Страница:
– Где это заведение?
– Раймонда, где эта «Пицериа Хитлери»?
– Что?! – удивилась Раймонда. Мики переспросил:
– Знаешь, где эта пиццерия?
– Да. Идем, – говорю.
Джон расплатился за виски и три сэндвича, сдачу оставил Раймонде и Мики.
В то воскресенье, в июне 1999 года, в При-штине, мы были самой красивой парой. Джон ростом под баскетбольный щит, и я, тоже не маленькая, но и не мяч, который легко забросить в корзину.
Идя по улице, он еще раз прочитал статью в «Гардиан», видимо, предполагая, что это поможет ему сочинить первую фразу романа.
Я опять начала забавляться, потому что мне нравился Джон, и не только он, но и номер 11 на его груди – во время учебы я тоже носила на футболках разные номера. Позже, когда заметила, что моя баскетбольная мода стала широко распространяться, я начала писать на футболках длинные телефонные номера. На гребешке в волосах я написала регистрационный номер машины – ПР 24–08 – драндулет моего папашки.
И тут Джон вдруг схватил меня за руку. Я было радостно уцепилась за нее, а он мне передал тот самый толстый воскресный выпуск «Нью-Йорк Таймс».
– Здесь что, тоже что-то против НАТО написано? – спрашиваю.
– Где эта кафана?
– Раньше она красиво называлась – «Царь Лазар».
– Достала меня ваша история, как сказал секретарь нашей делегации на встрече с оппозицией в Сербии.
– Хорошо, вот тебе начало новой истории Косово! – и я указала рукой на стену небольшого дома и сияющую на утреннем солнце свежую надпись. Воскресенье перестало быть проклятым, скучным днем.
– «Пицериа Хитлери», – читал по буквам Джон.
Перед пиццерией стоял столик с зонтом. Он мне напомнил парашют и капитана Гарольда. Рядом с Джоном я совсем позабыла о нем.
Из кафаны доносился звон гитарных струн. Джон знаком пригласил меня войти: кафана – тоннель, словно стометровая дистанция. Джон пригласил меня сесть. На маленьком столике у дверей вместо скатерти лежал букет солнечных лучей.
– Официанта нет, – заметил Джон.
– Сейчас нам закатят воскресный концерт. В глубине пиццерии, на маленькой сцене человек и гитара декламировали английские стихи, не стараясь даже напевать их:
– Это песня группы «Блэк Саббат», называется «Паранойя».
– А кто поет?
– Подождите, он начинает новую. Давайте послушаем…
– Эту я не слышала…
– Похоже, это песня панк-группы «The Dead Kennedy», – заметил Джон.
Словно желая помочь нам, человек на маленькой сцене ударил ладонью по струнам и запел по-албански:
– Похоже, если они правильно перевели с английского на албанский, это песня группы AC/DC, – сообщила я Джону.
Было воскресенье. Мы с Джоном ожидали продолжения декламации под гитару, но концерт внезапно оборвался. Из мрака пиццерии, за спиной человека с гитарой сначала появилась тень, потом кто-то ударил рукой по гитаре и сломал гриф. Мужик разразился тирадой на албанском. Я едва успевала переводить Джону:
– Какой же ты позорник, Джиновици, ты весь албанский народ позоришь своей гитлеровской пиццерией со свастикой! Пошел вон, и чтобы ногтями соскреб с вывески Гитлера!
– Человек с гитарой – тот самый, о котором пишет «Гардиан», – объяснила я Джону.
– А тот, кто его лупит?
Мужик, подталкивая к выходу перепуганного Эмина Джиновици, прошел мимо нашего столика.
– Так кто это его лупит? – повторил Джон.
Вскоре мужик, как ни в чем не бывало, вернулся в пиццерию и, словно бы ничего и не произошло, обратился к нам:
– Чао, Мария! Скендер, с вашего позволения.
Джон встал и представился:
– Сержант Джон!
– Не вставайте! – попросил его Скендер. – Весьма сожалею, но, пока не поменяют названия заведения, я не смогу вас обслужить. Вот и помогай после этого людям. Это я дал Джино-вици десять тысяч марок, чтобы он открыл пиццерию. Договорился с двумя итальянскими солдатами, они ночами будут выпекать пиццу. Я и Марии предлагал у себя работу: моя цель – межнациональное сотрудничество и небольшой заработок… Не так ли, Мария?
– Что он говорит? – спрашивает Джон.
Я перевела, мило улыбаясь Скендеру, потому что он был той пиццей, которую мне следовало проглотить, предлагая квартиру Слободана Пилишера. Только что мне с Джоном делать?
– Извините, – говорит Скендер, – я должен присмотреть за этим кретином, а потом принесу вам чего-нибудь выпить из соседней кафаны.
Я перевела. Джон сказал «о\'кей». О таком воскресном концерте мы и мечтать не могли. Я и говорю:
– Теперь у вас здесь каждое воскресенье, да и в другие дни, будут концерты. Приштина стала центром, телевидение всего мира ждет от нее новостей.
– Не думаю, что телевидение выдало бы в эфир такой концерт, по крайней мере, американское. Это вызвало бы весьма резкие комментарии.
– Антиалбанские?
– Не совсем так. Скорее, антивоенные. Против войны выступили многие писатели, в первую очередь те, которым я верю, и не только из-за их книг. Боюсь, я цитирую слова Маркеса о генерале Уэсли Кларке…
– Зингера вы цитировали с большей легкостью!
Джон рассмеялся:
– А я и забыл!
– Кое-кто вспомнил фразу, с которой вы обратились ко мне. Позвольте напомнить?
– Конечно, Мария…
Он в первый раз назвал меня по имени. Он произнес его с блюзовой интонацией, и мне показалось, что имя мое сопровождается музыкальным аккомпанементом. Джон посмотрел на меня и легонько коснулся моей руки:
– Вы покраснели, но не стыдитесь этого. У меня так уже не получится.
Я ответила быстро, чтобы скрыть смущение:
– Вернемся к Зингеру!
– Да, я процитировал его, сказав, что, похоже, «увидимся в кровати».
– Знаете, как я узнала, что это фраза из Зингера?
– От Зингера? – пошутил Джон.
– От немца, майора Шустера.
– Как нынешние сербы относятся к немцам?
– Правильнее было бы спросить: как нынешние немцы относятся к сербам?
– И как?
– С благодарностью. Джон оборвал меня:
– За все, что здесь натворили во время Первой и Второй мировой?
– Нет, – говорю. – Немцы благодарны нам за то, что мы, как они полагают, устроили войну в Боснии и в Косове, и такое наше поведение позволило немецкой армии включиться в новый мировой порядок. Немецкий генерал Клаус Райнхардт теперь командует вами и англичанами.
– Нам все равно.
– Вы были на Opening Nights?
– Да, мне понравился тот английский капитан.
– Мне тоже…
– Я заметил, как вы начали танцевать с ним танго, но потом исчезли. Я искал вас всю ночь.
– Вы знаете, я была его переводчицей. Джон рассмеялся.
– Пожалуйста! – взмолилась я.
– Я пытался помочь вам во время первой нашей встречи.
– Разве капитан Гарольд не подтвердил вам, что я – его переводчица?
– Это подтвердил я.
– Вы обманули…
– Нет, никакого обмана, просто вы мне очень понравились.
– Лучше бы не помогали; теперь я в отчаянном положении…
– Из-за капитана?
– Капитана разыскивает полиция.
– Я полагаю, он уже в Лондоне.
– Это было бы здорово. В Лондоне его ждет жена, сын Оливер восьми лет.
– Как вы об этом узнали?
– Майор Шустер рассказал.
– Зачем?
– Он хочет спасти меня от капитана.
– И заработать тем самым ваше расположение?
– Я призналась ему во всем.
– Да, я заметил это в отеле «Гранд».
– Вы видели только утро в комнате, но не знали, что ночь я провела с капитаном…
– Я не хотел обидеть вас, – серьезно сказал Джон.
– Да и капитан не хотел той ночью обижать меня.
– Ничуть не сомневаюсь.
– Дело не в том, что он вел себя как джентльмен. Попросту говоря, капитан напился и, кажется, даже не понял, что мы с ним в одном номере. Я дожидалась рассвета, потому что идти мне было некуда. Тут появились вы, но вас, похоже, совсем не интересовало, куда пропал капитан.
– Да, – говорит Джон, – я был уверен в том, что парашютисты умеют приземляться!
– А я – нет! – отвечаю.
– Почему?
– Мне пришлось выбирать между кухней и майором Шустером. Думала, он возьмет меня переводчицей – не вышло. Когда я обратилась к нему в «Баре Кукри», он так жалобно сказал: «Зачем вы меня обманули?» Я думала, ему не по себе от того, что я провела ночь с капитаном. Но дело было вовсе не в ревности.
– Могу ли поинтересоваться, в чем именно?
– Не могу объяснить, но я готова выложить вам всю правду, как на духу. Может, вы используете это в романе…
– Ну, он пока не складывается.
– Ну так вот вам набросок: я попросила майора Шустера помочь мне найти отца с матерью, которых похитили албанцы. Майор Шустер набрал несколько номеров, использовал, конечно, и компьютер, Интернет, и когда я его не так давно попросила помочь еврею, он, майор Шустер, сообщил мне, что родители мои живы и здоровы, назвал их точный адрес в Белграде, даже добавил, что живут они недалеко от какого-то рынка.
– Следовательно, вы намереваетесь уехать к родителям?
– Нет, у меня есть кухня, и я буду на ней работать.
– Но это не для вас!
– Как раз для меня. В Приштине после вашего прибытия и прихода УЧК из сорока тысяч сербов осталось всего несколько человек. Я остаюсь, чтобы стать свидетелем всего, что здесь происходит.
– Я тоже стану свидетелем, – заявил Джон. – Я вступил в американскую армию не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы стать писателем. Я знаю многих писателей, которых прославила война. Они писали романы, живя войной. Вы, конечно, знаете историю Хемингуэя, а может, и Джона Рида – его я выбрал примером для подражания.
– Джон Рид? Никогда не слышала.
– «Десять дней, которые потрясли мир», – добродушно напомнил мне Джон. – Лучшая книга Джона Рида.
– Понятия не имею.
– Фильм «Красные…»
– Что?
– По этой книге, «Десять дней, которые потрясли мир», сняли фильм «Красные…»
– И про него я ничего не слышала.
– Продюсером и режиссером был Уоррен Битти.
– Я о нем слышала только в связи с браками и разводами.
– Джон Рид был верен своей жене и всему тому, что видел и описал. Так возник цикл репортажей об Октябрьской революции под названием «Десять дней, которые потрясли мир».
– Вот он и продолжает трястись…
– Да погодите вы! Джон Рид писал и о сербах. Он был в Сербии во время Первой мировой, когда на крохотную Сербию напали Германия, Австро-Венгрия, Болгария, Албания…
– Как и сегодня, только добавьте еще девятнадцать стран.
– Не спешите, сербская женщина, Джон Рид был на вашей стороне!
– Тогда слушаю.
– Мне об этом рассказывал отец. А потом я нашел книгу «Сербия между битвами». Первая глава называется «Страна смерти», и сейчас я попробую по памяти воспроизвести то, что меня в ней сразу привлекло. Это описание молодого офицера из Белграда, который уже три года живет как кочевник такой жизнью, которую бы ни за что не выдержал ни один англичанин, француз или немец. Молодой офицер, отлично говорящий по-английски, наверняка выросший в богатой семье, сказал Риду с улыбкой: «Мы три года не переодевались!» За плечами у него было зимнее наступление, ночевки в завшивленных землянках, голод. Но когда он рассказывал об этом Риду, было заметно, что такая жизнь ему почти что нравится.
– Припомните еще что-нибудь из Рида.
– Он пришел к одному выводу, который и привел меня сюда. Цитирую по памяти: Страна смерти… Такой была Сербия в 1915 году. Империи, делившие между собой мир, превратили цветущую мирную сербскую землю в страну смерти. Это случалось в разные эпохи с фатальной периодичностью. И это тоже был не последний раз. Смерть косила народ Сербии веками, с Востока и с Запада. Именно она, чуждая смертельная сила, выпестовала у сербов философию небрежения личной жизнью ради выживания всего народа, и эта философия нашла оправдание в истории…
– Джон! – радостно воскликнула я. – Ты больше серб, чем все мои нынешние сербы!
– Спокойно, Мария! Ты мне еще должна доказать, что Джон Рид написал правду.
– У тебя есть эта книжка?
– У меня есть ты, и на тебе я проверю, действительно ли сербы таковы.
– Боюсь, от меня в этом деле будет мало толку.
– Почему, разве ты не типичный представитель Сербии?
– Да, но мой личный пример не завершится моей смертью, как того требует эта старинная сербская философия…
– А что новенького появилось в сербской философии жизни?
– Смех!
– Что?
– Смех, улыбка: мы в самые тяжелые моменты смеемся. Как мы хохотали во время бомбардировок! Генерал Кларк хотел разбомбить поколение смеющихся рокеров, которое пело и танцевало на мостах, чтобы сохранить их, или умереть вместе с ними, с улыбкой на губах.
– О\'кей, я принимаю твой смех.
– Ну что, получается начало романа?
– Получается начало романса, – говорит Джон.
– Могу ли я поцеловать тебя от лица сербов?
Джон вытянул ко мне губы. Мы поцеловались. Джон потребовал еще один поцелуй, но я сказала:
– Первый поцелуй еще не означает следующий!
И тут же поняла, что тот, следующий, другой, с которым я делила подушку в апартаменте отеля «Гранд», тот, который ждет меня в маленьком домике с палисадником, сжимая в руках дамский револьвер, тот, который станет угрожать Скендеру, чтобы тот переправил нас в Сербию, – он для меня уже ничего не значит.
Смерть, смех, предательство. Почему – предательство? Парашютист первый предал меня – сорок три года, жена и ребенок по имени Оливер, восемь лет. И что теперь, развлекать его всю жизнь только потому, что он не любит немецкого генерала? Чего он хотел? Чтобы встреча на лугу закончилась в его пользу? Он бежит, я бегу, все мы бежим. Куда?
– Подождите! – в кафану ввалился Скен-дер, неся как дрова охапку бутылок шампанского. Расставляя их на столе, он рассуждал:
– Шампанское – верховный главнокомандующий вин. Вы знаете, что его используют, давая имена кораблям, празднуя Новый год, им встречают победителей, но самое главное в жизни шампанского – оно означает начало любовной связи…
Скендер совсем как «пан врхни» в чешском ресторане, с шумом откупорил бутылку, ловко направил пенную струю в бокалы и приветствовал меня:
– Мария, мадам Помпадур провозгласила шампанское единственным вином, которое женщина может пить, не опасаясь подурнеть.
Когда я перевела слова Скендера, Джон испуганно посмотрел на меня:
– Откуда он знает?
– Спроси его об этом в романе, – отвечаю.
– Берите бокалы, – велел нам Скендер, – и посмотрим, как там у Джиновици дела с Гитлером.
– Знаешь, Мария, роман-то я легко напишу, но вот нынешняя моя работа – представлять свою страну, – похоже, запросто может убить меня.
– Берите бокалы, – повторил Скендер.
Снаружи Эмин Джиновици смотрел на снятые буквы Гитлера.
– Я убрал его, – по-солдатски отрапортовал он Скендеру.
– Вижу.
– Хозяин, давайте новое название!
– Мария, ты поняла?
– Что он говорит? – спросил Джон, всем своим видом показывая, что он берет меня под защиту.
– Договариваются о названии заведения.
– Как можно меньше букв, коротко и эффектно, скажи им, – взмолился Джон.
Я разъяснила Скендеру идею Джона. Тот согласился:
– «Пицериа» остается. А хорошо было бы использовать те, что остались от «Хитлери»…
И тут я говорю Скендеру:
– Есть у меня идея. Сколько заплатишь?
– Даю еще три бутылки шампанского.
– Из названия «Хитлери» можно использовать четыре буквы.
– Не понял?
Я повернулась к Джону и тихо рассказала ему про свою идею.
– Браво! – воскликнул он и смачно поцеловал меня в щеку.
– Ну так что же, говори, Мария! – нервничал Скендер.
– Так вот, – начала я не спеша. – Из названия «Хитлери» можно использовать Х, И, Л, Р, И. Экономия большая, потому что надо будет заказать только одну букву – А, и вставить ее между Л и Р. Понял?
– Ну хватит, говори! – просил Скендер.
– А ты, Джон, угадаешь?
Джон, повернувшись к Скендеру, пропел:
– Хилари.
– Хилари! – перепугался Скендер.
– «Пицерия Хилари» – лучше не придумаешь. С таким названием к тебе клиенты из КФОРа валом повалят! – говорю.
– Неплохо… – осторожно промолвил Скен-дер, оглядываясь на Джона. – И если этот американец скажет о\'кей…
– О\'кей, – сказал Джон. – Don\'t wori…
– Джиновици! – приказал Скендер. – Отправляйся искать букву А!
– Шеф, сегодня ведь выходной, все закрыто, – ныл Джиновици.
– Пошел, и без буквы А не возвращайся!
– Три бутылки, пожалуйста! – говорю. Скендер отвечает по-сербски:
– Похоже, праздновать что-то собираешься? То-то этот кадр так на тебя смотрит, словно пизды никогда не видел!
– Если бы этот кадр со мной был, когда я тебе дом продавала, ты бы не меньше сотни тысяч марок выложил.
– Приведи ко мне клиентов, ты всех их знаешь там, в «Баре Кукри». Процент получишь.
– У меня для тебя кое-что получше есть.
– Квартира? – Дом!
– Где?
– В центре Приштины.
– Плачу по рыночной.
– Я тебе назову цену, будь сегодня вечером в кафане.
– А куда я денусь – букву А жду.
– А теперь гони три бутылки.
– Ладно.
Джон вслушивался в наш сербский и, похоже, что-то понял, потому что заявил:
– Я голоден, Мария!
– Скендер нас накормит.
– У меня есть идея получше: пошли ко мне. Ты любишь спагетти?
– Нет! – рассмеялась я.
– Хорошо, тогда я буду есть, а ты станешь читать Джона Рида.
Я велела Скендеру ждать нас сегодня вечером.
Джон пропустил меня вперед, левой рукой придержав дверь своей квартиры. Квартирой была палатка. Дверь – пестрый арабский ковер.
Входя в палатку, я опять рассмеялась.
– Мне тоже смешно, – заметил Джон.
– Да нет, – отозвалась я, – просто одна палатка сыграла важную роль в истории Сербии.
– Опять старая сербская песня – ваша история.
– В 1389 году, – начала я…
В палатке было очень много книг и всяких технических приспособлений, огромный, со стену, телевизор и компактный компьютер.
– Ну и как тебе мое жилище? – спросил Джон.
– В 1389 году, – продолжила я, словно припоминая это время, – здесь, в Косове, произошла битва между сербами и турками. В одной из палаток находился султан. Во время боя господин Милош Обилич ворвался в палатку и разрубил султана. Его, правда, тоже убили, но он и по сей день остался величайшим героем в истории Сербии.
– Чем он его рубанул?
– Саблей.
– Ну, я тебе могу предложить только нож. Впрочем, он мне самому теперь нужен, чтобы приготовить еду.
– Дай мне этого Джона Рида.
– Я тебе соврал, у меня его здесь нет. Но у меня есть кое-что получше – кассета. Это тебе больше понравится.
Джон вынимал из холодильника мясо, яйца, молоко, спагетти.
– Что будешь пить? – спросил меня.
– Подыхаю, – говорю. – Мне бы хорошую порцию сна.
Джон указал мне на солдатскую койку. Но я не могла сдвинуться со стула. После ночи в отеле «Гранд», где мне так и не удалось выспаться. Вот и теперь все бегу куда-то, из одного кадра жизни в другой без всякой драматургической связи. Глянула на Джона. Прикидывая, что я теперь в этой палатке делаю, я и вправду почувствовала себя как Милош Оби-лич, но так и не поняла, кого мне следует разрубить – себя, Гарольда или Джона. Подумала, что лучше всего было бы остаться с майором Шустером, но он поймал меня на лжи… А я поймала на лжи капитана Гарольда. Но капитан Гарольд теперь лжет всем ради меня. Любит меня, да и мне той ночью показалось, что я его люблю, нет, раньше, когда он влепил им по морде речью про немецкого генерала Клауса Райнхардта. Ради меня лгал и Джон, заявив, что капитан Гарольд подтвердил мою выдумку, будто я его переводчица. Теперь я обманываю Джона, потому что он ничего не знает о моем плане с помощью Скендера спасти Гарольда и, обманывая Скендера, добраться до границы с Сербией и перейти ее – мне и Гарольду… Но ведь, хочешь не хочешь, придется в Сербию вывозить и его жену с сыном Оливером, восьми лет.
– Килограмм лжи становится центнером правды, – сказала я себе.
– Телевизор смотреть не будем, потому что кассета тебе, как правдолюбице, больше понравится.
– Моя правда слишком тяжелая, боюсь, ты ее полюбить не сможешь.
– Давай не будем считаться, а лучше послушаем, что другие говорят о тебе и обо мне. Если только в этой палатке ты не станешь размахивать своей саблей…
– Хорошо, я помогу тебе как можно скорее определиться с первой фразой романа.
– Я сказал про саблю, потому что ты первая про нее вспомнила, когда стала рассказывать про этого вашего воина, который саблей убил турка. Меня рассмешила одна фраза Джона Рида из его описания Сербии 1915 года: «Сербы вам не поверят, если при вас нет сабли».
– Моя сабля куда как опаснее, но и ты не турецкий султан. Убийства сержанта даже CNN не заметит.
– Ладно, вот тебе CNN на кассете – без лжи…
– Запускай, только я, наверное, засну. Джон вставил кассету в видеомагнитофон.
Я уселась как судья. На экране появилась живая картинка. Под ней надпись: «Норман Мейлер», потом рядом с Мейлером появился крупным планом другой мужчина и надпись: «Уильям Стайрон».
– Мейлера знаю, а кто этот второй, Стай-рон, – про такого писателя не слышала.
– Здесь Мейлер хорошо выглядит. Смотри и не издевайся. Слушай, что они говорят.
Норман Мейлер: «Принципы ведения войны подразумевают, что две страны дошли до самого предела и готовы к войне до взаимного истребления, готовы нести человеческие потери. Я полагаю, что война в Косове, которую я презираю до глубины души, есть самая грязная война из всех мне известных. Годами я испытываю двойственные чувства, когда речь заходит о Билле Клинтоне. Стыдно, что конец войны он отмечает как великую победу. Если бы он сказал: „Эта война была ужасна, мы с самого начала совершили грандиозную ошибку, и сейчас обязаны возместить нанесенный нами ущерб“, – может быть, я стал бы его уважать».
Камера повернулась к Уильяму Стайрону.
– Этого я не знаю, – говорю.
– Смотри!
Уильям Стайрон: «Целиком согласен с Норманом, особенно с тем, что эту войну не следовало начинать. Я думаю, что Мадлен Олбрайт, особенно на первых этапах этой заварушки, провалила переговоры. И это так или иначе вынудило нас ввязаться в войну, которую, вероятно, не следовало начинать».
Норман Мейлер: «Я не могу поверить, что албанцы вызвали сочувствие этих тотально равнодушных людей. Я думаю, НАТО надо было вступить в войну, чтобы продемонстрировать свою силу и тем самым привести к глобальному единению капитализма в Европе. Истинные мотивы этой войны намного грязнее продемонстрированных обществу. Как можно утверждать, что эта война носит исключительно гуманитарный характер? Помню обо всех ее последствиях. Сотни тысяч албанцев и сербов никогда психологически не оправятся от бомбардировок, насилия и ужаса. Я уверен, что после всего этого албанцы и сербы станут еще больше ненавидеть друг друга. И в этом им старательно помогает наше телевидение, а в еще большей степени – новости Интернета».
Уильям Стайрон: «Норман, однажды ты сказал, что Интернет есть самое страшное убийство времени, сравнимое разве что с мастурбацией».
Норман Мейлер: «Не помню, говорил ли я такое, хотя, в принципе, с этим согласен».
Когда лица американских писателей исчезли с экрана, Джон спросил меня:
– Ну, что скажешь? Я и говорю:
– Норман Мейлер прославился, потому что воевал и написал знаменитый роман «Голые и мертвые». Теперь мы, сербы, в Косове голые и мертвые.
– Боюсь, ты не очень хорошо понимаешь, что сейчас происходит в Косове, – осторожно заметил Джон.
Тут что-то зазвонило – то ли телефон, то ли что-то в компьютере, и я это поняла как знак: пришло время все рассказать Джону и понять наконец, сможет ли он мне помочь. Но мозг стал потихоньку отказывать мне. Я погрузилась в сон…
Когда я проснулась, стены палатки подрагивали в приятном свете зеленой лампы. Я увидела спину Джона, склонившегося за компьютером. Он обернулся, улыбнулся, и я сказала ему:
– Не смотри, как я просыпаюсь, ужасно выгляжу…
– Да нет, напротив, но я немного испугался, когда ты спала.
– Я кричала?
– Нет, храпела.
– Может, воздух в палатке спертый?
– Может. Стеклянный шкаф за тобой – это душ…
Я встала, Джон опять повернулся к компьютеру, а я вошла в стеклянный шкаф. Сквозь матовое стекло я не видела ни Джона, ни зеленого света лампы. На всякий случай я разделась только по пояс и разбудила воду, радостно прыснувшую из ситечка душа. Сначала холодной водой омыла грудь, потом подняла волосы и подставила шею под гильотину теплой воды. Улыбнулась этому сравнению, потому что не знала, что со мной сегодня произойдет: сначала выебут, а потом убьют, или сначала убьют, а потом изнасилуют. Смех и хорошее настроение вернулись ко мне. Одно я знала точно: надо быть красивой и лгать. Открыв карты, я либо лишусь Джона, либо сама освобожусь от него.
Со мной из стеклянного шкафа вылетело небольшое облачко пара.
– Боже, – вздохнул Джон, – спаси и помилуй…
– Раймонда, где эта «Пицериа Хитлери»?
– Что?! – удивилась Раймонда. Мики переспросил:
– Знаешь, где эта пиццерия?
– Да. Идем, – говорю.
Джон расплатился за виски и три сэндвича, сдачу оставил Раймонде и Мики.
В то воскресенье, в июне 1999 года, в При-штине, мы были самой красивой парой. Джон ростом под баскетбольный щит, и я, тоже не маленькая, но и не мяч, который легко забросить в корзину.
Идя по улице, он еще раз прочитал статью в «Гардиан», видимо, предполагая, что это поможет ему сочинить первую фразу романа.
Я опять начала забавляться, потому что мне нравился Джон, и не только он, но и номер 11 на его груди – во время учебы я тоже носила на футболках разные номера. Позже, когда заметила, что моя баскетбольная мода стала широко распространяться, я начала писать на футболках длинные телефонные номера. На гребешке в волосах я написала регистрационный номер машины – ПР 24–08 – драндулет моего папашки.
И тут Джон вдруг схватил меня за руку. Я было радостно уцепилась за нее, а он мне передал тот самый толстый воскресный выпуск «Нью-Йорк Таймс».
– Здесь что, тоже что-то против НАТО написано? – спрашиваю.
– Где эта кафана?
– Раньше она красиво называлась – «Царь Лазар».
– Достала меня ваша история, как сказал секретарь нашей делегации на встрече с оппозицией в Сербии.
– Хорошо, вот тебе начало новой истории Косово! – и я указала рукой на стену небольшого дома и сияющую на утреннем солнце свежую надпись. Воскресенье перестало быть проклятым, скучным днем.
– «Пицериа Хитлери», – читал по буквам Джон.
Перед пиццерией стоял столик с зонтом. Он мне напомнил парашют и капитана Гарольда. Рядом с Джоном я совсем позабыла о нем.
Из кафаны доносился звон гитарных струн. Джон знаком пригласил меня войти: кафана – тоннель, словно стометровая дистанция. Джон пригласил меня сесть. На маленьком столике у дверей вместо скатерти лежал букет солнечных лучей.
– Официанта нет, – заметил Джон.
– Сейчас нам закатят воскресный концерт. В глубине пиццерии, на маленькой сцене человек и гитара декламировали английские стихи, не стараясь даже напевать их:
Джон вопросительно посмотрел на меня. Я ему объяснила:
Отними чью-то жизнь и не плати ни копейки,
Убей человека и ни о чем не жалей…
– Это песня группы «Блэк Саббат», называется «Паранойя».
– А кто поет?
– Подождите, он начинает новую. Давайте послушаем…
– Откуда он взялся?
Бог мне позволил живьем содрать с тебя кожу,
Убиваю детей и любуюсь их смертью,
Убиваю детей, вызывая у матерей их несчастье,
И дарю я детишкам отравленные конфеты…
– Эту я не слышала…
– Похоже, это песня панк-группы «The Dead Kennedy», – заметил Джон.
Словно желая помочь нам, человек на маленькой сцене ударил ладонью по струнам и запел по-албански:
Джон потребовал от меня перевода.
Ты еще молод,
Но умрешь все равно,
И я отведу тебя в ад!
– Похоже, если они правильно перевели с английского на албанский, это песня группы AC/DC, – сообщила я Джону.
Было воскресенье. Мы с Джоном ожидали продолжения декламации под гитару, но концерт внезапно оборвался. Из мрака пиццерии, за спиной человека с гитарой сначала появилась тень, потом кто-то ударил рукой по гитаре и сломал гриф. Мужик разразился тирадой на албанском. Я едва успевала переводить Джону:
– Какой же ты позорник, Джиновици, ты весь албанский народ позоришь своей гитлеровской пиццерией со свастикой! Пошел вон, и чтобы ногтями соскреб с вывески Гитлера!
– Человек с гитарой – тот самый, о котором пишет «Гардиан», – объяснила я Джону.
– А тот, кто его лупит?
Мужик, подталкивая к выходу перепуганного Эмина Джиновици, прошел мимо нашего столика.
– Так кто это его лупит? – повторил Джон.
Вскоре мужик, как ни в чем не бывало, вернулся в пиццерию и, словно бы ничего и не произошло, обратился к нам:
– Чао, Мария! Скендер, с вашего позволения.
Джон встал и представился:
– Сержант Джон!
– Не вставайте! – попросил его Скендер. – Весьма сожалею, но, пока не поменяют названия заведения, я не смогу вас обслужить. Вот и помогай после этого людям. Это я дал Джино-вици десять тысяч марок, чтобы он открыл пиццерию. Договорился с двумя итальянскими солдатами, они ночами будут выпекать пиццу. Я и Марии предлагал у себя работу: моя цель – межнациональное сотрудничество и небольшой заработок… Не так ли, Мария?
– Что он говорит? – спрашивает Джон.
Я перевела, мило улыбаясь Скендеру, потому что он был той пиццей, которую мне следовало проглотить, предлагая квартиру Слободана Пилишера. Только что мне с Джоном делать?
– Извините, – говорит Скендер, – я должен присмотреть за этим кретином, а потом принесу вам чего-нибудь выпить из соседней кафаны.
Я перевела. Джон сказал «о\'кей». О таком воскресном концерте мы и мечтать не могли. Я и говорю:
– Теперь у вас здесь каждое воскресенье, да и в другие дни, будут концерты. Приштина стала центром, телевидение всего мира ждет от нее новостей.
– Не думаю, что телевидение выдало бы в эфир такой концерт, по крайней мере, американское. Это вызвало бы весьма резкие комментарии.
– Антиалбанские?
– Не совсем так. Скорее, антивоенные. Против войны выступили многие писатели, в первую очередь те, которым я верю, и не только из-за их книг. Боюсь, я цитирую слова Маркеса о генерале Уэсли Кларке…
– Зингера вы цитировали с большей легкостью!
Джон рассмеялся:
– А я и забыл!
– Кое-кто вспомнил фразу, с которой вы обратились ко мне. Позвольте напомнить?
– Конечно, Мария…
Он в первый раз назвал меня по имени. Он произнес его с блюзовой интонацией, и мне показалось, что имя мое сопровождается музыкальным аккомпанементом. Джон посмотрел на меня и легонько коснулся моей руки:
– Вы покраснели, но не стыдитесь этого. У меня так уже не получится.
Я ответила быстро, чтобы скрыть смущение:
– Вернемся к Зингеру!
– Да, я процитировал его, сказав, что, похоже, «увидимся в кровати».
– Знаете, как я узнала, что это фраза из Зингера?
– От Зингера? – пошутил Джон.
– От немца, майора Шустера.
– Как нынешние сербы относятся к немцам?
– Правильнее было бы спросить: как нынешние немцы относятся к сербам?
– И как?
– С благодарностью. Джон оборвал меня:
– За все, что здесь натворили во время Первой и Второй мировой?
– Нет, – говорю. – Немцы благодарны нам за то, что мы, как они полагают, устроили войну в Боснии и в Косове, и такое наше поведение позволило немецкой армии включиться в новый мировой порядок. Немецкий генерал Клаус Райнхардт теперь командует вами и англичанами.
– Нам все равно.
– Вы были на Opening Nights?
– Да, мне понравился тот английский капитан.
– Мне тоже…
– Я заметил, как вы начали танцевать с ним танго, но потом исчезли. Я искал вас всю ночь.
– Вы знаете, я была его переводчицей. Джон рассмеялся.
– Пожалуйста! – взмолилась я.
– Я пытался помочь вам во время первой нашей встречи.
– Разве капитан Гарольд не подтвердил вам, что я – его переводчица?
– Это подтвердил я.
– Вы обманули…
– Нет, никакого обмана, просто вы мне очень понравились.
– Лучше бы не помогали; теперь я в отчаянном положении…
– Из-за капитана?
– Капитана разыскивает полиция.
– Я полагаю, он уже в Лондоне.
– Это было бы здорово. В Лондоне его ждет жена, сын Оливер восьми лет.
– Как вы об этом узнали?
– Майор Шустер рассказал.
– Зачем?
– Он хочет спасти меня от капитана.
– И заработать тем самым ваше расположение?
– Я призналась ему во всем.
– Да, я заметил это в отеле «Гранд».
– Вы видели только утро в комнате, но не знали, что ночь я провела с капитаном…
– Я не хотел обидеть вас, – серьезно сказал Джон.
– Да и капитан не хотел той ночью обижать меня.
– Ничуть не сомневаюсь.
– Дело не в том, что он вел себя как джентльмен. Попросту говоря, капитан напился и, кажется, даже не понял, что мы с ним в одном номере. Я дожидалась рассвета, потому что идти мне было некуда. Тут появились вы, но вас, похоже, совсем не интересовало, куда пропал капитан.
– Да, – говорит Джон, – я был уверен в том, что парашютисты умеют приземляться!
– А я – нет! – отвечаю.
– Почему?
– Мне пришлось выбирать между кухней и майором Шустером. Думала, он возьмет меня переводчицей – не вышло. Когда я обратилась к нему в «Баре Кукри», он так жалобно сказал: «Зачем вы меня обманули?» Я думала, ему не по себе от того, что я провела ночь с капитаном. Но дело было вовсе не в ревности.
– Могу ли поинтересоваться, в чем именно?
– Не могу объяснить, но я готова выложить вам всю правду, как на духу. Может, вы используете это в романе…
– Ну, он пока не складывается.
– Ну так вот вам набросок: я попросила майора Шустера помочь мне найти отца с матерью, которых похитили албанцы. Майор Шустер набрал несколько номеров, использовал, конечно, и компьютер, Интернет, и когда я его не так давно попросила помочь еврею, он, майор Шустер, сообщил мне, что родители мои живы и здоровы, назвал их точный адрес в Белграде, даже добавил, что живут они недалеко от какого-то рынка.
– Следовательно, вы намереваетесь уехать к родителям?
– Нет, у меня есть кухня, и я буду на ней работать.
– Но это не для вас!
– Как раз для меня. В Приштине после вашего прибытия и прихода УЧК из сорока тысяч сербов осталось всего несколько человек. Я остаюсь, чтобы стать свидетелем всего, что здесь происходит.
– Я тоже стану свидетелем, – заявил Джон. – Я вступил в американскую армию не для того, чтобы воевать, а для того, чтобы стать писателем. Я знаю многих писателей, которых прославила война. Они писали романы, живя войной. Вы, конечно, знаете историю Хемингуэя, а может, и Джона Рида – его я выбрал примером для подражания.
– Джон Рид? Никогда не слышала.
– «Десять дней, которые потрясли мир», – добродушно напомнил мне Джон. – Лучшая книга Джона Рида.
– Понятия не имею.
– Фильм «Красные…»
– Что?
– По этой книге, «Десять дней, которые потрясли мир», сняли фильм «Красные…»
– И про него я ничего не слышала.
– Продюсером и режиссером был Уоррен Битти.
– Я о нем слышала только в связи с браками и разводами.
– Джон Рид был верен своей жене и всему тому, что видел и описал. Так возник цикл репортажей об Октябрьской революции под названием «Десять дней, которые потрясли мир».
– Вот он и продолжает трястись…
– Да погодите вы! Джон Рид писал и о сербах. Он был в Сербии во время Первой мировой, когда на крохотную Сербию напали Германия, Австро-Венгрия, Болгария, Албания…
– Как и сегодня, только добавьте еще девятнадцать стран.
– Не спешите, сербская женщина, Джон Рид был на вашей стороне!
– Тогда слушаю.
– Мне об этом рассказывал отец. А потом я нашел книгу «Сербия между битвами». Первая глава называется «Страна смерти», и сейчас я попробую по памяти воспроизвести то, что меня в ней сразу привлекло. Это описание молодого офицера из Белграда, который уже три года живет как кочевник такой жизнью, которую бы ни за что не выдержал ни один англичанин, француз или немец. Молодой офицер, отлично говорящий по-английски, наверняка выросший в богатой семье, сказал Риду с улыбкой: «Мы три года не переодевались!» За плечами у него было зимнее наступление, ночевки в завшивленных землянках, голод. Но когда он рассказывал об этом Риду, было заметно, что такая жизнь ему почти что нравится.
– Припомните еще что-нибудь из Рида.
– Он пришел к одному выводу, который и привел меня сюда. Цитирую по памяти: Страна смерти… Такой была Сербия в 1915 году. Империи, делившие между собой мир, превратили цветущую мирную сербскую землю в страну смерти. Это случалось в разные эпохи с фатальной периодичностью. И это тоже был не последний раз. Смерть косила народ Сербии веками, с Востока и с Запада. Именно она, чуждая смертельная сила, выпестовала у сербов философию небрежения личной жизнью ради выживания всего народа, и эта философия нашла оправдание в истории…
– Джон! – радостно воскликнула я. – Ты больше серб, чем все мои нынешние сербы!
– Спокойно, Мария! Ты мне еще должна доказать, что Джон Рид написал правду.
– У тебя есть эта книжка?
– У меня есть ты, и на тебе я проверю, действительно ли сербы таковы.
– Боюсь, от меня в этом деле будет мало толку.
– Почему, разве ты не типичный представитель Сербии?
– Да, но мой личный пример не завершится моей смертью, как того требует эта старинная сербская философия…
– А что новенького появилось в сербской философии жизни?
– Смех!
– Что?
– Смех, улыбка: мы в самые тяжелые моменты смеемся. Как мы хохотали во время бомбардировок! Генерал Кларк хотел разбомбить поколение смеющихся рокеров, которое пело и танцевало на мостах, чтобы сохранить их, или умереть вместе с ними, с улыбкой на губах.
– О\'кей, я принимаю твой смех.
– Ну что, получается начало романа?
– Получается начало романса, – говорит Джон.
– Могу ли я поцеловать тебя от лица сербов?
Джон вытянул ко мне губы. Мы поцеловались. Джон потребовал еще один поцелуй, но я сказала:
– Первый поцелуй еще не означает следующий!
И тут же поняла, что тот, следующий, другой, с которым я делила подушку в апартаменте отеля «Гранд», тот, который ждет меня в маленьком домике с палисадником, сжимая в руках дамский револьвер, тот, который станет угрожать Скендеру, чтобы тот переправил нас в Сербию, – он для меня уже ничего не значит.
Смерть, смех, предательство. Почему – предательство? Парашютист первый предал меня – сорок три года, жена и ребенок по имени Оливер, восемь лет. И что теперь, развлекать его всю жизнь только потому, что он не любит немецкого генерала? Чего он хотел? Чтобы встреча на лугу закончилась в его пользу? Он бежит, я бегу, все мы бежим. Куда?
– Подождите! – в кафану ввалился Скен-дер, неся как дрова охапку бутылок шампанского. Расставляя их на столе, он рассуждал:
– Шампанское – верховный главнокомандующий вин. Вы знаете, что его используют, давая имена кораблям, празднуя Новый год, им встречают победителей, но самое главное в жизни шампанского – оно означает начало любовной связи…
Скендер совсем как «пан врхни» в чешском ресторане, с шумом откупорил бутылку, ловко направил пенную струю в бокалы и приветствовал меня:
– Мария, мадам Помпадур провозгласила шампанское единственным вином, которое женщина может пить, не опасаясь подурнеть.
Когда я перевела слова Скендера, Джон испуганно посмотрел на меня:
– Откуда он знает?
– Спроси его об этом в романе, – отвечаю.
– Берите бокалы, – велел нам Скендер, – и посмотрим, как там у Джиновици дела с Гитлером.
– Знаешь, Мария, роман-то я легко напишу, но вот нынешняя моя работа – представлять свою страну, – похоже, запросто может убить меня.
– Берите бокалы, – повторил Скендер.
Снаружи Эмин Джиновици смотрел на снятые буквы Гитлера.
– Я убрал его, – по-солдатски отрапортовал он Скендеру.
– Вижу.
– Хозяин, давайте новое название!
– Мария, ты поняла?
– Что он говорит? – спросил Джон, всем своим видом показывая, что он берет меня под защиту.
– Договариваются о названии заведения.
– Как можно меньше букв, коротко и эффектно, скажи им, – взмолился Джон.
Я разъяснила Скендеру идею Джона. Тот согласился:
– «Пицериа» остается. А хорошо было бы использовать те, что остались от «Хитлери»…
И тут я говорю Скендеру:
– Есть у меня идея. Сколько заплатишь?
– Даю еще три бутылки шампанского.
– Из названия «Хитлери» можно использовать четыре буквы.
– Не понял?
Я повернулась к Джону и тихо рассказала ему про свою идею.
– Браво! – воскликнул он и смачно поцеловал меня в щеку.
– Ну так что же, говори, Мария! – нервничал Скендер.
– Так вот, – начала я не спеша. – Из названия «Хитлери» можно использовать Х, И, Л, Р, И. Экономия большая, потому что надо будет заказать только одну букву – А, и вставить ее между Л и Р. Понял?
– Ну хватит, говори! – просил Скендер.
– А ты, Джон, угадаешь?
Джон, повернувшись к Скендеру, пропел:
– Хилари.
– Хилари! – перепугался Скендер.
– «Пицерия Хилари» – лучше не придумаешь. С таким названием к тебе клиенты из КФОРа валом повалят! – говорю.
– Неплохо… – осторожно промолвил Скен-дер, оглядываясь на Джона. – И если этот американец скажет о\'кей…
– О\'кей, – сказал Джон. – Don\'t wori…
– Джиновици! – приказал Скендер. – Отправляйся искать букву А!
– Шеф, сегодня ведь выходной, все закрыто, – ныл Джиновици.
– Пошел, и без буквы А не возвращайся!
– Три бутылки, пожалуйста! – говорю. Скендер отвечает по-сербски:
– Похоже, праздновать что-то собираешься? То-то этот кадр так на тебя смотрит, словно пизды никогда не видел!
– Если бы этот кадр со мной был, когда я тебе дом продавала, ты бы не меньше сотни тысяч марок выложил.
– Приведи ко мне клиентов, ты всех их знаешь там, в «Баре Кукри». Процент получишь.
– У меня для тебя кое-что получше есть.
– Квартира? – Дом!
– Где?
– В центре Приштины.
– Плачу по рыночной.
– Я тебе назову цену, будь сегодня вечером в кафане.
– А куда я денусь – букву А жду.
– А теперь гони три бутылки.
– Ладно.
Джон вслушивался в наш сербский и, похоже, что-то понял, потому что заявил:
– Я голоден, Мария!
– Скендер нас накормит.
– У меня есть идея получше: пошли ко мне. Ты любишь спагетти?
– Нет! – рассмеялась я.
– Хорошо, тогда я буду есть, а ты станешь читать Джона Рида.
Я велела Скендеру ждать нас сегодня вечером.
Джон пропустил меня вперед, левой рукой придержав дверь своей квартиры. Квартирой была палатка. Дверь – пестрый арабский ковер.
Входя в палатку, я опять рассмеялась.
– Мне тоже смешно, – заметил Джон.
– Да нет, – отозвалась я, – просто одна палатка сыграла важную роль в истории Сербии.
– Опять старая сербская песня – ваша история.
– В 1389 году, – начала я…
В палатке было очень много книг и всяких технических приспособлений, огромный, со стену, телевизор и компактный компьютер.
– Ну и как тебе мое жилище? – спросил Джон.
– В 1389 году, – продолжила я, словно припоминая это время, – здесь, в Косове, произошла битва между сербами и турками. В одной из палаток находился султан. Во время боя господин Милош Обилич ворвался в палатку и разрубил султана. Его, правда, тоже убили, но он и по сей день остался величайшим героем в истории Сербии.
– Чем он его рубанул?
– Саблей.
– Ну, я тебе могу предложить только нож. Впрочем, он мне самому теперь нужен, чтобы приготовить еду.
– Дай мне этого Джона Рида.
– Я тебе соврал, у меня его здесь нет. Но у меня есть кое-что получше – кассета. Это тебе больше понравится.
Джон вынимал из холодильника мясо, яйца, молоко, спагетти.
– Что будешь пить? – спросил меня.
– Подыхаю, – говорю. – Мне бы хорошую порцию сна.
Джон указал мне на солдатскую койку. Но я не могла сдвинуться со стула. После ночи в отеле «Гранд», где мне так и не удалось выспаться. Вот и теперь все бегу куда-то, из одного кадра жизни в другой без всякой драматургической связи. Глянула на Джона. Прикидывая, что я теперь в этой палатке делаю, я и вправду почувствовала себя как Милош Оби-лич, но так и не поняла, кого мне следует разрубить – себя, Гарольда или Джона. Подумала, что лучше всего было бы остаться с майором Шустером, но он поймал меня на лжи… А я поймала на лжи капитана Гарольда. Но капитан Гарольд теперь лжет всем ради меня. Любит меня, да и мне той ночью показалось, что я его люблю, нет, раньше, когда он влепил им по морде речью про немецкого генерала Клауса Райнхардта. Ради меня лгал и Джон, заявив, что капитан Гарольд подтвердил мою выдумку, будто я его переводчица. Теперь я обманываю Джона, потому что он ничего не знает о моем плане с помощью Скендера спасти Гарольда и, обманывая Скендера, добраться до границы с Сербией и перейти ее – мне и Гарольду… Но ведь, хочешь не хочешь, придется в Сербию вывозить и его жену с сыном Оливером, восьми лет.
– Килограмм лжи становится центнером правды, – сказала я себе.
– Телевизор смотреть не будем, потому что кассета тебе, как правдолюбице, больше понравится.
– Моя правда слишком тяжелая, боюсь, ты ее полюбить не сможешь.
– Давай не будем считаться, а лучше послушаем, что другие говорят о тебе и обо мне. Если только в этой палатке ты не станешь размахивать своей саблей…
– Хорошо, я помогу тебе как можно скорее определиться с первой фразой романа.
– Я сказал про саблю, потому что ты первая про нее вспомнила, когда стала рассказывать про этого вашего воина, который саблей убил турка. Меня рассмешила одна фраза Джона Рида из его описания Сербии 1915 года: «Сербы вам не поверят, если при вас нет сабли».
– Моя сабля куда как опаснее, но и ты не турецкий султан. Убийства сержанта даже CNN не заметит.
– Ладно, вот тебе CNN на кассете – без лжи…
– Запускай, только я, наверное, засну. Джон вставил кассету в видеомагнитофон.
Я уселась как судья. На экране появилась живая картинка. Под ней надпись: «Норман Мейлер», потом рядом с Мейлером появился крупным планом другой мужчина и надпись: «Уильям Стайрон».
– Мейлера знаю, а кто этот второй, Стай-рон, – про такого писателя не слышала.
– Здесь Мейлер хорошо выглядит. Смотри и не издевайся. Слушай, что они говорят.
Норман Мейлер: «Принципы ведения войны подразумевают, что две страны дошли до самого предела и готовы к войне до взаимного истребления, готовы нести человеческие потери. Я полагаю, что война в Косове, которую я презираю до глубины души, есть самая грязная война из всех мне известных. Годами я испытываю двойственные чувства, когда речь заходит о Билле Клинтоне. Стыдно, что конец войны он отмечает как великую победу. Если бы он сказал: „Эта война была ужасна, мы с самого начала совершили грандиозную ошибку, и сейчас обязаны возместить нанесенный нами ущерб“, – может быть, я стал бы его уважать».
Камера повернулась к Уильяму Стайрону.
– Этого я не знаю, – говорю.
– Смотри!
Уильям Стайрон: «Целиком согласен с Норманом, особенно с тем, что эту войну не следовало начинать. Я думаю, что Мадлен Олбрайт, особенно на первых этапах этой заварушки, провалила переговоры. И это так или иначе вынудило нас ввязаться в войну, которую, вероятно, не следовало начинать».
Норман Мейлер: «Я не могу поверить, что албанцы вызвали сочувствие этих тотально равнодушных людей. Я думаю, НАТО надо было вступить в войну, чтобы продемонстрировать свою силу и тем самым привести к глобальному единению капитализма в Европе. Истинные мотивы этой войны намного грязнее продемонстрированных обществу. Как можно утверждать, что эта война носит исключительно гуманитарный характер? Помню обо всех ее последствиях. Сотни тысяч албанцев и сербов никогда психологически не оправятся от бомбардировок, насилия и ужаса. Я уверен, что после всего этого албанцы и сербы станут еще больше ненавидеть друг друга. И в этом им старательно помогает наше телевидение, а в еще большей степени – новости Интернета».
Уильям Стайрон: «Норман, однажды ты сказал, что Интернет есть самое страшное убийство времени, сравнимое разве что с мастурбацией».
Норман Мейлер: «Не помню, говорил ли я такое, хотя, в принципе, с этим согласен».
Когда лица американских писателей исчезли с экрана, Джон спросил меня:
– Ну, что скажешь? Я и говорю:
– Норман Мейлер прославился, потому что воевал и написал знаменитый роман «Голые и мертвые». Теперь мы, сербы, в Косове голые и мертвые.
– Боюсь, ты не очень хорошо понимаешь, что сейчас происходит в Косове, – осторожно заметил Джон.
Тут что-то зазвонило – то ли телефон, то ли что-то в компьютере, и я это поняла как знак: пришло время все рассказать Джону и понять наконец, сможет ли он мне помочь. Но мозг стал потихоньку отказывать мне. Я погрузилась в сон…
Когда я проснулась, стены палатки подрагивали в приятном свете зеленой лампы. Я увидела спину Джона, склонившегося за компьютером. Он обернулся, улыбнулся, и я сказала ему:
– Не смотри, как я просыпаюсь, ужасно выгляжу…
– Да нет, напротив, но я немного испугался, когда ты спала.
– Я кричала?
– Нет, храпела.
– Может, воздух в палатке спертый?
– Может. Стеклянный шкаф за тобой – это душ…
Я встала, Джон опять повернулся к компьютеру, а я вошла в стеклянный шкаф. Сквозь матовое стекло я не видела ни Джона, ни зеленого света лампы. На всякий случай я разделась только по пояс и разбудила воду, радостно прыснувшую из ситечка душа. Сначала холодной водой омыла грудь, потом подняла волосы и подставила шею под гильотину теплой воды. Улыбнулась этому сравнению, потому что не знала, что со мной сегодня произойдет: сначала выебут, а потом убьют, или сначала убьют, а потом изнасилуют. Смех и хорошее настроение вернулись ко мне. Одно я знала точно: надо быть красивой и лгать. Открыв карты, я либо лишусь Джона, либо сама освобожусь от него.
Со мной из стеклянного шкафа вылетело небольшое облачко пара.
– Боже, – вздохнул Джон, – спаси и помилуй…