Эдельфельдт Ингер
Удивительный хамелеон (Рассказы)
Ингер ЭДЕЛЬФЕЛЬДТ
УДИВИТЕЛЬНЫЙ ХАМЕЛЕОН
Рассказы
Перевод со шведского
под общей редакцией
М. Людковской
Анонс
Ингер Эдельфельдт, известная шведская писательница и художница, родилась в Стокгольме. Она - автор нескольких романов и сборников рассказов, очень популярных в скандинавских странах. Ингер Эдельфельдт неоднократно удостаивалась различных литературных наград.
Сборник рассказов "Удивительный хамелеон" (1995) получил персональную премию Ивара Лу-Юхансона, литературную премию газеты "Гётерборгс-постен" и премию Карла Венберга.
СОДЕРЖАНИЕ:
Кроличий рай. Перевод А. Зайцевой
Скрип. Перевод М. Людковской
Творение. Перевод А. Зайцевой
Хищный ветер. Перевод А. Поливановой
Красавица и чудовище. Перевод О. Анисимовой
Серебро. Перевод А. Поливановой
Сакре-Кёр. Перевод О. Анисимовой
Выходной Хелены Петрен. Перевод М. Людковской
Прогулка. Перевод Е. Ермалинской
Дом, где жить невозможно. Перевод Е. Ермалинской
Удивительный хамелеон. Перевод Е. Ермалинской
Коротко об авторе.
КРОЛИЧИЙ РАЙ
Ее мать болела долго. Никто не говорил, что она может умереть: ни отец, ни брат.
Но от сознания этого нестерпимо больно сжималось сердце.
Она не заплакала даже тогда, когда узнала о смерти матери. Она просто сидела, представляя себя со стороны: вот тринадцатилетняя девочка, у которой умерла мама. Теперь она из породы чужаков; каждое ее слово будет словом, сказанным сиротой, при каждом ее движении будут думать: так двигается сирота. Она станет постоянным напоминанием о том, что матери умирают. И поэтому она будет чужой.
* * *
Ее забрали на машине мамины друзья. Она побудет с ними несколько дней.
Много позже она поймет, что это было сделано ради отца, который в минуту слабости не мог вынести ее присутствия. Ему хотелось плакать, ходить по пустому дому и плакать. Брата тоже отослали - к его лучшему другу.
Она не хотела встречаться со своей подругой. Она боялась, что случившееся испугает ее; будто сама она была заражена смертью. Может быть, через некоторое время они смогут увидеться.
Но сейчас она одна, и никто ей не нужен.
Она сидела на заднем сиденье, в машине маминых друзей. Все молчали.
За окном был туман; из-за белых завес окрестности казались оцепенелыми и бескрайними, как будто мир реальности отправился в плавание и оставил после себя лишь столько своих фрагментов, чтобы сохранялось воспоминание о нем.
Они ехали мимо возделанных полей, которые терялись в тумане, словно берега несуществующего моря.
Она увидела лошадей, они стояли настороженные, неподвижные; две светлые лошади и одна темная. Словно сделанные из гранита. Древние, как рунические камни, они вырисовывались в молочно-белом тумане.
Так теперь выглядел мир. Он стал таким; без береговых линий, застывший в движении. Она сама перемещалась по нему, не чувствуя своего тела; она вся превратилась в одну-единственную мысль, в дрожь, бегущую по листве, не человеком рожденная, не имеющая ни начала, ни конца.
Ничто не могло ранить ее; она была далеко.
Они не знали этого. Должно быть, они выдумывали какую-нибудь неправду, чтобы ее утешить. И потому молчали.
Они не знали, что ей ничего не нужно.
Когда машина нырнула под сосны и въехала на дачный участок, уже смеркалось.
Они сказали: "Вот мы и приехали, вылезай". И там был дом - такой, в какие заходят живые люди.
Нет, она не смела войти туда. И у нее не было голоса, чтобы сказать им.
Она просто повернулась и сделала несколько шагов к калитке.
Как она смогла уйти одна? Наверное, они знали, что нужно отпустить ее.
Она шла вдоль дороги мимо заколоченных летних домиков. Лишь кое-где в окнах горел свет. Они походили на экраны телевизоров. Внутри двигались люди, варили кофе, сидели за столом.
По-прежнему лежал туман, насыщенный первой синевой сумерек. Было не холодно и тихо, как перед снегопадом.
Она шла вдоль прямых улиц, сама не зная, куда идет.
Вдруг она ясно почувствовала: в одном из домов лежит умерший человек. Он мог быть в любом из оставленных домов. Там пролежал он, ненайденный, всю зиму - разлагающаяся куколка, из которой никогда не вылупится бабочка.
Ее мать лежала в земле. Девочка знала, что происходит там с человеческими телами.
"Это не имеет значения, - попробовала сказать она себе. - Тело - это всего лишь оболочка". Но было поздно. К ней уже снова вернулось все человеческое. Словно волна боли, ее охватила тоска, ненависть, внезапное отвращение.
РУКА ТВОЕЙ МАТЕРИ В ТВОЕЙ РУКЕ, ГЛАЗА ТВОЕЙ МАТЕРИ ПЕРЕД ТВОИМИ ГЛАЗАМИ, ТЫ В СВОЕЙ МАТЕРИ, ТВОЯ МАТЬ В ТЕБЕ. МИР ТЕПЛОЙ КОЖИ, К КОТОРОМУ ТЫ ПРИЖИМАЛАСЬ.
От этого никуда не спрятаться.
Плач поднялся в ней, словно какое-то чужое существо.
Она шла все дальше в туман и в легкие сумерки, едва сознавая, где находится, пока не очутилась у ограды.
Дачный участок здесь заканчивался. Тропинка провела ее по незнакомому саду, и теперь перед ней была преграда - не символическая, но вполне ощутимая. Прочная калитка преграждала ей путь.
По другую сторону ограды виднелись частые, довольно низкорослые сосны. Это место дышало открытостью, и тихое звенящее пение птиц доносилось оттуда, исполненное значения и странно неторопливое.
Она положила руку на массивную ручку, хотя знала, что калитка должна быть заперта.
* * *
Калитка плавно скользнула в сторону. Ей позволили войти.
Ни одна птица не взлетела. Ничто не изменилось с ее приходом.
Стоя под соснами, она слушала пение, его медленные каденции. Какое-то сладостное смакование было в них, как будто ребенок, оставленный один, притрагивается к клавишам пианино и изумленно вслушивается в звучание каждой ноты.
Она поняла, что находится в заповеднике; ее здесь не ждали, но и нежеланной гостьей она не была.
Меж сосен виднелась вересковая пустошь. Низкорослые можжевеловые кусты тянулись кверху в невысокой траве. В них было какое-то движение - как будто они плыли.
Она поняла, что там, внизу, скрытое туманом, должно лежать море; что это море - то самое море, которое сейчас молчало и было тихим, как спящее чудовище, - что это оно обратило их в бегство, каждого на свой лад, одного - в обличье зверя, другого - в виде волны или согнувшегося человека; все устремлены в одном направлении. Береговому лугу не было конца, в тумане он мог быть беспредельным - особый уголок мира из травы, населенной можжевеловыми существами.
Она ступила на траву. В тот же миг словно что-то проникло в нее; в этом уединенном уголке мира что-то говорило с ней, благословляло ее. Дрожь прошла по ней с обещанием: все одно целое, одно ничем не отличается от другого.
Она не понимала, что это было. Но оно держало ее.
"Сейчас оно утащит меня", - подумала она. Но не испугалась.
Потом оно отпустило - в тот миг, когда ее взгляд обратился на другое.
В сумерках и в тумане она увидела белые блуждающие огоньки кроличьих хвостов. Раньше зверьки сидели не шевелясь, но теперь они беззвучными прыжками передвигались среди кустов можжевельника.
Она стояла так же тихо и смотрела на них. Один за другим поднимали они свои белые хвостики-огоньки и делали прыжок - медленно, в такт блаженной неторопливости самого места.
* * *
Если береговой луг и можжевельник вечно были здесь, то кролики тоже были здесь вечно.
И вдруг она поняла: именно сюда попадают наши души; они вселяются в кроликов.
Казалось, тончайшая мембрана мешала ей покинуть свое неподвижное, вросшее в землю тело и перенестись в одного из них; в маленького крольчонка, который прижимался к своей матери, заглядывал в ее черный глаз, отражался в нем, читал там знак расставания и шел за ней в легкий туман, в Кроличий Рай.
Она стояла и смотрела на вересковую пустошь. Незаметно стало темнее. В сумерках туманный воздух мерцал, словно от мелкой сажи.
С узенькой опушки соснового леса донесся крик одинокой птицы: ты человек. Скоро станет совсем темно.
Пора возвращаться.
СКРИП
1
Ну все! - сказала она себе. Вот уже, наверно, десять минут, как я стою тут перед дверью в одежде, готовая выйти. Нужно только нажать на ручку двери и шагнуть на лестницу. Люди выходят иногда из своих квартир, это нормально. Отправляются по своим делам. В этом нет ничего странного. Иногда они даже просто выходят подышать воздухом.
А отражение в зеркале? Опять ты за свое! Ну, в последний раз. Я только проверю. Посмотрю на себя со стороны: внимательней! Это лицо, оно не опухло? Во всяком случае, накрасилась она хорошо, видно, что постаралась. Но лицо опухло. Нет, слово не то. ОПУХЛО! ОПУХЛО!
Просто нужно соответствовать, вот в чем дело. Темный пиджак - неплохо. Белая кофта - тоже. Пуховик - так себе, но ведь замшевое пальто продано. Длинная красная юбка - женственно. Туфли-лодочки - холодновато, но мы, деловые женщины, обычно ездим на такси. Это в пуховике-то деловые женщины? Конечно, ведь норковая шуба в ремонте - на ней меняют подкладку. За норкой все-таки надо следить.
Ссадина над бровью? Действительно, большая неприятность, такой, знаете ли, современный стальной конторский шкаф. Я как раз собиралась ответить на важный телефонный звонок. Понимаете, на высокооплачиваемой работе всегда такой стресс, такое недосыпание - потому-то у меня и мешки под глазами. Но для нас, деловых женщин, работа куда важнее внешнего вида.
Мне только нужно ненадолго выйти! Вот сумка, вот кошелек, вот удостоверение личности. Вот моя рука. А вот дверная ручка.
Нет, сейчас я никак не могу открыть дверь - ведь кто-то выходит из квартиры напротив! Надо стоять тихо-тихо и смотреть в глазок. Ага, госпожа Великолепная. Как смеялся Патрик, когда я придумала им это имя: семейство Великолепных! С таким же успехом они могли бы жить в кукольном домике. Хотя места они занимают все больше и больше: зачем, скажите на милость, держать все это барахло на лестнице - детские резиновые сапоги, зонтики и черт знает что еще.
Так-так, эта дамочка тоже собралась выходить, надела свой убийственный хлопчатобумажный плащ. Нет-нет, отнюдь не дешевый, что вы, только уж слишком безукоризненный. Но что она там еще затеяла?
Ах, вот оно что, женщина на площадке наклонилась и опустила ключи в грязный детский сапог, который так и останется спокойненько стоять на лестнице. Вероятно, маленькая фрекен Великолепная забыла или потеряла свои ключи, а ей же нужно как-то попасть домой после школы. И глупая женщина уходит, сама наивность.
Честный человек конечно же притворится, что ничего не видел.
А человек нечестный... нет, не нечестный... ну, скажем, нуждающийся... нуждающийся так сильно, что обливается холодным потом при одной мысли, что... человек вечно нуждающийся, человек, чьи друзья вечно нуждаются... нет, так не пойдет. Не хочу, чтобы меня в чем-либо подозревали. Звонили в дверь и устраивали обыск. Обыск во всем доме - чья рука воняет грязным детским сапогом? Это наверняка она - эта опухшая, достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, что это за экземпляр. Нет, нет! Я никогда раньше ничего подобного не делала, мне только очень нужны были деньги, поймите же, мне даже кошку кормить было нечем!
Ну конечно, эта бестия сразу проснулась, проклятая телепатка! Опять будет орать, пока не сведет меня с ума. Но молоко она получит, только когда я вернусь.
Заткнись, кошачья морда, мне надо сосредоточиться!
Да, да, да! Выход есть! Металлоремонтная мастерская в соседнем квартале! Они наверняка смогут сделать ключи за каких-нибудь пару минут! Точно!
Нет, у меня не хватит смелости.
Давай же, деточка, будь покруче. Мастер сделает ключи, и ты положишь оригинал на место. А потом сможешь входить к ним, когда захочешь. Возьмешь только такие вещи, про которые они решат, что сами потеряли. Всякую мелочь. Какую-нибудь золотую цепочку. Да что угодно.
Нельзя упускать такую возможность, ни в коем случае.
О Боже! У меня такое чувство, что я теряю сознание!
Дышать! Ты не дышишь с той минуты, как посмотрела в замочную скважину. Дыши! Вот, молодец!
Так, теперь открываем дверь. Вот лестница, вот сапог. Натягиваем перчатку, чтоб не осталось никаких отпечатков.
Маленькое вонючее отверстие в сапоге, ключи там. А теперь уже у меня в руке. Целая квартира. В ней все. Доступ открыт. Молодец!
На лестнице не умолкает эхо кошачьих криков, как сигнализация или голос совести. Но теперь ключи у нее в руках. Она спустилась по лестнице. Вышла на улицу.
Посмотрите, посмотрите на нее, думают люди. Да у нее буквально на лбу написано: виновна.
Ну иди! Иди же! Неизвестно, сколько у тебя времени! Боже упаси, если девчонка вернется прямо сейчас! Беги!
Мелкие, отдающиеся болью шаги, набойка на одном каблуке отлетела, гвоздь стучит об асфальт, тук, тук, тук, проклятье, звук долбит по мозгам, боль не проходит, несмотря на парацетамол. На меня смотрят?
Только бы у него было открыто. Только бы не потерять голос. Только бы он ничего не заподозрил!
Что ж, открыто, и к тому же - ни души! Удача не покинула ее. И мастер улыбнулся очень любезно.
Чтобы голос звучал, как надо, пришлось откашляться.
- Будьте добры, мне нужен дубликат этих ключей, и как можно быстрее, я сегодня уезжаю и должна передать их подруге; можете сделать это прямо сейчас?
Слава Богу, он сразу понял, что я тороплюсь.
- Выпейте пока чашечку кофе, - говорит мастер самым обычным голосом и указывает на термос и пластмассовые стаканчики.
Не хочу я никакого кофе, но лучше, наверно, выпить, спасибо, я присяду. Деньги? Лучше проверить; да, ровно столько, сколько я должна Монике. Что ж, раз уж я возвращаю их так скоро, то хватит ей пока и четырехсот. Или трехсот, если мне вдруг самой понадобится чуть больше. Ну да, я должна ей пятьсот, и эти пятьсот мне удалось наскрести, но ведь это еще не значит, что я совсем ничего не могу оставить себе? Моника поймет. Милая Моника. К тому же я ей так много помогала, уж не говоря о Хемингуэй.
Ну что еще такое! Это надо же, чтобы именно сейчас вошел сюда этот мужик, да еще такой нетерпеливый! Стоит и барабанит по прилавку, в своем дорогом пальто, привык, наверно, чтобы ему подчинялись. Сейчас скажет еще что-нибудь мастеру, а тот отложит мои ключи в сторону и займется его заказом. Но нет, "выпейте пока чашечку кофе" - так ему и надо, наглецу; только вот не стоит заводить со мной разговоры. По нему видно, что он не пьет кофе из пластмассовых стаканчиков. На лице гримаса; о нет, обращается ко мне, только не это!
Я улыбаюсь, да-да, улыбаюсь этому господину и снова пожимаю плечами. Наконец-то! Наконец-то мои ключи готовы, будьте любезны, сто двадцать крон, мастер желает мне удачного отпуска, но я уже почти на улице. Ключи! Они еще теплые, новорожденные ключи, я семеню домой, несусь мелкими шажками, как по тонкому льду, вхожу в подъезд, сразу слышу крики Хемингуэй наверху, сердце бьется так сильно, что кажется, оно вот-вот разорвется, клюв дятла в груди, каблуки стучат по ступенькам; поднимусь, а там девчонка, и что тогда делать?
Нет. Никого. На площадке пусто. Опускаю ключи в сапог. В глазах темно... Дышать! Все хорошо. Теперь домой, скинуть туфли, вот диван, подвинься, кошачья морда, я теряю сознание, Господи, Господи, неужели я это сделала, дыши, черт возьми, дыши! Глубокий вдох! Сердце успокаивается, внутри все цело: ничего не разорвалось, все пружины, как в часовом механизме, целы, но теперь зато проклятый желудок, это все кофе, ни к черту этот желудок не годится, пищи не хочет, ничего в себе не терпит, все, как всегда, выходит назад.
По крайней мере, посидеть в туалете полезно для нервной системы. Успокаивает. Кошка все орет. Наверняка в холодильнике у Великолепных есть еда. Но нет, не сегодня, это очень заманчиво, но небезопасно, придется подождать.
Сейчас, раз уж я собралась, накрасилась и оделась, надо бы, конечно, сходить к Монике.
Вообще-то отдать ей деньги можно и потом. Кстати, может, ее и дома нет. Сложно сказать. Теперь уже и не позвонишь. К тому же у нее у самой отключили телефон. Наверно, можно подождать, пока она не придет и не потребует деньги сама. Но все-таки надо сходить в магазин, купить что-то на ужин. И до шести. Хорошие продуктовые магазины закрываются в шесть.
Пересчитаю-ка, сколько у меня денег. Черт, куда я дела кошелек; в сумке его нет. Нет нигде! Не может быть! Я выскочила из мастерской, а кошелек забыла, кошелек, набитый моими последними деньгами! А на нем еще мои отпечатки пальцев, какая превосходная улика. Но он показался мне таким честным, старый честный ремесленник, он наверняка спрятал его у себя до моего возвращения; так, быстро надеть туфли, нет, сначала еще раз в туалет, не плакать, а то потечет тушь, деловые женщины не плачут, кончилась туалетная бумага, придется вытереться рекламой "Ики"*, теперь туфли, и бегом в мастерскую, черт, все равно плачу.
* "Ика" - сеть продовольственных магазинов.
- Кажется, я забыла у вас свой кошелек.
Ну же, скажи, что это так!
- Я его не находил, - спокойно и вежливо произнес он и как бы вопросительно посмотрел на нее, - может, вы оставили его где-то еще?
Реву в три ручья, ну конечно, надо произвести незабываемое впечатление на случай, если потом приедет полиция и будет расспрашивать про меня.
Ну и что же предлагает этот наивный придурок? Может, заявить в полицию?
И что остается делать в этом мире, скажите мне пожалуйста, смеяться или плакать?
Нет-нет, не надо никакой полиции. В нем было не так уж много денег. Мы, деловые женщины, иногда рассеянны, но что такое триста восемьдесят крон? Этого и хватит разве что на сыры к ужину. Au revoir!
Иду домой по мокрой улице, как мокрая собака. Но внутри у мокрой собаки - раскаленная ненависть. Ненависть! Так бы и разбила что-нибудь, вмазала бы вам, самовлюбленным идиотам. Наверняка это тот тип в пальто, и МОЙ кошелек у него в кармане, богачи крадут у бедных последние деньги, вот каков этот мир! И в этом мире полагается быть крутым! В этом мире нельзя появляться с опухшим лицом! В этом мире надо мерзнуть в проклятых лодочках и ходить с тонким-тонким лицом, приклеенным поверх прячущейся внутри смерти. Ненависть скрежещет челюстями, сжимаешь зубы - и больно. Слушайте, вы, у вас есть все! У меня же ничего нет, но я должна выглядеть как ни в чем не бывало! В один прекрасный день, когда ваше лицемерие окончательно выведет меня из себя, я устрою вам такой взрыв!
И вот она снова поднимается по лестнице, босиком, держа туфли в руках. Кошка орет, как сирена. Вошла в квартиру. Долбанула ногой по стене. Боль заглушает ненависть.
Бросилась на диван. Но на столе сияет ключ: успокойся, у тебя же есть я!
Это правда. Чтобы успокоиться, достаточно подумать, что ради ключей стоило пройти через все это. Не растеряться. Заставить себя не растеряться. Выживать - уж это она умела, и даже умела убеждать себя, что довольна.
Только бы кошка заткнулась!
С того вечера, как Патрик попытался, как всегда, вежливо и нежно, заставить Хемингуэй замолчать, та стала совсем невыносимой. Патрик и кошка были в комнате, а она сама - на кухне. Из комнаты до нее доносилось обычное мяуканье - и ничего удивительного, ведь это же сиамская кошка, а сиамские кошки всегда так мяукают! Но вдруг стало совсем тихо. Кошка, совершив приятный полет, оказалась на улице, тремя этажами ниже. "Можешь спуститься за ней, если тебе охота". Бедолага сидела внизу, совершенно оглушенная и тихая, и вместо дыхания слышался только тихий скрип. Так, по крайней мере, ей показалось. А может, это было и не так. Сначала она собиралась потребовать с него денег на ветеринара, но сразу же поняла, что это бесполезно. Бесполезно даже ругаться, просто бессмысленно. Она отлично знала, что имеет смысл, а что нет. И не потому, что она затюканная, а потому, что у нее есть здравый смысл. Все равно он скоро уйдет. Так что она поднялась с кошечкой и посадила ее на диван, а Патрик сказал: "Вот видишь, она замолчала". А Хемингуэй посмотрела на Патрика из самой глубины своего страдания и, тихо скрипнув, раскрыла пасть. И мяукнула. Постепенно она пришла в себя и сделалась еще невыносимее, чем раньше, стала забираться на полку для шляп, спрыгивать на голову и царапаться. А по ночам носиться по квартире и орать.
Бедная киска, хорошо бы ты заснула и забылась! Как красиво, когда кошки спят, как хорошо! Все вокруг становится таким уютным и спокойным. Надо бы придумать снотворное для невротических кошек.
Постойте - а что, неплохая идея - у нее же есть "Рогипнол", который она взяла из баночки Моникиной мамы. Самый сильнодействующий. Если отломить только маленькую крошку и растворить в воде с каплей молока... киске от этого будет только лучше, ведь покормить ее сейчас все равно нечем...
Сказано - сделано, она раскрошила маленький кусочек таблетки и развела порошок в горячей воде с молоком. Кошка со скоростью пушечного ядра подлетела к миске и вылакала все молоко. Попросила еще.
Спокойно, киска, иди сюда, хозяйка погладит тебя, давай-ка ляжем на диван, дыши ровно, киска... может, хозяйке бы тоже не помешало принять таблеточку... нет, тогда я проснусь, как ненормальная, посреди ночи, а ночью денег не раздобудешь, до шести мне надо найти хотя бы сотню, придется опять заложить крестильное сердечко, хотя расставаться с ним плохая примета. В каком же странном мире мы живем, если приходится закладывать даже крестильное сердечко?
И что этот придурок в пальто купил на мои деньги - бутылку хорошего шампанского? На мои деньги, которых хватило бы на что угодно, попади они в руки разумному человеку.
Нет-нет, подождите-ка, ведь он украл не мои деньги, он украл деньги Моники, деньги, которые я собиралась ей вернуть. Наверняка он вытащил их у меня из кармана, пока мы стояли там, в мастерской! Конечно, все так и было! Я не виновата, Моника. Жаль, что я не могу позвонить ей и все объяснить, потому что сейчас я сама чуть не плачу.
Как тихо... да вы только посмотрите, эта бестия уснула! Во всяком случае, почти. Она становится все расслабленней и расслабленней, Господи, как глупо торчат эти маленькие белые зубки. Глупая кошечка, какая же ты доверчивая.
Милая кошечка! Какой декоративной ты стала и мягенькой! Тебя можно сильно-сильно вытянуть, или скрутить, или расплющить! Длинная кошка, короткая кошка! Балетная кошка, натюрмортная кошка! Раскладывающаяся кошка! Ты как нарисованная. Таких, как ты, можно продавать - для уюта в доме. Интересно, сколько времени ты пробудешь такой послушной.
Можно было, конечно, усыпить тебя и попозже, ведь сейчас я все равно ухожу. Сперва в ломбард, киска, потом в магазин. Молоко, спагетти, туалетная бумага, кошачий корм. Больше ничего. Надеюсь, ты видишь сладкие сны о каком-нибудь красивом коте с широкой грудью и шрамами на ушах, который крепко прикусывает тебя за загривок и так нажаривает... "Послушай, крошка, для тебя это лучшее лекарство... О, у тебя такой недовольный вид, тебя уже, наверно, целый год никто не трахал!"... или же лучше тебе не видеть снов... если тебя вообще еще можно вылечить, милая киска; если в тебе не сломалось что-то, типа навсегда. И скрипит там внутри, скрип, скрип.
Пока, киска, пойду заложу крестильное сердечко.
2
И она проснулась, для нового дня. Так ведь чаще всего и бывает приходится просыпаться, ничего не поделаешь. Да и не все так ужасно, ведь сегодня начинается разведка. Она даже поставила будильник, потому что боялась пропустить, как кто-нибудь выйдет из квартиры напротив. Сполоснула лицо холодной водой, сняла одежду, в которой спала, надела другую. Потом взяла плед, подушки, остатки вина и стакан и села у самой двери. Напряжение щекотало ее изнутри, как в детстве, когда они играли в детективов и вся компания выслеживала убийцу в коридорах семейного пансиона. "Он! - шептали они. - Он убийца! Убийцу можно легко узнать по походке и выражению лица! Перед вами преступник, дорогой Ватсон, это видно по мочкам ушей!"
Дверь напротив открылась, она встала и посмотрела в глазок: госпожа Великолепная перед тем, как идти на работу, повела младшую фрекен Великолепную в детский сад. На дочери самый что ни на есть основательно продуманный лилово-желто-зеленый с узорами наряд; все должны видеть, как мы заботимся о нашем ребенке! Наверняка она одета лучше всех в садике, и одновременно практично!
- Мама, я хочу взять с собой медвежонка!
И эта размазня, конечно, возвращается за медвежонком. Ну наконец-то, уходят. Потом, надо думать, в школу отправится вторая дочь; это может произойти когда угодно между восемью и девятью. Или же не произойти вообще, в случае, если она заболела или если у нее нет занятий.
Самая большая проблема - это господин Великолепный. Судя по одежде, он работает машинистом в метро и часто выходит из дома только после обеда, и всегда в разное время.
Она изучила их всех раньше, через глазок. Она всегда старалась не сталкиваться с ними на лестнице. Вообще предпочитала бы не встречаться ни с кем из соседей, а если все-таки встречалась, то опускала лицо. Она делала это только из предосторожности, но не знала зачем. Чем меньше на нее будут обращать внимания, тем лучше. Только бы из ее окон не выкидывали кошек. Но тот случай, к счастью, остался незамеченным. Куда хуже было, когда Патрик орал и устраивал сцены на лестнице. Правда, это было очень давно - до того, как он поселился у своей Ильвы. Теперь же он заглядывал сюда только изредка, типа по старой дружбе.
Хотелось спать, и она поставила воду для кофе, хотя и знала, что это вредно для желудка. Что поделаешь, ведь если она заснет, то что-нибудь пропустит. Все время она напряженно прислушивалась, и не напрасно: дверь напротив отворилась. Она бросилась к глазку и увидела старшую фрекен Великолепную - та оделась по последней моде, хотя ей наверняка было не больше десяти. Яркие штаны, из-под куртки торчит длинный свитер, и школьная сумка, похожая на портфель для документов. Не говоря уже об этом типичном для всех них бодром выражении лица. И как бы пустые глаза, своего рода наивность. Но никто из них не знает, что у нее есть! Сердце опять сильно забилось, заболела грудь, и ей пришлось напомнить себе про дыхание; было трудно вдохнуть.
УДИВИТЕЛЬНЫЙ ХАМЕЛЕОН
Рассказы
Перевод со шведского
под общей редакцией
М. Людковской
Анонс
Ингер Эдельфельдт, известная шведская писательница и художница, родилась в Стокгольме. Она - автор нескольких романов и сборников рассказов, очень популярных в скандинавских странах. Ингер Эдельфельдт неоднократно удостаивалась различных литературных наград.
Сборник рассказов "Удивительный хамелеон" (1995) получил персональную премию Ивара Лу-Юхансона, литературную премию газеты "Гётерборгс-постен" и премию Карла Венберга.
СОДЕРЖАНИЕ:
Кроличий рай. Перевод А. Зайцевой
Скрип. Перевод М. Людковской
Творение. Перевод А. Зайцевой
Хищный ветер. Перевод А. Поливановой
Красавица и чудовище. Перевод О. Анисимовой
Серебро. Перевод А. Поливановой
Сакре-Кёр. Перевод О. Анисимовой
Выходной Хелены Петрен. Перевод М. Людковской
Прогулка. Перевод Е. Ермалинской
Дом, где жить невозможно. Перевод Е. Ермалинской
Удивительный хамелеон. Перевод Е. Ермалинской
Коротко об авторе.
КРОЛИЧИЙ РАЙ
Ее мать болела долго. Никто не говорил, что она может умереть: ни отец, ни брат.
Но от сознания этого нестерпимо больно сжималось сердце.
Она не заплакала даже тогда, когда узнала о смерти матери. Она просто сидела, представляя себя со стороны: вот тринадцатилетняя девочка, у которой умерла мама. Теперь она из породы чужаков; каждое ее слово будет словом, сказанным сиротой, при каждом ее движении будут думать: так двигается сирота. Она станет постоянным напоминанием о том, что матери умирают. И поэтому она будет чужой.
* * *
Ее забрали на машине мамины друзья. Она побудет с ними несколько дней.
Много позже она поймет, что это было сделано ради отца, который в минуту слабости не мог вынести ее присутствия. Ему хотелось плакать, ходить по пустому дому и плакать. Брата тоже отослали - к его лучшему другу.
Она не хотела встречаться со своей подругой. Она боялась, что случившееся испугает ее; будто сама она была заражена смертью. Может быть, через некоторое время они смогут увидеться.
Но сейчас она одна, и никто ей не нужен.
Она сидела на заднем сиденье, в машине маминых друзей. Все молчали.
За окном был туман; из-за белых завес окрестности казались оцепенелыми и бескрайними, как будто мир реальности отправился в плавание и оставил после себя лишь столько своих фрагментов, чтобы сохранялось воспоминание о нем.
Они ехали мимо возделанных полей, которые терялись в тумане, словно берега несуществующего моря.
Она увидела лошадей, они стояли настороженные, неподвижные; две светлые лошади и одна темная. Словно сделанные из гранита. Древние, как рунические камни, они вырисовывались в молочно-белом тумане.
Так теперь выглядел мир. Он стал таким; без береговых линий, застывший в движении. Она сама перемещалась по нему, не чувствуя своего тела; она вся превратилась в одну-единственную мысль, в дрожь, бегущую по листве, не человеком рожденная, не имеющая ни начала, ни конца.
Ничто не могло ранить ее; она была далеко.
Они не знали этого. Должно быть, они выдумывали какую-нибудь неправду, чтобы ее утешить. И потому молчали.
Они не знали, что ей ничего не нужно.
Когда машина нырнула под сосны и въехала на дачный участок, уже смеркалось.
Они сказали: "Вот мы и приехали, вылезай". И там был дом - такой, в какие заходят живые люди.
Нет, она не смела войти туда. И у нее не было голоса, чтобы сказать им.
Она просто повернулась и сделала несколько шагов к калитке.
Как она смогла уйти одна? Наверное, они знали, что нужно отпустить ее.
Она шла вдоль дороги мимо заколоченных летних домиков. Лишь кое-где в окнах горел свет. Они походили на экраны телевизоров. Внутри двигались люди, варили кофе, сидели за столом.
По-прежнему лежал туман, насыщенный первой синевой сумерек. Было не холодно и тихо, как перед снегопадом.
Она шла вдоль прямых улиц, сама не зная, куда идет.
Вдруг она ясно почувствовала: в одном из домов лежит умерший человек. Он мог быть в любом из оставленных домов. Там пролежал он, ненайденный, всю зиму - разлагающаяся куколка, из которой никогда не вылупится бабочка.
Ее мать лежала в земле. Девочка знала, что происходит там с человеческими телами.
"Это не имеет значения, - попробовала сказать она себе. - Тело - это всего лишь оболочка". Но было поздно. К ней уже снова вернулось все человеческое. Словно волна боли, ее охватила тоска, ненависть, внезапное отвращение.
РУКА ТВОЕЙ МАТЕРИ В ТВОЕЙ РУКЕ, ГЛАЗА ТВОЕЙ МАТЕРИ ПЕРЕД ТВОИМИ ГЛАЗАМИ, ТЫ В СВОЕЙ МАТЕРИ, ТВОЯ МАТЬ В ТЕБЕ. МИР ТЕПЛОЙ КОЖИ, К КОТОРОМУ ТЫ ПРИЖИМАЛАСЬ.
От этого никуда не спрятаться.
Плач поднялся в ней, словно какое-то чужое существо.
Она шла все дальше в туман и в легкие сумерки, едва сознавая, где находится, пока не очутилась у ограды.
Дачный участок здесь заканчивался. Тропинка провела ее по незнакомому саду, и теперь перед ней была преграда - не символическая, но вполне ощутимая. Прочная калитка преграждала ей путь.
По другую сторону ограды виднелись частые, довольно низкорослые сосны. Это место дышало открытостью, и тихое звенящее пение птиц доносилось оттуда, исполненное значения и странно неторопливое.
Она положила руку на массивную ручку, хотя знала, что калитка должна быть заперта.
* * *
Калитка плавно скользнула в сторону. Ей позволили войти.
Ни одна птица не взлетела. Ничто не изменилось с ее приходом.
Стоя под соснами, она слушала пение, его медленные каденции. Какое-то сладостное смакование было в них, как будто ребенок, оставленный один, притрагивается к клавишам пианино и изумленно вслушивается в звучание каждой ноты.
Она поняла, что находится в заповеднике; ее здесь не ждали, но и нежеланной гостьей она не была.
Меж сосен виднелась вересковая пустошь. Низкорослые можжевеловые кусты тянулись кверху в невысокой траве. В них было какое-то движение - как будто они плыли.
Она поняла, что там, внизу, скрытое туманом, должно лежать море; что это море - то самое море, которое сейчас молчало и было тихим, как спящее чудовище, - что это оно обратило их в бегство, каждого на свой лад, одного - в обличье зверя, другого - в виде волны или согнувшегося человека; все устремлены в одном направлении. Береговому лугу не было конца, в тумане он мог быть беспредельным - особый уголок мира из травы, населенной можжевеловыми существами.
Она ступила на траву. В тот же миг словно что-то проникло в нее; в этом уединенном уголке мира что-то говорило с ней, благословляло ее. Дрожь прошла по ней с обещанием: все одно целое, одно ничем не отличается от другого.
Она не понимала, что это было. Но оно держало ее.
"Сейчас оно утащит меня", - подумала она. Но не испугалась.
Потом оно отпустило - в тот миг, когда ее взгляд обратился на другое.
В сумерках и в тумане она увидела белые блуждающие огоньки кроличьих хвостов. Раньше зверьки сидели не шевелясь, но теперь они беззвучными прыжками передвигались среди кустов можжевельника.
Она стояла так же тихо и смотрела на них. Один за другим поднимали они свои белые хвостики-огоньки и делали прыжок - медленно, в такт блаженной неторопливости самого места.
* * *
Если береговой луг и можжевельник вечно были здесь, то кролики тоже были здесь вечно.
И вдруг она поняла: именно сюда попадают наши души; они вселяются в кроликов.
Казалось, тончайшая мембрана мешала ей покинуть свое неподвижное, вросшее в землю тело и перенестись в одного из них; в маленького крольчонка, который прижимался к своей матери, заглядывал в ее черный глаз, отражался в нем, читал там знак расставания и шел за ней в легкий туман, в Кроличий Рай.
Она стояла и смотрела на вересковую пустошь. Незаметно стало темнее. В сумерках туманный воздух мерцал, словно от мелкой сажи.
С узенькой опушки соснового леса донесся крик одинокой птицы: ты человек. Скоро станет совсем темно.
Пора возвращаться.
СКРИП
1
Ну все! - сказала она себе. Вот уже, наверно, десять минут, как я стою тут перед дверью в одежде, готовая выйти. Нужно только нажать на ручку двери и шагнуть на лестницу. Люди выходят иногда из своих квартир, это нормально. Отправляются по своим делам. В этом нет ничего странного. Иногда они даже просто выходят подышать воздухом.
А отражение в зеркале? Опять ты за свое! Ну, в последний раз. Я только проверю. Посмотрю на себя со стороны: внимательней! Это лицо, оно не опухло? Во всяком случае, накрасилась она хорошо, видно, что постаралась. Но лицо опухло. Нет, слово не то. ОПУХЛО! ОПУХЛО!
Просто нужно соответствовать, вот в чем дело. Темный пиджак - неплохо. Белая кофта - тоже. Пуховик - так себе, но ведь замшевое пальто продано. Длинная красная юбка - женственно. Туфли-лодочки - холодновато, но мы, деловые женщины, обычно ездим на такси. Это в пуховике-то деловые женщины? Конечно, ведь норковая шуба в ремонте - на ней меняют подкладку. За норкой все-таки надо следить.
Ссадина над бровью? Действительно, большая неприятность, такой, знаете ли, современный стальной конторский шкаф. Я как раз собиралась ответить на важный телефонный звонок. Понимаете, на высокооплачиваемой работе всегда такой стресс, такое недосыпание - потому-то у меня и мешки под глазами. Но для нас, деловых женщин, работа куда важнее внешнего вида.
Мне только нужно ненадолго выйти! Вот сумка, вот кошелек, вот удостоверение личности. Вот моя рука. А вот дверная ручка.
Нет, сейчас я никак не могу открыть дверь - ведь кто-то выходит из квартиры напротив! Надо стоять тихо-тихо и смотреть в глазок. Ага, госпожа Великолепная. Как смеялся Патрик, когда я придумала им это имя: семейство Великолепных! С таким же успехом они могли бы жить в кукольном домике. Хотя места они занимают все больше и больше: зачем, скажите на милость, держать все это барахло на лестнице - детские резиновые сапоги, зонтики и черт знает что еще.
Так-так, эта дамочка тоже собралась выходить, надела свой убийственный хлопчатобумажный плащ. Нет-нет, отнюдь не дешевый, что вы, только уж слишком безукоризненный. Но что она там еще затеяла?
Ах, вот оно что, женщина на площадке наклонилась и опустила ключи в грязный детский сапог, который так и останется спокойненько стоять на лестнице. Вероятно, маленькая фрекен Великолепная забыла или потеряла свои ключи, а ей же нужно как-то попасть домой после школы. И глупая женщина уходит, сама наивность.
Честный человек конечно же притворится, что ничего не видел.
А человек нечестный... нет, не нечестный... ну, скажем, нуждающийся... нуждающийся так сильно, что обливается холодным потом при одной мысли, что... человек вечно нуждающийся, человек, чьи друзья вечно нуждаются... нет, так не пойдет. Не хочу, чтобы меня в чем-либо подозревали. Звонили в дверь и устраивали обыск. Обыск во всем доме - чья рука воняет грязным детским сапогом? Это наверняка она - эта опухшая, достаточно посмотреть на нее, чтобы понять, что это за экземпляр. Нет, нет! Я никогда раньше ничего подобного не делала, мне только очень нужны были деньги, поймите же, мне даже кошку кормить было нечем!
Ну конечно, эта бестия сразу проснулась, проклятая телепатка! Опять будет орать, пока не сведет меня с ума. Но молоко она получит, только когда я вернусь.
Заткнись, кошачья морда, мне надо сосредоточиться!
Да, да, да! Выход есть! Металлоремонтная мастерская в соседнем квартале! Они наверняка смогут сделать ключи за каких-нибудь пару минут! Точно!
Нет, у меня не хватит смелости.
Давай же, деточка, будь покруче. Мастер сделает ключи, и ты положишь оригинал на место. А потом сможешь входить к ним, когда захочешь. Возьмешь только такие вещи, про которые они решат, что сами потеряли. Всякую мелочь. Какую-нибудь золотую цепочку. Да что угодно.
Нельзя упускать такую возможность, ни в коем случае.
О Боже! У меня такое чувство, что я теряю сознание!
Дышать! Ты не дышишь с той минуты, как посмотрела в замочную скважину. Дыши! Вот, молодец!
Так, теперь открываем дверь. Вот лестница, вот сапог. Натягиваем перчатку, чтоб не осталось никаких отпечатков.
Маленькое вонючее отверстие в сапоге, ключи там. А теперь уже у меня в руке. Целая квартира. В ней все. Доступ открыт. Молодец!
На лестнице не умолкает эхо кошачьих криков, как сигнализация или голос совести. Но теперь ключи у нее в руках. Она спустилась по лестнице. Вышла на улицу.
Посмотрите, посмотрите на нее, думают люди. Да у нее буквально на лбу написано: виновна.
Ну иди! Иди же! Неизвестно, сколько у тебя времени! Боже упаси, если девчонка вернется прямо сейчас! Беги!
Мелкие, отдающиеся болью шаги, набойка на одном каблуке отлетела, гвоздь стучит об асфальт, тук, тук, тук, проклятье, звук долбит по мозгам, боль не проходит, несмотря на парацетамол. На меня смотрят?
Только бы у него было открыто. Только бы не потерять голос. Только бы он ничего не заподозрил!
Что ж, открыто, и к тому же - ни души! Удача не покинула ее. И мастер улыбнулся очень любезно.
Чтобы голос звучал, как надо, пришлось откашляться.
- Будьте добры, мне нужен дубликат этих ключей, и как можно быстрее, я сегодня уезжаю и должна передать их подруге; можете сделать это прямо сейчас?
Слава Богу, он сразу понял, что я тороплюсь.
- Выпейте пока чашечку кофе, - говорит мастер самым обычным голосом и указывает на термос и пластмассовые стаканчики.
Не хочу я никакого кофе, но лучше, наверно, выпить, спасибо, я присяду. Деньги? Лучше проверить; да, ровно столько, сколько я должна Монике. Что ж, раз уж я возвращаю их так скоро, то хватит ей пока и четырехсот. Или трехсот, если мне вдруг самой понадобится чуть больше. Ну да, я должна ей пятьсот, и эти пятьсот мне удалось наскрести, но ведь это еще не значит, что я совсем ничего не могу оставить себе? Моника поймет. Милая Моника. К тому же я ей так много помогала, уж не говоря о Хемингуэй.
Ну что еще такое! Это надо же, чтобы именно сейчас вошел сюда этот мужик, да еще такой нетерпеливый! Стоит и барабанит по прилавку, в своем дорогом пальто, привык, наверно, чтобы ему подчинялись. Сейчас скажет еще что-нибудь мастеру, а тот отложит мои ключи в сторону и займется его заказом. Но нет, "выпейте пока чашечку кофе" - так ему и надо, наглецу; только вот не стоит заводить со мной разговоры. По нему видно, что он не пьет кофе из пластмассовых стаканчиков. На лице гримаса; о нет, обращается ко мне, только не это!
Я улыбаюсь, да-да, улыбаюсь этому господину и снова пожимаю плечами. Наконец-то! Наконец-то мои ключи готовы, будьте любезны, сто двадцать крон, мастер желает мне удачного отпуска, но я уже почти на улице. Ключи! Они еще теплые, новорожденные ключи, я семеню домой, несусь мелкими шажками, как по тонкому льду, вхожу в подъезд, сразу слышу крики Хемингуэй наверху, сердце бьется так сильно, что кажется, оно вот-вот разорвется, клюв дятла в груди, каблуки стучат по ступенькам; поднимусь, а там девчонка, и что тогда делать?
Нет. Никого. На площадке пусто. Опускаю ключи в сапог. В глазах темно... Дышать! Все хорошо. Теперь домой, скинуть туфли, вот диван, подвинься, кошачья морда, я теряю сознание, Господи, Господи, неужели я это сделала, дыши, черт возьми, дыши! Глубокий вдох! Сердце успокаивается, внутри все цело: ничего не разорвалось, все пружины, как в часовом механизме, целы, но теперь зато проклятый желудок, это все кофе, ни к черту этот желудок не годится, пищи не хочет, ничего в себе не терпит, все, как всегда, выходит назад.
По крайней мере, посидеть в туалете полезно для нервной системы. Успокаивает. Кошка все орет. Наверняка в холодильнике у Великолепных есть еда. Но нет, не сегодня, это очень заманчиво, но небезопасно, придется подождать.
Сейчас, раз уж я собралась, накрасилась и оделась, надо бы, конечно, сходить к Монике.
Вообще-то отдать ей деньги можно и потом. Кстати, может, ее и дома нет. Сложно сказать. Теперь уже и не позвонишь. К тому же у нее у самой отключили телефон. Наверно, можно подождать, пока она не придет и не потребует деньги сама. Но все-таки надо сходить в магазин, купить что-то на ужин. И до шести. Хорошие продуктовые магазины закрываются в шесть.
Пересчитаю-ка, сколько у меня денег. Черт, куда я дела кошелек; в сумке его нет. Нет нигде! Не может быть! Я выскочила из мастерской, а кошелек забыла, кошелек, набитый моими последними деньгами! А на нем еще мои отпечатки пальцев, какая превосходная улика. Но он показался мне таким честным, старый честный ремесленник, он наверняка спрятал его у себя до моего возвращения; так, быстро надеть туфли, нет, сначала еще раз в туалет, не плакать, а то потечет тушь, деловые женщины не плачут, кончилась туалетная бумага, придется вытереться рекламой "Ики"*, теперь туфли, и бегом в мастерскую, черт, все равно плачу.
* "Ика" - сеть продовольственных магазинов.
- Кажется, я забыла у вас свой кошелек.
Ну же, скажи, что это так!
- Я его не находил, - спокойно и вежливо произнес он и как бы вопросительно посмотрел на нее, - может, вы оставили его где-то еще?
Реву в три ручья, ну конечно, надо произвести незабываемое впечатление на случай, если потом приедет полиция и будет расспрашивать про меня.
Ну и что же предлагает этот наивный придурок? Может, заявить в полицию?
И что остается делать в этом мире, скажите мне пожалуйста, смеяться или плакать?
Нет-нет, не надо никакой полиции. В нем было не так уж много денег. Мы, деловые женщины, иногда рассеянны, но что такое триста восемьдесят крон? Этого и хватит разве что на сыры к ужину. Au revoir!
Иду домой по мокрой улице, как мокрая собака. Но внутри у мокрой собаки - раскаленная ненависть. Ненависть! Так бы и разбила что-нибудь, вмазала бы вам, самовлюбленным идиотам. Наверняка это тот тип в пальто, и МОЙ кошелек у него в кармане, богачи крадут у бедных последние деньги, вот каков этот мир! И в этом мире полагается быть крутым! В этом мире нельзя появляться с опухшим лицом! В этом мире надо мерзнуть в проклятых лодочках и ходить с тонким-тонким лицом, приклеенным поверх прячущейся внутри смерти. Ненависть скрежещет челюстями, сжимаешь зубы - и больно. Слушайте, вы, у вас есть все! У меня же ничего нет, но я должна выглядеть как ни в чем не бывало! В один прекрасный день, когда ваше лицемерие окончательно выведет меня из себя, я устрою вам такой взрыв!
И вот она снова поднимается по лестнице, босиком, держа туфли в руках. Кошка орет, как сирена. Вошла в квартиру. Долбанула ногой по стене. Боль заглушает ненависть.
Бросилась на диван. Но на столе сияет ключ: успокойся, у тебя же есть я!
Это правда. Чтобы успокоиться, достаточно подумать, что ради ключей стоило пройти через все это. Не растеряться. Заставить себя не растеряться. Выживать - уж это она умела, и даже умела убеждать себя, что довольна.
Только бы кошка заткнулась!
С того вечера, как Патрик попытался, как всегда, вежливо и нежно, заставить Хемингуэй замолчать, та стала совсем невыносимой. Патрик и кошка были в комнате, а она сама - на кухне. Из комнаты до нее доносилось обычное мяуканье - и ничего удивительного, ведь это же сиамская кошка, а сиамские кошки всегда так мяукают! Но вдруг стало совсем тихо. Кошка, совершив приятный полет, оказалась на улице, тремя этажами ниже. "Можешь спуститься за ней, если тебе охота". Бедолага сидела внизу, совершенно оглушенная и тихая, и вместо дыхания слышался только тихий скрип. Так, по крайней мере, ей показалось. А может, это было и не так. Сначала она собиралась потребовать с него денег на ветеринара, но сразу же поняла, что это бесполезно. Бесполезно даже ругаться, просто бессмысленно. Она отлично знала, что имеет смысл, а что нет. И не потому, что она затюканная, а потому, что у нее есть здравый смысл. Все равно он скоро уйдет. Так что она поднялась с кошечкой и посадила ее на диван, а Патрик сказал: "Вот видишь, она замолчала". А Хемингуэй посмотрела на Патрика из самой глубины своего страдания и, тихо скрипнув, раскрыла пасть. И мяукнула. Постепенно она пришла в себя и сделалась еще невыносимее, чем раньше, стала забираться на полку для шляп, спрыгивать на голову и царапаться. А по ночам носиться по квартире и орать.
Бедная киска, хорошо бы ты заснула и забылась! Как красиво, когда кошки спят, как хорошо! Все вокруг становится таким уютным и спокойным. Надо бы придумать снотворное для невротических кошек.
Постойте - а что, неплохая идея - у нее же есть "Рогипнол", который она взяла из баночки Моникиной мамы. Самый сильнодействующий. Если отломить только маленькую крошку и растворить в воде с каплей молока... киске от этого будет только лучше, ведь покормить ее сейчас все равно нечем...
Сказано - сделано, она раскрошила маленький кусочек таблетки и развела порошок в горячей воде с молоком. Кошка со скоростью пушечного ядра подлетела к миске и вылакала все молоко. Попросила еще.
Спокойно, киска, иди сюда, хозяйка погладит тебя, давай-ка ляжем на диван, дыши ровно, киска... может, хозяйке бы тоже не помешало принять таблеточку... нет, тогда я проснусь, как ненормальная, посреди ночи, а ночью денег не раздобудешь, до шести мне надо найти хотя бы сотню, придется опять заложить крестильное сердечко, хотя расставаться с ним плохая примета. В каком же странном мире мы живем, если приходится закладывать даже крестильное сердечко?
И что этот придурок в пальто купил на мои деньги - бутылку хорошего шампанского? На мои деньги, которых хватило бы на что угодно, попади они в руки разумному человеку.
Нет-нет, подождите-ка, ведь он украл не мои деньги, он украл деньги Моники, деньги, которые я собиралась ей вернуть. Наверняка он вытащил их у меня из кармана, пока мы стояли там, в мастерской! Конечно, все так и было! Я не виновата, Моника. Жаль, что я не могу позвонить ей и все объяснить, потому что сейчас я сама чуть не плачу.
Как тихо... да вы только посмотрите, эта бестия уснула! Во всяком случае, почти. Она становится все расслабленней и расслабленней, Господи, как глупо торчат эти маленькие белые зубки. Глупая кошечка, какая же ты доверчивая.
Милая кошечка! Какой декоративной ты стала и мягенькой! Тебя можно сильно-сильно вытянуть, или скрутить, или расплющить! Длинная кошка, короткая кошка! Балетная кошка, натюрмортная кошка! Раскладывающаяся кошка! Ты как нарисованная. Таких, как ты, можно продавать - для уюта в доме. Интересно, сколько времени ты пробудешь такой послушной.
Можно было, конечно, усыпить тебя и попозже, ведь сейчас я все равно ухожу. Сперва в ломбард, киска, потом в магазин. Молоко, спагетти, туалетная бумага, кошачий корм. Больше ничего. Надеюсь, ты видишь сладкие сны о каком-нибудь красивом коте с широкой грудью и шрамами на ушах, который крепко прикусывает тебя за загривок и так нажаривает... "Послушай, крошка, для тебя это лучшее лекарство... О, у тебя такой недовольный вид, тебя уже, наверно, целый год никто не трахал!"... или же лучше тебе не видеть снов... если тебя вообще еще можно вылечить, милая киска; если в тебе не сломалось что-то, типа навсегда. И скрипит там внутри, скрип, скрип.
Пока, киска, пойду заложу крестильное сердечко.
2
И она проснулась, для нового дня. Так ведь чаще всего и бывает приходится просыпаться, ничего не поделаешь. Да и не все так ужасно, ведь сегодня начинается разведка. Она даже поставила будильник, потому что боялась пропустить, как кто-нибудь выйдет из квартиры напротив. Сполоснула лицо холодной водой, сняла одежду, в которой спала, надела другую. Потом взяла плед, подушки, остатки вина и стакан и села у самой двери. Напряжение щекотало ее изнутри, как в детстве, когда они играли в детективов и вся компания выслеживала убийцу в коридорах семейного пансиона. "Он! - шептали они. - Он убийца! Убийцу можно легко узнать по походке и выражению лица! Перед вами преступник, дорогой Ватсон, это видно по мочкам ушей!"
Дверь напротив открылась, она встала и посмотрела в глазок: госпожа Великолепная перед тем, как идти на работу, повела младшую фрекен Великолепную в детский сад. На дочери самый что ни на есть основательно продуманный лилово-желто-зеленый с узорами наряд; все должны видеть, как мы заботимся о нашем ребенке! Наверняка она одета лучше всех в садике, и одновременно практично!
- Мама, я хочу взять с собой медвежонка!
И эта размазня, конечно, возвращается за медвежонком. Ну наконец-то, уходят. Потом, надо думать, в школу отправится вторая дочь; это может произойти когда угодно между восемью и девятью. Или же не произойти вообще, в случае, если она заболела или если у нее нет занятий.
Самая большая проблема - это господин Великолепный. Судя по одежде, он работает машинистом в метро и часто выходит из дома только после обеда, и всегда в разное время.
Она изучила их всех раньше, через глазок. Она всегда старалась не сталкиваться с ними на лестнице. Вообще предпочитала бы не встречаться ни с кем из соседей, а если все-таки встречалась, то опускала лицо. Она делала это только из предосторожности, но не знала зачем. Чем меньше на нее будут обращать внимания, тем лучше. Только бы из ее окон не выкидывали кошек. Но тот случай, к счастью, остался незамеченным. Куда хуже было, когда Патрик орал и устраивал сцены на лестнице. Правда, это было очень давно - до того, как он поселился у своей Ильвы. Теперь же он заглядывал сюда только изредка, типа по старой дружбе.
Хотелось спать, и она поставила воду для кофе, хотя и знала, что это вредно для желудка. Что поделаешь, ведь если она заснет, то что-нибудь пропустит. Все время она напряженно прислушивалась, и не напрасно: дверь напротив отворилась. Она бросилась к глазку и увидела старшую фрекен Великолепную - та оделась по последней моде, хотя ей наверняка было не больше десяти. Яркие штаны, из-под куртки торчит длинный свитер, и школьная сумка, похожая на портфель для документов. Не говоря уже об этом типичном для всех них бодром выражении лица. И как бы пустые глаза, своего рода наивность. Но никто из них не знает, что у нее есть! Сердце опять сильно забилось, заболела грудь, и ей пришлось напомнить себе про дыхание; было трудно вдохнуть.