Джойс Грэм. Правда жизни

   – Ничего я никому не должна – и тебе тоже.
   – А кто говорит, что должна?
   – Зачем тогда пришла?
   – Помощь твоя мне нужна, Энни.
   – Никому моя помощь не нужна больше. И сама я никому не нужна…
   – Так, хватит! Сейчас же перестань себя жалеть. С тобой обошлись подло, но я пришла поблагодарить тебя и хочу, чтоб ты мне немного помогла. Так что хорош хандрить, и для начала скажи, что ты меня знаешь.
   Энни еще чуть-чуть приоткрыла дверь, всмотрелась в Марту и опустила глаза.
   – Я тебя знаю, да.
   – Тогда ты знаешь, что я тебе плохого не сделаю, и впустишь меня.
   Войдя в комнату, Марта сняла шляпу и, не дожидаясь приглашения, села. Энни, еще больше сгорбившаяся и скрючившаяся с тех пор, как ее в последний раз видела Марта, невольно засуетилась – гостей ведь надо угощать. Извлекла из буфета щербатые чайные чашки и блюдца, выложила на стол буханку хлеба и выставила банку варенья. Марта осмотрелась. В избе было не прибрано и уныло, но Марта подумала, что вряд ли тут было намного опрятнее и веселее до невзгод, постигших Энни. По углам валялись кучи тряпья, но у очага было подметено, горшки, котелки и кастрюли были вымыты и расставлены рядами. С потолочных балок свисали сушившиеся и уже высушенные пучки трав и веток. Полки были заставлены старинными глиняными кувшинами и стеклянными банками.
   Ни печки, ни плиты в доме не было, лишь котелок висел на поворачивающемся крюке над догорающими в очаге дровами. Марте вспомнился дом, в котором выросла она.
   – Воды нужно, Энни. Пойду принесу.
   Не дожидаясь ответа, Марта подхватила котелок и отправилась с ним на задний двор – она знала, там должен быть водяной насос. Она накачала в котелок воды и, вернувшись, повесила его и повернула крюк. Скоро котелок уютно засопел над слабым огнем.
   Энни усердно распилила буханку черствого хлеба и села напротив Марты дожидаться, когда закипит вода.
   – Хочешь знать, скольких я приняла? – сердито сказала она.
   – Скольких? – спросила Марта.
   – Я отмечала. С самого первого. Черточки ставила в тетрадке.
   Энни встала, порылась в ящике стола, вынула видавшую виды тетрадь, раскрыла и показала гостье.
   – Писать-то я не умею, так что имен тут нету, заместо этого я ставила мальчишкам черточки, а девчонкам галочки. Считаю их. Горжусь я ими, Марта Вайн, пускай даже накажут меня за эту гордыньку. Своих-то у меня, видишь, не было, отродясь не было, так я этих малюток считаю. Птенчиков моих. Слушай, знаешь, сколько их?
   – Не томи.
   – Вот это первый, глянь, уж больше чем сорок лет тому. Когда трудный случай бывал, так меня аж за тридцать миль звали. А вот последний. Тыща двести двадцать девять душ. А тут вот черным отмечены те, что померли у меня. Малютки. Таких отметок мало совсем. Я по ним плакала. Не слезами, а в сердце, Марта Вайн. И вот, на тебе, говорят мне – ни на что, мол, ты не годная.
   – Бедная ты моя.
   При этих словах уставшая сердиться и ругаться, вконец измученная Энни разразилась слезами. Марта, хоть и не стала к ней подходить, решив переждать, сама поднесла к глазам платок. Когда молоденькая женщина плачет – это еще ничего, подумала Марта, а вот старушка… Тяжело это видеть.
   Когда Энни вытерла слезы, Марта сказала:
   – Слушай, Энни, ну его, чай, а покрепче у тебя ничего нет?
   Хлюпая носом, Энни встала и вынула из скрипучего буфета бутылку чего-то темного. Поставив два пыльных бокала, она плеснула в них по чуть-чуть.
   – Терновый джин? – спросила Марта, попробовав. – Хороший. Сама делала?
   – Ага.
   – Энни, с тобой плохо обошлись. Это факт. Но не переживай ты так. Все нынче меняется, все. Ты в Ковентри была? Видала, как город изменился?
   – Нет, как разбомбили, ни разу не была.
   – Совсем другой город. Все поменялось. Кругом автобусы, машины. Телевидение. Ребятишки такого теперь понахватались – кто хорошего, кто плохого. Тут уж не до нас с тобой, Энни, есть дела и поважней.
   – Поважней? Да у меня хлеб мой отняли! Пособие, говорят, дадут – на кой мне ихнее пособие, мне бы тетрадочку свою дальше заполнять, вот что, Марта. Это мое дело.
   – А что там в церкви стряслось?
   – Ерунда какая-то. Я там подрабатывала, убиралась, пятнадцать лет уже. И тут приходит этот новый викарий – я ему не понравилась, видите ли, да он-то мне тоже не шибко глянулся. И вот, говорит, я, дескать, стащила там чего-то в церкви. Да нужен мне этот колокол и доска золотая! Там, конечно, гроши платили, и бог-то бы с ними, коли мне бы настоящую мою работу снова разрешили. А они говорят: новые правила, новые правила. Какие еще новые правила? Я что, руки, что ли, не умею вымыть?
   Марта положила на стол конверт с деньгами.
   – Вот, возьми, хоть что-то. Я тут поговорила с людьми – ты многим помогла, и все готовы тебе помочь. Тут немного, но все-таки.
   – Не надо мне милостыни. Не возьму я.
   – Энни, это не милостыня. Люди тебя помнят и ценят. Все говорят – по-скотски с тобой поступили. Там и от меня немножко есть.
   – За что это? – Энни рада была перемене темы.
   – Хочу тебя попросить кое о чем. Только не рассказывай никому. Я знаю, ты не проговоришься.
   – Да я и не вижу никого. Ну, так что же за дельце-то?
   – Энни, мне больше не к кому обратиться. Плесни-ка мне еще джину, сейчас расскажу.

26

   Рита дремала у камина. Угольки уже едва тлели. Рита еще не совсем уснула, но уже и не бодрствовала, когда в дверь постучали. Сначала было не пошевелиться, тело будто сковало, а грудь сдавило. Но вот постучали еще, на этот раз громче, и она вышла из оцепенения.
   Должно быть, Уильям, подумала она. Кто еще явится к ней вот так, как снег на голову? Сквозь круглое матовое стекло с морозным узором она увидела – кто-то стоит на пороге. В прихожей она бросила взгляд на отражение в зеркале: по щекам разлился румянец, глаза припухли от жара и дремы. Ею овладело двойственное чувство. Она знала, что будет, как только она его впустит, и от этого сердце забилось быстрее. Но когда он уйдет, она почувствует опустошение – так стоит ли открывать дверь? Она открыла.
   Но это был не Уильям. Перед ней стояла старая женщина в мешковатой черной одежде. На голове у нее была шляпа с широкими полями, украшенная булавкой, – такой фасон, пожалуй, был в моде в тридцатых годах. В руках у гостьи был горшок с каким-то цветком. У Риты вдруг закружилась голова. Улица поплыла, вздымаясь волнами. Уж не сон ли это? Вроде бы нет.
   – Что вам угодно?
   – Вы Рита?
   – Да.
   – Я Марта Вайн.
   Рита продолжала смотреть с недоумением, тогда Марта пояснила:
   – Теща Уильяма.
   Рита закрыла глаза и тихо простонала.
   – Я не ругаться пришла, Рита. Поговорить надо.
   Рита долго молчала, казалось, она вот-вот лишится чувств. Наконец она открыла глаза, окинула взглядом улицу и пригласила Марту войти.
   В гостиной Марта поставила цветок на каминную полку, рядом с фотографией Арчи.
   – Это вам. Красивый, правда? Пахнет приятно. Это ваш муж?
   Судя по взгляду Риты, цветок ей вряд ли показался привлекательным. Будто из живой изгороди выхватили, подумала она.
   – Да. Присаживайтесь, миссис Вайн. Хотите чаю?
   – Не нужно. Я на пару минут. Они ведь во Франции вместе воевали? Уильям и ваш муж?
   Рита села и прикрыла рот кончиками пальцев. Так, сквозь пальцы, и сказала:
   – Вместе.
   – Уильям много о нем рассказывал. Наверное, сильно переживает, что нет его. Да и вам, наверное, тоже его очень не хватает.
   – Не хватает.
   – Он вам нужен? Я про Уильяма. Сами-то как считаете?
   Рита поднялась и подошла к окну, повернувшись к Марте спиной.
   – Не знаю. Иногда мне кажется – нужен. А потом думаю – нет, не нужен. Знаете, я за ним не бегала. Он сам пришел. Я не собиралась его отбивать.
   – Слушай, Рита, я тебя не корю. У меня самой такое было.
   Рита повернулась и посмотрела на Марту.
   – Вот так. Правда, я за это заплатила. После этого мы с мужем больше не разговаривали, до самого конца. Глупая была. Так все и шло, я ничего не делала, а потом он умер, и уже было поздно. Не скажу, чтоб он так уж ни в чем виноват не был. Да что толку виноватых искать, так я теперь считаю. Надо делать что-нибудь, вот что главное.
   Рита снова села, обхватила себя руками.
   – Реши для себя, нужен он тебе или нет. Если уж никак не расстаться – ну, тогда чего и говорить. Тогда придется ему заплатить за это, и Олив, и детям достанется. А коли можешь без него – надо кончать это дело.
   – Я же вам говорю, он сам приходит. Я его вообще не звала. И всегда говорю, чтоб он больше не приходил. Но когда он здесь, мне не удержаться.
   – Удержаться. Сучка не захочет, кобелек не вскочит, Рита. Это мы, женщины, калиткой распоряжаемся. Открываем ее или на замке держим. Ты женщина интересная, перед твоей калиткой мужики никогда не переведутся. Только тебе определиться надо.
   – Откуда вы узнали, где я живу?
   – Господи, Рита! Кто его фургон не знает? На борту же написано: «Уильям».
   – Не все так просто, как вам кажется. Все эти пять лет я будто умирала постепенно. А тут он появляется, и я снова оживаю.
   Марта встала, собираясь уходить.
   – Оно и просто, и непросто, вот как мне кажется. Только еще раз говорю – решить надо. И потом, я тебе кое-что дала, оно поможет.
   – Поможет? Что это мне поможет?
   – Увидишь. Проводи-ка меня.
   Стоя на пороге, Марта сказала:
   – Уильяму хочешь – говори, что я приходила, не хочешь – не говори, твое дело. Я-то, конечно, не скажу. Надумает со мной поспорить – пожалуйста, пусть приходит. А так – слова не пророню. И еще.
   – Что еще?
   – Цветочек, что я принесла. Если он тебе не понравился, можешь выбросить. Но только через неделю. Раньше не выкидывай, а то беду накликаешь. Запомни. Чтоб горя не было. Прощай, Рита.
   Рита закрыла за Мартой, прислонилась к двери спиной. До самой этой секунды она все время сдерживала дыхание. Наконец вбежала в гостиную и, прижавшись носом к стеклу, окинула взглядом улицу – но Марты не было видно. Как будто она и не приходила.
   Рита посмотрела на камин. Потом подняла взгляд на каминную полку – там стоял горшок с цветком. Непонятно, что это за растеньице, довольно жиденькое, с ярко-зелеными травянистыми листьями. Она принюхалась. Запах странный, резкий, но душистый, вполне приятный. Рите не хотелось оставлять цветок в доме. Может быть, сразу на помойку? Но что-то в последних словах Марты, подпущенных на прощанье, остановило Риту. Она решила оставить цветок.

27

   По поводу возвращения всей честной компании – Бити, Бернарда, Кэсси и Фрэнка – закатили настоящий пир, как будто они уезжали не за пятьдесят миль, а вырвались из пламени войны где-нибудь на Дальнем Востоке. Каждая из сестер внесла свою лепту: открыли банки лосося, намазали маслом сэндвичи, нарезали ветчины и языка, свеклы и красного лука, выставили бутылки крепкого портера и темного эля. И если Бити можно было назвать блудной дочерью, то никто не завидовал.
   Кроме Аиды, старшей из сестер, которая считала, что ее незаслуженно оставили в стороне от всех этих приготовлений. Бразды правления приняла на себя Олив: она всех тиранила стараясь устроить из встречи что-то необыкновенное. Юна вызвалась испечь торт, но Олив пропустила ее слова мимо ушей и купила торт в магазине. Эвелин и Ина раздобыли свиной окорок, но Олив попросила Юну принести ветчины. Аида вызвалась доставить бутылку хереса, но Олив послала Уильяма за пивом.
   – Вот так всегда, пропади оно пропадом, – жаловалась Аида Марте, пытавшейся защищать Олив: ей, мол, в последнее время нелегко. Но Аиду было не пронять.
   – Никого ведь не слушает, кроме себя, а ты ее выгораживаешь, бедненькую. Всегда так, черт возьми.
   Марта хотела было ей ответить, но тут явились блудные дети. Уильям съездил за ними на автобусную остановку, и вот они уже шумной стайкой толкались в дверях. Все друг другу улыбались, целовались, обнимались, а кое-кто и всплакнул.
   – Бернард, что это у тебя с рукой? – спросила Марта. – Давай сюда пальто. Фрэнк, иди-ка, поцелуй меня, бабуля по тебе скучала. Посмотрите-ка, как он вырос! Кэсси, во как вымахал-то, а?
   – И правда, вырос, – подтвердил Том. – Теперь уже и в футбол можно погонять, верно?
   – Берите ветчину, язык, берите… – начала было всех угощать Олив.
   – Да дай ты им хоть в дом-то войти, Олив, господи ты боже мой! – вскипела Аида.
   – Стульев у нас хватит? – обеспокоилась Эвелин.
   – Дай Бернарду пивка, – сказала Юна. – А что это у тебя рука перевязана, Бернард? Ина, тащи стулья из-под навеса, а то точно не хватит.
   – Тут лосось, вот сыр…
   – Вот это по-царски, – сказала Бити. – Том, иди-ка нас поцелуй!
   – Не приставайте к нему! – крикнула Юна.
   – Посмотрите-ка на этих двойняшек! – воскликнула Кэсси. – Что за прелесть! Дай-ка их сюда, я их поцелую! И другую тоже!
   – Э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э-э… Бернард… ты что… в переделке побывал? – спросил Гордон, наливая орехового цвета пиво. – Держи…
   – Свеклы всем хватит…
   – Ради бога, Олив, перестань суетиться! – снова не выдержала покрасневшая Аида.
   Все разделись, расселись, все выпивали и разговаривали, а Марта сидела в своем кресле под часами и радовалась – как все хорошо. Она взяла кочергу и с удовольствием рьяно сунула ее в горящий уголь. Все под одной крышей. Такими мгновениями она наслаждалась, как любители смакуют каждый глоток коньяка хорошей выдержки.
   – А ну-ка, Фрэнк, расскажи мне, как вы там жили, – попросил Том. – Садись сюда. Что это за Рэвенскрейг? Скотина у них там есть?
   Фрэнк присел на ручку кресла, в котором сидел Том, и сказал:
   – Только гончие псы капитализма и гиены империализма.
   – Как ты сказал?
   – Рэвенскрейг основали для эксперимента по борьбе с капиталом. Мы были важной альтернативой.
   – Да ты что? Лимонад смотри не пролей.
   – Извините. Так вот. Видите ли, там собрались лучшие умы страны, включая меня. Мы должны были вооружиться на борьбу с натиском меркантильной дешевки, которая компро… компро…
   – Компрометирует, – пришла ему на помощь Бити, присевшая на корточки рядом с ним – послушать.
   – Компрометирует рабочий класс и девальвирует его социальные ценности.
   – Господи помилуй, – сказал Том. – И что все это значит?
   – Не знаю, – ответил Фрэнк. – Но пока все из Рэвенскрейга ненадолго уехали из-за логических разногласий.
   – Идеологических, – поправила Бити, глядя на Тома. – Мы перегрызлись.
   – Понятно, – сказал Том, отпивая глоток темного эля и ничего не понимая. – А еще ты там что-нибудь узнал, Фрэнк?
   – Узнал. Там все трахались напропалую.
   Бити повела бровью. Том поковырял пальцем в ухе и извлек на свет капельку серы. Из-за гомона больше никто слов Фрэнка не услышал. Бити сказала:
   – Фрэнк, не нужно здесь так же открыто обо всем говорить, как в Рэвенскрейге.
   – А почему? – не без оснований удивился Фрэнк.
   – Там свои правила, здесь свои. Вот и все. Верно, Том?
   – А? Ну да. Наверно. Фрэнк, когда снова к нам на ферму приедешь?
   На другом конце комнаты Кэсси тоже расспрашивали – о плывущих над Оксфордом шпилях, о таинственном и диковинном Рэвенскрейге.
   – Что за люди там живут? – любопытствовали Юна и Уильям.
   – Шикарный народ, – ответила Кэсси, – вроде умные, а за душой ни гроша.
   – Ха! Одно слово – леваки хреновы! – обрадовался Уильям.
   – Я сама из левого лагеря, я так решила, – сказала Кэсси. – Я махровая радикалка. Вот. А вы – набивайте себе мошну капиталистическим дерьмом, если хотите, мне-то что.
   – Вот это ни фига себе! Они и до нее уже добрались! – засмеялся Уильям.
   – Так что же там за жизнь? – не терпелось узнать Юне.
   – Секс на завтрак, на обед и на ужин. Было бы желание. А в свободное время толстенные книжищи читают. Вот, правда, моются редко, поэтому-то я ни на кого из них и не запала. Кроме одного. Джорджем зовут. Я ему велела помыться, до тех пор, мол, ко мне не прикасайся. Вот как раз когда он мылся, это все и случилось.
   – А что случилось-то?
   – То, из-за чего мы домой вернулись. Сэндвичи с языком и огурчиками остались? Есть еще сэндвичи? Пойду-ка возьму.
   Уильям и Юна остались сидеть с пустыми кружками в руках. Они смотрели друг на друга.
   – Ну что? – сказала Юна. – Чего ты сидишь, как лакей капитализма? Сходи налей пива.
   В другом углу Бернард терпеливо что-то объяснял Аиде, Эвелин и Ине. Он расставил ладони
   ровно на полметра друг от друга, как будто хвастался, какую рыбу поймал.
   – Есть там свои достоинства и свои недостатки. Ни один социальный эксперимент не проходит без трудностей – на то он и эксперимент. Нам повезло: в Рэвенскрейге мы общались с интеллектуалами высшей пробы. Но иногда такому гению трудно бывает сдержать некоторые склонности, свойственные его природе. И нам ведь все же удалось ввести определенные правила общежития…
   – Как же без правил, – согласилась Аида. – Без правил нельзя.
   – Верно, Аида, Бити обеими руками подписалась бы под твоими словами, она добилась успеха – кое-какие правила были приняты, и, можно сказать…
   – Бернард, еще сэндвич?
   – Спасибо, Олив.
   – Забрать у тебя стакан? У тебя же рука не действует, перевязана вон вся, да ведь?
   – Послушай, мы разговариваем! – прошипела Аида.
   – Я только сказала…
   – Мы разговариваем, ясно? Хватит везде лезть. Так на чем ты, Бернард, остановился?
   Побледневшая Олив удалилась со своим подносом сэндвичей.
   Слетали пробки с новых бутылок пива, откупоривался херес, сэндвичи поедались, убывали в размере торты. Рэвенскрейг еще долго оставался предметом разговоров, но когда все вопросы были уже заданы, а все ответы получены и обдуманы, почему-то никому из тех, кто там не побывал, так и не стало понятнее, что же это за Рэвенскрейг и кем он населен. Бывшие рэвенскрейгцы с таким же успехом могли бы описывать жизнь на других планетах. Их рассказы были так же туманны, как у тех, кто бывал на спиритических сеансах у Эвелин и Ины.
   Но Рэвенскрейг уже ушел в прошлое. Этот необыкновенный эпизод в жизни семьи остался позади, как и война. И прелесть их шумного застолья была в том, что они как бы показывали – мы уцелели и в Рэвенскрейге, как уцелели во время страшных бомбежек Ковентри. Да, остались отметины, шрамы, но мы теперь сильнее и мудрее. И снова по праву пируем – пивом и сэндвичами с ветчиной.
   Фрэнк играл с детьми Олив и двойняшками Юны, и всем было радостно, что малыши поладили между собой. Особенно довольна была, что они вернулись домой, Кэсси. Вот и Фрэнк снова в кругу семьи. Жить в Рэвенскрейге было интересно, порой даже дух захватывало, иногда, правда, было и страшновато и только изредка убийственно скучно. Временами она даже находила утешение в том, что ее соседи, люди, куда более безумные, чем она, вроде бы прекрасно идут себе по жизни. Тем не менее неприятность с Перегрином Фиком очень кстати положила конец этому приключению. Бернард, конечно, воздал профессору по заслугам, и тому пришлось потом прибегнуть к философии, чтобы объяснить студентам, откуда у него синяк.
   Кэсси тогда была в ярости и сама чуть не сломала руки и даже пальцы ног о спину Фика, когда он на четвереньках выползал с территории коммуны, а теперь она вот улыбается. С улыбкой она подняла глаза и увидела, что ей в ответ смеется отец. Он сидел положив ногу на ногу на сушилке рядом с кухонной раковиной. Она на миг замерла и улыбнулась еще шире – давненько его не было. Кэсси обвела всех взглядом – не видит ли старика еще кто-нибудь. На Марту нельзя было не посмотреть, и та, хоть и разговаривала увлеченно с Иной, глянула на Кэсси – от ее взора ничто никогда не ускользало.
   – Что такое? – спросила Марта. – Кэсси, в чем дело?
   – Ничего, – ответила Кэсси.
   Но Марту не так-то легко было сбить со следа. Она не собиралась отставать от Кэсси, как вдруг разразилась буря.
   – Дай мне пальто! – завопила Аида, позвав пальцем Фрэнка. – Принеси мне мое пальто!
   – Пусть сама возьмет, если ей нужно! – криком ответила Аиде Олив, уставившись на нее немигающим взглядом, но обращаясь к Фрэнку.
   В комнате мгновенно воцарилось молчание, все повернулись к ссорящимся.
   – Подай мне пальто! Я больше ни минуты не могу оставаться с этой тупицей надоедливой. Я ухожу!
   – Фрэнк, стой! – надсадно вскрикнула Олив.
   – Так, спокойно, – сказал Том.
   – Спокойно? – выплюнула Аида. – Как можно оставаться спокойным, когда эта дурища психованная все время действует вам на нервы. Бока ей намять пора, вот что.
   – Полегче, – вмешался Уильям. – Не трогай Олив. Сама ты, Аида, дура психованная.
   – Дадут мне, наконец, пальто? Гордон, ты так и будешь сидеть и смотреть, как Уильям меня оскорбляет?
   – И правда, Уильям, придержи-ка язык. – Гордон вдруг перестал заикаться и договорил фразу до конца.
   – Это мне-то язык придержать? Ты слышал, как она Олив назвала? Ну, и что же ты мне сделаешь?
   – Увидишь, – ответил Гордон
   – Ну что вы как дети! – сказал Бернард.
   – И что же я такое увижу? – Уильям перешел на крик. Кровь ударила ему в голову, глаза влажно заблестели. – Видели уже раз, как ты хоронился, когда люди во Франции воевали.
   – Перестань, Уильям, – сказал Том.
   – Прятался, прятался! В солдатики, блин, в ПВО играл – пересрался потому что! Ну, и что он сейчас сделает?
   – Не прятался он, – попробовала вступиться Кэсси. – Я видела его ночью во время бомбежки.
   Но ее никто не услышал – теперь кричали все. Марта постучала палкой по угольному ведру. Обычно при этом все утихомиривались, но сейчас шуму только прибавилось.
   В суматохе Аида наконец надела пальто и вышла с Гордоном через черный ход, и никто не успел их остановить.
   Помолчав, взрослые попытались понять, что произошло, а дети возились на полу с игрушками, делая вид, что не слушают. Эвелин утешала Олив, которая то и дело снова разражалась слезами, а Бернард и Том пробовали разговорить Уильяма, ушедшего в себя. Марта сидела в своем кресле и молчала. Такое на ее памяти бывало не раз – и когда дочери были еще маленькими, и потом. И в шесть лет, и в шестнадцать, и в шестьдесят люди бранятся все так же. Жаль только, что случилось это в такой день, но Марте вполне понятно было, почему они поссорились сейчас.
   Кэсси не хотелось участвовать в начавшемся дознании, и она вышла в сад за домом выкурить сигарету. Из сада ей видны были три городских шпиля. Шпиль церкви Святого Михаила, на который она поднималась (или думала, что поднималась) в ночь бомбежек, был самым высоким. Она села на скамью, поставленную отцом много лет назад, и устремила взгляд на заросший сорняками сад. Вдруг откуда-то из коричневой земли, зеленой травы и далеких шпилей перед ней снова возник отец. Он ласково смотрел на нее, но на этот раз без улыбки. Печально покачал головой и исчез, и, хотя он уже много раз являлся ей, сейчас она вдруг расплакалась.
   Вскоре из дома вышел Уильям и увидел в саду Кэсси.
   – Подвинься чуть-чуть, – попросил он. Кэсси подвинулась. Поднося зажигалку к сигарете, он спросил:
   – Кэсси, ты плачешь? Не надо. Все это так только. Я ведь не думаю того, что наговорил. Хочу извиниться.
   – Я не об этом, – сказала Кэсси.
   – А о чем же?
   – О папе. Он был такой грустный. Он всегда такой печальный. И сейчас ему, наверное, грустно.
   Уильям надул щеки и потянул пальцами брюки на коленях. Говоря с Кэсси, всегда нужно напрягать мозги.
   – По-моему, дед не так уж и грустил, насколько я помню.
   – Уильям, ты счастлив?
   – Господи, Кэсси, чего это ты?
   – Счастлив или нет?
   – Нет. Правда, в последнее время я думаю про это. И прихожу к выводу – ну и что, что нет счастья? Я все больше думаю: а может быть, и не нужно в этой жизни все время быть счастливым.
   – Что же тогда нужно?
   Уильям едва заметно улыбнулся:
   – До этого я еще не додумался. И в этом тоже ничего страшного, правда?
   – Ну да. Уильям, что ты там такое говорил про Гордона? Во время войны. Это все не так. Я его видела в ту ночь, когда бомбили. Видела, чем он занимался.
   Уильям потушил сигарету.
   – Лишнего сказал. Хреново мне в последнее время. Извинюсь перед ним, как увижу. Ну что, пойдем в дом?
   Кэсси поднялась и пошла за Уильямом, но перед дверью оглянулась – нет ли отца. Его и след простыл.
   Эвелин и Ина собирались уходить. Олив расставляла посуду, Юна и Том одевали близнецов.
   – Вот так вернулись домой, – сказала Марте Бити.
   – Главное – вы снова с нами, – ответила Марта. – А потом, одни возвращаются, другие встречают – им ведь тоже себя показать надо.

28

   Фрэнк и Кэсси остались у Марты. Бити и Бернард тоже пожили у нее пару месяцев, но перед Рождеством решили снять квартиру в переулке Пейнз-лейн, ближе к городу. Оба нашли преподавательскую работу в Союзе образования рабочих – считали, что должны отработать предоставленные им возможности. И хотя они не стали бы направлять своих воспитанников в Рэвенскрейг, оба верили в то, что пролетариату нужно образование. В конце концов, кто-то должен возглавить неизбежную революцию, которая последует за крахом капитализма.
   Но в Ковентри до конца капитализма было еще далеко. Послевоенные фабрики перековывали мечи и копья не на орала и серпы, а на гражданские самолеты и «седаны» восьмой серии. Восстановление шло полным ходом, хотя и не всегда так, как задумал главный архитектор.
   – Это неправильно, – говорил Бернард. – Они его совсем не слушают.
   Они стояли в недавно построенном торговом районе в центре города и дрожали в зимних пальто. Здесь было найдено компромиссное решение задуманной пешеходной зеленой зоны с магазинами, и на Смитфорд-стрит, там, где автомобильное движение планировалось запретить, проложили новую дорогу.