Из всех великих торговых рек, омывающих наши острова, кажется, одна только Темза дает пищу романтическому воображению, так как шумная и кипучая деятельность людей на ее берегах не простирается до самого моря и не нарушает впечатления тайнственных просторов, создаваемого очертаниями берега. Широкий залив мелкого Северного моря постепенно переходит в узкое русло реки, но долго еще остается ощущение открытого моря у тех, кто плывет на Запад по одному из освещенных и снабженных бакенами каналов Темзы, например Каналу Королевы, или Каналу Принца, или Четырех-Саженному. Стремительное течение желтых вод гонит судно вперед, в неведомое, меж двух исчезающих вдали линий побережья. В этой местности нет возвышенностей, нет бросающихся в глаза, широко известных маяков, береговых ориентиров. Ничто на всем пути не говорит вам о величайшем скоплении людей не далее как в сорока пяти милях отсюда, там, где в багряном блеске садится солнце, пламенея на золотом фоне, где низкие и темные берега устремляются друг к другу и в глубокой тишине над историческим Нором висит глухой далекий гул пушек. Это учебная стрельба в Шуберинессе.
   XXXI
   Пески Нора и во время отлива остаются под водой, и человеческий глаз не видит их. Но великое имя Нор воскрешает в памяти исторические события, вызывает в нашем воображении картины битв и мятежей, флотилии судов, которые бдительно охраняют бурно пульсирующее, великое сердце государства.
   Это историческое место в устье Темзы, центр воспоминаний, отмечено на серой, как сталь, поверхности вод выкрашенным в красный цвет маяком, который за несколько миль кажется дешевой, затейливой игрушкой. Помню, когда я в первый раз плыл вверх по Темзе, меня очень изумила миниатюрность этого ярко окрашенного маяка -- теплого малинового пятнышка, затерявщегося среди необозримой серой равнины. Я был поражен -- я воображал, что главный маяк в фарватере величайшего в мире города непременно должен быть внушительных размеров. И вдруг .... коричневый парус какой-то барки скрыл от моих глаз этот маяк-игрушку.
   Для тех, кто приезжает с востока, яркая, веселая окраска маяка на этом участке Темзы (охраной этого участка ведает адмирал, командующий эскадрой в Hope) как бы подчеркивает мрачность и ширину устья Темзы. Но скоро перед нами открывается
   Медуэйский вход, его военные корабли на причале, выстроившиеся в ряд, длинный деревянный мол Порт-Виктории с его группой низеньких строений, -словно наспех раскинутый лагерь первых поселенцев на необитаемом берегу. Знаменитые барки Темзы темными гроздьями сидят на воде, напоминая издали птиц, плавающих на пруду. На широком просторе большого морского лимана движение в этом мировом порту кажется незначительным и беспорядочным. Оно растекается тонкими струями кораблей, которые вереницами уходят на восток по разным судоходным каналам. Место, откуда каналы расходятся, отмечено Норским маяком. Каботажные суда плывут к северу; суда дальнего плавания уходят на восток с отклонением к югу, мимо Дюн, на край света. Там, где берега Темзы снова расходятся и тонут в серой дымной дали, безбрежное море принимает торговый флот, славные корабли, которые Лондон с каждым приливом отправляет в широкий мир. Один за другим проходят они мимо Эссекского берега. Как туго нанизанные бусы четок, которые перебирает купец-судохозяин, молясь о большом барыше, скользят они друг за другом вперед, в открытое море. А в это время из-за морского горизонта, замыкающего устье Темзы между Орфордским носом и Северным мысом, на взморье показываются в одиночку и группами суда, вернувшиеся из плавания. Все они сходятся к Нору, к живому красному пятнышку на тускло-коричневом и сером фоне, где берега Темзы бегут вместе на запад, ровные и низкие, как края огромного канала. Морской плес у Темзы прямой, и когда Ширнесс остается позади, берега ее кажутся необитаемыми -- только в одном месте мелькнет мимо кучка домов (это Саутенд), да тут и там виднеются одинокие деревянные пристани, где суда, везущие керосин, выгружают свой опасный груз, и нефтяные цистерны, низенькие и круглые, с куполообразными крышками, высятся над береговой полосой, напоминая хижины какого-нибудь среднеафриканского селения -- вернее, модели таких хижин, отлитые из железа. Окаймленная черными и блестящими озерками грязи, тянется на много миль болотистая равнина. А в глубине, на заднем плане, встает страна, замыкая кругозор сплошными лесистый склонами, которые вдали образуют как бы непрерывный крепостной вал, поросший кустарником.
   Через некоторое время за излучиной Нижнего Плеса уже ясно видны группы заводских труб, которые высятся над рядами приземистых цементных заводов в Грейсе и Гринхизе. Темнея на фоне ослепительного заката, они спокойно дымят и говорят о труде, промышленности, торговле,-- как пальмовые рощи на берегах далеких коралловых островов говорят нам о щедром изобилии, о красоте и богатстве тропической природы. Дома Грейвсенда теснятся на берегу беспорядочно, словно они свалились сюда как попало с вершины холма, который виден за ними. Здесь кончается плоский Кентский берег.
   Перед несколькими молами стоит на причале целая флотилия буксирных пароходов. Когда подходишь с моря, то прежде всего виден шпиль церкви. Пленяя какой-то задумчивой прелестью, чистотой и красотой линий, парит он над хаосом человеческих жилищ. Но на другом, плоском, Эссекском берегу, над излучиной реки, высится бесформенное заброшенное красное здание, огромное нагромождение кирпича со множеством окон и шиферной крышей, неприступное, как склоны Альп. Это чудовищное здание, самое высокое и массивное на много миль вокруг, похоже на гостиницу или многоквартирный дом (все квартиры пустуют), изгнанный сюда, в поле, с какой-нибудь улицы в Западном Кенсингтоне. А неподалеку, на молу, окруженном камнями и деревянными сваями, белая мачта прямая, как соломинка, перекрещенная реей, похожей издали на вязальную иглу, сторожит массивные ворота доков, и на ней -- сигнальный флаг и воздушный шар. Из-за рядов рифленого железа выглядывают верхушки мачт и трубы пароходов. Это вход в Тильбюрийский док, самый новый из всех лондонских доков и самый близкий к морю.
   Между толчеей грейвсендских домов и уродливой кучей кирпича на Эссекском берегу судно попадает в цепкие объятия Темзы. То неуловимое впечатление пустынности, какое бывает в открытом море, сопровождает нас до Нижнего Плеса, а затем сразу пропадает за первой излучиной. В воздухе больше не ощущаешь острого привкуса соли. Исчезло и ощущение того неограниченного простора вокруг, который открывается за порогом песчаных отмелей пониже Нора.
   Волны морские проносятся мимо Грейвсенда, расшвыривая большие причальные буи, поставленные вдоль берега. Но тут свободе их конец -покоренные людьми, они используются этими вечными тружениками для их нужд, затей, изобретений. Верфи, пристани, затворы доков, лестницы набережных непрерывно следуют друг за другом до самого Лондонского моста, и шум работ на реке наполняет воздух грозным бормотаньем никогда не утихающей бури.
   Темзу, такую красивую в верхнем течении и такую широкую в нижнем, здесь у Грейвсенда теснят кирпич, известка, камень, почерневшие бревна, закопченное стекло и ржавое железо. Ее загромождают мрачные барки, ее секут весла и судовые винты, она перегружена судами, вся увешана якорными цепями, покрыта тенью от стен, замкнувших ее русло в отвесное ущелье, в котором от дыма и пыли стоит туман.
   Эта часть Темзы от Лондонского моста до Альбертовых доков так же похожа на берега других речных портов, как чаща девственного леса на сад: один вырос сам, другой насажен руками людей. Темза здесь напоминает джунгли -так пестра и непроходима беспорядочная масса зданий на берегу, расположенных без всякого плана, как будто выросли они тут случайно из брошенных кем-то семян. Подобно густой заросли кустарника и ползучих растений, укрывающей безмолвную глубину дикого леса, эта масса зданий заслоняет недра Лондона, где кипит бесконечно разнообразная и шумная жизнь. В других речных портах картина иная, они целиком видны с реки: набережные -- как широкие прогалины, улицы -- как просеки в густом лесу. Я говорю о тех речных портах, где мне пришлось побывать: Антверпене, например, Нанте, Бордо, даже о старом Руане, где по ночам вахтенные на судах, облокотясь на леера, жадно разглядывают витрины магазинов и сверкающие огнями кафе, наблюдают, как входят люди в оперный театр и позднее выходят оттуда. А в Лондоне, самом большом и самом старом речном порту, открытые набережные не занимают и сотни ярдов в его береговой полосе. Непроглядно темен и неприступен ночью, как лес, лондонский порт, здесь можно увидеть только одну сторону жизни мира, и только одна категория людей тяжко трудится на этом конце Темзы. Неосвещенные стены как будто поднялись из грязи, на которой лежат вытащенные на берег барки. А узкие переулки, сбегающие к берегу, похожи на тропинки с разрытой землей и сломанными кустами -- тропинки на берегах тропических рек, которыми дикие звери ходят на водопой.
   За выросшими на берегу постройками тянутся доки Лондона, незаметные, мирные и тихие, затерянные среди зданий, как темные лагуны в лесной чаще. Они хорошо укрыты в дебрях порта, и только там и сям торчит одинокая мачта над крышей какого-нибудь четырехэтажного пакгауза.
   Странное это сочетание -- крыши и мачты, стены... и нок-реи. Помню, как меня поразило это несоответствие, когда я впервые столкнулся с ним, так сказать, на практике. Я был старшим помощником капитана на прекрасном судне, только что вошедшем в док после трехмесячного плавания с грузом шерсти из Сиднея. Не прошло и получаса после нашего прибытия, и я еще возился, закрепляя свое судно у каменных свай узкой набережной перед высоким пакгаузом. По набережной к нам торопливо шел, окликая мое судно, старик с седыми бакенбардами, в куртке из грубого матросского сукна с медными пуговицами. Это был один из так называемых "причалыциков" или "приемщиков" судов,-- не тот, который принимал нас и указал нам место стоянки, а другой -- видимо, он ставил на причал какое-нибудь судно на другом конце дока. Я уже издали заметил, что он смотрит на нас своими холодными голубыми глазами как зачарованный, с какой-то странной сосредоточенностью, и спрашивал себя мысленно, что в оснастке моего судна не понравилось этому почтенному морскому волку. Я с беспокойством посмотрел вверх, туда же, куда смотрел старик, но не увидел там ничего -- все было в исправности. "Так, быть может, этот престарелый собрат по профессии просто любуется идеальным порядком на судне",-- подумал я с некоторой тайной гордостью: ибо старший помощник отвечает за внешний вид и состояние судна, за то и за другое хвалят или порицают его одного.
   Тем временем старый моряк (на всей его фигуре словно было написано большими буквами: "бывший шкипер береговой службы" подошел, прихрамывая в своих начищенных до блеска грубых сапогах, и, взмахнув рукой, короткой и толстой, как плавник тюленя, и заканчивавшейся красной, как сырой бифштекс, лапой, крикнул на корму голосом глухим и немного хриплым, как будто в горле у него оставили след туманы Северного моря, за все годы его плавания:
   -- Спустите их пониже, господин помощник! Если не будете смотреть в оба, ваши брам-реи выбьют стекла в окнах пакгауза!
   Так вот чем объяснялся интерес его к нашим красавцам-рангоутам! Признаюсь, меня в первую минуту ошеломила странная ассоциация между брам-реями и оконными стеклами. Разве только опытному "причалыцику" в лондонских доках могла прийти в голову мысль о брам-реях, выбивающих стекла. Старик с должной энергией выполнял свою скромную миссию в мире. Его голубые глаза увидели опасность за несколько сот ярдов. Ревматические ноги, столько лет таскавшие это приземистое тело по палубам мелких каботажных судов, утомленные и больные от топтания на каменных плитах дока, спешили, чтобы вовремя предупредить нелепую катастрофу. Каюсь -- я ответил ему сердито, таким тоном, как будто знал все это и без него.
   -- Ладно, ладно! Невозможно сделать все сразу. Он постоял еще, бурча что-то себе под нос, пока по моему приказу реи не были оттянуты. Затем снова раздался его хриплый от туманов голос:
   -- Не слишком же вы торопились,-- заметил он, бросив критический взгляд на высокую стену пакгауза.-- Ну, теперь полсоверена останется у вас в кармане, господин помощник! Раньше чем подвести судно к набережной, надо всегда проверить, как обстоит дело с окнами...
   Это был дельный совет. Но немыслимо обо всем помнить и предвидеть возможное столкновение предметов, столь же далеких друг от друга, как звезды и тычины, к которым подвязывает хмель.
   XXXII
   Корабли, стоящие на причале в самых старых доках Лондона, всегда напоминают мне стаю лебедей, загнанных на задний двор грязного и мрачного многоквартирного дома. На однообразном плоском фоне стен, окружающих темную заводь, в которой стоят корабли, чудесно выделяется свободное, плавное изящество линий, обводящих корпус судна. Легкость этих корпусов, которые должны противостоять ветрам и волнам морским, представляет такой контраст с окружающими их громоздкими сооружениями из кирпича, что невольно приходит в голову мысль, как необходимы все цепи и тросы, которые удерживают корабль на мертвом якоре: кажется, не будь этих цепей, корабли вспорхнули бы и улетели ввысь. Легчайший порыв ветра пробравшегося сюда из-за зданий дока, приводит в волнение этих пленников, прикованных к неподвижным берегам. Чувствуется, что душа судна бунтует в неволе, и оснащенные мачтами корпуса, освобожденные от груза, приходят в волнение при малейшем напоминании о свободе. Как бы крепко они ни были пришвартованы, они шевелятся на месте, едва приметно качают лесом своих мачт, стрелами уходящих в небо. Нетерпение их угадывается по колебанию верхушек мачт среди бездушной и важной неподвижности камней, связанных известкой. Когда я прохожу мимо такого безнадежного узника, прикованного цепями к набережной, то в легком скрипе деревянных кранцов мне слышится сердитое бормотание. Впрочем, судам, может быть, и полезны эти периоды отдыха и заточения, так же как полезны своевольной натуре то самообуздание и раздумье о себе, которые приходят во время вынужденной бездеятельности. Но я вовсе не хочу этим сказать, что суда -- существа необузданные и своевольные: нет, они верные союзники, это вам могут подтвердить многие моряки, а верность -- это уже великое самообуздание, сдерживающая сила, крепчайшие узы для своеволия людей и судов на суше и на море.
   Это заключение в доках завершает каждый период жизни судна, отдыхающего с сознанием выполненного долга, полезного участия в трудах мира. Мир полагает, что в доке проходят самые серьезные моменты жизни судна. Но разные бывают доки. Некоторые из них убийственно безобразны. Из меня и клещами не вытянешь названия одной реки на севере, тесное устье которой негостеприимно и опасно, а доки -- кошмарно мрачные и убогие. Унылые ее берега сплошь загромождены похожими на виселицы огромными штабелями леса, верхушки которых время от времени заволакивает густой мрак адски колючей угольной пыли. Уголь, самый важный из элементов, помогающих двигать вперед работу мира, распределяется здесь между беззащитными судами, которые терпят крайне жестокое обращение. Можно было бы думать, что свободное судно, заточенное в пустынном лабиринте этих бассейнов, зачахнет и умрет, как дикая птица, запертая в грязную клетку. Но судно -- быть может, потому, что оно верно моряку -- способно вынести самые невероятные издевательства. Я видел суда, выходившие из некоторых доков, они походили на полумертвых узников, выпущенных из подземной тюрьмы: замызганные, измученные, совершенно неузнаваемые под слоем грязи. А матросы их, вращая белками на черных, истомленных лицах, жадно глядели на небо, такое дымное и тусклое, словно в нем отражалась мерзостная нечистота земли. О доках жe лондонского порта на обоих берегах Темзы можно, по крайней мере, сказать одно: хотя люди и жалуются на их несовершенное оборудование, на устарелые правила, на недостаточно быструю отправку, ни одно судно не выходит из него в полуобморочном состоянии.
   Лондон -- разнофрахтный порт, как и подобает величайшей столиие мира. Разнофрахтные порты составляют аристократию торговых портов мира. И среди этой аристократии Лондон, как всегда и во всем,-- единственный в своем роде.
   Докам на Темзе нельзя отказать в живописности. Несмотря на мое нелюбезное сравнение их с задним двором, куда загнали лебедей, я не могу отрицать, что каждый док или группа их на северном берегу Темзы по-своему хороши. Уютный маленький док Св. Екатерины, темный, весь покрытый тенью, как тихое озеро меж скалистых утесов, почтенные и приятные Лондонские доки с их знаменитыми винными погребами, но без единого рельсового пути на всей их территории, где между складами витают ароматы пряностей, и дальше, вниз по реке -- интересная группа "Вест-Индских" доков, красивые доки Блэкуола, а за ними, минуя на Плесе Галлеонов ворота доков Виктории и Альберта,-необозримый мрак больших Тильбюрийских бассейнов,-- каждое из этих "мест заключения" судов имеет свой собственный лик, собственный колорит. А своеобразие и прелесть им придает одна общая черта: при всей своей будничной полезности они романтичны.
   Они в своем роде так же романтичны, как река, которую они обслуживают, не похожая на все другие торговые реки в мире. Уютность дока Св. Екатерины, старомодность Лондонских доков запоминаются навсегда. Доки вниз по Темзе, рядом с Вулиджем, производят сильное впечатление благодаря своим размерам и безобразию окрестностей, безобразию столь живописному, что оно радует глаз. Когда говорят о доках Темзы, слово "красота" звучит слишком хвастливо, но дух романтики так давно витает над этой рекой, что он не мог не придать очарования ее берегам.
   Древность порта волнует воображение. Длинная цепь смелых и опасных предприятий берет начало в этом городе, отсюда по водам Темзы пускались смельчаки в широкий мир. Даже новейший из доков, Тильбюрийский, овеян романтической славой благодаря историческим воспоминаниям: сюда приезжала корова Елизавета, и то было не ее обычное, церемониальное и помпезное путешествие по городам своей страны, а спешная деловая поездка в критический для Англии момент. Грозное время миновало и сейчас Тильбюри известно только своими доками. Доки вполне современные, но их отдаленность, уединенное расположение на Эссекских болотах и то, что они были созданы в тяжелую для Англии пору, придает им что-то романтическое. В те времена людей поражал вид этих громадных пустых бассейнов, окаймленных на много миль вокруг безлюдными набережными и рядами товарных складов, где затерялись два-три судна, напоминавшие заблудившихся, околдованных детей в чаще высоких гидравлических кранов. Все здесь говорило о полной заброшенности, о напрасно потраченной энергии. Вначале в Тильбюрийских доках работа шла хорошо, и они вполне отвечали своему назначению, но, может быть, они были открыты раньше времени. О них не скажешь, что они "удовлетворили давно ощущавшуюся нужду" (эту сакраментальную фразу у нас повторяют, о чем бы ни говорили -- о железных дорогах, туннелях, газетах, новых изданиях книг): они слишком рано вошли в строй. Но у них большое будущее. Эти доки, не зависящие от прилива, очень доступные, великолепные, хоть и заброшенные, имеются налицо и готовы принять самые большие из судов плавающих в море. Они достойны старейшего из речных портов.
   И, честно говоря, сколько бы ни сыпалось критических суждений на головы доковладельцев, остальные доки на Темзе тоже ничуть не посрамят города с населением более многочисленным, чем население иного государства. Лондон как порт рос медленно, но не следует забывать, что у него не было за спиной обширных промышленных районов или крупных горных разработок. Этим он отличается от Ливерпуля, Кардиффа, Ньюкасла, Глазго. И поэтому же Темза не похожа на реки Мерсей, Тайн, Клайд. Она река историческая, река романтическая, протекает через город великих дел. Ругайте, если хотите, речное начальство -- я того мнения, что Темза в нынешней ее роли достойна своего славного прошлого. Долгое время она одна давала приют и береговым, и морским судам. Тогда под самым Лондонским мостом, в части Темзы, которая называется "Пул", суда стояли на якоре во время самого высокого прилива так тесно друг к другу, что сливались в одну сплошную массу и походили издали на остров, поросший лесом высоких безлистных деревьев. А когда Темза перестала вмещать все суда, появились доки Св. Екатерины и Лондонские, вполне отвечавшие требованиям того времени. То же можно сказать о других искусственных бассейнах, где теснились суда, прибывавшие и уходившие во все части света. Этот водный путь страны работает из века в век, день и ночь. Ничто не прекращает его бессонной деятельности, один лишь густой туман, одевающий шумную реку непроницаемо пеленой безмолвия. Тогда постепенно утихают на верной реке все звуки и движение, и в тишине слышно только, как на судах таинственно и глухо бьют склянки в белом тумане. От Лондонского моста до самого Нора и дальше, дальше несется этот тихий звон за много миль, туда, где морской лиман, расширяясь, переходит в Северное море, где суда на причале встречаются реже -- они рассеяны по каналам, покрытым белым саваном тумана между песчаными отмелями Темзы. На протяжении всей догой и славной службы ее людям это ее единственные передышки.
   В НЕВОЛЕ
   XXXIII
   Корабль в доке, окруженный набережными и пакгаузами, похож на пленника, мечтающего о свободе, печального, как только может быть печальна свободная душа в неволе. Якорными цепями и крепкими канатами привязан он к каменным сваям на краю каменного берега, и докер- "причалыцик" в куртке с медными пуговицами, потрепанный бурями краснолицый тюремщик, ходит вокруг, бдительно и ревниво осматривая мертвые якоря, где прикованы корабли, стоящие в безопасности, праздно и неподвижно, словно поглощенные глубокой тоской по дням свободы и опасностей. Ренегаты, которыми кишит док, все эти начальники доков, причалыцики, сторожа и так далее, по-видимому, сильно не доверяют покорности пленного корабля. Все цепи и тросы кажутся недостаточно надежными этим людям, думающим только о том, как бы покрепче приковать свободные корабли к неподвижной, грязной, порабощенной земле. "Вы бы, господин штурман, прибавили еще один швартов у кормы",-- только и слышишь от них постоянно. Я обозвал их "ренегатами" потому, что большинство из них прежде плавали на кораблях. Можно подумать, что признаки старости -- седина, морщины вокруг глаз, вздутые узловатые вены на руках -- являются у них симптомами нравственного разложения, ибо они бродят по набережным с таким видом, как будто тайно злорадствуют, видя уныние благородных узников. "Больше кранцов, больше сезеней",-- требуют они. Они хотят, чтобы было побольше оков, цепей, пут,-- хотят, чтобы крылатые духом корабли были недвижимы, как каменная глыба. Они стоят на грязи мостовых, эти разжалованные морские волки, за их спиной лязгают буферами длинные составы железнодорожных вагонов, и они недобрыми взглядами меряют корабль весь от клотика до борта, тая под лицемерной маской заботливости и доброжелательства лишь потребность тиранить беднягу. Тут и там страшные на вид крюки качаются на длинных цепях подъемных кранов, похожих на орудия пытки. Банды докеров топочут грязными ногами по трапу. Грустное это зрелище, когда такое множество людей земли, которых суда никогда не интересовали, с беспечной грубостью топчут ногами их беспомощные тела.
   Но, к счастью, ничто не может испортить красоты корабля. Такое впечатление тюрьмы, впечатление ужасного, унизительного несчастья, постигшего наших прекрасных и верных друзей, возникает только тогда, когда смотришь на корабли в доках больших европейских портов. Думаешь о том, что их бесчестно лишили свободы затем, чтобы гонять с верфи на верфь по темным лужам черной жирной воды,-- возмутительная награда честно пройденный дальний путь!