Страница:
– О моем, – в первый раз за все собрание подала голос Кэсси. – Только он не сосунок. Его зовут Фрэнк. И дело тут не в капитализме, коммунизме, синдикализме или еще каком-нибудь «изме». Просто я хочу, чтоб он тут жил.
Когда Кэсси говорила, кто-то незаметно, тенью, проскользнул в комнату, встал у двери и стал слушать.
– Дело в том, что любить нужно. Я хочу, чтобы он был со мной, потому что люблю его. Вы все его тоже полюбите. Вы научитесь его любить. Он просто маленький мальчик. Но вы тут позабивали себе головы разными «измами» – иногда язык даже сломаешь, пока выговоришь, а то забыли, что о малыше заботиться, быть с ним вместе – куда важней, чем все ваше краснобайство. Любить надо – вот что помнили бы. А не понимаете, так учитесь!
– Хорошо сказано, Кэсси! – послышался голос из дальнего угла комнаты. Это был Перегрин Фик. Он вышел вперед. – Зажигательная речь.
Что тут еще добавишь или возразишь? Предлагаю поставить вопрос на голосование. Лично я за то, чтобы парнишка поселился у нас в Рэвенскрейге.
– Хорошо, – сказал Бернард. – Голосуем. Кто за то, чтобы принять Фрэнки в коммуну?
Все, кроме Филипа и Робина, подняли руки. Робин, казалось, корчился в затянувшейся агонии. Фик поднял руку на пару дюймов выше. Робин бросил взгляд на Фика и решил присоединиться к большинству.
– Кто против?
Против малыша Фрэнка со своих маоистских позиций выступил только Филип.
– Ну что ж, решено, – с улыбкой сказал Бернард. – Собрание объявляется закрытым. Демократия – это здорово!
Бити посмотрела в окно и увидела раскрасневшуюся Тару, вовсю крутившую колеса своего велосипеда по направлению к дому. Камера заднего колеса спустила. Бити про себя усмехнулась.
19
20
Когда Кэсси говорила, кто-то незаметно, тенью, проскользнул в комнату, встал у двери и стал слушать.
– Дело в том, что любить нужно. Я хочу, чтобы он был со мной, потому что люблю его. Вы все его тоже полюбите. Вы научитесь его любить. Он просто маленький мальчик. Но вы тут позабивали себе головы разными «измами» – иногда язык даже сломаешь, пока выговоришь, а то забыли, что о малыше заботиться, быть с ним вместе – куда важней, чем все ваше краснобайство. Любить надо – вот что помнили бы. А не понимаете, так учитесь!
– Хорошо сказано, Кэсси! – послышался голос из дальнего угла комнаты. Это был Перегрин Фик. Он вышел вперед. – Зажигательная речь.
Что тут еще добавишь или возразишь? Предлагаю поставить вопрос на голосование. Лично я за то, чтобы парнишка поселился у нас в Рэвенскрейге.
– Хорошо, – сказал Бернард. – Голосуем. Кто за то, чтобы принять Фрэнки в коммуну?
Все, кроме Филипа и Робина, подняли руки. Робин, казалось, корчился в затянувшейся агонии. Фик поднял руку на пару дюймов выше. Робин бросил взгляд на Фика и решил присоединиться к большинству.
– Кто против?
Против малыша Фрэнка со своих маоистских позиций выступил только Филип.
– Ну что ж, решено, – с улыбкой сказал Бернард. – Собрание объявляется закрытым. Демократия – это здорово!
Бити посмотрела в окно и увидела раскрасневшуюся Тару, вовсю крутившую колеса своего велосипеда по направлению к дому. Камера заднего колеса спустила. Бити про себя усмехнулась.
19
Несколько дней спустя Марта сидела у камина и дремала. Гулко тикали стенные часы у нее над головой, каждый скачок секундной стрелки предварялся коротким, но тягучим глухим ударом, от которого застывало сердце. Огонь в камине едва теплился. От низкосортного угля поднимался густой едкий дым, так что вот-вот можно было задохнуться. И тут Марта услышала, как в дверь не то чтобы постучались – кто-то пошаркал и поскребся. Она продрала глаза, взглянула на часы и решила, что это почтальон пришел во второй раз за утро.
Она подождала: сейчас брякнет створка на щели для писем и на половик шлепнется конверт. Но все было тихо. Из-за двери опять послышалась возня, и как будто лапой поскреблась кошка, но никакого письма не было. Марта подождала – ничего. Она опять заморгала, чересчур быстро поднялась с кресла, и комната вдруг поплыла.
Она ухватилась за спинку кресла, дождалась, пока голова перестанет кружиться, и медленно двинулась к двери, опираясь рукой о буфет.
– Старость, девочка моя, старость, – прошептала она сама себе.
У двери она протянула руку, отдернула занавеску, защищавшую дом от сквозняков, и вдруг почувствовала резкую боль в плече, как будто поспешившую подтвердить ее слова. С шумом отъехал засов, ее пальцы скользнули по латунной щеколде. Открыв наконец дверь, она никого не увидела.
Или ей показалось, что не увидела. Потому что, ступив за порог, боковым зрением она заметила слева какой-то смутный силуэт. Она обернулась, и у нее заколотилось сердце. На подоконнике, зажав под мышкой корзинку и зонтик, сидела старушка. На голове у нее была старомодная шляпка с приколотой булавкой – такие и Марта носила молоденькой девушкой. Кожа у посетительницы была болезненно-желтого оттенка, а губы накрашены помадой цвета черной смородины.
Марта оторопела. Незваная гостья сидела в ее доме на подоконнике в позе, больше приставшей восьмилетней девчонке, а не восьмидесятилетней старухе. Было что-то детское в том, как она держится и ерзает на своем неудобном сиденье.
– Что это вы делаете на моем окне? – обратилась к ней Марта.
– Ступай-ка в церковь спиритов, – велела старушка с подоконника. – Пора спасать паренька.
Преодолевая дрожь и сильное сердцебиение, Марта с силой выбросила руку в сторону старухи и прокричала:
– А ну, вали отсюда! Слышишь? Давай проваливай!
Смутный силуэт исчез с подоконника, как пламя зажженной спички гаснет на сильном ветру. Марта, пошатываясь, дошла до калитки и, схватившись за сердце, прислонилась к столбу. Она посмотрела в одну сторону, в другую – улица была пуста. На тротуаре стоймя застыл на уголке одинокий газетный лист. Марта вернулась в дом, хлопнув дверью и резко задвинув засов.
– И нечего сюда таскаться, – взволнованно, но твердо пробормотала Марта. – Нечего ко мне ходить. Я тебя не звала. А припрешься – прогоню. Знаю я вас. Сразу подальше пошлю. Каждый раз к чертям посылать буду. Чтобы все шито-крыто!
Этому старому приему Марту в детстве научила мать. «Гони их, – говаривала та. – Брани их, они этого не любят, терпеть не могут, сразу смоются. Ругайся. Можно по-матерному. Проучи их, чтоб тебя не трогали. В общем, не спускай им».
– Слышишь? Проваливай! – громко повторила Марта на тот случай, если у кого-то еще могли оставаться сомнения.
Это был старый способ изгнания призраков, духов и привидений, и Марта за свою долгую жизнь убедилась, что он чаще всего действует.
Она снова опустилась в кресло и подперла подбородок ладонями. Но тут послышался скрип открываемой калитки, а потом снова возня у двери. Марта встала и мигом отворила дверь. Это был почтальон Эрик.
– Оксфордский штемпель, миссис Вайн! От Бити, наверное? С оксфордским-то штемпелем?
Марта протиснулась мимо почтальона и окинула взглядом улицу. Газетный лист унесло вместе со старушкой.
– Вы хорошо себя чувствуете, миссис Вайн? – обеспокоился почтальон – он все не мог вручить ей письмо. – Похоже, вы здорово разволновались.
– Мама, но он же здесь как у Христа за пазухой! Ему хорошо у нас! – кипятилась Эвелин. Без сопротивления не обошлось.
Ина же сняла очки и вытирала глаза носовым платком. Нельзя было сказать, что она, в отличие от сестры, безропотно подчинилась материнской воле. Но она тоньше чувствовала, где стоит не жалеть пороха и дроби. И все же она не удержалась и сказала:
– Да еще и когда у него так хорошо идут дела в школе. И в церкви.
А вот о церкви спиритуалистов она упомянула зря. Ина и Эвелин не знали, что в то самое утро Марта получила то, что они называли «посланием Оттуда», которое вызвало у нее приступ вдохновенной брани. Но, хотя Марта умела прогнать привидение, она всегда недоумевала, как следует относиться к полученному сообщению, как его истолковать.
У нее не было сомнений, что послание касалось Фрэнка. Кроме того, она понимала, что его подстерегает какая-то неизвестная опасность. Какая именно, она не могла бы сказать. По опыту Марта знала, как легко ошибиться в толковании. Ей было все равно – добрый ее посетил вестник, злой или безразличный. Ей не нравились их постоянные посещения независимо от намерений визитеров. Но предупреждение насчет Фрэнка нельзя было пропустить мимо ушей, и Марта уже решила, что оно как-то связано с церковью. Она знала, что у теток-близнецов, не более способных общаться с миром духов, чем свинья отплясывать польку, ее внук находится в безопасности. Но она чуяла – слетаются темные силы, и сегодняшняя посланница пришла сказать ей это. Правда, вместо награды нарвалась на грубость. Попала Марте под горячую руку. Но дело сейчас было не в том. Марте нужно было действовать, чтобы разомкнуть прочную цепь событий, и для этого нашлось средство – письмо от Бити.
Раз Бити написала, что пора избавить Фрэнка «от тошнотворной мглы спиритуализма» (Марта заметила, что за время пребывания в Оксфорде ее дочь нахваталась чудных словечек), значит, в Рэвенскрейге готовы принять его, думала Марта. У Кэсси «здоровье – лучше некуда, в том числе и психическое» (слово «психическое» Бити подчеркнула, хотя это уже было лишнее), но она истосковалась по сыну. Ему предоставят отдельную комнату, им будут заниматься «благороднейшие умы страны». (Марта не догадывалась о том, что эти слова Бити писала, закусив губу. Бити утешала себя тем, что если Фик и другие жители коммуны и не «благороднейшие» умы, то во всяком случае «самые развитые», а она о ту пору все еще легко смешивала эти понятия.) Она обещала, что это расширит кругозор ребенка и его знания как раз в том возрасте, когда больше всего можно повлиять на его интеллект. Бити еще много чего понаписала – об иезуитах и психологии, о том, что ребенок – это семилетний человек и поэтому нужно воспользоваться последней возможностью для Фрэнка «не увязнуть навсегда в болоте посредственности». Последний изыск Марте пришлось прочесть дважды, причем брови у нее взлетели.
Вся эта прихотливая риторика не произвела на Марту ни малейшего впечатления. Просто так случилось, что письмо пришло одновременно с утренним визитом привидения. Марте с самого начала не давало покоя то, что Фрэнк растет в душной атмосфере синих чулков и сухих лепестков у пропахших пчелиным воском близнецов-спириток. Сегодняшний призрак облек ее тревогу в причудливые одеяния. И самое главное, она понимала, что Фрэнку нужен мужчина, с которого можно брать пример; входя во взрослый мир, он должен ощущать рядом с собой мужское присутствие. Пусть Эвелин и Ину не в чем упрекнуть: они добры и заботливы, в этом им нет равных, но мальчику нужен мужской дух.
– Не забывайте, Кэсси – его мать, и она зовет его к себе, – сказала Марта Ине и Эвелин. -Вы, конечно, хорошо о парне позаботились. Отлично сладили, спору нет. Только не пускать его к собственной матери – нехорошо.
Что могли Ина и Эвелин, эти два нежных сердца, две добрейшие души, возразить на это? Конечно, у них дрожали губы, и, понятно, они заговорили о том, что Кэсси не справится, что негоже все время ребенка с места срывать, но когда Марта произнесла эти слова, да еще тоном неоспоримой правоты, они поняли – дело решено, Фрэнк едет в Рэвенскрейг.
Теперь это было лишь вопросом времени. Марту не пришлось долго уговаривать позволить Фрэнку хотя бы доучиться в школе первую четверть. Бити и Кэсси собирались приехать домой на Рождество – вот все вместе потом и отправятся в Рэвенскрейг. Фрэнку решили пока не говорить о предстоящем переезде – пусть пройдут праздники.
Рождество в тот год получилось не такое веселое, как обычно. Олив и Уильям все еще были в ссоре. Эвелин и Ина никак не могли отойти от обиды – решили, что раз Фрэнка скоро заберут, значит, их стараний никто не оценил. Тем временем, стремясь не упустить ни одной драгоценной минуты, они просто душили Фрэнка в объятиях своей любви, а он, по природной стеснительности, чурался их, стараясь увильнуть от настойчивых ласк. Муж Аиды Гордон подхватил грипп и теперь больше, чем когда-либо, походил на мертвеца. Хорошего же было то, что полегче стало с продуктами – отменяли послевоенные карточки, Юна снова стала самой собой, правда, теперь все ее время было занято двумя здоровыми, резвыми, шумными детьми.
Когда отпраздновали Рождество, Бити и Кэсси отвели Фрэнка в сторонку, чтобы рассказать, что его ждет вскорости. Он выслушал известие молча. Про себя он подсчитывал возможные прибыли и убытки. Самое главное – он снова будет с матерью. Бити и Бернард ему тоже нравились, а, как он понял, они все будут жить вместе. Незамужних тетушек он любил, но в последнее время задыхался от их чрезмерной опеки и сыпавшейся с их лиц розовой пудры. Правда, он будет скучать по новым школьным друзьям – с ними так интересно! А еще остается ферма и его тайник.
– А можно сначала на ферму съездить? – таков был итог его раздумий.
– Провались я на месте, если нельзя! – ответила Бити. – Я в Оксфорде курсы вождения закончила. Попрошу у Уильяма фургон на денек.
Снежным субботним январским утром Бити, Бернард, Кэсси и Фрэнк втиснулись в кабину фургона, одолженного Уильямом, и выехали на ферму. Уильяму по субботам фургон обычно был не нужен, но он попросил Бити вернуть его к полудню – ему будто бы нужно было еще кое-кому развезти товар. Снег швыряло ветром, мело к живым изгородям, но его было не так много, чтобы покрыть дорогу.
Юна нарадоваться не могла, увидев их всех. Том, правда, был занят скотиной, но она угостила их чаем с сэндвичами и попотчевала рассказами о том, как намучилась после рождения двойняшек. Фрэнку нетрудно оказалось ускользнуть от взрослых, которые болтали и смеялись без передышки. Он сказал, что пойдет погулять в поле. Кэсси заставила его надеть шарф и перчатки и наказала не убегать далеко.
Выйдя на улицу, Фрэнк сунул руки в карманы и немедля направился к деревне – там, недалеко, возвышался церковный шпиль. Не прошло и четверти часа, как он уже был у средневековой Церкви. Он уже собирался войти под кладбищенскую арку, когда из церкви выскочила странного вида бабка. Она прижимала к себе мешки, тряпки и веник. Было в ней что-то знакомое. Фрэнк наклонил голову, но, выкатившись из ворот, старуха сразу узнала его.
– Эй, бабушка тебя знает! – весело окликнула его Энни-Тряпичница. – Ты братишка двоюродный близняшек с фермы Тафнолла, так? Чего скажешь, а? Ну и зябко нынче с утра. Ну, на тебе-то сто одежек. Укутали тебя! Может, скажешь чего? Забыл меня, что ли?
– Пчелам рассказать, – вспомнил Фрэнк.
Энни радостно закудахтала:
– Не забыл! Миленький ты мой! – Она бросила мешок, протянула руку и пребольно ущипнула его за щеку. – Помнишь! Молодец! – Она наклонилась за мешком. – А я тут в церкви прибралась, на косточки для супа заработала. На сегодня хватит. Пойду домой – а то холодина.
Разговаривая, скорее, сама с собой, Энни уже удалялась, а Фрэнк остался, держась рукой за покрасневшую щеку. Он дождался, пока она не скроется из виду, прошел под аркой и поднялся на крыльцо. Удостоверившись, что его никто не видит, он поднял огромную железную полосу щеколды на массивной дубовой двери и вошел.
В этой церкви все было непохоже на простенький зал спиритуалистов, использовавшийся сугубо по назначению. Там духов приходилось вызывать, а здесь, казалось, само здание жило и дышало ими. Они парили над скамьями, караулили у сводчатых окон, их дыхание касалось витражей, они без губ пытались напиться из древней каменной крестильни. Людей в церкви не было, но Потустороннее жило здесь напряженной жизнью, и он заколебался, стоит ли делать то, ради чего он сюда пришел.
Его бросило в дрожь. Пахло мастикой. Он вспомнил, что Энни-Тряпичница работала в церкви уборщицей – она только что навела здесь порядок. Фрэнк медленно шел между скамьями и покрытыми лаком резными человеческими фигурами – некоторые искоса поглядывали на него. У ограды алтаря он остановился и оглянулся – ему стало жутко: не смотрит ли кто в спину? Он сделал шаг к алтарю, протянул руку и схватил колокол мира, который показывал ему Том. Колокольчик легко поместился в кармане пальто. Тут он увидел еще золотую дощечку. От луча света, ударившего сквозь витраж, она вспыхнула. В луче плясали пылинки. Для комплекта он захватил и дощечку. Она в карман не вошла – пришлось укрыть ее под пальто. Он повернулся и быстро зашагал между скамьями, вышел за порог, пробежал под аркой и пустился обратно к ферме.
Дойдя до фермы, он перелез через забор и пошел к мостику через ручей. Под спутанные кусты куманики и пожухшую траву с раннего утра нанесло снегу. Он боялся запачкать пальто, если полезет под мостик, поэтому просто лег на заледеневшую траву и просунул голову под доски. Человека за Стеклом ему из этого положения увидеть не удалось, но он услышал, как стучат его зубы.
– Ххххххолодно.
– Это точно, – согласился Фрэнк.
– Пппаршиво одному.
– Понимаю. Зато я принес тебе, что ты просил. Глянь.
Фрэнк извлек колокол мира и протолкнул его прямо к стеклу, чтобы друг оценил подарок.
– О-о-о-о-о-о-о! – благодарно выдохнул Человек за Стеклом.
– Полегче тебе?
– Легче легче легче че че че че че колокол кол кккккк…
– Ой, я еще вон чего принес, – сказал Фрэнк, вынимая золотую дощечку. – Я подумал – ты бы мог с нее есть.
Человек за Стеклом замолк, перестали стучать его зубы.
– Что, не нравится? – расстроился Фрэнк. Может быть, нужен был только колокол. Фрэнк
подумал и решил отнести дощечку обратно в церковь.
– Ну, все равно, я приехал сказать тебе, что уезжаю в одно место, Рэвенскрейг называется, – там можно ничего из себя не корчить, так моя тетя говорит, а еще там люди с научным складом ума живут. Будем строить лучшее общество. Я им помогать буду. Поэтому и колокол тебе принес. Если тебе совсем плохо станет, звони, может, я услышу. Далековато, правда, до этого Рэвенскрейга. Это около Оксфорда. Ну, ты, наверное, знаешь. Я думаю…
– Фрэнк! Фрэнк! Ты чего там дурака валяешь? Это была Кэсси. Она схватила его за шиворот
и вытащила из-под моста.
– Я тебя обыскалась. Посмотри на себя! Ты же насквозь промок! – журила его Кэсси. – Что ты тут делаешь? Бити нужно сегодня же отогнать машину обратно к дяде Уильяму, мы все тебя ждем. Пошли. Нет, правда, Фрэнк, в облаках ты витаешь, что ли? Точно, в облаках.
Она подождала: сейчас брякнет створка на щели для писем и на половик шлепнется конверт. Но все было тихо. Из-за двери опять послышалась возня, и как будто лапой поскреблась кошка, но никакого письма не было. Марта подождала – ничего. Она опять заморгала, чересчур быстро поднялась с кресла, и комната вдруг поплыла.
Она ухватилась за спинку кресла, дождалась, пока голова перестанет кружиться, и медленно двинулась к двери, опираясь рукой о буфет.
– Старость, девочка моя, старость, – прошептала она сама себе.
У двери она протянула руку, отдернула занавеску, защищавшую дом от сквозняков, и вдруг почувствовала резкую боль в плече, как будто поспешившую подтвердить ее слова. С шумом отъехал засов, ее пальцы скользнули по латунной щеколде. Открыв наконец дверь, она никого не увидела.
Или ей показалось, что не увидела. Потому что, ступив за порог, боковым зрением она заметила слева какой-то смутный силуэт. Она обернулась, и у нее заколотилось сердце. На подоконнике, зажав под мышкой корзинку и зонтик, сидела старушка. На голове у нее была старомодная шляпка с приколотой булавкой – такие и Марта носила молоденькой девушкой. Кожа у посетительницы была болезненно-желтого оттенка, а губы накрашены помадой цвета черной смородины.
Марта оторопела. Незваная гостья сидела в ее доме на подоконнике в позе, больше приставшей восьмилетней девчонке, а не восьмидесятилетней старухе. Было что-то детское в том, как она держится и ерзает на своем неудобном сиденье.
– Что это вы делаете на моем окне? – обратилась к ней Марта.
– Ступай-ка в церковь спиритов, – велела старушка с подоконника. – Пора спасать паренька.
Преодолевая дрожь и сильное сердцебиение, Марта с силой выбросила руку в сторону старухи и прокричала:
– А ну, вали отсюда! Слышишь? Давай проваливай!
Смутный силуэт исчез с подоконника, как пламя зажженной спички гаснет на сильном ветру. Марта, пошатываясь, дошла до калитки и, схватившись за сердце, прислонилась к столбу. Она посмотрела в одну сторону, в другую – улица была пуста. На тротуаре стоймя застыл на уголке одинокий газетный лист. Марта вернулась в дом, хлопнув дверью и резко задвинув засов.
– И нечего сюда таскаться, – взволнованно, но твердо пробормотала Марта. – Нечего ко мне ходить. Я тебя не звала. А припрешься – прогоню. Знаю я вас. Сразу подальше пошлю. Каждый раз к чертям посылать буду. Чтобы все шито-крыто!
Этому старому приему Марту в детстве научила мать. «Гони их, – говаривала та. – Брани их, они этого не любят, терпеть не могут, сразу смоются. Ругайся. Можно по-матерному. Проучи их, чтоб тебя не трогали. В общем, не спускай им».
– Слышишь? Проваливай! – громко повторила Марта на тот случай, если у кого-то еще могли оставаться сомнения.
Это был старый способ изгнания призраков, духов и привидений, и Марта за свою долгую жизнь убедилась, что он чаще всего действует.
Она снова опустилась в кресло и подперла подбородок ладонями. Но тут послышался скрип открываемой калитки, а потом снова возня у двери. Марта встала и мигом отворила дверь. Это был почтальон Эрик.
– Оксфордский штемпель, миссис Вайн! От Бити, наверное? С оксфордским-то штемпелем?
Марта протиснулась мимо почтальона и окинула взглядом улицу. Газетный лист унесло вместе со старушкой.
– Вы хорошо себя чувствуете, миссис Вайн? – обеспокоился почтальон – он все не мог вручить ей письмо. – Похоже, вы здорово разволновались.
– Мама, но он же здесь как у Христа за пазухой! Ему хорошо у нас! – кипятилась Эвелин. Без сопротивления не обошлось.
Ина же сняла очки и вытирала глаза носовым платком. Нельзя было сказать, что она, в отличие от сестры, безропотно подчинилась материнской воле. Но она тоньше чувствовала, где стоит не жалеть пороха и дроби. И все же она не удержалась и сказала:
– Да еще и когда у него так хорошо идут дела в школе. И в церкви.
А вот о церкви спиритуалистов она упомянула зря. Ина и Эвелин не знали, что в то самое утро Марта получила то, что они называли «посланием Оттуда», которое вызвало у нее приступ вдохновенной брани. Но, хотя Марта умела прогнать привидение, она всегда недоумевала, как следует относиться к полученному сообщению, как его истолковать.
У нее не было сомнений, что послание касалось Фрэнка. Кроме того, она понимала, что его подстерегает какая-то неизвестная опасность. Какая именно, она не могла бы сказать. По опыту Марта знала, как легко ошибиться в толковании. Ей было все равно – добрый ее посетил вестник, злой или безразличный. Ей не нравились их постоянные посещения независимо от намерений визитеров. Но предупреждение насчет Фрэнка нельзя было пропустить мимо ушей, и Марта уже решила, что оно как-то связано с церковью. Она знала, что у теток-близнецов, не более способных общаться с миром духов, чем свинья отплясывать польку, ее внук находится в безопасности. Но она чуяла – слетаются темные силы, и сегодняшняя посланница пришла сказать ей это. Правда, вместо награды нарвалась на грубость. Попала Марте под горячую руку. Но дело сейчас было не в том. Марте нужно было действовать, чтобы разомкнуть прочную цепь событий, и для этого нашлось средство – письмо от Бити.
Раз Бити написала, что пора избавить Фрэнка «от тошнотворной мглы спиритуализма» (Марта заметила, что за время пребывания в Оксфорде ее дочь нахваталась чудных словечек), значит, в Рэвенскрейге готовы принять его, думала Марта. У Кэсси «здоровье – лучше некуда, в том числе и психическое» (слово «психическое» Бити подчеркнула, хотя это уже было лишнее), но она истосковалась по сыну. Ему предоставят отдельную комнату, им будут заниматься «благороднейшие умы страны». (Марта не догадывалась о том, что эти слова Бити писала, закусив губу. Бити утешала себя тем, что если Фик и другие жители коммуны и не «благороднейшие» умы, то во всяком случае «самые развитые», а она о ту пору все еще легко смешивала эти понятия.) Она обещала, что это расширит кругозор ребенка и его знания как раз в том возрасте, когда больше всего можно повлиять на его интеллект. Бити еще много чего понаписала – об иезуитах и психологии, о том, что ребенок – это семилетний человек и поэтому нужно воспользоваться последней возможностью для Фрэнка «не увязнуть навсегда в болоте посредственности». Последний изыск Марте пришлось прочесть дважды, причем брови у нее взлетели.
Вся эта прихотливая риторика не произвела на Марту ни малейшего впечатления. Просто так случилось, что письмо пришло одновременно с утренним визитом привидения. Марте с самого начала не давало покоя то, что Фрэнк растет в душной атмосфере синих чулков и сухих лепестков у пропахших пчелиным воском близнецов-спириток. Сегодняшний призрак облек ее тревогу в причудливые одеяния. И самое главное, она понимала, что Фрэнку нужен мужчина, с которого можно брать пример; входя во взрослый мир, он должен ощущать рядом с собой мужское присутствие. Пусть Эвелин и Ину не в чем упрекнуть: они добры и заботливы, в этом им нет равных, но мальчику нужен мужской дух.
– Не забывайте, Кэсси – его мать, и она зовет его к себе, – сказала Марта Ине и Эвелин. -Вы, конечно, хорошо о парне позаботились. Отлично сладили, спору нет. Только не пускать его к собственной матери – нехорошо.
Что могли Ина и Эвелин, эти два нежных сердца, две добрейшие души, возразить на это? Конечно, у них дрожали губы, и, понятно, они заговорили о том, что Кэсси не справится, что негоже все время ребенка с места срывать, но когда Марта произнесла эти слова, да еще тоном неоспоримой правоты, они поняли – дело решено, Фрэнк едет в Рэвенскрейг.
Теперь это было лишь вопросом времени. Марту не пришлось долго уговаривать позволить Фрэнку хотя бы доучиться в школе первую четверть. Бити и Кэсси собирались приехать домой на Рождество – вот все вместе потом и отправятся в Рэвенскрейг. Фрэнку решили пока не говорить о предстоящем переезде – пусть пройдут праздники.
Рождество в тот год получилось не такое веселое, как обычно. Олив и Уильям все еще были в ссоре. Эвелин и Ина никак не могли отойти от обиды – решили, что раз Фрэнка скоро заберут, значит, их стараний никто не оценил. Тем временем, стремясь не упустить ни одной драгоценной минуты, они просто душили Фрэнка в объятиях своей любви, а он, по природной стеснительности, чурался их, стараясь увильнуть от настойчивых ласк. Муж Аиды Гордон подхватил грипп и теперь больше, чем когда-либо, походил на мертвеца. Хорошего же было то, что полегче стало с продуктами – отменяли послевоенные карточки, Юна снова стала самой собой, правда, теперь все ее время было занято двумя здоровыми, резвыми, шумными детьми.
Когда отпраздновали Рождество, Бити и Кэсси отвели Фрэнка в сторонку, чтобы рассказать, что его ждет вскорости. Он выслушал известие молча. Про себя он подсчитывал возможные прибыли и убытки. Самое главное – он снова будет с матерью. Бити и Бернард ему тоже нравились, а, как он понял, они все будут жить вместе. Незамужних тетушек он любил, но в последнее время задыхался от их чрезмерной опеки и сыпавшейся с их лиц розовой пудры. Правда, он будет скучать по новым школьным друзьям – с ними так интересно! А еще остается ферма и его тайник.
– А можно сначала на ферму съездить? – таков был итог его раздумий.
– Провались я на месте, если нельзя! – ответила Бити. – Я в Оксфорде курсы вождения закончила. Попрошу у Уильяма фургон на денек.
Снежным субботним январским утром Бити, Бернард, Кэсси и Фрэнк втиснулись в кабину фургона, одолженного Уильямом, и выехали на ферму. Уильяму по субботам фургон обычно был не нужен, но он попросил Бити вернуть его к полудню – ему будто бы нужно было еще кое-кому развезти товар. Снег швыряло ветром, мело к живым изгородям, но его было не так много, чтобы покрыть дорогу.
Юна нарадоваться не могла, увидев их всех. Том, правда, был занят скотиной, но она угостила их чаем с сэндвичами и попотчевала рассказами о том, как намучилась после рождения двойняшек. Фрэнку нетрудно оказалось ускользнуть от взрослых, которые болтали и смеялись без передышки. Он сказал, что пойдет погулять в поле. Кэсси заставила его надеть шарф и перчатки и наказала не убегать далеко.
Выйдя на улицу, Фрэнк сунул руки в карманы и немедля направился к деревне – там, недалеко, возвышался церковный шпиль. Не прошло и четверти часа, как он уже был у средневековой Церкви. Он уже собирался войти под кладбищенскую арку, когда из церкви выскочила странного вида бабка. Она прижимала к себе мешки, тряпки и веник. Было в ней что-то знакомое. Фрэнк наклонил голову, но, выкатившись из ворот, старуха сразу узнала его.
– Эй, бабушка тебя знает! – весело окликнула его Энни-Тряпичница. – Ты братишка двоюродный близняшек с фермы Тафнолла, так? Чего скажешь, а? Ну и зябко нынче с утра. Ну, на тебе-то сто одежек. Укутали тебя! Может, скажешь чего? Забыл меня, что ли?
– Пчелам рассказать, – вспомнил Фрэнк.
Энни радостно закудахтала:
– Не забыл! Миленький ты мой! – Она бросила мешок, протянула руку и пребольно ущипнула его за щеку. – Помнишь! Молодец! – Она наклонилась за мешком. – А я тут в церкви прибралась, на косточки для супа заработала. На сегодня хватит. Пойду домой – а то холодина.
Разговаривая, скорее, сама с собой, Энни уже удалялась, а Фрэнк остался, держась рукой за покрасневшую щеку. Он дождался, пока она не скроется из виду, прошел под аркой и поднялся на крыльцо. Удостоверившись, что его никто не видит, он поднял огромную железную полосу щеколды на массивной дубовой двери и вошел.
В этой церкви все было непохоже на простенький зал спиритуалистов, использовавшийся сугубо по назначению. Там духов приходилось вызывать, а здесь, казалось, само здание жило и дышало ими. Они парили над скамьями, караулили у сводчатых окон, их дыхание касалось витражей, они без губ пытались напиться из древней каменной крестильни. Людей в церкви не было, но Потустороннее жило здесь напряженной жизнью, и он заколебался, стоит ли делать то, ради чего он сюда пришел.
Его бросило в дрожь. Пахло мастикой. Он вспомнил, что Энни-Тряпичница работала в церкви уборщицей – она только что навела здесь порядок. Фрэнк медленно шел между скамьями и покрытыми лаком резными человеческими фигурами – некоторые искоса поглядывали на него. У ограды алтаря он остановился и оглянулся – ему стало жутко: не смотрит ли кто в спину? Он сделал шаг к алтарю, протянул руку и схватил колокол мира, который показывал ему Том. Колокольчик легко поместился в кармане пальто. Тут он увидел еще золотую дощечку. От луча света, ударившего сквозь витраж, она вспыхнула. В луче плясали пылинки. Для комплекта он захватил и дощечку. Она в карман не вошла – пришлось укрыть ее под пальто. Он повернулся и быстро зашагал между скамьями, вышел за порог, пробежал под аркой и пустился обратно к ферме.
Дойдя до фермы, он перелез через забор и пошел к мостику через ручей. Под спутанные кусты куманики и пожухшую траву с раннего утра нанесло снегу. Он боялся запачкать пальто, если полезет под мостик, поэтому просто лег на заледеневшую траву и просунул голову под доски. Человека за Стеклом ему из этого положения увидеть не удалось, но он услышал, как стучат его зубы.
– Ххххххолодно.
– Это точно, – согласился Фрэнк.
– Пппаршиво одному.
– Понимаю. Зато я принес тебе, что ты просил. Глянь.
Фрэнк извлек колокол мира и протолкнул его прямо к стеклу, чтобы друг оценил подарок.
– О-о-о-о-о-о-о! – благодарно выдохнул Человек за Стеклом.
– Полегче тебе?
– Легче легче легче че че че че че колокол кол кккккк…
– Ой, я еще вон чего принес, – сказал Фрэнк, вынимая золотую дощечку. – Я подумал – ты бы мог с нее есть.
Человек за Стеклом замолк, перестали стучать его зубы.
– Что, не нравится? – расстроился Фрэнк. Может быть, нужен был только колокол. Фрэнк
подумал и решил отнести дощечку обратно в церковь.
– Ну, все равно, я приехал сказать тебе, что уезжаю в одно место, Рэвенскрейг называется, – там можно ничего из себя не корчить, так моя тетя говорит, а еще там люди с научным складом ума живут. Будем строить лучшее общество. Я им помогать буду. Поэтому и колокол тебе принес. Если тебе совсем плохо станет, звони, может, я услышу. Далековато, правда, до этого Рэвенскрейга. Это около Оксфорда. Ну, ты, наверное, знаешь. Я думаю…
– Фрэнк! Фрэнк! Ты чего там дурака валяешь? Это была Кэсси. Она схватила его за шиворот
и вытащила из-под моста.
– Я тебя обыскалась. Посмотри на себя! Ты же насквозь промок! – журила его Кэсси. – Что ты тут делаешь? Бити нужно сегодня же отогнать машину обратно к дяде Уильяму, мы все тебя ждем. Пошли. Нет, правда, Фрэнк, в облаках ты витаешь, что ли? Точно, в облаках.
20
Школа в Рэвенскрейге совсем не походила на школу в Ковентри. В Ковентри перед классом, набитым учениками, которые сидели за крохотными партами, стоял и орал учитель. В Рэвенскрейге кроме Фрэнка было еще всего двое или трое детей, которых приводили люди, не жившие в доме. И каждый день, а иногда и по семь раз на дню учителя менялись.
На Фрэнка не распространялось решение о том, что все взрослые в Рэвенскрейге несут равную педагогическую ответственность за каждого вверенного им ребенка. Рэвенскрейг оказался вдруг очагом «альтернативного» образования. Благодаря связям Фика и тому, что в коммуне постоянно крутились люди с преподавательскими дипломами, это начинание каким-то образом получило официальное одобрение, и несколько родителей-анархистов принесли своих нежных чад в жертву великому эксперименту. Правда, время от времени они прогуливали, не приводили детишек, и тогда Фрэнк оказывался в классе один, отданный на милость того научного педагогического метода, которому оказывалось предпочтение в данный конкретный день.
Его любимыми учителями были Лилли, называвшая себя «розовой», но никому другому не позволявшая употреблять по отношению к себе это слово, – она учила его письму, выводя огромные буквы на стене ветхой конюшни, – и марксист-ленинист Джордж (IV Интернационал). Фрэнк ни слова не понимал из горячих речей рафинированного Джорджа, но с нетерпением ждал, что же припасено для него на очередном уроке, – и его ожидания всегда оправдывались. Джордж и Фрэнк вместе рыскали по обширному запущенному рэвенскрейгскому саду в поисках дождевых червей, корешков, звериных следов, жирных удобрений. Робин, Тара и другие тоже давали ему уроки, когда приходила их очередь, но, следуя своим представлениям о педагогике, они брали его с собой в какое-нибудь кафе или книжный магазин, где показывали, например, монетки в кассе как иллюстрацию несправедливости капиталистического общества.
Время от времени давал уроки и Филип – по всей видимости, с большой неохотой.
– Пройдись-ка по дому, – бывало, скажет он. – Найди что-нибудь занимательное. Пока не найдешь что-нибудь очень интересное, не возвращайся.
И сидит, уткнув нос в книгу. Фрэнк приносил какую-нибудь бечевку.
– Поинтереснее ничего не попалось? Ну, хорошо, скажи мне, что это такое?
– Веревка.
Филип пристально смотрел на бечевку.
– А вот и не веревка. Это товар. Так что это?
– Товар.
– То-то. А какова стоимость товара?
Одним дождливым днем Филип прибег к своему обычному приему и отправил Фрэнка на поиски «чего-нибудь занимательного».
– И не тащи ты всякого мусора, – крикнул он и зарылся носом все в ту же книгу.
Фрэнк пошел бродить по дому. Он не знал, можно ли заходить в чужие комнаты. Из коммунаров почти никого не было дома – у кого-то были занятия, кто-то закупал для дома провизию, кто-то ушел по другим делам. Фрэнка всегда так и подмывало заглянуть в комнату Тары. Дверь была приоткрыта, и он просунул голову. Никого не было. Он вошел, увидел на полу у кровати что-то резиновое и решил, что это сдутый воздушный шарик. Шарик, правда, был какой-то странный, и вдобавок в него налили немного мутной белой жидкости и завязали узлом.
Филип оторвался от книги и посмотрел на предмет, который Фрэнк осторожно положил на стол перед ним.
– Это еще что?
Фрэнк помнил нужный ответ:
– Это товар.
– Где ты его нашел?
– У Тары.
У Филипа вытянулось лицо. Он медленно положил книгу, встал и, глядя прямо перед собой, вышел из классной комнаты. Больше Филип с Фрэнком не занимался.
Изредка, с большой помпой, строя из себя невесть что, роль педагога исполнял сам Перегрин Фик. Он давал уроки в своем кабинете, а не в импровизированном классе, устроенном из конюшни. Фик называл эти встречи «семинарами». Фрэнк сидел на стуле, а Фик засыпал его вопросами. Время от времени педагог вставал и начинал расхаживать по кабинету, сжав руки и пространно разбирая какую-нибудь незначительную подробность того, что Фрэнк успевал пробормотать.
Уроки Фика Фрэнку, скорее, не нравились. У Фика была привычка стоять сзади. Иногда он клал Фрэнку руку на плечо и крепко сжимал его. Или наклонялся, и тогда Фрэнк чувствовал запах табака, распространяемый твидовым костюмом, а затылок ему щекотало дыхание учителя. Однажды Фик положил руку ему на колено, часто задышал, глаза у старика покрылись поволокой, но тут где-то в доме что-то брякнуло, он пришел в чувство и сразу объявил, что «семинар» окончен. От матери и Бернарда Фрэнк слышал, что ему страшно повезло – сам Фик занимается с ним лично, поэтому он решил не рассказывать об этом случае.
Зато наградой за все это Фрэнку служило то, что он был рядом с Кэсси. Они жили в одной комнате. Иногда она даже брала его на ночь к себе в постель.
– Я тебе выхлопочу отдельную комнату для Фрэнка, – сказал Кэсси Джордж, при этом брови у него непроизвольно подергивались.
– Это запросто можно, – заверил Робин. – С фасада есть отличная комнатенка – как раз для него.
– Не надо, – весело пропела Кэсси. – Фрэнку и со мной хорошо.
«Да и вы двое не будете в мою дверь каждую ночь скрестись», – хотелось добавить ей. Первые несколько ночей такие знаки внимания развлекали ее, но из мужчин, что жили в Рэвенскрейге, ей больше всех нравился Джордж, который совсем не умел ухаживать.
– Фрэнка можно поселить в другой комнате – будет у него своя собственная, – сказал ей и Фик.
– Не стоит, – снова пропела она.
Сам Фик никогда ее особенно не беспокоил, иногда только шлепнет фамильярно по заду, а если она и задумывалась о том, с чего это он предлагает отселить Фрэнка, то тут же отгоняла такие мысли.
Фрэнку нравилась здешняя свобода. Никто тут не следил за тем, когда он ложится спать, совсем не то, что у строгих теток-близнецов. Правда, в Рэвенскрейге холодно, по дому гуляют сквозняки, зато можно прижаться к матери, поболтать с ней, похихикать над чудачествами других обитателей коммуны. А то, глядишь, и Бита с Бернардом заглянут – пьют чай, говорят допоздна, пока у Фрэнка не начнут слипаться глаза. Тогда Бернард, Кэсси или Бити укладывали его в кроватку. Вот Фрэнк чувствует, как его целуют в лоб, оживленный шепот взрослых отступает вдаль, и сон смыкает ему веки. Правда, тут всегда можно было ожидать каких-нибудь неприятных сюрпризов, и любой из коммунаров мог вдруг ни с того ни с сего взорваться фейерверком.
Ссоры обычно происходили между взрослыми, но в тот вечер, когда из Рэвенскрейга ушел Филип, в кухню, где Фрэнк, пачкаясь, ел хлеб с джемом, ворвалась Тара. Она приблизила к нему веснушчатое лицо.
– Эй, ты! – заорала она, брызнув слюной ему на щеку. – Никогда больше не смей заходить в мою комнату, слышишь? Еще раз узнаю, что ты хотя бы рядом с моей комнатой ошивался, я твою гадкую головенку с плеч снесу!
Лилли не выдержала и оттолкнула Тару от Фрэнка.
– А ты, дамочка, не смей никогда больше так с парнем разговаривать. Он ни в чем не виноват, так что закрой рот!
– Это он-то, черт возьми, не виноват? А кто по чужим комнатам шарится?
– Хочешь на кого-то вину свалить за то, что Филип ушел, – так на себя пеняй. Он сбежал изза того, что у тебя с Робином кое-что было, а не из-за Фрэнка. В общем, иди-ка ты отсюда, остынь.
Тара завопила и затопала ножкой. Потом прошагала из кухни и так хлопнула дверью, что она слетела с одной петли. Фрэнк застыл с куском хлеба, поднесенным к измазанному джемом рту. Лилли улыбнулась ему:
– Ох уж эти женщины, да, Фрэнк? Их не поймешь.
На шум забрел Перегрин Фик. Увидев Фрэнка, он лишь вопросительно повел глазами. Лилли тоже ответила ему взглядом. Не было произнесено ни слова. Фик почесал в затылке и принялся осматривать покосившуюся дверь кухни.
Некоторое время спустя Кэсси и Фрэнк сидели в гостях у Бити и Бернарда. Фрэнку нравилось бывать в комнате у тети. Бернард обычно включал приемник, из которого лились негромкие звуки джаза, на коленях у него вечно лежала книга, но все-таки гостям он всегда уделял больше внимания, чем ей. Комната освещалась свечами, вставленными Бити в бутылки из-под вина. Фрэнк любил отламывать цветные струйки воска, застывшие вокруг горлышка и прятавшие внутренность бутылки. А стены были увешаны плакатами с изречениями, позаимствованными у поэтов, философов и политиков. Прочесть их он не мог и поэтому, выбрав какой-нибудь наобум, просил Бернарда или Бити рассказать, что там написано: «Сильные мира сего кажутся сильными, потому что мы стоим на коленях» [24] или «Берегись коммуниста-редиски!».
На Фрэнка не распространялось решение о том, что все взрослые в Рэвенскрейге несут равную педагогическую ответственность за каждого вверенного им ребенка. Рэвенскрейг оказался вдруг очагом «альтернативного» образования. Благодаря связям Фика и тому, что в коммуне постоянно крутились люди с преподавательскими дипломами, это начинание каким-то образом получило официальное одобрение, и несколько родителей-анархистов принесли своих нежных чад в жертву великому эксперименту. Правда, время от времени они прогуливали, не приводили детишек, и тогда Фрэнк оказывался в классе один, отданный на милость того научного педагогического метода, которому оказывалось предпочтение в данный конкретный день.
Его любимыми учителями были Лилли, называвшая себя «розовой», но никому другому не позволявшая употреблять по отношению к себе это слово, – она учила его письму, выводя огромные буквы на стене ветхой конюшни, – и марксист-ленинист Джордж (IV Интернационал). Фрэнк ни слова не понимал из горячих речей рафинированного Джорджа, но с нетерпением ждал, что же припасено для него на очередном уроке, – и его ожидания всегда оправдывались. Джордж и Фрэнк вместе рыскали по обширному запущенному рэвенскрейгскому саду в поисках дождевых червей, корешков, звериных следов, жирных удобрений. Робин, Тара и другие тоже давали ему уроки, когда приходила их очередь, но, следуя своим представлениям о педагогике, они брали его с собой в какое-нибудь кафе или книжный магазин, где показывали, например, монетки в кассе как иллюстрацию несправедливости капиталистического общества.
Время от времени давал уроки и Филип – по всей видимости, с большой неохотой.
– Пройдись-ка по дому, – бывало, скажет он. – Найди что-нибудь занимательное. Пока не найдешь что-нибудь очень интересное, не возвращайся.
И сидит, уткнув нос в книгу. Фрэнк приносил какую-нибудь бечевку.
– Поинтереснее ничего не попалось? Ну, хорошо, скажи мне, что это такое?
– Веревка.
Филип пристально смотрел на бечевку.
– А вот и не веревка. Это товар. Так что это?
– Товар.
– То-то. А какова стоимость товара?
Одним дождливым днем Филип прибег к своему обычному приему и отправил Фрэнка на поиски «чего-нибудь занимательного».
– И не тащи ты всякого мусора, – крикнул он и зарылся носом все в ту же книгу.
Фрэнк пошел бродить по дому. Он не знал, можно ли заходить в чужие комнаты. Из коммунаров почти никого не было дома – у кого-то были занятия, кто-то закупал для дома провизию, кто-то ушел по другим делам. Фрэнка всегда так и подмывало заглянуть в комнату Тары. Дверь была приоткрыта, и он просунул голову. Никого не было. Он вошел, увидел на полу у кровати что-то резиновое и решил, что это сдутый воздушный шарик. Шарик, правда, был какой-то странный, и вдобавок в него налили немного мутной белой жидкости и завязали узлом.
Филип оторвался от книги и посмотрел на предмет, который Фрэнк осторожно положил на стол перед ним.
– Это еще что?
Фрэнк помнил нужный ответ:
– Это товар.
– Где ты его нашел?
– У Тары.
У Филипа вытянулось лицо. Он медленно положил книгу, встал и, глядя прямо перед собой, вышел из классной комнаты. Больше Филип с Фрэнком не занимался.
Изредка, с большой помпой, строя из себя невесть что, роль педагога исполнял сам Перегрин Фик. Он давал уроки в своем кабинете, а не в импровизированном классе, устроенном из конюшни. Фик называл эти встречи «семинарами». Фрэнк сидел на стуле, а Фик засыпал его вопросами. Время от времени педагог вставал и начинал расхаживать по кабинету, сжав руки и пространно разбирая какую-нибудь незначительную подробность того, что Фрэнк успевал пробормотать.
Уроки Фика Фрэнку, скорее, не нравились. У Фика была привычка стоять сзади. Иногда он клал Фрэнку руку на плечо и крепко сжимал его. Или наклонялся, и тогда Фрэнк чувствовал запах табака, распространяемый твидовым костюмом, а затылок ему щекотало дыхание учителя. Однажды Фик положил руку ему на колено, часто задышал, глаза у старика покрылись поволокой, но тут где-то в доме что-то брякнуло, он пришел в чувство и сразу объявил, что «семинар» окончен. От матери и Бернарда Фрэнк слышал, что ему страшно повезло – сам Фик занимается с ним лично, поэтому он решил не рассказывать об этом случае.
Зато наградой за все это Фрэнку служило то, что он был рядом с Кэсси. Они жили в одной комнате. Иногда она даже брала его на ночь к себе в постель.
– Я тебе выхлопочу отдельную комнату для Фрэнка, – сказал Кэсси Джордж, при этом брови у него непроизвольно подергивались.
– Это запросто можно, – заверил Робин. – С фасада есть отличная комнатенка – как раз для него.
– Не надо, – весело пропела Кэсси. – Фрэнку и со мной хорошо.
«Да и вы двое не будете в мою дверь каждую ночь скрестись», – хотелось добавить ей. Первые несколько ночей такие знаки внимания развлекали ее, но из мужчин, что жили в Рэвенскрейге, ей больше всех нравился Джордж, который совсем не умел ухаживать.
– Фрэнка можно поселить в другой комнате – будет у него своя собственная, – сказал ей и Фик.
– Не стоит, – снова пропела она.
Сам Фик никогда ее особенно не беспокоил, иногда только шлепнет фамильярно по заду, а если она и задумывалась о том, с чего это он предлагает отселить Фрэнка, то тут же отгоняла такие мысли.
Фрэнку нравилась здешняя свобода. Никто тут не следил за тем, когда он ложится спать, совсем не то, что у строгих теток-близнецов. Правда, в Рэвенскрейге холодно, по дому гуляют сквозняки, зато можно прижаться к матери, поболтать с ней, похихикать над чудачествами других обитателей коммуны. А то, глядишь, и Бита с Бернардом заглянут – пьют чай, говорят допоздна, пока у Фрэнка не начнут слипаться глаза. Тогда Бернард, Кэсси или Бити укладывали его в кроватку. Вот Фрэнк чувствует, как его целуют в лоб, оживленный шепот взрослых отступает вдаль, и сон смыкает ему веки. Правда, тут всегда можно было ожидать каких-нибудь неприятных сюрпризов, и любой из коммунаров мог вдруг ни с того ни с сего взорваться фейерверком.
Ссоры обычно происходили между взрослыми, но в тот вечер, когда из Рэвенскрейга ушел Филип, в кухню, где Фрэнк, пачкаясь, ел хлеб с джемом, ворвалась Тара. Она приблизила к нему веснушчатое лицо.
– Эй, ты! – заорала она, брызнув слюной ему на щеку. – Никогда больше не смей заходить в мою комнату, слышишь? Еще раз узнаю, что ты хотя бы рядом с моей комнатой ошивался, я твою гадкую головенку с плеч снесу!
Лилли не выдержала и оттолкнула Тару от Фрэнка.
– А ты, дамочка, не смей никогда больше так с парнем разговаривать. Он ни в чем не виноват, так что закрой рот!
– Это он-то, черт возьми, не виноват? А кто по чужим комнатам шарится?
– Хочешь на кого-то вину свалить за то, что Филип ушел, – так на себя пеняй. Он сбежал изза того, что у тебя с Робином кое-что было, а не из-за Фрэнка. В общем, иди-ка ты отсюда, остынь.
Тара завопила и затопала ножкой. Потом прошагала из кухни и так хлопнула дверью, что она слетела с одной петли. Фрэнк застыл с куском хлеба, поднесенным к измазанному джемом рту. Лилли улыбнулась ему:
– Ох уж эти женщины, да, Фрэнк? Их не поймешь.
На шум забрел Перегрин Фик. Увидев Фрэнка, он лишь вопросительно повел глазами. Лилли тоже ответила ему взглядом. Не было произнесено ни слова. Фик почесал в затылке и принялся осматривать покосившуюся дверь кухни.
Некоторое время спустя Кэсси и Фрэнк сидели в гостях у Бити и Бернарда. Фрэнку нравилось бывать в комнате у тети. Бернард обычно включал приемник, из которого лились негромкие звуки джаза, на коленях у него вечно лежала книга, но все-таки гостям он всегда уделял больше внимания, чем ей. Комната освещалась свечами, вставленными Бити в бутылки из-под вина. Фрэнк любил отламывать цветные струйки воска, застывшие вокруг горлышка и прятавшие внутренность бутылки. А стены были увешаны плакатами с изречениями, позаимствованными у поэтов, философов и политиков. Прочесть их он не мог и поэтому, выбрав какой-нибудь наобум, просил Бернарда или Бити рассказать, что там написано: «Сильные мира сего кажутся сильными, потому что мы стоим на коленях» [24] или «Берегись коммуниста-редиски!».