Джордж Элизабет. Школа ужасов

   – Я позвонил ему, как только прочел отчет. Он сказал, что, по мнению его экспертов, это смесь природных и искусственных волокон. Природное волокно– шерсть, состав второго они еще не выяснили, ждут результатов теста.
   Сент-Джеймс задумчиво уставился в пол.
   – Я сперва подумал, что это подвергшаяся обработке конопля, из которой делают веревку, но, очевидно, речь идет о чем-то ином, коль скоро известно, что один из компонентов – шерсть.
   – Я тоже сперва подумал о веревке, но мальчика связывали не веревкой, а шнурками из хлопка, скорее всего, шнурками от высоких ботинок, так полагают эксперты из Слоу. Ему заткнули рот кляпом. Они нашли волокна шерсти у него во рту.
   – Скорее всего, использовали носок.
   – Вероятно. Его закрепили хлопчатобумажным платком. На лице остались микроскопические волокна хлопка.
   Сент-Джеймс вновь сосредоточил внимание на предыдущем вопросе:
   – Как же они интерпретируют эти волокна в волосах?
   – Есть несколько гипотез. Возможно, он на в-то таком лежал – это мог быть ковер на полу комнаты или в машине, старая куртка, одеяло, даже брезент. Любое покрытие из ткани. Сейчас эксперты отправились в церковь Сент-Джилс, они возьмут там образцы, чтобы проверить, не прятали ли тело в храме, прежде чем бросить его на кладбище.
   – Полагаю, они зря потратят время. Линли рассеянно потрогал коробочку со слайдами.
   – Вероятность все же есть, но я надеюсь, что она не подтвердится: для расследования будет гораздо полезнее, если эти волокна попали в волосы мальчика, когда его где-то держали взаперти. Его, несомненно, прятали где-то в школе, Сент-Джеймс. Патологоанатом установил время смерти между полуночью и четырьмя часами утра субботы. Остается двенадцать часов с того момента, как Мэттью исчез в пятницу после ланча, и до его смерти. Он оставался на территории школы. Эти волокна подскажут нам, где именно. Кроме того, – тут Линли перелистнул страницу отчета и указал пальцем на следующий раздел, – на ягодицах мальчика, на лопатках, на правой руке и под двумя ногтями найдены остатки какого-то вещества. Сейчас они проводят спектральный анализ для точности, но под микроскопом это выглядит как следы одного и того же вещества.
   – Опять же из того помещения, где его держали?
   – Вполне логичное предположение, разве нет.
   – По крайней мере, перспективное. Ты работаешь в этом направлении, Томми?
   – Да, и кое-что уже нашел. – Линли сообщил о кассете.
   Сент-Джеймс выслушал его рассказ, не перебивая, не меняясь в лице, однако, когда Линли закончил, его собеседник отвернулся и принялся излишне внимательно рассматривать полку, где толпились флаконы с химикатами и всевозможные колбы, пузырьки, бюретки.
   – Я-то думал, в школах уже покончено с этим, – вздохнул он.
   – Они стараются искоренить это. Это серьезное нарушение устава, и карается оно исключением. – Помолчав, Линли добавил:– В Бредгар Чэмберс преподает Джон Корнтел. Помнишь его по Итону?
   – Он получал королевскую стипендию в области классической филологии. За ним всегда хвостом тянулся десяток восторженных малышей из третьего класса. Разве его можно забыть? – Сент-Джеймс снова взялся за отчет и, нахмурившись, спросил: – А какое отношение к этому делу имеет Корнтел? Или ты его подозреваешь, Томми?
   – Если причиной гибели Мэттью Уотли стала кассета, то с Корнтелом это никак не связано.
   Сент-Джеймс услышал нотку сомнения в голове Линли и решил сыграть в адвоката дьявола.
   – А разумно ли предполагать, будто мотивом для убийства могла послужить эта запись?
   Если б эта кассета попала в руки директора, последовало бы исключение виновного. Для ученика вьщускного класса это означало бы лишиться шанса на хорошее образование, лишиться права поступить в университет. Это ставило под угрозу все его будущее. Юноша, преисполненный честолюбивых помыслов, мог бы в таком случае пойти и на убийство.
   – Да, возможно, – признал Сент-Джеймс.
   – Ты считаешь, что с помощью кассеты Мэттью шантажировал кого-то из старших ребят, так? Ты считаешь, что запись была сделана в спальне, а виновный– кто-то из старшеклассников, из младшего или старшего шестого класса. А ты не рассматриваешь возможность, что запись сделана в другом месте, там, куда этого паренька– Гарри, кажется? – уводили на расправу? Возможно, это было какое-то постоянное, заранее известное место.
   – На кассете слышны и другие голоса, голоса детей, сверстников Гарри. Очевидно, это должна быть спальня.
   – Вероятно. Но ведь при этой процедуре могли присутствовать и другие жертвы, кроме Гарри. Судя по их крикам, это тоже потенциальные жертвы, верно? – Линли признал правоту Сент-Джеймса, и тот продолжал: – Следовательно, вполне можно предположить, что убийцей Мэттью был какой-то другой человек, не старшеклассник, а кто-то из взрослых?
   – Едва ли.
   – Ты отвергаешь саму мысль об этом, – указал ему Сент-Джеймс, – отвергаешь потому, что с этим не мирится твое нравственное чувство. Однако любое преступление противоречит нравственному чувству, Томми, не так ли? Почему ты отодвигаешь Корнтела на второй план? Какова его роль в этом деле?
   – Он заведующий пансионом, где жил Мэттью.
   – И где же он был, когда Мэттью исчез?
   – Он был с женщиной.
   – С полуночи до четырех утра?
   – Нет. Не в эти часы. – Линли предпочитал не вспоминать интонацию, с какой его школьный товарищ описывал внешность Мэттью Уотли, явившись в воскресенье в Скотленд-Ярд, как живо и подробно передавал необычайную прелесть и привлекательность мальчика. Более всего Линли хотел вычеркнуть из своей памяти мысль о сексуальной неопытности Корнтела. Известно ведь, как подозрительны с точки зрения «нормальных людей» те, кто ухитряются сохранить невинность до тридцатипятилетнего возраста.
   – Все дело в Итоне, Томми? Старая дружба? Поэтому ты заведомо готов верить в его непричастность?
   Итон. Старая дружба. Нет таких вещей, как Итон и старая дружба, – им не место в расследовании.
   – Просто мне кажется логичным разобраться в версии с кассетой, посмотреть, куда она нас приведет.
   – А если она заведет в тупик? Линли устало усмехнулся:
   – Это будет не первый тупик в нашем расследовании.
 
   Не стоит ехать в Аргентину, Барби, – произнесла миссис Хейверс. В одной руке ее были маленькие ножницы, предназначенные для детишек, с притуплённым острием и лезвиями, способными разрезать разве что оттаявшее масло. В другой руке она держала полуразорванный, весь в пятнах проспект турфирмы, помахивая им, точно знаменем. – Помнишь эту песню, милочка? Что-то насчет Аргентины, и еще там «слезы». Вот я и подумала, что там слишком грустно, слишком печально. Все эти слезы… И я решила: как насчет Перу? Что скажешь, дорогая?
   Барбара запихала мокрый зонтик в старую, полуразвалившуюся плетеную корзину у двери и стянула с плеч пальто. В доме чересчур жарко, отметила она. Пахнет влажной шерстью, и, похоже, какая-то вещь лежит слишком близко к огню. Барбара посмотрела в сторону гостиной– не оттуда ли доносится эта удушливая вонь.
   – Как папа? – спросила она.
   – Папа? – Миссис Хейверс попыталась сосредоточить взгляд своих влажных, скрытых за очками глаз. Сквозь правое стекло она, должно быть, ничего не видит, слишком уж много на нем осталось жирных отпечатков. Второй день подряд матери удается одеться самостоятельно– правда, колготки висят на ней мешком, а блуза застегнута не на пуговицы, а на три английские булавки. – Так вот, Перу… Там такие чудные животные. Знаешь, эти, с большими темными глазами и мягкой шерсткой. Как же они называются? Я про себя называю их верблюдами, но это, конечно, неправильно. Смотри, вот фотография. На одного даже шляпу надели. Разве не лапочка? Как же они называются, милая? Никак не могу вспомнить
   Барбара взглянула на иллюстрацию.
   – Ламы, – ответила она, возвращая брошюру и отступив на шаг, чтобы мать не могла ухватить ее за руку и продолжить беспредметный разговор, повторила свой вопрос: – Как папа? Как он себя чувствует?
   – С другой стороны – еда. Меня это очень беспокоит.
   – Еда? О чем ты говоришь? Где папа? – Барбара устремилась вперед по коридору. Мать шагнула за ней, вцепилась сзади в ее свитер.
   – Еда у них очень острая, милочка. Боюсь, нам всем это не на пользу. Помнишь, как мы ели паэлью на твой день рождения много лет тому назад? Она была слишком острая. Мы все так плохо себя чувствовали.
   Барбара замедлила шаг и обернулась к матери. Их тени, искривившись, ложились на стены узкого коридора. Ее тень казалась слишком широкой, почти бесформенной, материнская– угловатая, с торчащими во все стороны волосами. В гостиной, терзая нервы, орал телевизор. Старый фильм с Фредом Астером и Джинджер Роджерс. Они мчатся на роликовых коньках, легко кружат по бельведеру. Определенно пахнет горящей шерстью.
   – Паэлья? – Барбара невольно поморщилась, отметив появившуюся у нее привычку повторять слова матери. Каждый вечер, возвращаясь домой, она словно впадает в слабоумие. Попробуем все-таки проследить цепочку ассоциаций. – Паэлья? С чего ты вдруг вспомнила про нее, мама? Это было Пятнадцать лет назад.
   Мать улыбнулась – дочь наконец-то проявила хоть какую-то заинтересованность в беседе. Но Барбара заметила, какой неуверенной и слабой была эта улыбка, как задрожали губы матери. Неужели ей не удается скрыть от нее свое раздражение? Эта мысль, как обычно, вызвала удушливое чувство вины. Бедняга, целый день одна-одинешенька, взаперти с мужем-инвалидом. Конечно, ей хочется поговорить, она готова нести всякий вздор, ведь дочь– единственная нить, связывающая ее с миром.
   – Это имеет какое-то отношение к задуманной тобой поездке? – спросила Барбара, оправляя наброшенный на плечи матери кардиган.
   – Ну конечно же! – Теперь улыбка сделалась более лучезарной. – Конечно же! Я знала, что ты сразу все поймешь. Ты всегда так хорошо меня понимаешь, лапонька! Мы с тобой родственные души.
   Барбара предпочла не высказывать своих сомнений на этот счет.
   – Ты беспокоишься из-за непривычной еды в Южной Америке?
   – Да-да, вот именно. Я все колебалась, в Аргентину нам поехать или в Перу. Ламы такие милые, мне бы так хотелось посмотреть на них, но я не могу не волноваться, как подумаю об этой еде. Нам всем это так вредно, у нас у всех будет понос с утра до вечера. Вот я и подумала сегодня. Мне бы не хотелось подвести тебя, милочка. Ты так много работаешь, только в отпуске и успеваешь спину разогнуть. Я собиралась в этом году порадовать тебя чем-нибудь необычним. Но как же мы будем питаться?
   Барбара знала: пока она не подберет какое-нибудь решение несуществующей проблемы, конца бреду не предвидится. Сосредоточившись на одной идее, мать не отстанет, не сменит тему.
   – Понимаешь, мне так хотелось посмотреть на лам, – безутешно бормотала миссис Хейверс.—Они такие красивые.
   Пожалуй, это выход, подумала Барбара.
   Но ради этого не стоит ехать в Южную Америку, правда? Можно посмотреть на лам в зоопарке.
   – В зоопарке? – нахмурилась мать. – Нет, милочка, это совсем не то.
   – В Калифорнии есть прекрасный зоопарк, мама, – развивала свою мысль Барбара. – В Сан-Диего. Это что-то вроде заповедника, животные бегают на свободе. Давай поедем в Калифорнию.
   – Но ведь это не очень экзотично, а? Это не Турция, не Греция, не Китай. Ты помнишь Китай, дорогая? Запретный город и все эти странные переулочки.
   – Я уверена, мне понравится Калифорния, – решительно заявила Барбара. – Там много солнца, можно купаться. А в заповеднике мы посмотрим лам. Подумай насчет этого, мама. Тамошняя еда придется нам по вкусу.
   «Калифорния», беззвучно пошевелила губами миссис Хейверс, пробуя название на вкус. Барбара охлопала мать по плечу и поспешила в гостиную. Вот отчего так мерзко воняло паленой шерстью! На радиатор с тремя электрическими стержнями, включенный на полную мощность перед старым замурованным камином, кто-то бездумно набросил одеяло в сине-зеленую клетку. От одеяла подымались струйки дыма, пропитывая и без того душный, горячий воздух. Еще немного, и одеяло загорится.
   – Черт побери! – заорала Барбара, срывая одеяло с обогревателя. Бросив его на пол, она с силой придавила ногой четыре обуглившиеся клетки, дававшие больше всего дыма. – Что ж такое тут творится! Черт побери, папа! Ты что, даже не заметил?!
   Она резко обернулась к сидевшему в инвалидном кресле отцу. Гнев смешивался со страхом при мысли, что тут могло произойти, не приди она вовремя, с тревогой о том, что еще ждет ее в будущем. Но слова замерли у нее на губах и гнев улегся. Было бессмысленно читать отцу нотации о необходимости соблюдать элементарные правила противопожарной безопасности. Отец спал.
   Он спал, уронив голову, нижняя челюсть безвольно отвисла, небритый подбородок касался груди. В ноздрях, как обычно, торчали проводки от кислородного баллона, но дыхание казалось механическим, словно его легкие вздымались и опадали не сами по себе, но управляемые неким встроенным в тело прибором.
   Фред и Джинджер продолжали распевать. Выругавшись, Барбара выключила телевизор. Прислушалась к клокочущему звуку, вырывавшемуся из легких отца.
   На полу поверх воскресных газет валялась пресса за понедельник и вторник, между пристроилась посуда: две чашки с чаем – он к ним паже не притронулся, тарелка с бутербродами (хлеб и маринованный лук), маленькая мисочка с недоеденными дольками грейпфрута. Наклонившись, Барбара сложила газеты в одну стопку, поверх нее поставила посуду.
   – С папой все в порядке, милочка? – В дверном проеме замаячила миссис Хейверс. К животу она прижимала альбом, предназначавшийся для виртуальных путешествий. Она уже принялась уничтожать отпуск в Перу, на месте упорно не желавших отклеиваться фотографий озера Титикака зияли дыры.
   – Он уснул, – ответила Барбара. – Следи за ним как следует, мама. Запомни, пожалуйста. Он чуть было не поджег одеяло. Уже начало куриться. Ты что, не чувствуешь, как пахнет дымом? Мать озадаченно уставилась на нее: – Да нет же, милочка, папа не курит. Ты сама знаешь: рядом с кислородным баллоном курить нельзя. Доктор сказал…
   – Я не о том, мама. Он положил одеяло на обогреватель, слишком близко к раскаленному стержню. Вот, видишь? – Она ткнула пальцем в черные ожоги, оставшиеся на сине-зеленой шерсти.
   – Оно ведь лежит на полу. Каким же образом… Это я положила его на пол, мама. Оно уже дымилось. Так и дом может сгореть.
   – Ну, я не думаю…
   – Вот именно! Ты вообще не думаешь! – Эти слова вырвались у нее прежде, чем Барбара успела совладать с собой. Мать жалобно сморщилась, и Барбара вновь испытала угрызения совести Она же не виновата! Как теперь извиниться, утешить ее?
   – Прости, мама. Это расследование… Я много работаю, устаю. Поставь лучше чайник.
   Лицо матери тут же прояснилось
   – Ты уже пообедала? Я сегодня приготовила хороший обед, ничего не забыла. Поставила свинину в духовку и ровно в полпятого включила газ, как всегда. Наверное, она уже готова.
   Барбара глянула на часы – половина девятого. Мясо либо сгорело, либо так и лежит в холодной духовке. Мать вполне могла положить его в духовку и забыть включить газ. Барбара все же сумела выдавить улыбку.
   – Ты молодец. Настоящий молодец!
   – Вот видишь, я могу позаботиться о папе, еще как могу.
   – Конечно, ты можешь. Конечно. А теперь поставь чайник, пожалуйста. И посмотри, как там твоя свинина. – Она подождала, пока не услышала, как мать шаркает в кухню, и тогда, склонившись над отцом, коснулась его плеча, легонько потрясла, окликнув по имени.
   Отец открыл глаза, поднял голову и с усилием, с болезненной гримасой вернул челюсть на место.
   – Барби! – Он слегка приподнял руку, приветствуя ее. Оторвал руку на несколько дюймов от подлокотника кресла и тут же уронил снова. Голова его вновь начала склоняться на грудь.
   – Папа, ты сегодня ел?
   – Выпил чашечку чая. Хорошего чайку выпил около четырех часов. Твоя мамочка приготовила мне чай. Она смотрит за мной, Барби.
   – Сейчас я тебя покормлю, – пообещала Барбара. – Съешь сэндвич? Или лучше супа?
   – Не важно. Яне очень-то хочу есть, Барби. Устал что-то.
   – Господи, тебе же надо к врачу. Завтра утром позвоню непременно, а днем отвезу тебя. Годится? – Она улыбнулась, неискренне, скрывая мучительное чувство вины. – Не расходится с твоим расписанием?
   Отец, задремывая, ответно улыбнулся ей:
   – Я уже звонил врачу, Барби. Сегодня звонил. Мне назначено на пятницу, в полтретьего. Идет?
   Какое облегчение! Завтра ей было бы нелегко выбраться, что бы она ни обещала, а до пятницы еще так далеко! За это время они, Бог даст, успеют разгадать загадку смерти Мэттью Уотли. И тогда она сможет взять отгул. До тех пор надо еще подумать, везти ли мать с собой или оставить ее на кого-то. На кого? Ладно, потом. Пока можно расслабиться.
   – Милочка?
   Барбара оглянулась. Миссис Хейверс вновь эзникла на пороге со сковородкой в руках. У Барбары упало сердце. Мать даже не развернула мясо, так и положила в духовку в магазинной обертке. И конечно же, она забыла включить газ.
 
   Дебора Сент-Джеймс прошла пешком всю дорогу из Челси, по Кингз-роуд, от станции Слоун-сквер. Зачем она это сделала, она сама не знала и уже была не в состоянии оценивать свои поступки и стоящие за ними побуждения. Быть может, таким образом она пыталась наказать себя. Дождь бил ей в лицо, ветер выкручивал зонтик из рук, от холода сводило мышцы, в промокших ботинках противно хлюпала вода. Ноги закоченели так, что ниже колен Дебора их почти не чувствовала.
   Мимо проносились автобусы и такси, на тротуар из-под колес летели сердитые брызги. Она могла подождать автобус на остановке, могла взять такси, но и то и другое сулило ей убежище, удобство, а Дебора в этом не нуждалась. Ее больше не интересовала собственная безопасность, она не думала, как глупо и дальше брести одной, в темноте, рискуя в любой момент стать жертвой ночного грабителя или маньяка, а то и попросту угодить под машину– она шла по самой обочине, и пролетавший мимо автомобиль мог сбить ее, если его занесет на скользкой от дождя мостовой.
   Путь, обычно занимавший не более двадцати пяти минут, растянулся почти на час. Когда Дебора наконец свернула на Чейни-роу, ее уже трясло от холода. Она добралась до двери дома, но руки у нее дрожали так, что она не сразу сумела вставить ключ в замочную скважину. На непослушных ногах Дебора вошла в холл и услышала, как старинные часы с маятником отбивают время. Ровно девять.
   Оставив зонтик и пальто у двери, Дебора прошла в кабинет. Оцепеневшее тело еще не воспринимало домашнее тепло. Камин не был разожжен. Дебора хотела сразу же развести огонь, но вместо того опустилась, скорчившись, на любимый диван Саймона, обхватив себя руками и слепо уставившись на аккуратно сложенную груду поленьев, суливших ей живительный жар.
   Теперь, укрывшись от непогоды, Дебора строго спросила себя: какой все-таки смысл был в ее нынешнем необдуманном поступке? Ей хватило честности признаться самой себе: под дождь ее погнало чувство вины перед мужем, желание принять кару, а также жалость к себе – как бы она ни презирала эту слабость, теперь она оказалась ее заложницей. Душевные муки требовали равных физических мук, и Дебора поддалась этой потребности. Она даже не сняла с себя промокшую до нитки одежду, стремясь причинить себе как можно больше неудобств. Она это заслужила.
   Мужа она не видела с утра. За завтраком они говорили коротко, натянуто, почти официально, точно так же, как накануне прощались. Саймон не стал перекраивать свое расписание. Больше он не предлагал жене посидеть с ней дома. Он уже осознал стремление Деборы воздвигнуть преграду между ними и смирился с этим. Саймон не противился попыткам Деборы отгородиться от него, хотя она понимала: его глубоко задевают поступки жены, которые он никак не может понять и принять.
   Скорчившись на диване, чувствуя, как холодят плечи и спину пряди промокших, превратившихся какое-то подобие морских водорослей волос, Дебора вновь и вновь возвращалась мысленно к проблеме обмана и предательства. Она пришла к убеждению, что некоторые формы лжи и измены никогда, ни при каких обстоятельствах не могут быть прощены. Много лет назад, находясь вдалеке от Саймона, за шесть тысяч миль от него, томясь любовью к нему, она попыталась забыть, вытеснить его из сердца, смягчить боль, впустив в свою жизнь чувство, сулившее покой и утешение. Она была любима, ее целовали, сжимали в объятиях, она ощущала себя желанной, ощущала себя предметом страстной любви. Это помогало уйти от реальности. Она добровольно приняла роль возлюбленной человека, которому не отвечала взаимностью, она даже симулировала ответное чувство. Какое-то время ей это удавалось. Быть может, так продолжалось бы и впредь, если б Саймон не вернулся в ее жизнь.
   Она обязана была ждать его, не уступать никому. Она должна была понять, какую мучительную неуверенность в себе он испытывает, понять, почему он на несколько лет оставил ее. Нет, она ничего не понимала, она предала его, предала любовь, всю жизнь соединявшую их, любовь, позволившую им соприкоснуться не только телами, не только сердцами, но слить воедино свои бессмертные души, обрести в этом союзе источник неиссякающей радости. Если подобную любовь разрушит предательство, жестокость или даже просто трусость, стоит ли после этого жить? Где найти силы?
   Дебора еще крепче обхватила себя руками. Уронив голову на колени, она раскачивалась, словно это движение могло успокоить ее. Но покоя не было, была только скорбь.
   – Утром мы с Хейверс снова поедем в школу и попросим директора прослушать пленку.
   – Стало быть, от «китайской» версии ты отказался?
   – Не вполне. О ней пока не следует забывать. Однако эта кассета дает нам более серьезный мотив, нежели расовые предрассудки. Если удастся опознать голос– будь то старшеклассник или учитель, – мы еще на шаг приблизимся к раскрытию истины.
   Шаги мужчин зазвучали уже на лестнице. Сейчас они оба пройдут мимо кабинета. Дебора съежилась, желая укрыться от их взглядов, но это ее не спасло: они не прошли мимо, а вместе вошли в кабинет и остановились у двери.
   – Деб! – встревоженно окликнул ее Линли.
   Дебора подняла голову, откинула влажные волосы с лица, прекрасно понимая, как нелепо, даже пугающе сейчас выглядит. Попыталась выдавить улыбку.
   – Я попала под дождь. Сижу тут, собираюсь с силами, чтобы разжечь камин.
   Ее супруг подошел к бару и налил изрядную порцию бренди. Линли присел перед камином, взял с доски коробок со спичками, зажег подложенную под дрова щепу.
   – Ты бы хоть ботинки сняла, Деб, – посоветовал он. – Обувь насквозь промокла. А уж волосы!
   – Ничего страшного, Томми. – Сент-Джеймс говорил совершенно нейтральным тоном, но вмешиваться в чужой разговор было до того ему несвойственно, что после его реплики повисло напряженное молчание.
   Затем Сент-Джеймс подошел к Деборе со статном бренди:
   – Выпей, дорогая. Ты еще не виделась с отцом?
   – Только что вошла.
   – Тогда тебе лучше переодеться, пока ты не попалась ему на глаза. Не знаю, что он скажет или во всяком случае, подумает, застав тебя в таком виде.
   Сент-Джеймс говорил спокойно и кротко, его голос не выдавал ничего, кроме нежной заботы, но Дебора заметила, как Линли в замешательстве перевел взгляд с нее на ее мужа и как напряглось его тело: Томми явно собирался что-то сказать. Она поспешила остановить его.
   – Хорошо, я только захвачу бренди. – И, не дожидаясь ответа, добавила:– Спокойной ночи, Томми.
   Она привычно поцеловала его в щеку. На миг ладонь Томми коснулась ее руки. Дебора знала, что Томми пристально следит за ней, знала, что его взгляд полон тревоги за нее, но предпочла не поднимать глаз и постаралась с достоинством выйти из комнаты.
   Увы, даже достойное отступление ей не удалось. Мокрые туфли громко захлюпали по ковру.
   Сент-Джеймс спустился в кухню. Несмотря на громогласные протесты Коттера, он так и не пообедал. Гложущую пустоту внутри, которая, конечно же, была вызвана отнюдь не голодом, можно попытаться хотя бы отчасти приглушить поздним ужином.
   В кухне не было ни Коттера, ни миссис Уинстон, много лет проработавшей в этом доме кухаркой. Только собака с надеждой глядела на него из своей корзины да кошка выгибала спину на каминной полке. Сент-Джеймс распахнул холодильник, и такса выскочив из корзины, поспешила присоединиться к нему в надежде на угощение. Усевшись у ног хозяина, собачка изобразила на морде мировую скорбь и даже бока втянула – изголодалась, мол.
   – Пич, тебя уже кормили, – напомнил ей Сент-Джеймс. – Думаю, раза три, не меньше.
   Пич завиляла хвостом, радостно его приветствуя. Аляска, не слезая с камина, презрительно зевнула. Сент-Джеймс прихватил кусок сыра вместе с разделочной доской и перешел к столику у окна. Пич последовала за ним – а вдруг перепадет крошка.
   Он развернул сыр, наточил нож, но аппетит так и не пробудился. Сент-Джеймс посмотрел в окно. Отсюда он видел сад под странным углом – только нависающие сверху ветки.
   Даже этому клочку земли Дебора сумела придать неповторимое очарование. У подножия кирпичных стен пышно разрослись цветы, их цвет и аромат менялся с каждым месяцем года. Мощеная дорожка от дома к задней калитке поросла бурачком– Дебора упорно отказывалась выпалывать его. В одном углу на ясене висело четыре скворечника и кормушка, где вечно дрались мелкие, жадные воробушки. На прямоугольной лужайке стояло два стула, кресло и приземистый круглый столик, Саймон пытался уговорить Дебору не покупать садовую мебель из металла, но ей понравилась искусная работа, и она обещала самолично очищать мебель от ржавчины, достаточно быстро нараставшей под воздействием влажного лондонского климата. Дебора сдержала слово: каждую весну она драила стулья и кресло с песочком и красила заново, вымазываясь при этом и сама с головы до ног Главное– она сдержала слово. Она всегда была верна себе.