Джойс Джеймс. Портрет художника в юности

   О, как холодно и непривычно жутко думать об этом! Как холодно и непривычно жутко в темноте. Странные, бледные лица кругом, огромные глаза, похожие на фонари. Это призраки убийц, тени маршалов, смертельно раненых на поле сражения далеко-далеко за морем. Что хотят сказать они, почему у них такие странные лица!
   «Посети, Господи, обитель сию и избави нас от всех...»
   Домой на каникулы! Как это будет хорошо! Мальчики рассказывали ему. Ранним зимним утром у подъезда замка все усаживаются в кэбы. Колеса скрипят по щебню. Прощальные приветствия ректору.
   Ура! Ура! Ура!
   Кэбы поедут мимо часовни, все снимут шапки. Весело выезжают на проселочную дорогу. Возчики указывают кнутами на Боденстаун^[21]. Мальчики кричат «ура!». Проезжают мимо дома арендатора Джолли. Ура, ура и еще раз ура! Проезжают через Клейн, с криками, весело раскланиваясь, с ними тоже раскланиваются. Крестьянки стоят у полуоткрытых дверей, кое-где стоят мужчины. Чудесный запах в зимнем воздухе — запах Клейна; зимний воздух, дождь, тлеющий торф и грубая ткань крестьянской одежды.
   Поезд битком набит мальчиками: длинный-длинный шоколадный поезд с кремовой обшивкой. Кондукторы ходят взад и вперед, отпирая, закрывая, распахивая и захлопывая двери. Они в темно-синих с серебром мундирах; у них серебряные свистки и ключи весело позвякивают: клик-клик, клик-клик.
   И поезд мчится по гладким равнинам мимо холмов Аллена. Телеграфные столбы мимо... мимо...
   Поезд мчится дальше и дальше... Он знает дорогу. А дома у них в холле фонарики, гирлянды зеленых веток. Плющ и остролист вокруг трюмо, и плющ и остролист, зеленый и алый, переплетаются вокруг канделябров^[22]. Зеленый плющ и алый остролист вокруг старых портретов по стенам. Плющ и остролист ради него и ради Рождества.
   Как хорошо!
   Все домашнее. Здравствуй, Стивен! Радостные возгласы. Мама целует его. А нужно ли целовать? А папа его теперь маршал, это вам почище, чем мировой судья. Вот ты и дома. Здравствуй, Стивен.
   Шум...
   Это был шум отдергивающихся занавесок, плеск воды в раковинах. Шум пробужденья, одеванья и мытья в дортуаре; надзиратель, хлопая в ладоши, прохаживался взад и вперед, покрикивая на мальчиков, чтобы они поторапливались... Бледный солнечный свет падал на желтые отдернутые занавески, на смятые постели. Его постель была очень горячая, и лицо и тело — тоже очень горячие.
   Он поднялся и сел на край кровати. Он чувствовал слабость. Он попытался натянуть чулок. Чулок казался отвратительно шершавым на ощупь. Солнечный свет такой странный и холодный.
   Флеминг спросил:
   — Ты что, заболел?
   Он сам не знал. Тогда Флеминг сказал:
   — Полезай обратно в постель. Я скажу Макглэйду, что ты заболел.
   — Он болен.
   — Кто?
   — Скажите Макглэйду.
   — Ложись обратно.
   — Он болен?
   Какой-то мальчик держал его под руки, пока он стаскивал прилипший к ноге чулок и ложился обратно в горячую постель.
   Он съежился под простыней, радуясь, что она еще теплая. Он слышал, как мальчики говорили о нем, одеваясь к обедне. Подло — столкнуть его в очко уборной, говорили они. Потом их голоса затихли, они ушли. Голос около его кровати сказал:
   — Дедал, ты не наябедничаешь на нас, правда?
   Перед ним было лицо Уэллса. Он взглянул на него и увидел, что Уэллс боится.
   — Я не нарочно. Правда, не скажешь?
   Папа его говорил, чтобы он ни в коем случае не ябедничал на товарищей. Он помотал головой и сказал «нет» и почувствовал себя счастливым.
   Уэллс сказал:
   — Честное слово, я не нарочно. Я пошутил. Не сердись.
   Лицо и голос исчезли. Просит прощения, потому что боится. Боится, что это какая-нибудь страшная болезнь... Растения съедают черви, животных съедает рак, или наоборот. Как это было давно, тогда на площадке, в сумерках, он топтался в хвосте своей команды, и тяжелая птица пролетела низко в сером свете. В Лестерском аббатстве зажгли свет. Уолси умер там. Аббаты погребли его сами.
   Теперь это было уже лицо не Уэллса, а надзирателя. Он не притворяется. Нет, нет, он в самом деле болен. Он не притворяется. И он почувствовал руку надзирателя на своем лбу и почувствовал, какой горячий и влажный у него лоб под рукой надзирателя. Как будто прикоснулась крыса — скользкая, влажная и холодная. У всякой крысы два глаза, чтобы смотреть. Гладкие, прилизанные, скользкие шкурки; маленькие ножки, поджатые, чтобы прыгать, черные скользкие глазки, чтобы смотреть. Они понимают, как надо прыгать. А вот тригонометрии они никогда не поймут. Дохлые, они лежат на боку, а шкурки у них высыхают. Тогда это просто падаль.
   Надзиратель опять вернулся, это его голос говорит ему, что надо встать, что отец помощник ректора сказал, что надо встать, одеться и идти в лазарет. И в то время, как он одевался, торопясь изо всех сил, надзиратель сказал:
   — Вот мы теперь пойдем к брату Майклу^[23] и скажем, что у нас пузик болит! Ух, как несладко, когда пузик болит! Уж такой бледный вид, когда пузик болит!
   Надзиратель говорил так, потому что он добрый. Это все для того, чтобы рассмешить его. Но он не мог смеяться, потому что щеки и губы у него дрожали, и тогда надзиратель один засмеялся. А потом крикнул:
   — Живо марш! Сено, солома!
   Они пошли вместе вниз по лестнице, и по коридору, и мимо ванной. Проходя мимо двери ванной, он со смутным страхом вспомнил теплую, торфяного цвета болотистую воду, теплый влажный воздух, шум окунающихся тел, запах полотенец, похожий на запах лекарства.
   Брат Майкл стоял в дверях лазарета, а из дверей темной комнаты, справа от него, шел запах, похожий на запах лекарства. Это от пузырьков на полках. Надзиратель заговорил с братом Майклом, и брат Майкл отвечал и называл надзирателя «сэр». У него были рыжеватые с проседью волосы и какой-то странный вид. Как странно, что он навсегда останется только братом. И так странно, что его нельзя называть «сэр», потому что он брат и не похож на остальных. Разве он не такой же благочестивый? Чем он хуже других?
   В комнате были две кровати, и на одной кровати лежал мальчик, и, когда они вошли, он крикнул:
   — Привет, приготовишка Дедал! Что там, наверху?
   — Наверху небо, — сказал брат Майкл.
   Это был мальчик из третьего класса, и в то время как Стивен раздевался, он попросил брата Майкла дать ему ломоть поджаренного хлеба с маслом.
   — Ну дайте, пожалуйста, — просил он.
   — Ему еще с маслом! — сказал брат Майкл. — Выпишем тебя из лазарета, когда придет доктор.
   — Выпишете? — переспросил мальчик. — Я еще не совсем выздоровел.
   Брат Майкл повторил:
   — Выпишем, будь уверен. Я тебе говорю.
   Он нагнулся помешать огонь в камине. У него была длинная спина, как у лошади, которая возит конку. Он важно потряхивал кочергой и кивал головой мальчику из третьего класса.
   Потом брат Майкл ушел, и немного погодя мальчик из третьего класса повернулся лицом к стене и уснул.
   Вот он и в лазарете. Значит, он болен. Написали ли они домой, папе и маме? А еще лучше, если бы кто-нибудь из священников поехал и сказал им. Или он мог бы написать письмо, чтобы тот передал.

   Дорогая мама!

   Я болен. Я хочу домой! Пожалуйста, приезжай и возьми меня домой. Я в лазарете.

   Твой любящий сын, Стивен.

   Как они далеко! За окном сверкает холодный солнечный свет. А вдруг он умрет? Ведь умереть можно и в солнечный день. Может быть, он умрет раньше, чем приедет мама. Тогда в церкви отслужат заупокойную мессу, как было, когда умер Литтл, — ему рассказывали об этом. Все мальчики соберутся в церкви, одетые в черное, и все с грустными лицами. Уэллс тоже придет, но ни один мальчик не захочет смотреть больше на него. И священник будет в черном с золотом облачении, и на алтаре, и вокруг катафалка будут гореть большие желтые свечи. И потом гроб медленно вынесут из церкви и похоронят на маленьком кладбище общины за главной липовой аллеей. И Уэллс пожалеет о том, что сделал. И колокол будет медленно звонить.
   Он даже слышал звон. Он повторил про себя песенку, которой его научила Бриджет:

 
Дин-дон, колокол, звени.
Прощай навеки, мама!
На старом кладбище меня схорони
Со старшим братцем рядом.
Гроб с черною каймою,
Шесть ангелов со мною:
Молятся двое, двое поют,
А двое душу понесут.

 

   Как красиво и грустно! Какие красивые слова, где говорится «На старом кладбище меня схорони». Дрожь прошла по его телу. Как грустно и как красиво! Ему хотелось плакать, не о себе, а над этими словами, такими красивыми и грустными, как музыка. Колокол гудит. Прощай навеки! Прощай!
   Холодный солнечный свет потускнел. Брат Майкл стоял у его кровати с чашкой бульона в руках. Он обрадовался, потому что во рту у него пересохло и горело. До него доносились крики играющих на площадке. Ведь день в колледже шел своим порядком, как если бы и он был там. Потом брат Майкл собрался уходить, и мальчик из третьего класса попросил его, чтобы он непременно пришел еще раз и рассказал ему все новости из газет. Он сказал Стивену, что его фамилия Этти и что отец его держит целую уйму скаковых лошадей, все призовые рысаки, и что отец его может сказать брату Майклу, на какую лошадь ему поставить, потому что брат Майкл очень добрый и всегда рассказывает ему новости из газет, которые каждый день получают в общине. В газетах масса всяких новостей, происшествия, кораблекрушения, спорт и политика.
   — Теперь в газетах все только и пишут о политике, — сказал он. — Твои родители, наверно, тоже разговаривают об этом?
   — Да, — сказал Стивен.
   — Мои тоже, — сказал он.
   Потом он подумал минутку и сказал:
   — У тебя странная фамилия — Дедал, и у меня тоже странная — Этти. Моя фамилия — это название города, а твоя похожа на латынь.
   Потом он спросил:
   — Ты хорошо отгадываешь загадки?
   Стивен ответил:
   — Не очень.
   Тогда он сказал:
   — А ну-ка отгадай, чем графство Килдер похоже на грамматику?
   Стивен подумал, какой бы мог быть ответ, потом сказал:
   — Сдаюсь.
   — Потому что и там и тут «эти». Понятно? Этти — город в графстве Килдер, а в грамматике местоимение — эти.
   — Понятно, — сказал Стивен.
   — Это старая загадка, — сказал тот.
   Помолчав несколько секунд, он сказал:
   — Знаешь что?
   — Что? — спросил Стивен.
   — Ведь эту загадку можно загадать и по-другому.
   — По-другому? — переспросил Стивен.
   — Ту же самую загадку, — сказал он. — Знаешь, как загадать ее по-другому?
   — Нет, — сказал Стивен.
   — И не можешь догадаться?
   Он смотрел на Стивена, приподнявшись на постели. Потом откинулся на подушки и сказал:
   — Можно загадать по-другому, но как — не скажу.
   Почему он не говорил? Его отец, у которого столько скаковых лошадей, должно быть, тоже мировой судья, как отец Сорина и Вонючки Роуча. Он вспомнил о своем отце, как тот пел, когда мама играла на рояле, и всегда давал ему шиллинг, если он просил несколько пенсов, и ему стало обидно за него, что он не мировой судья, как отцы у других мальчиков. Тогда зачем же его отдали сюда, вместе с ними? Но папа говорил ему, что он здесь будет свой, потому что пятьдесят лет тому назад его дедушка подносил здесь адрес Освободителю^[24]. Людей того времени можно узнать по их старинным костюмам. В то время все было так торжественно — и он подумал, что, может быть, в то время воспитанники в Клонгоузе носили голубые куртки с медными пуговицами, и желтые жилеты, и шапки из кроличьих шкурок, и пили пиво, как взрослые, и держали собственных гончих для охоты на зайцев.
   Он посмотрел в окно и увидел, что дневной свет стал еще слабее. Теперь над площадкой, наверное, серый, облачный свет. На площадке тихо. Мальчики, должно быть, в классе решают задачи, или отец Арнолл читает им вслух.
   Странно, что ему не дают никакого лекарства. Может быть, брат Майкл принесет с собой, когда вернется. Говорили, что, когда попадешь в лазарет, дают пить какую-то вонючую жидкость. Он чувствовал себя лучше, чем прежде. Хорошо бы выздоравливать потихоньку. Тогда можно попросить книжку. В библиотеке есть книжка о Голландии. В ней чудесные иностранные названия и картинки необыкновенных городов и кораблей. Так интересно их рассматривать!
   Какой бледный свет в окне! Но это приятно. На стене огонь вздымается и падает. Это похоже на волны. Кто-то подложил углей, и он слышал голоса. Они разговаривали. Это шумели волны. Или это волны разговаривали между собой, вздымаясь и падая?
   Он увидел море волн — длинные темные валы вздымались и падали, темные, в безлунной ночи. Слабый огонек мерцал на маяке в бухте, куда входил корабль, и он увидел множество людей, собравшихся на берегу, чтобы посмотреть на корабль, входящий в гавань^[25]. Высокий человек стоял на борту, глядя на темный плоский берег, и при свете маяка он увидел его лицо, скорбное лицо брата Майкла.
   Он увидел, как брат Майкл протянул руку к толпе, и услышал громкий скорбный голос, пронесшийся над водой:
   — Он умер. Мы видели его мертвым.
   Скорбные причитания в толпе:
   — Парнелл! Парнелл! Он умер!
   В глубокой скорби они, стеная, упали на колени.
   И он увидел Дэнти в коричневом бархатном платье и в зеленой бархатной мантии, спускавшейся с плеч, шествующую гордо и безмолвно мимо толпы, которая стояла на коленях у самой воды.

*

   Высокая груда раскаленного докрасна угля пылала в камине, а под увитыми плющом рожками люстры был накрыт рождественский стол. Они немножко опоздали, а обед все еще не был готов; но он будет готов сию минуту, сказала мама. Они ждали, когда откроются двери и войдут служанки с большими блюдами, накрытыми тяжелыми металлическими крышками.
   Все ждали: дядя Чарльз сидел в глубине комнаты у окна, Дэнти и мистер Кейси — в креслах по обе стороны камина, а Стивен — на стуле между ними, положив ноги на подставку-подушечку. Мистер Дедал посмотрел на себя в зеркало над камином, подкрутил кончики усов и, отвернув фалды фрака, стал спиной к огню, но время от времени он поднимал руку и снова покручивал то один, то другой кончик уса. Мистер Кейси, склонив голову набок и улыбаясь, пощелкивал себя по шее. И Стивен улыбался; теперь он знал, что это неправда, будто у мистера Кейси кошелек с серебром в горле. Ему было смешно подумать, как это мистер Кейси мог так его обманывать. А когда он попытался разжать его руку, чтобы посмотреть, не там ли этот кошелек с серебром, оказалось, что пальцы не разгибаются, и мистер Кейси сказал ему, что эти три пальца у него скрючились с тех пор, как он делал подарок для королевы Виктории ко дню ее рождения^[26]. Мистер Кейси постукивал себя по шее и улыбался Стивену сонными глазами, а мистер Дедал сказал:
   — М-да. Ну, прекрасно. А хорошо мы прошлись! Не правда ли, Джон? М-да... Будет у нас сегодня обед, хотел бы я знать? М-да... Здорово мы озоном надышались возле мыса. Неплохо, черт возьми.
   Он обернулся к Дэнти и сказал:
   — А вы сегодня совсем не выходили, миссис Риордан?
   Дэнти нахмурилась и ответила коротко:
   — Нет.
   Мистер Дедал отпустил фалды фрака и подошел к буфету. Он достал с полки большой глиняный кувшин с виски и стал медленно наливать в графин, нагибаясь то и дело, чтобы посмотреть, сколько он налил. Затем, поставив кувшин обратно в буфет, он налил немного виски в две рюмки, прибавил немного воды и возвратился с рюмками к камину.
   — Рюмочку перед обедом для аппетита, Джон, — сказал он.
   Мистер Кейси взял рюмку, выпил и поставил ее около себя на камин. Потом сказал:
   — А я сейчас вспомнил нашего приятеля Кристофера, как он гонит...
   Он захохотал, потом добавил:
   — Гонит шампанское для своих ребят.
   Мистер Дедал громко рассмеялся.
   — Это Кристи-то? — сказал он. — Да в любой бородавке на его плешивой голове хитрости побольше, чем у полдюжины плутов!
   Он нагнул голову, закрыл глаза и, смачно облизывая губы, заговорил голосом хозяина гостиницы:
   — А ведь каким простачком прикидывается! Как сладко поет, мошенник! Этакая святая невинность!
   Мистер Кейси все еще не мог оправиться от кашля и смеха. По физиономии, по голосу отца Стивен узнал, услышал хозяина гостиницы, и ему стало смешно.
   Мистер Дедал вставил в глаза монокль и, посмотрев на сына, сказал спокойно и ласково:
   — А ты, малыш, что смеешься, а?
   Вошли служанки и поставили блюда на стол. За ними вошла миссис Дедал и пригласила всех к столу.
   — Садитесь, прошу вас, — сказала она.
   Мистер Дедал подошел к своему месту и сказал:
   — Садитесь, миссис Риордан.
   — Садитесь, Джон, голубчик.
   Он посмотрел в ту сторону, где сидел дядя Чарльз, и прибавил:
   — Пожалуйста, сэр, птичка ждет.
   Когда все уселись, он положил руку на крышку блюда, но, тотчас же спохватившись, отдернул ее и сказал:
   — Ну, Стивен.
   Стивен встал, чтобы прочитать молитву перед едой:
   Благослови нас, Господи, и благослови даяния сии, что милостью Твоею ниспосылаешь нам во имя Христа — Спасителя нашего. Аминь.
   Все перекрестились, и мистер Дедал, вздохнув от удовольствия, поднял с блюда тяжелую крышку, унизанную по краям блестящими каплями.
   Стивен смотрел на жирную индейку, которую еще утром он видел на кухонном столе, связанную и проткнутую спицей. Он знал, что папа заплатил за нее гинею у Данна на Д'Ольер-стрит и продавец долго тыкал ее в грудку, чтобы показать, какая это хорошая птица, и он вспомнил голос продавца:
   — Берите эту, сэр. Спасибо скажете. Знатная птица.
   Почему это мистер Баррет в Клонгоузе называет индюшкой свою линейку, которой бьют по рукам? Но Клонгоуз далеко, а горячий, густой запах индейки, окорока и сельдерея поднимается от блюд и тарелок, и большое пламя в камине взлетает высоко и ярко, а зеленый плющ и алый остролист вызывают чувство такой радости! А потом, когда обед кончится, подадут громадный плам-пудинг, обсыпанный чищеным миндалем и украшенный остролистом, струйка синеватого огня бегает вокруг него, а маленький зеленый флажок развевается на верхушке.
   Это был его первый рождественский обед, и он думал о своих маленьких братьях и сестрах, которые дожидались теперь в детской, когда появится пудинг, как и он дожидался столько раз. В форменной куртке с низким отложным воротником он чувствовал себя необычно и по-взрослому, и, когда его одели сегодня утром, чтобы идти к мессе, и мама привела его в гостиную, папа заплакал. Это потому, что он вспомнил о своем папе. Так и дядя Чарльз сказал.
   Мистер Дедал накрыл блюдо крышкой и с аппетитом принялся за еду.
   — Бедняга Кристи, — промолвил он, — кажется, он совсем запутался в своих плутнях.
   — Саймон, — сказала миссис Дедал, — ты не предложил соуса миссис Риордан.
   Мистер Дедал схватил соусник.
   — В самом деле, — воскликнул он. — Миссис Риордан, простите несчастного грешника.
   Дэнти закрыла свою тарелку руками и сказала:
   — Нет, благодарю вас.
   Мистер Дедал повернулся к дяде Чарльзу:
   — А у вас, сэр?
   — Все в порядке, Саймон.
   — Вам, Джон?
   — Мне хватит. Про себя не забудьте.
   — Тебе, Мэри? Давай тарелку, Стивен. Ешь, ешь, скорей усы вырастут. Ну-ка!
   Он щедро налил соуса в тарелку Стивена и поставил соусник на стол. Потом он спросил дядю Чарльза, нежное ли мясо. Дядя Чарльз не мог говорить, потому что у него был полон рот, но он кивнул головой.
   — А ведь хорошо наш приятель ответил канонику? А? — сказал мистер Дедал.
   — Я не думал, что он на это способен, — сказал мистер Кейси.
   — Я заплачу церковный сбор, отец мой, когда вы перестанете обращать дом Божий в трибуну для агитации.^[27]
   — Нечего сказать, недурной ответ, — сказала Дэнти, — своему духовному отцу. Особенно для человека, который называет себя католиком.
   — Им остается винить только себя, — сказал мистер Дедал с нарочитой кротостью. — Будь они поумней, они занимались бы только религией, а не совались бы не в свои дела.
   — Это и есть религия, — сказала Дэнти, — они исполняют свой долг, предостерегая народ.
   — Мы приходим в дом господен, — сказал мистер Кейси, — смиренно молиться нашему Создателю, а не слушать предвыборные речи.
   — Это и есть религия, — повторила Дэнти. — Они правильно поступают. Они должны наставлять свою паству.
   — И агитировать с амвона? — спросил мистер Дедал.
   — Разумеется, — сказала Дэнти. — Это касается общественной нравственности. Какой же это священник, если он не будет объяснять своей пастве, что хорошо и что дурно.
   Миссис Дедал опустила нож с вилкой и сказала:
   — Ради Бога, ради Бога, избавьте нас от этих политических споров хоть на сегодня, в такой день!
   — Совершенно верно, мэм, — сказал дядя Чарльз. — Довольно, Саймон. И больше ни слова.
   — Хорошо, хорошо, — скороговоркой ответил мистер Дедал.
   Он решительным жестом снял крышку с блюда и спросил:
   — А ну-ка? Кому еще индейки?
   Никто не ответил. Дэнти повторила:
   — Хорошие речи для католика, нечего сказать.
   — Миссис Риордан, умоляю вас, — сказала миссис Дедал, — оставим этот разговор хоть сегодня.
   Дэнти повернулась к ней и сказала:
   — По-вашему, я должна сидеть и слушать, как издеваются над пастырями церкви?
   — Никто против них слова не скажет, — подхватил мистер Дедал, — если они перестанут вмешиваться в политику.
   — Епископы и священники Ирландии сказали свое слово, — возразила Дэнти, — им нужно повиноваться.
   — Пусть они откажутся от политики, — вмешался мистер Кейси, — а не то народ откажется от церкви.
   — Слышите? — сказала Дэнти, обращаясь к миссис Дедал.
   — Мистер Кейси! Саймон! Довольно, прошу вас, — умоляла миссис Дедал.
   — Нехорошо! Нехорошо! — сказал дядя Чарльз.
   — Как! — воскликнул мистер Дедал. — И мы должны были отступиться от него по указке англичан!
   — Он был уже недостоин вести народ, — сказала Дэнти. — Он жил во грехе, у всех на виду.
   — Все мы грешники, окаянные грешники, — невозмутимо ответил мистер Кейси.
   — Невозможно не прийти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят, — сказала миссис Риордан. — Лучше было бы ему, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и бросили его в море, нежели бы он соблазнил одного из малых сих.^[28] Вот слова Священного писания.
   — И очень скверные слова, если хотите знать мое мнение, — холодно заметил мистер Дедал.
   — Саймон! Саймон! — одернул его дядя Чарльз. — При мальчике!
   — Да, да, — спохватился мистер Дедал. — Я же говорю... Я хотел сказать... Скверные слова говорил носильщик на станции. Вот так, хорошо. Ну-ка, Стивен, подставляй тарелку, дружище. Да смотри доедай все.
   Он передал полную тарелку Стивену и положил дяде Чарльзу и мистеру Кейси по большому куску индейки, обильно политой соусом. Миссис Дедал ела очень мало, а Дэнти сидела, сложив руки на коленях. Лицо у нее было красное. Мистер Дедал поковырял вилкой остатки индейки и сказал:
   — Тут есть еще лакомый кусочек, называется он архиерейский кусочек. Леди и джентльмены, кому угодно?..
   Он поднял на вилке кусок индейки. Никто не ответил. Он положил его к себе на тарелку и сказал:
   — Мое дело предложить. Но, пожалуй, я съем его сам. Я что-то за последнее время сдал.
   Он подмигнул Стивену, накрыл блюдо и опять принялся за еду. Пока он ел, все молчали.
   — А погода все-таки разгулялась! — сказал он. — И приезжих много в городе.
   Никто не ответил. Он опять заговорил:
   — По-моему, в этом году больше приезжих, чем в прошлое Рождество.
   Он обвел взглядом лица присутствующих, склоненные над тарелками, и, не получив ответа, выждал секунду и сказал с досадой:
   — Все-таки испортили мой рождественский обед!
   — Не может быть ни счастья, ни благодати, — процедила Дэнти, — в доме, где нет уважения к пастырям церкви.
   Мистер Дедал со звоном швырнул вилку и нож на тарелку.
   — Уважение! — сказал он. — Это к Билли-то губошлепу или к этому толстопузому обжоре из Арма!^[29] Уважение?!
   — Князья церкви! — язвительно вставил мистер Кейси.
   — Конюх лорда Лейтрима^[30], — добавил мистер Дедал.