- И все-таки я должна куда-то заявить.
- Нет! Я могу идти сама! Честное слово! Я просто уснула!
- Вы не просто уснули, от вас пахнет алкоголем. Вам нехорошо.
- Обычно хочется спать. Ну, от алкоголя. Вы бы сами как-нибудь попробовали. От этого становится. Веселее.
- Мне совсем не весело. Вставайте.
- Дорогая, не надо на "вы".
- Ты испугаешь ребенка. Вставай. Я проверю твои карманы, если ты не против. И смотри, без глупостей, я занималась джиу-джитсу.
Одна рука госпожи Великолепной у меня на спине, какой чудный вальс! Вторая - в моем кармане. Но там только ключи, которые она не собирается разглядывать.
Вот и прихожая.
- Нужно, чтобы за тобой кто-то приехал. - Голос госпожи Великолепной переполнен каким-то пренеприятным состраданием. - На тебе одни тапочки.
- Тапочки, ах да, конечно, кто-то написал в мои ботинки. It is not a baby, it is. My cat*.
* Это не ребенок, это. Моя кошка (англ.).
- Где ты живешь?
- В Сэтре, милочка. Живет моя мама. Меня сюда подвезли.
- Я закажу такси. Не сопротивляйся. Я заплачу. Тебе же нехорошо.
Ну вот, сидим. На полу в коридоре... А перед нами стоит детка Енни, и сопли текут у нее из носа. Вылупилась, как кукла. В меховой куртке, от узорчиков в глазах рябит. Привет, Енни, говорит тетенька. Болли-боммм, детская передача по второй программмме!
- А ты знаешь, что твои плюшевые мишки трахаются?
Тут Енни пятится назад и бежит к маме. Ступеньки. Двор. Такси. Садимся, госпожа Медведица дает шоферу деньги. Пока-пока.
Подождите, не надо меня никуда везти. Ты че, не понимаешь, не еду я ни в какую Сэтру! Остановись, я выхожу! Давай деньги, ты проехал только один квартал! За подачу машины, ладно, ладно; бери, жадина. Спасибо. До свиданья.
Вода. Что я делаю у воды? Стою и смотрю на воду. Утки. Чем они там занимаются? У меня есть кошка, которая мяукает точно так же, как вы крякаете. Бедная кошечка, когда ее в последний раз кормили? Я где-то живу, это верно; вон в том доме, в том прикольном, мерзко-сером доме. Мокрые тапочки, да-да. Это не ваше дело. Я иду по дорожке. Все мои ноги идут по дорожке. Холодно, конечно, только кошку жальче. У вас есть кошка? Нет, конечно, у вас ведь эта странная собака с усами и трубкой. Нет, я сама дойду. Кошку зовут Хемингуэй. Однажды она напилась. Налакалась. У кошек тоже есть чувство юмора.
Бедненькая Хемингуэй, вот вернулась твоя хозяйка и сейчас даст тебе хотя бы холодного пюре. Крошечка моя.
Какие смешные у тебя ушки, если вывернуть их наизнанку. Твое здоровье.
6
- Черт, у тебя же температура, - сказала Моника. - И высокая. Вызвать врача?
- Нет.
- Доктора Хансона. Он нормальный. Он даст больничный.
- Я и так на больничном.
- А, ну да. Но он что-нибудь выпишет.
- Нет, спасибо.
- Ну давай я хотя бы схожу в магазин.
- У меня нет денег.
- Я куплю яиц. Тебе надо что-то поесть.
- Желудок ни к черту.
- Яйца всмятку с рисом и сливки. Все моментально пройдет. Ну-ка, гляди сюда!
- Ого, ты тратишься на "Джонни Уокер"? "Блэк лейбл", ну ты даешь!
- Это не "Блэк лейбл", дорогуша, это "Лесная звездочка". Друган Данне. Но на вкус почти как настоящее виски; будешь?
- Ты моя Флоренс Найтингейл. Никакой другой врач мне не нужен.
- Она была не врачом, а всего лишь несчастной медсестрой.
- Твое здоровье!
- Твое здоровье.
- Ты моя самая-самая лучшая подруга. Как хорошо, что у тебя в тот раз ничего не вышло.
- Что?
- Суицидальная тенденция.
- Да, черт возьми! Никогда не переезжай в Карлстад! За Эрнсберг!
- За Эрнсберг!
- Это почту принесли? Сходить?
- Спасибо.
- Слушай, тебе прислали деньги по больничному. Хочешь, я схожу получу их за тебя? Правда, я могу сходить, только если ты дашь мне твое удостоверение. И яиц куплю. Нет, погоди, а почему тут так мало?
- Как-то у них сломался компьютер, и они прислали больше, чем надо. Так что теперь вычитают задним числом.
- Но они не имеют права, позвони и разберись! Ну ладно, все равно схожу.
И Моника уходит, но почти сразу же возвращается, раздраженная, в кулаке у нее бланк.
- А заполнять кто будет? Тут еще нужна подпись свидетеля.
И она вписывает туда свое имя, а Моника втискивает подпись и адрес своей двоюродной сестры. Потом снова убегает и возвращается только спустя некоторое время. Она приносит яйца. Помахивает купюрами.
- Я должна забрать свои пятьсот, сорри. Но останется совсем немного; как же ты заплатишь за квартиру? Придется тебе, наверно, все равно звонить маме. Или в социалку.
- Ничего, что-нибудь придумаю. Спасибо за виски.
- Можешь оставить бутылку себе. По старой дружбе. Мне пора. Береги себя, выглядишь ты не ахти, дорогуша. Чао!
7
Вот! Вот иду я!
Пути мои неисповедимы. Но смотрите-ка, в моей руке ключи в Рай!
Я иду! Вы не знаете, кто я такая, дни слишком тесны для меня, а на бланки мне наплевать, и на все остальное, что понарошку... ДЕНЬГИ! Можно подумать, что все ваше накопительство и расчет и есть действительность ха-ха, говорю я.
Дамы и господа, я открою вам истину. Я всегда хотела невозможного. Мне никогда не было скучно, чуть что, все сразу чешется, я не из тех покорных, что сидят, приклеенные к поверхности, нет, мне нужен настоящий поток, а не эта невозможная выцветшая односторонняя обыденная жизнь. Мне нужен ветер, стук копыт. Дайте мне их, потому что иначе я не выдержу, я не могу ждать, я не такая, как вы, я не вынесу, не переживу медленной рыси, вакуума, удушья будней, я не могу участвовать в этой грязной сделке, в этом потреблении и соглашательстве; потому что я большая, и я свечусь!
В красном с золотом платье, с крестильным сердечком на шее шагаю я. Я настоящая Хрустальная люстра. Я хочу сказать, что мне плевать на ваши возражения. Все (Time Lapse) Как-нибудь (Time Lapse) Образуется! Я беру свои Ключи, подхожу к двери и открываю. Вперед! Прошу вас! Никаких резиновых перчаток. Я плыву в своем золотом облачении. Привет тебе, квартира. Ты должна быть рада, что я пришла, настало время любоваться мной, не стесняйтесь, ведь я ради вас отдала свою плоть и кровь.
Я скажу вам, сэр, я единственная в своем роде. У меня есть интеллект. Иметь его неплохо - примерно, как выставленную на полке корзину с блестящими фарфоровыми фруктами.
Сэр, я знаю почти все, я могу сделать все, что угодно!
Вот только спать хочется. I need sleep, you see*. Ich brauche schlaf!**
* Понимаете, мне необходим сон (англ.).
** Мне необходим сон (нем.).
Послушайте, я нашла вашу избушку в лесу, нашла кашу и постель. О, какая здесь малюсенькая берложка, все пастельных цветов, как много мягких игрушек, их все больше и больше, можно подумать, что они действительно размножаются, невинные созданьица с пустыми глазами, такие доверчивые, что хочется свернуть им шею, нет-нет, простите, вы падаете все на меня, как гладкие зрелые плоды, и совсем незлые. Теперь потянем за веревочку, и зазвучит грустная песенка, грустный мишка косит глазами, сюда ли я собиралась, сюда ли направлялась?
Простите. Я не могу покинуть корабль. Все здесь на самом деле мое.
Отдайте мне то, что принадлежит мне!
Простите еще раз. Я соврала. Я не большая. Я - чудо, потому что я и большая и маленькая одновременно, я видела это в зеркале, пока шла по коридору: мои руки и ноги не длинней, чем бананы, а моя голова огромная и тяжелая, и у меня такой большой рот.
Позаботьтесь обо мне! Я не могу ничего объяснить. Я ваша, берите меня! Мама Медведица, папа Медведь, вот я, теперь я хочу уснуть, хочу зарыться в мягком, пусть мягкое, все это постыдно мягкое упадет на меня, я сдаюсь, возьмите меня, вот, пожалуйста.
ТВОРЕНИЕ
Она ездила бесцельно, просто потому, что нигде не находила себе покоя. Природа была по-летнему великолепна. Она ехала мимо девственных полей, домиков с клочками земли, густых лесных опушек, мелькающих заливов с тихой водой. Когда она увидела море, оно лежало спокойное, похожее на глыбу слюды, ожидающее; оно как будто распростерло свои воды, готовясь встретить летнего бога; и ей уже виделось, как бог шагает по нему - достигающий небес, ленивый Дионис; видение длилось всего секунду и причинило боль, она сама не вполне поняла почему. Может быть, просто потому, что молодость ее прошла.
"Past my prime"*, - прозвучало у нее в голове, полной английских выражений из прочитанных книг.
The woman was clearly past her prime; yes, indeed**.
* Лучшие годы у меня уже позади (англ.).
** Да, лучшие годы у этой женщины и вправду были уже позади (англ.).
Она сняла дом у морского залива, чтобы отключиться, наконец избавиться от телефонных разговоров, обязанностей, лекций, стресса в себе самой и во всем, что ее окружало, бессонницы - избавиться от этого бесконечного хождения по кругу. И вот теперь она ехала, безучастно повторяя про себя: "Как красиво!", а между тем внутри у нее не переставала пульсировать какая-то тревога, как будто приглушенные колебания охранной сигнализации все время отдавались там; ее преследовала тоска, которую никак не удавалось призвать к ответу.
Она что-то искала среди этой зелени - не известную достопримечательность, но какой-нибудь укромный уголок, который бы принял ее к себе: давно не езженную дорогу, заброшенный дом или, может быть, позабытый сад, среди воспоминаний которого нашлось бы место и ее смутной печали.
Вовсе не декоративный крестьянский домик, музей под открытым небом искала она. Не гончарную лавку и не кафе с шелковыми цветами на окнах.
Узкая дорога уводила в глубь набухшего соком орешника. Изгородь сильно покосилась. Трава на обочине пробивалась сквозь гравий, поглощая его, словно медлительный, но прожорливый морской прилив. Очевидно, частное владение, но таблички нигде не было видно.
"Никто ничего мне не запретит", - подумала она угрюмо и свернула на ухабистую дорогу. Зелень должна принять меня, отдать, вернуть мне то, чем я владею по праву.
Сразу за поворотом она увидела лесную лужайку, на которой, между двух кустов, неподвижно возвышалось какое-то существо в серых разводах, украшенное рогами. Кто-то сделал на пригорке лося!
Медленно она подъехала ближе и увидела, что тут были и другие звери; очевидно, они были сделаны из цемента. Внутри у нее защекотало от какого-то детского, невольного предвкушения чуда. Она проехала мимо дома, который наполовину скрывала высокая живая изгородь из елей. Чуть подальше в лесу нашлось место для парковки. Затем она потихоньку вернулась по дороге обратно. Дом не подавал никаких признаков жизни. Должно быть, хозяев не было.
Она достигла небольшой отлогой лужайки, на которой раньше заметила лося, и уже скоро стояла в окружении зверей. Они и вправду оказались из цемента и, по всей видимости, когда-то были раскрашены, но теперь почти вся краска слезла. (The animals were clearly past their prime *.)
* "Лучшие годы у зверей были явно позади (англ.).
Лось был самым большим зверем. С негнущимися ногами, но по-своему величественный, он стоял там и охранял дорогу. Однако самое замечательное в нем было то, что он улыбался. И все звери улыбались: слегка покосившаяся лиса с треснувшей передней лапой и обнажившейся арматурой, настороженный заяц, нерешительный олень, готовящийся переступить через траву, - все улыбались одинаковой застывшей, но кроткой улыбкой. Архаичной улыбкой, подумала она, и это слово "архаичная" наполнило ее каким-то блаженством, и внутри у нее снова защекотало, будто при виде чего-то таинственного.
Но когда она взглянула еще раз, улыбка показалась ей уже другой. "В ней есть что-то тоскующее, запрятанное внутрь", - подумалось ей.
Она подошла к лосю ближе и всмотрелась в его глаз, который чудесно сохранился. Глаз был нарисован тщательно, видны были лучики радужной оболочки, в зрачке белел блик. Но было что-то особенное в этом глазе. У лосей не бывает таких глаз. Вдруг она поняла, что это глаз человека; может быть, создатель зверей смотрел на собственный глаз в зеркало.
"Как Лигабю", - подумала она и представила, как нищий художник топтался в кустах и на шее у него болталось зеркало; как он стоял под серым небом и разглядывал свою глотку, чтобы изобразить рычащих тигров и львов.
- Эй, там, на пригорке! - послышался снизу мужской голос, и она вздрогнула. Мужчина появился совсем незаметно.
- Добрый день! - откликнулась она, старясь придать голосу приветливость. - Я тут никого не нашла, чтобы поговорить.
Он стоял, уперев руки в бока.
- У вас что, мотор заглох в лесу?
Она спустилась вниз по отлогому склону и протянула ему руку - задолго до того, как он мог до нее дотянуться.
Он вытер свою руку о куртку и только потом нерешительно подал ей.
- Я копал картошку, - сообщил он, и его деревенский выговор показался ей наигранным, чем-то вроде насмешки над ней.
- Пиа Мелькерссон, - представилась она.
- Торе Стенссон, - ответил он, и ей показалось, что он лжет и его зовут иначе. - Так что с вашей машиной? - спросил он с напором. - Шина прокололась? Или мотор перегрелся?
- Я просто хотела посмотреть на скульптуры, - сказала она.
- Скульптуры? - Он усмехнулся. - Страшилища, вот это что. Вот когда они были раскрашены, то назывались "Творение", а сейчас они называются "Страшилища", так и никак иначе. Мне уж даже стыдно должно быть.
- Это вы их сделали? - спросила она с благоговением.
- Нет... я бы так не сказал. Я сделал каркасы, а остальное - Гретель. Жена.
"Женщина! - подумала она. - Так вот в чем дело! Вот почему они так улыбаются! Вот почему я приехала сюда!"
- Это же настоящие произведения искусства.
- Они уже доживают свое, - сказал он. - Так что с машиной?
- С машиной все в порядке, - сказала она и, почувствовав в своем голосе нетерпеливость, поспешила добавить: - Извините меня, я хочу сказать, я ведь вторглась к вам. Но никакой таблички не было.
- Ну что ж, теперь вы их посмотрели. - И он кивнул в сторону зверей.
- Так жалко, что у меня нет пленки в фотоаппарате.
Он бросил на нее косой взгляд. Было что-то недоверчивое и в то же время хитрое во взгляде Стенссона. Она даже немного боялась его.
- Если с машиной все в порядке, - сказал он, - то теперь вам можно ехать.
- Я занимаюсь историей искусств, - услышала она собственный голос. - Я профессор. Специализируюсь на народном искусстве.
- Она больна и лежит, - сказал он с враждебностью в голосе.
- Может быть, я вам позвоню, - сказала она. - Мне бы так хотелось сфотографировать...
- Все это болтовня, - отрезал он, и так бесцеремонно, что она почувствовала себя ребенком, которому дали оплеуху. В груди все вспыхнуло от злости, ей захотелось больно пнуть его по ноге. Привратник рая!
- Я бы предпочла позвонить вашей жене и поговорить с ней лично, настойчиво сказала она.
- Зачем это? Мы хотим жить спокойно, мы не хотим, чтобы вокруг нас сновали всякие личности. Вот так-то.
Онемев от злобы, она развернулась и зашагала вверх по дороге.
Оглянувшись через плечо, она увидела, что он стоит все так же, уперев руки в бока, с мрачным выражением на лице.
- Повесьте табличку! - крикнула она ему.
- Она умерла! - отозвался он. - Иначе бы ноги вашей здесь не было! Она умерла вчера! Наша собака! Но мы заведем другую, слышите! И тогда ей можно будет болеть спокойно!
Пиа добралась до машины, села за руль, хлопнула дверцей и поехала дальше в лес, потому что снова проезжать мимо владений Торе Стенссона ей не хотелось. Но через некоторое время лесная дорога закончилась. Пришлось разворачиваться. Что он, сказать не мог?
Брызгая гравием из-под колес, она проехала мимо дома и склона, на котором стояли звери. Краем глаза ей удалось увидеть широкие рога и тяжелую серую верхнюю губу лося. На повороте она чуть не попала в канаву.
Ему только этого и было нужно.
- Так что же у вас все-таки с машиной?
Что ж, возможно, его жена действительно серьезно больна. А может быть, он избил ее, запер.
* * *
Пиа подъехала к дому, который снимала, и уже через окно увидела чистые, белые листы бумаги, дожидавшиеся статьи о райской птице Сирин и райской птице Алконост в русском фольклоре (ведь надо же чем-нибудь заниматься, даже если ты в отпуске).
Она вошла внутрь, поставила вариться чашку кофе, а сама принялась листать местный телефонный справочник, пока не нашла Торе и Гретель Стенссонов. Она надеялась, что ей ответит женщина, но в ухе у нее засверлил раздраженный голос Торе Стенссона.
- В чем дело? - спросил он, потому что она ничего не смогла из себя выдавить. - Если это госпожа профессорша, то позвольте откланяться! - И с грохотом бросил трубку.
Пиа поставила еще кофе и попробовала успокоиться, но она могла думать только о зверях и о женщине, которая создала зверей; женщине, о которой она ничего не знала и потому думала, что знает все.
Как же связаться с ней? Через соседей? Но вряд ли у них есть соседи. Написать ей письмо? Тоже нет, Торе наверняка просматривает почту.
Приходилось признать, что сделать ничего нельзя. Есть тайны, к которым просто невозможно подступиться.
Ночью ей не спалось. Казалось, сон покинул ее навсегда, она слышала все звуки вокруг дома, крадущиеся шаги, слышала, как упала шишка, как взлетела птица. Она чувствовала себя очень одинокой, и из головы не выходила женщина, изваявшая зверей.
Она встала и подошла к окну: среди листвы висела большая луна карнавальная луна, словно взятая из Руссо. Ее свет ложился на стол, на чистые листы бумаги.
* * *
Скажи мне, кто ты; та ли ты, что поднимается раньше других, чтобы побыть одной ранними утренними часами, когда всему присуще спокойствие; боязливая невинность, которую земля вынашивает ночью в своих снах, в надежде на исцеление?
Таким ли утром ты услышала зов из леса, крик живого существа?
И ты не узнала его, ты не могла сказать, крик ли это птицы или четвероногого зверя.
Ты знала только, что беременна, но не понимала чем.
Как потом Звери пришли к тебе? Пустота ли луга позвала тебя: насели меня зверями?
Или, может быть, ты начала не на лугу, но с совсем маленьких зверей с кошки, которая и сейчас лежит на диване в гостиной, у тебя дома, в твоем неприступном форте. И тогда тебе открылось чудо нарисованного солнечного отражения, блика в зрачке; открылось, что он оживляет: кажется, у истукана есть что-то внутри - словно у него есть душа, отвечающая на твой взгляд. Ты почти испугалась, будто совершила кощунство. Ты долго сидела и только смотрела на сотворенное тобою. Как будто оно отделилось от тебя. Как будто загадочное тихое сердце пряталось теперь в материале. Взгляд из глубины нарисованного глаза, чей он?
* * *
Ты погрузилась в транс, посуда стояла немытая, пыль собиралась в углах.
Но все же он помогал тебе вначале, когда ты еще не овладела всеми этапами работы: арматурное железо, бумага, тряпье, металлическая сетка, какую натягивают вокруг курятника, цемент. Он думал: хорошо, что ты нашла себе хобби, хорошо, что ты нашла, чем заняться теперь, когда ваши дети разъехались. Он считал тебя способной.
Звери требовали твоих рук. Ты вылепила их одного за другим. Зайца, Лису, Оленя, Лося. Они получились такими благодарными. Они улыбались, тая в себе загадку и волнение. Из глубины леса вышли их души и завладели своими изображениями. Но только ты видела это. Только ты чувствовала перед ними благоговение, и только у тебя кружилась голова.
Одни говорили, что у тебя умелые руки, другие смеялись и отмечали неправильности в анатомии животных - в прикреплении мышц, длине ног и строении ноздрей. Они не видели чуда, ничего ошеломляющего.
Но ты сама была поглощена, просто одержима своими зверями.
* * *
Потом, ночью Дикие Звери пришли к тебе в пространных красочных снах. Ты видела, как зубы Леопарда погружаются в красное кровавое мясо, сладкое, как сок граната. Взгляд и детская черная ручка обезьяны доверчиво тянулись к тебе. Змеиное тело коварно извивалось в листве среди пятен тени и света. Ты видела зеленую, как водоросли, шерсть Ленивца, его опухший ото сна нос, кроткие глаза Жирафа в густой бахроме. Ты чувствовала дрожание Антилопы, готовой броситься прочь, и глинисто-серую, густую печаль Слона.
Тебе снилось, как ты населишь Зверями лес за домом; поляну с лисичками, тропинку между валунами, пустоту заброшенного жилища. Ты представляла себе, как удивится гуляющий по лесу человек, встретив среди елей антилопу или варана: рот у человека откроется, да так и останется открытым, как будто он повстречал ангела. Но из-за всего этого ты становилась беспокойной, и твоя кожа покрывалась холодным потом экстаза; сон и будничность дней исчезли для тебя, и вскоре ты уже не находила себе места, сердце непрестанно колотилось, и в глазах рябило от осаждавших тебя диких существ, каждое из которых хотело быть первым. Как тебе было предпочесть одного другому? Кого выбрать и как успокоить нетерпение тех, которым приходилось ждать?
Ты слегла в постель, горя в лихорадке, от которой воздух вокруг тебя делался влажным, словно в тропиках; а тем временем за стенами твоей комнаты надвигалась осень, становясь с каждым днем все более серой.
Он беспокоился за тебя, прислушивался к твоему горячечно-бредовому разговору с Ягуарами и Броненосцами, умолял тебя съесть немножко супа, принять пенициллин, который все равно не помогал, стать собой, вернуться к себе прежней, потому что скоро наступит зима - зима и Рождество, и дети с внуками придут к вам в гости; а он не умеет мариновать селедку, его дело заниматься ремонтом, привозить и колоть дрова, существовать в реальном мире. А не слушать женщину, которая бредит о том, что в грудной клетке у нее джунгли, зверинец, священный ковчег.
* * *
Потом ты поправилась. Зверям ты дала знать, чтобы они ждали, потому что ты будешь делать Человека.
Ты лепила ее внизу, в подвале; из-за сырого холода на тебе, одна поверх другой, было надето несколько кофт - она же была обнаженной и белой.
Ты взяла за образец картину, на ней была женщина: она полулежала, оперевшись на локоть, и улыбалась. Верхнюю половину туловища ты вылепила удивительно легко, но ноги никак не хотели становиться ногами. Ты боролась, ты почти плакала. Она выглядела так, как будто лежала в спальном мешке. Ты отступила на несколько шагов, в голове твоей шумело от усталости, ты молилась в темноту о разрешении загадки.
И тогда тебе открылось, кем она будет: Русалкой. Ты увидела ее перед собой такой, какой потом сделала - с черно-зелеными блестящими волосами, которые, как водоросли, обвивали белую плоть рук; о, эта прохладная крепкая плоть, эта дикая улыбка, бездонные глаза, сильный скользкий хвост с чешуей, отливающей зеленым и золотым!
Так появилась она и лежала там, будто выловленная из морской глубины. Ее еще только подманивали и ловили в сеть, а она уже тогда тосковала и хотела назад.
В доме как будто появился запах моря. Всю зиму пролежала она в подвале, и воздух дрожал от ее тоски. Стало холодно, и она лежала там внизу, как в леднике. Когда ветер рвался в голых ветвях деревьев, казалось, что это надвигается море, что оно идет к ней на помощь. Ты лежала в своей комнате и прислушивалась, исполненная очарования, ужаса и вины. Она была так одинока, совершенно одинока; белая обнаженная плоть, улыбка, все больше напоминающая гримасу; тяжеловесность и неуклюжесть, даже мучительная неловкость есть в том, кто оторван от своей стихии. Ты торжественно обещала ей взять ее к морю, когда придет лето. Если лето снова придет.
* * *
Твой муж сказал: "Почему бы тебе как-нибудь не использовать свой талант?" Он был так ласков, так хотел тебе помочь. Однажды он принес домой фотографию. На ней была беспородная собака, принадлежавшая одному из его клиентов. Теперь она умерла, и хозяин хотел иметь ее статую, памятник.
Твой муж сказал, что ты очень умелая. Ты вылепишь собаку точно такой, какой она была, или лучше. "Потом, - сказал он, - заказов у тебя будет все больше и больше, вся округа наполнится твоими памятниками, каждому захочется иметь такой".
- Ведь животные все время умирают, - пояснил он.
И тебе представились пастбища, на которых пасется множество цементных коров, задворки конюшен с разгуливающими цементными курами; целая страна, в которой все остановилось, как в сказке о Спящей Красавице. Цементная хозяйка у стола, накрытого к завтраку. На траве улыбаются цементные дети вместо тех, которые выросли и разъехались.
Эта мысль заняла тебя, но лишь на мгновение. Тебе не хотелось делать собаку, но ты подумала, что попробовать надо. "Наверняка у меня получится легко и быстро", - подумала ты. Но вышло иначе. Собака получалась безжизненной, чем дальше, тем больше она походила на какого-то урода, на барсука со странно выгнутой спиной и овечьей головой. В конце концов, после многих дней усилий ты сдалась и в знак протеста сделала ее еще хуже какое-то оскалившееся чудовище, ползущее вперед на брюхе. Внутри у тебя было немо и пусто, и ни одна мечта не рождалась там, в таинственной зелени.
- Я не могу, - сказала ты.
- Ты не хочешь, - возразил он. - Как только появляется практическая польза, так ты не хочешь.
И тогда ты заметила какой-то блеск в его взгляде, брошенном исподтишка, нечто испугавшее тебя, похожее на подозрение: с ней что-то не ладно, нужно за ней приглядывать.
Ты знала, что должна доказать: ты все еще здесь, на земле. На Рождество ты вела себя безупречно. Вы вместе навели порядок, встретили детей с семьями. Снег густо укрыл Зверей. Дверь в комнату Русалки была заперта. Ты играла с внуками, ты знала, что тебе нужно делать и говорить, и все так и делала. Но у тебя в глубине, в глубине загадочной зелени что-то выжидало своего часа. Тропинка уводила в темную листву, и тебе хотелось пойти по ней. Тебе требовалось все больше усилий, чтобы сдерживаться, чтобы оставаться на земле.
- Нет! Я могу идти сама! Честное слово! Я просто уснула!
- Вы не просто уснули, от вас пахнет алкоголем. Вам нехорошо.
- Обычно хочется спать. Ну, от алкоголя. Вы бы сами как-нибудь попробовали. От этого становится. Веселее.
- Мне совсем не весело. Вставайте.
- Дорогая, не надо на "вы".
- Ты испугаешь ребенка. Вставай. Я проверю твои карманы, если ты не против. И смотри, без глупостей, я занималась джиу-джитсу.
Одна рука госпожи Великолепной у меня на спине, какой чудный вальс! Вторая - в моем кармане. Но там только ключи, которые она не собирается разглядывать.
Вот и прихожая.
- Нужно, чтобы за тобой кто-то приехал. - Голос госпожи Великолепной переполнен каким-то пренеприятным состраданием. - На тебе одни тапочки.
- Тапочки, ах да, конечно, кто-то написал в мои ботинки. It is not a baby, it is. My cat*.
* Это не ребенок, это. Моя кошка (англ.).
- Где ты живешь?
- В Сэтре, милочка. Живет моя мама. Меня сюда подвезли.
- Я закажу такси. Не сопротивляйся. Я заплачу. Тебе же нехорошо.
Ну вот, сидим. На полу в коридоре... А перед нами стоит детка Енни, и сопли текут у нее из носа. Вылупилась, как кукла. В меховой куртке, от узорчиков в глазах рябит. Привет, Енни, говорит тетенька. Болли-боммм, детская передача по второй программмме!
- А ты знаешь, что твои плюшевые мишки трахаются?
Тут Енни пятится назад и бежит к маме. Ступеньки. Двор. Такси. Садимся, госпожа Медведица дает шоферу деньги. Пока-пока.
Подождите, не надо меня никуда везти. Ты че, не понимаешь, не еду я ни в какую Сэтру! Остановись, я выхожу! Давай деньги, ты проехал только один квартал! За подачу машины, ладно, ладно; бери, жадина. Спасибо. До свиданья.
Вода. Что я делаю у воды? Стою и смотрю на воду. Утки. Чем они там занимаются? У меня есть кошка, которая мяукает точно так же, как вы крякаете. Бедная кошечка, когда ее в последний раз кормили? Я где-то живу, это верно; вон в том доме, в том прикольном, мерзко-сером доме. Мокрые тапочки, да-да. Это не ваше дело. Я иду по дорожке. Все мои ноги идут по дорожке. Холодно, конечно, только кошку жальче. У вас есть кошка? Нет, конечно, у вас ведь эта странная собака с усами и трубкой. Нет, я сама дойду. Кошку зовут Хемингуэй. Однажды она напилась. Налакалась. У кошек тоже есть чувство юмора.
Бедненькая Хемингуэй, вот вернулась твоя хозяйка и сейчас даст тебе хотя бы холодного пюре. Крошечка моя.
Какие смешные у тебя ушки, если вывернуть их наизнанку. Твое здоровье.
6
- Черт, у тебя же температура, - сказала Моника. - И высокая. Вызвать врача?
- Нет.
- Доктора Хансона. Он нормальный. Он даст больничный.
- Я и так на больничном.
- А, ну да. Но он что-нибудь выпишет.
- Нет, спасибо.
- Ну давай я хотя бы схожу в магазин.
- У меня нет денег.
- Я куплю яиц. Тебе надо что-то поесть.
- Желудок ни к черту.
- Яйца всмятку с рисом и сливки. Все моментально пройдет. Ну-ка, гляди сюда!
- Ого, ты тратишься на "Джонни Уокер"? "Блэк лейбл", ну ты даешь!
- Это не "Блэк лейбл", дорогуша, это "Лесная звездочка". Друган Данне. Но на вкус почти как настоящее виски; будешь?
- Ты моя Флоренс Найтингейл. Никакой другой врач мне не нужен.
- Она была не врачом, а всего лишь несчастной медсестрой.
- Твое здоровье!
- Твое здоровье.
- Ты моя самая-самая лучшая подруга. Как хорошо, что у тебя в тот раз ничего не вышло.
- Что?
- Суицидальная тенденция.
- Да, черт возьми! Никогда не переезжай в Карлстад! За Эрнсберг!
- За Эрнсберг!
- Это почту принесли? Сходить?
- Спасибо.
- Слушай, тебе прислали деньги по больничному. Хочешь, я схожу получу их за тебя? Правда, я могу сходить, только если ты дашь мне твое удостоверение. И яиц куплю. Нет, погоди, а почему тут так мало?
- Как-то у них сломался компьютер, и они прислали больше, чем надо. Так что теперь вычитают задним числом.
- Но они не имеют права, позвони и разберись! Ну ладно, все равно схожу.
И Моника уходит, но почти сразу же возвращается, раздраженная, в кулаке у нее бланк.
- А заполнять кто будет? Тут еще нужна подпись свидетеля.
И она вписывает туда свое имя, а Моника втискивает подпись и адрес своей двоюродной сестры. Потом снова убегает и возвращается только спустя некоторое время. Она приносит яйца. Помахивает купюрами.
- Я должна забрать свои пятьсот, сорри. Но останется совсем немного; как же ты заплатишь за квартиру? Придется тебе, наверно, все равно звонить маме. Или в социалку.
- Ничего, что-нибудь придумаю. Спасибо за виски.
- Можешь оставить бутылку себе. По старой дружбе. Мне пора. Береги себя, выглядишь ты не ахти, дорогуша. Чао!
7
Вот! Вот иду я!
Пути мои неисповедимы. Но смотрите-ка, в моей руке ключи в Рай!
Я иду! Вы не знаете, кто я такая, дни слишком тесны для меня, а на бланки мне наплевать, и на все остальное, что понарошку... ДЕНЬГИ! Можно подумать, что все ваше накопительство и расчет и есть действительность ха-ха, говорю я.
Дамы и господа, я открою вам истину. Я всегда хотела невозможного. Мне никогда не было скучно, чуть что, все сразу чешется, я не из тех покорных, что сидят, приклеенные к поверхности, нет, мне нужен настоящий поток, а не эта невозможная выцветшая односторонняя обыденная жизнь. Мне нужен ветер, стук копыт. Дайте мне их, потому что иначе я не выдержу, я не могу ждать, я не такая, как вы, я не вынесу, не переживу медленной рыси, вакуума, удушья будней, я не могу участвовать в этой грязной сделке, в этом потреблении и соглашательстве; потому что я большая, и я свечусь!
В красном с золотом платье, с крестильным сердечком на шее шагаю я. Я настоящая Хрустальная люстра. Я хочу сказать, что мне плевать на ваши возражения. Все (Time Lapse) Как-нибудь (Time Lapse) Образуется! Я беру свои Ключи, подхожу к двери и открываю. Вперед! Прошу вас! Никаких резиновых перчаток. Я плыву в своем золотом облачении. Привет тебе, квартира. Ты должна быть рада, что я пришла, настало время любоваться мной, не стесняйтесь, ведь я ради вас отдала свою плоть и кровь.
Я скажу вам, сэр, я единственная в своем роде. У меня есть интеллект. Иметь его неплохо - примерно, как выставленную на полке корзину с блестящими фарфоровыми фруктами.
Сэр, я знаю почти все, я могу сделать все, что угодно!
Вот только спать хочется. I need sleep, you see*. Ich brauche schlaf!**
* Понимаете, мне необходим сон (англ.).
** Мне необходим сон (нем.).
Послушайте, я нашла вашу избушку в лесу, нашла кашу и постель. О, какая здесь малюсенькая берложка, все пастельных цветов, как много мягких игрушек, их все больше и больше, можно подумать, что они действительно размножаются, невинные созданьица с пустыми глазами, такие доверчивые, что хочется свернуть им шею, нет-нет, простите, вы падаете все на меня, как гладкие зрелые плоды, и совсем незлые. Теперь потянем за веревочку, и зазвучит грустная песенка, грустный мишка косит глазами, сюда ли я собиралась, сюда ли направлялась?
Простите. Я не могу покинуть корабль. Все здесь на самом деле мое.
Отдайте мне то, что принадлежит мне!
Простите еще раз. Я соврала. Я не большая. Я - чудо, потому что я и большая и маленькая одновременно, я видела это в зеркале, пока шла по коридору: мои руки и ноги не длинней, чем бананы, а моя голова огромная и тяжелая, и у меня такой большой рот.
Позаботьтесь обо мне! Я не могу ничего объяснить. Я ваша, берите меня! Мама Медведица, папа Медведь, вот я, теперь я хочу уснуть, хочу зарыться в мягком, пусть мягкое, все это постыдно мягкое упадет на меня, я сдаюсь, возьмите меня, вот, пожалуйста.
ТВОРЕНИЕ
Она ездила бесцельно, просто потому, что нигде не находила себе покоя. Природа была по-летнему великолепна. Она ехала мимо девственных полей, домиков с клочками земли, густых лесных опушек, мелькающих заливов с тихой водой. Когда она увидела море, оно лежало спокойное, похожее на глыбу слюды, ожидающее; оно как будто распростерло свои воды, готовясь встретить летнего бога; и ей уже виделось, как бог шагает по нему - достигающий небес, ленивый Дионис; видение длилось всего секунду и причинило боль, она сама не вполне поняла почему. Может быть, просто потому, что молодость ее прошла.
"Past my prime"*, - прозвучало у нее в голове, полной английских выражений из прочитанных книг.
The woman was clearly past her prime; yes, indeed**.
* Лучшие годы у меня уже позади (англ.).
** Да, лучшие годы у этой женщины и вправду были уже позади (англ.).
Она сняла дом у морского залива, чтобы отключиться, наконец избавиться от телефонных разговоров, обязанностей, лекций, стресса в себе самой и во всем, что ее окружало, бессонницы - избавиться от этого бесконечного хождения по кругу. И вот теперь она ехала, безучастно повторяя про себя: "Как красиво!", а между тем внутри у нее не переставала пульсировать какая-то тревога, как будто приглушенные колебания охранной сигнализации все время отдавались там; ее преследовала тоска, которую никак не удавалось призвать к ответу.
Она что-то искала среди этой зелени - не известную достопримечательность, но какой-нибудь укромный уголок, который бы принял ее к себе: давно не езженную дорогу, заброшенный дом или, может быть, позабытый сад, среди воспоминаний которого нашлось бы место и ее смутной печали.
Вовсе не декоративный крестьянский домик, музей под открытым небом искала она. Не гончарную лавку и не кафе с шелковыми цветами на окнах.
Узкая дорога уводила в глубь набухшего соком орешника. Изгородь сильно покосилась. Трава на обочине пробивалась сквозь гравий, поглощая его, словно медлительный, но прожорливый морской прилив. Очевидно, частное владение, но таблички нигде не было видно.
"Никто ничего мне не запретит", - подумала она угрюмо и свернула на ухабистую дорогу. Зелень должна принять меня, отдать, вернуть мне то, чем я владею по праву.
Сразу за поворотом она увидела лесную лужайку, на которой, между двух кустов, неподвижно возвышалось какое-то существо в серых разводах, украшенное рогами. Кто-то сделал на пригорке лося!
Медленно она подъехала ближе и увидела, что тут были и другие звери; очевидно, они были сделаны из цемента. Внутри у нее защекотало от какого-то детского, невольного предвкушения чуда. Она проехала мимо дома, который наполовину скрывала высокая живая изгородь из елей. Чуть подальше в лесу нашлось место для парковки. Затем она потихоньку вернулась по дороге обратно. Дом не подавал никаких признаков жизни. Должно быть, хозяев не было.
Она достигла небольшой отлогой лужайки, на которой раньше заметила лося, и уже скоро стояла в окружении зверей. Они и вправду оказались из цемента и, по всей видимости, когда-то были раскрашены, но теперь почти вся краска слезла. (The animals were clearly past their prime *.)
* "Лучшие годы у зверей были явно позади (англ.).
Лось был самым большим зверем. С негнущимися ногами, но по-своему величественный, он стоял там и охранял дорогу. Однако самое замечательное в нем было то, что он улыбался. И все звери улыбались: слегка покосившаяся лиса с треснувшей передней лапой и обнажившейся арматурой, настороженный заяц, нерешительный олень, готовящийся переступить через траву, - все улыбались одинаковой застывшей, но кроткой улыбкой. Архаичной улыбкой, подумала она, и это слово "архаичная" наполнило ее каким-то блаженством, и внутри у нее снова защекотало, будто при виде чего-то таинственного.
Но когда она взглянула еще раз, улыбка показалась ей уже другой. "В ней есть что-то тоскующее, запрятанное внутрь", - подумалось ей.
Она подошла к лосю ближе и всмотрелась в его глаз, который чудесно сохранился. Глаз был нарисован тщательно, видны были лучики радужной оболочки, в зрачке белел блик. Но было что-то особенное в этом глазе. У лосей не бывает таких глаз. Вдруг она поняла, что это глаз человека; может быть, создатель зверей смотрел на собственный глаз в зеркало.
"Как Лигабю", - подумала она и представила, как нищий художник топтался в кустах и на шее у него болталось зеркало; как он стоял под серым небом и разглядывал свою глотку, чтобы изобразить рычащих тигров и львов.
- Эй, там, на пригорке! - послышался снизу мужской голос, и она вздрогнула. Мужчина появился совсем незаметно.
- Добрый день! - откликнулась она, старясь придать голосу приветливость. - Я тут никого не нашла, чтобы поговорить.
Он стоял, уперев руки в бока.
- У вас что, мотор заглох в лесу?
Она спустилась вниз по отлогому склону и протянула ему руку - задолго до того, как он мог до нее дотянуться.
Он вытер свою руку о куртку и только потом нерешительно подал ей.
- Я копал картошку, - сообщил он, и его деревенский выговор показался ей наигранным, чем-то вроде насмешки над ней.
- Пиа Мелькерссон, - представилась она.
- Торе Стенссон, - ответил он, и ей показалось, что он лжет и его зовут иначе. - Так что с вашей машиной? - спросил он с напором. - Шина прокололась? Или мотор перегрелся?
- Я просто хотела посмотреть на скульптуры, - сказала она.
- Скульптуры? - Он усмехнулся. - Страшилища, вот это что. Вот когда они были раскрашены, то назывались "Творение", а сейчас они называются "Страшилища", так и никак иначе. Мне уж даже стыдно должно быть.
- Это вы их сделали? - спросила она с благоговением.
- Нет... я бы так не сказал. Я сделал каркасы, а остальное - Гретель. Жена.
"Женщина! - подумала она. - Так вот в чем дело! Вот почему они так улыбаются! Вот почему я приехала сюда!"
- Это же настоящие произведения искусства.
- Они уже доживают свое, - сказал он. - Так что с машиной?
- С машиной все в порядке, - сказала она и, почувствовав в своем голосе нетерпеливость, поспешила добавить: - Извините меня, я хочу сказать, я ведь вторглась к вам. Но никакой таблички не было.
- Ну что ж, теперь вы их посмотрели. - И он кивнул в сторону зверей.
- Так жалко, что у меня нет пленки в фотоаппарате.
Он бросил на нее косой взгляд. Было что-то недоверчивое и в то же время хитрое во взгляде Стенссона. Она даже немного боялась его.
- Если с машиной все в порядке, - сказал он, - то теперь вам можно ехать.
- Я занимаюсь историей искусств, - услышала она собственный голос. - Я профессор. Специализируюсь на народном искусстве.
- Она больна и лежит, - сказал он с враждебностью в голосе.
- Может быть, я вам позвоню, - сказала она. - Мне бы так хотелось сфотографировать...
- Все это болтовня, - отрезал он, и так бесцеремонно, что она почувствовала себя ребенком, которому дали оплеуху. В груди все вспыхнуло от злости, ей захотелось больно пнуть его по ноге. Привратник рая!
- Я бы предпочла позвонить вашей жене и поговорить с ней лично, настойчиво сказала она.
- Зачем это? Мы хотим жить спокойно, мы не хотим, чтобы вокруг нас сновали всякие личности. Вот так-то.
Онемев от злобы, она развернулась и зашагала вверх по дороге.
Оглянувшись через плечо, она увидела, что он стоит все так же, уперев руки в бока, с мрачным выражением на лице.
- Повесьте табличку! - крикнула она ему.
- Она умерла! - отозвался он. - Иначе бы ноги вашей здесь не было! Она умерла вчера! Наша собака! Но мы заведем другую, слышите! И тогда ей можно будет болеть спокойно!
Пиа добралась до машины, села за руль, хлопнула дверцей и поехала дальше в лес, потому что снова проезжать мимо владений Торе Стенссона ей не хотелось. Но через некоторое время лесная дорога закончилась. Пришлось разворачиваться. Что он, сказать не мог?
Брызгая гравием из-под колес, она проехала мимо дома и склона, на котором стояли звери. Краем глаза ей удалось увидеть широкие рога и тяжелую серую верхнюю губу лося. На повороте она чуть не попала в канаву.
Ему только этого и было нужно.
- Так что же у вас все-таки с машиной?
Что ж, возможно, его жена действительно серьезно больна. А может быть, он избил ее, запер.
* * *
Пиа подъехала к дому, который снимала, и уже через окно увидела чистые, белые листы бумаги, дожидавшиеся статьи о райской птице Сирин и райской птице Алконост в русском фольклоре (ведь надо же чем-нибудь заниматься, даже если ты в отпуске).
Она вошла внутрь, поставила вариться чашку кофе, а сама принялась листать местный телефонный справочник, пока не нашла Торе и Гретель Стенссонов. Она надеялась, что ей ответит женщина, но в ухе у нее засверлил раздраженный голос Торе Стенссона.
- В чем дело? - спросил он, потому что она ничего не смогла из себя выдавить. - Если это госпожа профессорша, то позвольте откланяться! - И с грохотом бросил трубку.
Пиа поставила еще кофе и попробовала успокоиться, но она могла думать только о зверях и о женщине, которая создала зверей; женщине, о которой она ничего не знала и потому думала, что знает все.
Как же связаться с ней? Через соседей? Но вряд ли у них есть соседи. Написать ей письмо? Тоже нет, Торе наверняка просматривает почту.
Приходилось признать, что сделать ничего нельзя. Есть тайны, к которым просто невозможно подступиться.
Ночью ей не спалось. Казалось, сон покинул ее навсегда, она слышала все звуки вокруг дома, крадущиеся шаги, слышала, как упала шишка, как взлетела птица. Она чувствовала себя очень одинокой, и из головы не выходила женщина, изваявшая зверей.
Она встала и подошла к окну: среди листвы висела большая луна карнавальная луна, словно взятая из Руссо. Ее свет ложился на стол, на чистые листы бумаги.
* * *
Скажи мне, кто ты; та ли ты, что поднимается раньше других, чтобы побыть одной ранними утренними часами, когда всему присуще спокойствие; боязливая невинность, которую земля вынашивает ночью в своих снах, в надежде на исцеление?
Таким ли утром ты услышала зов из леса, крик живого существа?
И ты не узнала его, ты не могла сказать, крик ли это птицы или четвероногого зверя.
Ты знала только, что беременна, но не понимала чем.
Как потом Звери пришли к тебе? Пустота ли луга позвала тебя: насели меня зверями?
Или, может быть, ты начала не на лугу, но с совсем маленьких зверей с кошки, которая и сейчас лежит на диване в гостиной, у тебя дома, в твоем неприступном форте. И тогда тебе открылось чудо нарисованного солнечного отражения, блика в зрачке; открылось, что он оживляет: кажется, у истукана есть что-то внутри - словно у него есть душа, отвечающая на твой взгляд. Ты почти испугалась, будто совершила кощунство. Ты долго сидела и только смотрела на сотворенное тобою. Как будто оно отделилось от тебя. Как будто загадочное тихое сердце пряталось теперь в материале. Взгляд из глубины нарисованного глаза, чей он?
* * *
Ты погрузилась в транс, посуда стояла немытая, пыль собиралась в углах.
Но все же он помогал тебе вначале, когда ты еще не овладела всеми этапами работы: арматурное железо, бумага, тряпье, металлическая сетка, какую натягивают вокруг курятника, цемент. Он думал: хорошо, что ты нашла себе хобби, хорошо, что ты нашла, чем заняться теперь, когда ваши дети разъехались. Он считал тебя способной.
Звери требовали твоих рук. Ты вылепила их одного за другим. Зайца, Лису, Оленя, Лося. Они получились такими благодарными. Они улыбались, тая в себе загадку и волнение. Из глубины леса вышли их души и завладели своими изображениями. Но только ты видела это. Только ты чувствовала перед ними благоговение, и только у тебя кружилась голова.
Одни говорили, что у тебя умелые руки, другие смеялись и отмечали неправильности в анатомии животных - в прикреплении мышц, длине ног и строении ноздрей. Они не видели чуда, ничего ошеломляющего.
Но ты сама была поглощена, просто одержима своими зверями.
* * *
Потом, ночью Дикие Звери пришли к тебе в пространных красочных снах. Ты видела, как зубы Леопарда погружаются в красное кровавое мясо, сладкое, как сок граната. Взгляд и детская черная ручка обезьяны доверчиво тянулись к тебе. Змеиное тело коварно извивалось в листве среди пятен тени и света. Ты видела зеленую, как водоросли, шерсть Ленивца, его опухший ото сна нос, кроткие глаза Жирафа в густой бахроме. Ты чувствовала дрожание Антилопы, готовой броситься прочь, и глинисто-серую, густую печаль Слона.
Тебе снилось, как ты населишь Зверями лес за домом; поляну с лисичками, тропинку между валунами, пустоту заброшенного жилища. Ты представляла себе, как удивится гуляющий по лесу человек, встретив среди елей антилопу или варана: рот у человека откроется, да так и останется открытым, как будто он повстречал ангела. Но из-за всего этого ты становилась беспокойной, и твоя кожа покрывалась холодным потом экстаза; сон и будничность дней исчезли для тебя, и вскоре ты уже не находила себе места, сердце непрестанно колотилось, и в глазах рябило от осаждавших тебя диких существ, каждое из которых хотело быть первым. Как тебе было предпочесть одного другому? Кого выбрать и как успокоить нетерпение тех, которым приходилось ждать?
Ты слегла в постель, горя в лихорадке, от которой воздух вокруг тебя делался влажным, словно в тропиках; а тем временем за стенами твоей комнаты надвигалась осень, становясь с каждым днем все более серой.
Он беспокоился за тебя, прислушивался к твоему горячечно-бредовому разговору с Ягуарами и Броненосцами, умолял тебя съесть немножко супа, принять пенициллин, который все равно не помогал, стать собой, вернуться к себе прежней, потому что скоро наступит зима - зима и Рождество, и дети с внуками придут к вам в гости; а он не умеет мариновать селедку, его дело заниматься ремонтом, привозить и колоть дрова, существовать в реальном мире. А не слушать женщину, которая бредит о том, что в грудной клетке у нее джунгли, зверинец, священный ковчег.
* * *
Потом ты поправилась. Зверям ты дала знать, чтобы они ждали, потому что ты будешь делать Человека.
Ты лепила ее внизу, в подвале; из-за сырого холода на тебе, одна поверх другой, было надето несколько кофт - она же была обнаженной и белой.
Ты взяла за образец картину, на ней была женщина: она полулежала, оперевшись на локоть, и улыбалась. Верхнюю половину туловища ты вылепила удивительно легко, но ноги никак не хотели становиться ногами. Ты боролась, ты почти плакала. Она выглядела так, как будто лежала в спальном мешке. Ты отступила на несколько шагов, в голове твоей шумело от усталости, ты молилась в темноту о разрешении загадки.
И тогда тебе открылось, кем она будет: Русалкой. Ты увидела ее перед собой такой, какой потом сделала - с черно-зелеными блестящими волосами, которые, как водоросли, обвивали белую плоть рук; о, эта прохладная крепкая плоть, эта дикая улыбка, бездонные глаза, сильный скользкий хвост с чешуей, отливающей зеленым и золотым!
Так появилась она и лежала там, будто выловленная из морской глубины. Ее еще только подманивали и ловили в сеть, а она уже тогда тосковала и хотела назад.
В доме как будто появился запах моря. Всю зиму пролежала она в подвале, и воздух дрожал от ее тоски. Стало холодно, и она лежала там внизу, как в леднике. Когда ветер рвался в голых ветвях деревьев, казалось, что это надвигается море, что оно идет к ней на помощь. Ты лежала в своей комнате и прислушивалась, исполненная очарования, ужаса и вины. Она была так одинока, совершенно одинока; белая обнаженная плоть, улыбка, все больше напоминающая гримасу; тяжеловесность и неуклюжесть, даже мучительная неловкость есть в том, кто оторван от своей стихии. Ты торжественно обещала ей взять ее к морю, когда придет лето. Если лето снова придет.
* * *
Твой муж сказал: "Почему бы тебе как-нибудь не использовать свой талант?" Он был так ласков, так хотел тебе помочь. Однажды он принес домой фотографию. На ней была беспородная собака, принадлежавшая одному из его клиентов. Теперь она умерла, и хозяин хотел иметь ее статую, памятник.
Твой муж сказал, что ты очень умелая. Ты вылепишь собаку точно такой, какой она была, или лучше. "Потом, - сказал он, - заказов у тебя будет все больше и больше, вся округа наполнится твоими памятниками, каждому захочется иметь такой".
- Ведь животные все время умирают, - пояснил он.
И тебе представились пастбища, на которых пасется множество цементных коров, задворки конюшен с разгуливающими цементными курами; целая страна, в которой все остановилось, как в сказке о Спящей Красавице. Цементная хозяйка у стола, накрытого к завтраку. На траве улыбаются цементные дети вместо тех, которые выросли и разъехались.
Эта мысль заняла тебя, но лишь на мгновение. Тебе не хотелось делать собаку, но ты подумала, что попробовать надо. "Наверняка у меня получится легко и быстро", - подумала ты. Но вышло иначе. Собака получалась безжизненной, чем дальше, тем больше она походила на какого-то урода, на барсука со странно выгнутой спиной и овечьей головой. В конце концов, после многих дней усилий ты сдалась и в знак протеста сделала ее еще хуже какое-то оскалившееся чудовище, ползущее вперед на брюхе. Внутри у тебя было немо и пусто, и ни одна мечта не рождалась там, в таинственной зелени.
- Я не могу, - сказала ты.
- Ты не хочешь, - возразил он. - Как только появляется практическая польза, так ты не хочешь.
И тогда ты заметила какой-то блеск в его взгляде, брошенном исподтишка, нечто испугавшее тебя, похожее на подозрение: с ней что-то не ладно, нужно за ней приглядывать.
Ты знала, что должна доказать: ты все еще здесь, на земле. На Рождество ты вела себя безупречно. Вы вместе навели порядок, встретили детей с семьями. Снег густо укрыл Зверей. Дверь в комнату Русалки была заперта. Ты играла с внуками, ты знала, что тебе нужно делать и говорить, и все так и делала. Но у тебя в глубине, в глубине загадочной зелени что-то выжидало своего часа. Тропинка уводила в темную листву, и тебе хотелось пойти по ней. Тебе требовалось все больше усилий, чтобы сдерживаться, чтобы оставаться на земле.