порядке.
– Папа спрашивал его про отметки, – добавила Джин. – Мы все вместе обсуждали, кем он хочет стать.
– У меня сложилось впечатление, что его родители хотели для него чего-то традиционного, – продолжал полковник. – Мэтт мало говорил о них, я думаю, они подталкивали его в сторону университетской науки или же надеялись сделать из него юриста, архитектора, работника банка. Для такой среды это типично. Мальчик должен сделать карьеру к чести всего рода, уважить родителей, бабушек, дедушек, всех предков. Но Мэтт был художником. Вот о чем он говорил. Когда речь заходила о его учебе и о его будущем, он мечтал заниматься искусством.
– Папа поощрял его в этом, – вставила Джин! Боннэми. – Мэтт обещал, что когда-нибудь подарит ему сделанную им самим статуэтку.
– Мальчик должен стать тем, кем он хочет: стать, а не тем, кем видят его родители. Но для подобных семей это типично. Я много раз наблюдал такое. Безусловное почтение к родителям. Полный отказ от собственного мнения. Делай, что тебе говорят. Работай, где велят родители. Женись на выбранной ими невесте. Это часть их культуры, с этим трудно спорить, если только у ребенка нет наставника, который помог бы ему противостоять недовольству родителей в тот момент, когда он попытается взять жизнь в собственные руки.
Только теперь Линли начал догадываться, к чему клонит полковник Боннэми, но эта догадка означала совершенно новый поворот в деле. Происходило нечто странное, почти немыслимое. Если– если только полковник Боннэми не ошибается – вообще речь идет о том же самом мальчике… Возможно ли такое? Или все, что старик говорит о Мэттью, недостоверно? Линли с замиранием сердца прислушивался к словам полковника.
– Хорошо хоть, что только один из родителей Мэттью принадлежит к этой традиционной культуре, а больше никто не навязывал ему этот чертов кодекс чести.
– Только один из родителей? – переспросил Линли.
– Мать, по всей видимости, – кивнул полковник. – Я не знаю ее в лицо, но, судя по фамилии – Уотли, вряд ли отец может быть китайцем. Стало быть, это его мать. Мы это не обсуждали. Полагаю, Мэттью и так хватало проблем. Мальчику смешанной расы оказаться в этой снобистской школе… Не стоило лишний раз напоминать ему об этом.
Линли почувствовал, как внезапно напряглась сидевшая с ним рядом Хейверс. Он и сам готов был вскочить на ноги, быстрыми шагами пройти по комнате, распахнуть окна, растворить двери, но он не поддался порыву. Он хорошо помнил фотографии мальчика: темные волосы, кожа цвета жареного миндаля, тонкие черты лица, темные до черноты глаза. Глаза… большие, распахнутые, совершенно не азиатского разреза. Что-то кельтское скорее, даже испанское, но отнюдь не китайское. Нет, это невозможно. Бессмыслица какая-то.
– Вы не знали, что Мэттью был наполовину китайцем? – тихонько окликнула его Джин Боннэми.
Линли покачал головой – жест не столько отрицания, сколько полной растерянности.
– У вас есть фотография мальчика, приходившего к вам в гости?
– Сейчас принесу. – Она поднялась на ноги. Джин вышла из комнаты, а полковник продолжал свою речь:
– Думаю, вам нужно в первую очередь проверить этих ханжей, людей, которые терпеть не могут тех, кто отличается от них, этих грубых невежд, готовых уничтожить все, чего они не понимают.
Вслушиваясь в эти слова, Линли ломал себе голову; неужели Мэттью Уотли не тот, за кого он его принимал, не сын Кевина и Пэтси Уотли, отпрыск скромной семьи, получивший стипендию престижной школы, мальчик, увлекавшийся моделя ми поездов?!
Вернулась Джин, протянула Линли фотографию. Он вгляделся в нее и кивнул Хейверс.
– Да, это он, – сказал инспектор и еще раз посмотрел на снимок: Мэттью сидел напротив полковника, склонившись над шахматной доской, он протянул руку, собираясь сделать ход, и в этот момент обернулся лицом к фотографу и улыбнулся той самой улыбкой, которая была знакома Линли по другой фотографии, где Мэттью играл на берегу Темзы с Ивоннен Ллвсли, подругой по Хэммерсмиту.
– Я видел родителей Мэттью, – сказал Линли. – Они оба англичане.
Полковника эти слова не смутили, не сбили с толку,
– Мальчик был смешанной расы, – уверенно повторил он. – Я прожил в Гонконге тридцать пять лет, я умею отличить такого ребенка от англичанина. Вы могли принять Мэттью за европейца, но для всякого человека, побывавшего на Востоке, было бы очевидно, что он наполовину китаец. – Полковник перевел взгляд на камин, на вытянувшегося над ним чудовищного дракона. – Некоторые люди ттовы уничтожить все, чего они не понимают. Для них это все равно что паука ногой раздавить. Вот что вам нужно искать. Вот в чем извращение, вот в чем источник ненависти. Эти люди мечтают о Британии для белых и презирают все прочие расы. Поищите хорошенько в этой школе. Не сомневаюсь, там такого хватает.
Линли требовалось многое обдумать, разобраться во всем. Однако еще один пункт надо было прояснить, независимо от того, прав ли полковник Боннэми относительно происхождения Мэттью или заблуждается.
– Мэттью что-нибудь говорил вам об этом? О предвзятом отношении к нему в школе, о трениях с учителями или учениками или с кем-нибудь из персонала?
Полковник покачал головой:
– Он говорил только об оценках, да и то если я спрашивал. Больше он ничего о школе не говорил.
– Еще он говорил о девизе, папа, – перебила его Джин. – Ты разве забыл? – Она вновь подошла к своему стулу и пояснила для Линли: – Мэттью где-то прочел старый девиз школы, то ли в церкви, то ли в библиотеке, и тот произвел на него громадное впечатление.
– Что это за девиз? – спросил Линли. – Я его не видел.
Не знаю, как это звучит на латыни. Мэттью попросил кого-то из старших перевести и принес нам перевод, – ответила Джин Боннэми. – Что-то насчет чести. Для него это…
– Я и впрямь забыл, Джинни, – неторопливо перебил ее полковник. – «Да будет честь и посохом, и розгой». Именно так, слово в слово. Он был в восторге. Готов был весь вечер обсуждать эти слова. «Honor sit et baculum et ferula».