Страница:
Он вдруг представил, как ведет долгие неторопливые беседы с Родотом, разбирая письмена, как день за днем открываются ему истинные пути людей и богов, а хлопотливая родня не беспокоит его мелкими и ничтожными заботами. Картина эта была так отрадна, что Медон, забывшись, вовремя не свернул в проход, ведущий в отведенные покои, а дошел до места, где коридор ломался под прямым углом.
Осмотревшись, он повернул было обратно, но тут скрежет за спиной привлек его внимание. Глухая стена, в которую он только что уперся, разошлась в стороны, из проема одна за другой вышли юные служанки в тонких, облегающих тела одеяниях, и проплыли мимо, держа в руках серебряные и золотые кувшины, блюда, накрытые крышками и опахала. Одна из служанок скосила на Медона глаза и облизнула губы кончиком языка.
Из щели вдогонку за прелестницами вырвались такие пряные ароматы, что у Медона заурчало в животе. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, да, впрочем, и не хотел есть. Но божественная жидкость привела его в чувство и возбудила нечеловеческий аппетит.
Из темного отверстия доносились шипение пара, шкворчание масла, стук ножей и звон посуды. А умеют ли здесь тушить рыбу, фаршированную маслинами и орехами, задумался Медон. Не кладут ли они чернослив, тем самым поганя кушанье? Знают ли они, что мяты надо класть немного, а базилика чем больше, тем лучше?
Теперь засосало под ложечкой.
Он решительно шагнул в проем и, разглядев в полутьме ступеньки, начал спуск, дабы лично наставить поваров. По широким ступеням идти было нетрудно, вдоль стен тянулись поручни, а красноватый свет, идущий снизу, освещал путь. Вскоре он вышел на открытую площадку и замер, пораженный.
Кухня гадиритов, казалось, не имела конца и края. Могучее пламя рычало под огромными котлами, из-под крышек вырывались клубы пара, а рядом суетились темные фигурки с длинными шестами в руках. На больших противнях что-то трещало и плевалось маслом.
Только собрался Медон спуститься вниз и даже сделал несколько шагов по узкому пандусу, как сообразил, что никто не поймет его советов, а языка гадиритов он не знает. Раздосадованный, пошел обратно, твердо решив сегодня же взять у Родота первый урок, и не заметил, что вместе того, чтобы подняться вверх, он направился вниз. Спохватился лишь на следующей открытой площадке.
Открывшийся вид был удивителен — отсюда, сверху, глазам его предстала гигантская полость в чреве горы, а когда он увидел отражение светильников в черной глади воды, то понял, что добрался до самого низа плавающей пирамиды.
Впоследствии он узнает, что на много десятков локтей уходит в морскую глубь ее основание, и что оно подобно скорее перевернутой пирамиде, нежели днищу обычного судна. А тогда он лишь смотрел, не отрывая взора, как у края внутреннего водоема, словно конечности огромной многоножки, волнообразно шевелятся тонкие палочки. Приглядевшись, понял он, что это на самом деле весла, а когда разглядел в слабом свете надсмотрщиков, то стало ясно — усилиями гребцов хоть и медленно, но неумолимо движется плавающая гора в нужную сторону. Гребных же колес, о которых Родот говорил, он не увидел.
И еще он понял, что полость гораздо больше, чем вначале ему показалось. Стена, к которой выводила лестница, разделяла ее на две части. Подойдя к другой стороне, Медон увидел несколько больших и малых кораблей, стоящих у причала, а среди них выделялся «Харраб», без парусной оснастки похожий скорее на обрубок судна, нежели на грозный корабль.
Рядом с ним копошились люди. Блики от факелов скользили по воде, в их свете тросы, что тянулись от «Харраба» к причалу, казались нитями, идущими к большому барабану. Оттуда доносились громкие голоса, кто-то визгливо выкрикивал одно и то же непонятное слово. Барабан вращался, из распахнутого чрева железного корабля показалась баллиста, повисла над палубой и, раскачиваясь, медленно поплыла к причалу. На полпути трос оборвался, и баллиста рухнула в воду. Всплеск и вопль досады слились воедино. Засвистели бичи, закричали надсмотрщики в ярости, а рабы от боли.
Медон увидел, как несколько рабов вдруг кинулись к надсмотрщику и, столкнув его с причала, побежали к лестницам. Они почти добрались до них, когда из мрака выступили стражники в блестящих шлемах и с копьями наперевес. Сверху наконечники показались Медону слишком большими и широкими, но тут из них вылетели струи дымного пламени. Стало ясно, что это и не копья вовсе!
Огонь лишь коснулся двух беглецов, но этого оказалось достаточно, чтобы они с. жуткими криками превратились в живые факелы, мечущиеся вдоль стены. Трое или четверо успели вскарабкаться на лестницы, и теперь они торопились добраться до площадок. Перегнувшись через перила, Медон видел, как они один за другим пролезают сквозь отверстие в полу на узкую галерею.
Под частые удары гонга в стенах, там, где упираются края длинной галереи, открываются двери, и блеск шлемов означает, что бежать некуда. В страхе сбиваются рабы в кучку на середине галереи. Широкоплечий раб с заплетенными в косицу волосами пытается влезть вверх по одному из тонких бронзовых столбов, на которые опирается площадка. Его руки срываются, но он снова и снова обхватывает скользкий позеленевший металл.
Если он дотянется до края, то успеет взобраться наверх, подумал Медон и поежился от этой мысли. Ему не хотелось столкнуться лицом к лицу со взбунтовавшимся рабом. Он отступил назад, к лестнице, и не видел, что творилось в галерее под ним.
Двое рабов кинулись навстречу смерти и были сожжены, другой упал, обхватив голову руками. А тот, что безуспешно пытался влезть по столбу, окинул скорчившегося перед ним презрительным взглядом. Потом глаза его блеснули, он вспрыгнул на спину лежащего, ухватившись за выступ, подтянулся к краю площадки. Стражники засмеялись, один из них метнул огонь, но раб с косицей поджал ноги, и струя пролетела мимо, и в следующий миг он вцепился в перила и резким движением перебросил свое тело на площадку.
Прежде чем Медон сообразил, что происходит, сбоку от лестницы со стуком отвалилась створка и оттуда появился стражник. Может, он и не хотел причинять зла Медону, а может, шаровидный наконечник его огнемечущего копья был направлен на беглого раба, что возник за спиной Медона, — это так и осталось неизвестным.
Увидев, что стражник наводит на него оружие, Медон, не раздумывая, отбил его в сторону посохом, а когда стражник, потеряв равновесие, выронил копье, Медон изо всех сил ударил по ногам. Стражник пошатнулся, низкие перила не удержали его, и со сдавленным криком он полетел вниз.
Беглый раб ошарашенно посмотрел на Медона, разжал кулаки и метнулся к лестнице. Медон проводил его взглядом, потом осторожно подошел к краю и увидел, что внизу, в узком проходе лежит неподвижное тело, а у лестниц столпились надсмотрщики и стражники. Задрав головы они смотрят вверх, в его сторону. А потом вдруг страшно закричали рабы, что стояли вдоль причала, факелы полетели в воду, и лишь в струях огня, что изрыгали копья, можно было разглядеть мечущеся тени, лица, искаженные злобой и страхом, и клубки тел.
В следующий миг ноги унесли Медона вверх по лестнице, он быстро проскочил кухню, тяжело дыша поднялся до открытого, хвала богам, входа в коридор, а когда вошел в покои базилея, его встретили приветственно поднятые чаши Арета и Филотия. Ахеменид же шумно обнюхивал блюдо с овощами и шагов не услышал.
Медон опустил рядом с увечным его посох, а сам упал на ложе и перевел дыхание. Арет весело осведомился: кто еще не знает, на ком базилей обнаружил своего юного оруженосца? Услышав, что прыткий юноша оказался в объятиях чуть ли не самой Елены Прекрасной или ее сестры-близнеца, Медон лишь покачал головой, улыбнувшись слабо.
Только он успел слегка перекусить, как объявился Родот, внимательно оглядел всех и возвестил, что после трапезы правители удостоят беседой не только базилея, но равно и высокомудрого Медона, и тех, кого базилей сочтет нужным иметь при себе.
И вот теперь под хриплый голос правителя Сиддха и вкрадчивый говор правителя Ланта размышлял Медон о том, быстро ли подавили взбунтовавшихся рабов и не заметил ли его кто-либо из стражников? Хоть и на путниках ныне одеяния гадиритов, но светлые волосы смогли бы разглядеть даже во мраке.
Между тем правитель Сиддх учтиво, но укоризненно выговаривал базилею за то, что неразумной отвагой и хитроумием его были обращены в прах великие замыслы.
— Всемерно поддерживали мы царя Приама, но увы, роковой случай поторопил встречу его неразумного сына с некой красавицей, имя которой известно всем. Что воспоследовало — тоже, увы, известно. По всему побережью ныне поют и рассказывают истории о подвигах ваших под стенами Трои. Увы, не хватило времени, чтобы укрепился могучий царь Илиона, а там хоть до старости вы могли осаждать его стены…
Медон вздохнул неслышно. Снова внутреннему взору его предстали яркие картины: подобно невидимой птице парил он над жаркою битвой, где копья пронзали отважных, стрелами воздух был полон, мечи там сверкали на солнце, от крови же воды реки Ксанф помутнели. Пылают храмы и дворцы, рушатся стены, бегут, спасаясь, немногие уцелевшие после резни, а перед воротами догорает некое сооружение на больших колесах…
Он вздрогнул, и видение исчезло.
— Но если вы были могущественными союзниками Илиона, — негромко спросил Одиссей, — отчего же войска гадиритов не встали под стенами Трои? Достаточно было вашей крепости водной к берегам ее подплыть — все бы вышло иначе, и миром ахейский союз порешил бы окончить войну!
Вскинулся Арет, но счел неуместным встревать в разговор. Отвел глаза и уставился на дверные ручки, каждая из которых была отлита подобно змее, свернувшейся в кольцо. Медон же вспомнил о разговоре, когда лысый мудрец поведал им, что от всей мощи Посейдонии одна лишь гора плавающая осталась. Видно, забыл старый воин об этом сказать базилею.
Составили вместе ладони правители и очи опустили долу. А потом Лант произнес горестно:
— Прискорбна судьба Посейдонии! Когда-то весь мир трепетал, внимая шепоту ее царей, а ныне и крик наш никто не услышит. На все восемь ветров плыли наши корабли, а там, где ставили мы селения, разрастались города. От иных и руин не осталось, а другие забыли, кому обязаны своим появлением. Сгинула, исчезла Посейдония, лишь волны ходят там, где некогда было могучее царство. Впрочем, и об этом забыли давно.
— В странствиях мне довелось слышать про остров большой, что под воду ушел, гневом богов разрушенный за день и за ночь, — сказал Одиссей. — Но не ведал о том, что правдивы истории эти.
Родот что-то прошептал молчаливому Караму, тот буркнул непонятно, и тогда лысый старец пояснил:
— Посейдония исчезла, но не утонула! И боги к бедствию непричастны. Сами повинны мы в том, что за миг короткий царство свое потеряли. Но длинен этот рассказ, ему тоже придет свой черед.
— Мир катится в бездну! — хрипло выкрикнул Сиддх, глянув сердито на базилея, а потом спокойно продолжил: — Войны и смуты, голод и дикость — вот к чему приводят неразумные геройства! Великое царство должно было с помощью нашей возникнуть, а там — закон и великий порядок для всех и на все времена. Ну а сейчас опять каждый мелкий владетель с подобным себе будет драться! Задумано было придать Илиону могущество, чтобы Приам и потомки его собрали все земли в единое царство и правили мудро. Теперь же придется опять начинать все с начала! Сколько времени прошло от падения Трои, а все не найти достойного трона, чтобы, его укрепив, начать созидание царства. Одни кровожадны сверх меры, другие глупы, а иные и вовсе никчемны.
Закивали правители, соглашаясь с его словами, а Родот, переглянувшись со старцами, что стояли вдоль стен, опять что-то шепнул Караму. Правитель застыл с выпученными глазами, но Родот, насупив брови, зашипел на него, и тот, прикрыв на миг глаза, обратил ладони к потолку, а затем, указав пальцем на Одиссея, спросил несколько слов. Сиддх и Лант также подняли ладони, а затем правители вдруг поднялись с места и вышли из зала.
По тому, как взбухли жилы на шее Арета, понял Медон, что сейчас может что-то случиться. Наверно, злопамятство все ж одолело правителей, вот и решили они наказать базилея. Если появится стража, быть сече!
Но улыбка Родота не выражала злорадства, наоборот, сочилась она радостью, когда он и хранители знаний с черными повязками на головах приблизились к Одиссею с поклонами.
— Во имя великого замысла только что отреклись наши правители от власти своей, — торжественно провозгласил Родот. — Раз уж судьбою назначено тебе здесь появиться после того, что ты совершил, значит, то был знак обстоятельств иль воля богов, как тебе будет угодно. Почтительно просим стать нашим правителем и установить в Ойкумене мир и порядок. Одно твое слово — и мы поплывем туда, куда ты укажешь, силой или же страхом любая земля тебе покорится.
Долгое молчание было ему ответом. Замер Арет, не веря своим ушам и прикидывая, в чем же подвох и где таится ловушка. А Медон вспомнил древнюю историю о неком царе, который испытывал властью своих царедворцев, а соблазнившихся ею казнил. Сам Одиссей спокойно глядел Родоту в глаза — о чем он думал, было ведомо лишь ему.
— Неожиданны слова твои, — сказал наконец базилей, — и требуют они неспешных раздумий. Развей, однако, мои сомнения: неужто в обычаях ваших трон отдавать первому встречному?
Увяла на губах Родота улыбка, скривился он, словно дурную шутку услышал.
— Если тебя, Одиссей, назвать первым встречным, то кто же тогда остальные, живущие ныне? Скромность уместна герою, но лишь до поры.
— Что до героев, то мне их пути неизвестны, — ответил базилей. — Я домосед, и малый удел мой дороже мне царства великого. Будь моя воля, с Итаки я отлучаться не стал бы. Уверен, известно тебе, что связанные клятвой с Менелаем, встали на защиту чести его, иначе взяли бы обычаем жен наших умыкать те, кого собирались вы ставить правителями всей Ойкумены. Нет спору, достоин Приам был величия, но дети его… Смуту кровавую из-за смазливой бабенки учинили, когда здесь такими можно полы застилать!
Голову склонил Родот, размышляя над словами Одиссея, а потом проговорил:
— В записях наших о днях былых можно узнать о разрушительницах царств. Красавице легче приблизиться к трону, нетрудно и нашептать нужные слова во время любовных утех. Можно с врагами справиться, в дар им послав рабынь прекрасных, а если красавица знатного рода — тем лучше! Что говорить, Елена творение наше, да и не только она. Об этом мы тоже расскажем.
Одиссей поднялся с места, тут же вскочил и Арет.
— Более не смеем докучать, надеясь на скорое согласие, — вздохнул Родот. Как подобает, совершим возлияние в знак доброй воли.
Он хлопнул в ладони, в зал вошли служанки с небольшими золотыми сосудами, разлив в принесенные чаши вино. Медон принюхался — оно явно было настояно на травах. Капнув себе на сгиб локтя, Родот слизал вино, а затем отпил из чаши. Хранители знаний последовали его примеру. А потом и Одиссей, вылив немного на пол, пригубил.
Медону вино не понравилось — сильный травяной привкус был неуместен, горчил. Мысль о том, что их угостили отравой, чуть не заставила желудок извергнуть выпитое.
Но вдруг понял Медон, что ошибся! Напиток оказался гораздо лучше божественной воды. Стены зала внезапно заискрились, замерцали бесчисленными блестками, сходящиеся кверху металлические плиты словно раздались вширь, и это было так забавно, что Медон еле сдержал смех.
Прислужницы отвели их к покоям, там базилей, странно улыбаясь, прошел к себе, Арет же набросился сначала на еду, а затем полез на служанку. Медон опустился устало, закрыл глаза, но сразу раскрыл их в испуге, ухватившись за край ложа. Ему показалось, что тело его распухло, стало невесомым и взмыло к потолку. Он даже снова хотел попросить у Ахеменида посох, чтоб удержаться, однако вместо того, чтобы взлететь, скатился вниз и угодил прямиком на Арета и служанку, которые возились на ковре. Смех разобрал его, он захохотал и смеялся до тех пор, пока не заснул, но и во сне похрюкивал весело.
Проспавшись, он увидел рядом с собой Ахеменида, который вращал головой в разные стороны и бормотал что-то себе под нос. Филотий устроился на низком сиденье и озабоченно рассматривал ремешки своих сандалий. Из внутренних покоев вышел базилей в сопровождении Полита, а за ним и Калипсо с детьми. Зевнул, прикрыв рот, базилей, посмотрел на храпящего Арета, развалившегося поперек ложа, отогнал маленького Латина, который принялся щекотать спящего, перевел взгляд на Медона и сказал:
— Память совсем отшибло! Что ты рассказывал нам о лотофагах? Вроде приснилось мне, будто правители гадиритов…
Одиссей замолчал и лоб свой потрогал.
— Странный напиток, — слабым голосом отозвался Медон. — Ни разу еще такие сны меня не посещали.
— О каком напитке ты говоришь? — спросила Калипсо.
— Густое вино с горьким привкусом сильным, словно настой травяной подмешали к нему. Пары глотков хватило, чтобы развеселить сверх меры, а еще возбуждается плоть не к месту.
— Знаю, о чем говоришь! — влез Ахеменид в разговор. — Пробовал как-то, напиток неплох, а грибы все же лучше!
— Кажется, и я знаю, что это за напиток, — слабым голосом произнес Одиссей. — Приемная дочь Тиндарея славилась тем, что умела готовить непентес сильное зелье для слабых телом мужей, да и женщинам нравился вкус его горький. Так обольстила она очень многих, кажется, и Менелай пристрастился к напитку. И в грибах она знала толк…
— Ты говоришь о Елене Прекрасной? — удивился Ахеменид. — Так, стало быть, правда, что наш петушок молодой потоптал эту курочку, невесть как здесь оказавшуюся?
Полит кашлянул, а Медон и Калипсо с любопытством обернулись к нему. Одиссей засмеялся, заметив, как горделиво прищурил глаза и выпятил грудь юный оруженосец.
— Я не поверил глазам, когда их в объятиях застал, — сказал базилей. — Не знай я особенность некую у Елены, спутал бы ее с этой девой, которая словно родная сестра вышла из того же чрева.
Теперь засмеялся Медон.
— Нет, базилей, о чреве как раз не может быть речи. Не зря говорили вчера о женщинах, тайных орудиях гадиритов.
Нахмурился базилей.
— Кажется, припоминаю, — сказал он. — Речи вели о царствах великих, о замыслах дерзких…
— Да, так и было! — подхватил Медон. — Трон гадиритов тебе, Лаэртид, предложили — это не сон, если не розыгрыш глупый. Но такими вещами не шутят!
Дочь базилея внимательно прислушивалась к разговору. Она сморщила нос и потянула Калипсо за хитон. Когда нимфа нагнулась к Лавинии, девочка что-то прошептала ей. Калипсо рассмеялась.
— Наша дочь полагает, что лучше быть хозяином маленького клочка суши, чем этого большого короба, в котором дурно пахнет.
Одиссей улыбнулся и погладил девочку по голове, а Медон серьезно заметил:
— Порой боги предостерегают нас от необдуманных решений, вещая устами детей. Но здесь я не вижу подвоха. Какая нужда гадиритам так глупо шутить? Если они считают тебя человеком судьбы, так, значит, и трон предлагали, надеясь, что твое везение им на пользу пойдет. Как это будет славно — собрать воедино все малые уделы, покарать злодеев, утвердить один закон для всех — тогда воцарится порядок везде. Стада мирно пасутся, разбойники истреблены, поля возделаны, торговля процветает, искусства просвещают… — Он даже зажмурился от сияния картины, что перед ним открылась.
— Так вот чем они прельщают! — холодно бросила Калипсо. — Извилистыми путями идут гадириты к цели своей, знать бы только истинную цель! Я помню последние слова той воительницы, что на корабле мне перед смертью сказала. Не ты и не спутники твои им нужны, вас убить было велено, лишь меня живою доставить.
— Так их же вела старая вражда к базилею, — возразил Медон. — А нынешние правители, если бы хотели нас перебить, давно бы отдали своим вышивальщицам по коже.
Вздрогнула Калипсо, побледнела, прижала к себе детей.
— Ты-то откуда знаешь о них? — прошептала она еле слышно.
Медон лишь рукою махнул и улыбнулся криво.
— Велик соблазн большого царства, — задумчиво протянул Одиссей. — Но что, если бы рок повернул все иначе? Не я, базилей, по праву Итакой бы управлял, а наместник Приама или его смазливого отпрыска. Но с другой стороны, удача сама плывет мне в руки, вернее, сам я к удаче приплыл!
Он тяжело вздохнул и задумчиво бороду огладил. Арет перестал храпеть, сел, оглядел всех вытаращенными глазами, а потом вскочил и, схватившись за живот, пошел в укромную комнатку. Оттуда послышался шум, невнятные вскрики и глухие удары.
— Что же он такого съел? — удивленно вскинул брови Одиссей.
Но ему никто не успел ответить. Из закутка появился старый воин, да не один к тому же. Арет тащил за собой незнакомца.
— Соглядатая, поймал! — радостно провозгласил Арет. — Есть тут веревка?
Гадирит вдруг извернулся, присел, и в следующий миг Арет оказался на полу, а широкоплечий незнакомец с волосами, заплетенными в косицу, отскочил в угол и выставил руки вперед, защищаясь. Полит встал между ним и базилеем, Медон ухватил за горлышко высокий кувшин, а Филотий, который так и не поднял головы, занятый распутыванием ремешков на обуви, молча ухватился за край ковра и дернул. Гадирит устоял на ногах, но, качнувшись, крепко приложился головой к стене. Тут на него кинулись Медон и Полит, навалились, и вот незнакомец лежит перед базилеем, а Филотий гневно вопрошает, кто ему вернет ремни от сандалий…
— А ведь я его знаю, — сказал Медон, отдышавшись. — Это же беглый раб, вот кто!
— Не соглядатай, значит? — В голосе Арета явственно звучало разочарование. — А то прижечь ему пятки, развязать язычок, а?
— Беглого раба надо вернуть хозяевам, — рассудил базилей и направился в свои покои, а дети убежали за ним.
Калипсо задержалась. Она подошла к пленнику, смерила его взглядом и спросила что-то на непонятном языке. Гадирит разлепил подбитый, глаз, ответил коротко, а потом напрягся, словно желая разорвать путы, и заговорил, быстро сыпля слова, похожие на шуршание сухой листвы. Нимфа уже подходила к арке, идушей во внутренние покои, но внезапно замерла, вернулась и, всплеснув руками, рассмеялась.
— Что он сказал? — В арке прохода снова возник базилей. — Он посмел оскорбить тебя бранным словом?
— Не знаю, как и назвать его, дерзким или безумным, — ответила Калипсо. Он утверждает, что является сыном Плейоны.
В наступившей тишине было слышно лишь тяжелое дыхание раба и детские голоса, что доносились из внутренних комнат.
— Так ведь ты — дочь Плейоны! — воскликнул Арет.
— Истинно так, — согласилась нимфа. — И если мы правду услышали, значит, он мне приходится братом.
Глава девятая
Осмотревшись, он повернул было обратно, но тут скрежет за спиной привлек его внимание. Глухая стена, в которую он только что уперся, разошлась в стороны, из проема одна за другой вышли юные служанки в тонких, облегающих тела одеяниях, и проплыли мимо, держа в руках серебряные и золотые кувшины, блюда, накрытые крышками и опахала. Одна из служанок скосила на Медона глаза и облизнула губы кончиком языка.
Из щели вдогонку за прелестницами вырвались такие пряные ароматы, что у Медона заурчало в животе. Он вспомнил, что с утра ничего не ел, да, впрочем, и не хотел есть. Но божественная жидкость привела его в чувство и возбудила нечеловеческий аппетит.
Из темного отверстия доносились шипение пара, шкворчание масла, стук ножей и звон посуды. А умеют ли здесь тушить рыбу, фаршированную маслинами и орехами, задумался Медон. Не кладут ли они чернослив, тем самым поганя кушанье? Знают ли они, что мяты надо класть немного, а базилика чем больше, тем лучше?
Теперь засосало под ложечкой.
Он решительно шагнул в проем и, разглядев в полутьме ступеньки, начал спуск, дабы лично наставить поваров. По широким ступеням идти было нетрудно, вдоль стен тянулись поручни, а красноватый свет, идущий снизу, освещал путь. Вскоре он вышел на открытую площадку и замер, пораженный.
Кухня гадиритов, казалось, не имела конца и края. Могучее пламя рычало под огромными котлами, из-под крышек вырывались клубы пара, а рядом суетились темные фигурки с длинными шестами в руках. На больших противнях что-то трещало и плевалось маслом.
Только собрался Медон спуститься вниз и даже сделал несколько шагов по узкому пандусу, как сообразил, что никто не поймет его советов, а языка гадиритов он не знает. Раздосадованный, пошел обратно, твердо решив сегодня же взять у Родота первый урок, и не заметил, что вместе того, чтобы подняться вверх, он направился вниз. Спохватился лишь на следующей открытой площадке.
Открывшийся вид был удивителен — отсюда, сверху, глазам его предстала гигантская полость в чреве горы, а когда он увидел отражение светильников в черной глади воды, то понял, что добрался до самого низа плавающей пирамиды.
Впоследствии он узнает, что на много десятков локтей уходит в морскую глубь ее основание, и что оно подобно скорее перевернутой пирамиде, нежели днищу обычного судна. А тогда он лишь смотрел, не отрывая взора, как у края внутреннего водоема, словно конечности огромной многоножки, волнообразно шевелятся тонкие палочки. Приглядевшись, понял он, что это на самом деле весла, а когда разглядел в слабом свете надсмотрщиков, то стало ясно — усилиями гребцов хоть и медленно, но неумолимо движется плавающая гора в нужную сторону. Гребных же колес, о которых Родот говорил, он не увидел.
И еще он понял, что полость гораздо больше, чем вначале ему показалось. Стена, к которой выводила лестница, разделяла ее на две части. Подойдя к другой стороне, Медон увидел несколько больших и малых кораблей, стоящих у причала, а среди них выделялся «Харраб», без парусной оснастки похожий скорее на обрубок судна, нежели на грозный корабль.
Рядом с ним копошились люди. Блики от факелов скользили по воде, в их свете тросы, что тянулись от «Харраба» к причалу, казались нитями, идущими к большому барабану. Оттуда доносились громкие голоса, кто-то визгливо выкрикивал одно и то же непонятное слово. Барабан вращался, из распахнутого чрева железного корабля показалась баллиста, повисла над палубой и, раскачиваясь, медленно поплыла к причалу. На полпути трос оборвался, и баллиста рухнула в воду. Всплеск и вопль досады слились воедино. Засвистели бичи, закричали надсмотрщики в ярости, а рабы от боли.
Медон увидел, как несколько рабов вдруг кинулись к надсмотрщику и, столкнув его с причала, побежали к лестницам. Они почти добрались до них, когда из мрака выступили стражники в блестящих шлемах и с копьями наперевес. Сверху наконечники показались Медону слишком большими и широкими, но тут из них вылетели струи дымного пламени. Стало ясно, что это и не копья вовсе!
Огонь лишь коснулся двух беглецов, но этого оказалось достаточно, чтобы они с. жуткими криками превратились в живые факелы, мечущиеся вдоль стены. Трое или четверо успели вскарабкаться на лестницы, и теперь они торопились добраться до площадок. Перегнувшись через перила, Медон видел, как они один за другим пролезают сквозь отверстие в полу на узкую галерею.
Под частые удары гонга в стенах, там, где упираются края длинной галереи, открываются двери, и блеск шлемов означает, что бежать некуда. В страхе сбиваются рабы в кучку на середине галереи. Широкоплечий раб с заплетенными в косицу волосами пытается влезть вверх по одному из тонких бронзовых столбов, на которые опирается площадка. Его руки срываются, но он снова и снова обхватывает скользкий позеленевший металл.
Если он дотянется до края, то успеет взобраться наверх, подумал Медон и поежился от этой мысли. Ему не хотелось столкнуться лицом к лицу со взбунтовавшимся рабом. Он отступил назад, к лестнице, и не видел, что творилось в галерее под ним.
Двое рабов кинулись навстречу смерти и были сожжены, другой упал, обхватив голову руками. А тот, что безуспешно пытался влезть по столбу, окинул скорчившегося перед ним презрительным взглядом. Потом глаза его блеснули, он вспрыгнул на спину лежащего, ухватившись за выступ, подтянулся к краю площадки. Стражники засмеялись, один из них метнул огонь, но раб с косицей поджал ноги, и струя пролетела мимо, и в следующий миг он вцепился в перила и резким движением перебросил свое тело на площадку.
Прежде чем Медон сообразил, что происходит, сбоку от лестницы со стуком отвалилась створка и оттуда появился стражник. Может, он и не хотел причинять зла Медону, а может, шаровидный наконечник его огнемечущего копья был направлен на беглого раба, что возник за спиной Медона, — это так и осталось неизвестным.
Увидев, что стражник наводит на него оружие, Медон, не раздумывая, отбил его в сторону посохом, а когда стражник, потеряв равновесие, выронил копье, Медон изо всех сил ударил по ногам. Стражник пошатнулся, низкие перила не удержали его, и со сдавленным криком он полетел вниз.
Беглый раб ошарашенно посмотрел на Медона, разжал кулаки и метнулся к лестнице. Медон проводил его взглядом, потом осторожно подошел к краю и увидел, что внизу, в узком проходе лежит неподвижное тело, а у лестниц столпились надсмотрщики и стражники. Задрав головы они смотрят вверх, в его сторону. А потом вдруг страшно закричали рабы, что стояли вдоль причала, факелы полетели в воду, и лишь в струях огня, что изрыгали копья, можно было разглядеть мечущеся тени, лица, искаженные злобой и страхом, и клубки тел.
В следующий миг ноги унесли Медона вверх по лестнице, он быстро проскочил кухню, тяжело дыша поднялся до открытого, хвала богам, входа в коридор, а когда вошел в покои базилея, его встретили приветственно поднятые чаши Арета и Филотия. Ахеменид же шумно обнюхивал блюдо с овощами и шагов не услышал.
Медон опустил рядом с увечным его посох, а сам упал на ложе и перевел дыхание. Арет весело осведомился: кто еще не знает, на ком базилей обнаружил своего юного оруженосца? Услышав, что прыткий юноша оказался в объятиях чуть ли не самой Елены Прекрасной или ее сестры-близнеца, Медон лишь покачал головой, улыбнувшись слабо.
Только он успел слегка перекусить, как объявился Родот, внимательно оглядел всех и возвестил, что после трапезы правители удостоят беседой не только базилея, но равно и высокомудрого Медона, и тех, кого базилей сочтет нужным иметь при себе.
И вот теперь под хриплый голос правителя Сиддха и вкрадчивый говор правителя Ланта размышлял Медон о том, быстро ли подавили взбунтовавшихся рабов и не заметил ли его кто-либо из стражников? Хоть и на путниках ныне одеяния гадиритов, но светлые волосы смогли бы разглядеть даже во мраке.
Между тем правитель Сиддх учтиво, но укоризненно выговаривал базилею за то, что неразумной отвагой и хитроумием его были обращены в прах великие замыслы.
— Всемерно поддерживали мы царя Приама, но увы, роковой случай поторопил встречу его неразумного сына с некой красавицей, имя которой известно всем. Что воспоследовало — тоже, увы, известно. По всему побережью ныне поют и рассказывают истории о подвигах ваших под стенами Трои. Увы, не хватило времени, чтобы укрепился могучий царь Илиона, а там хоть до старости вы могли осаждать его стены…
Медон вздохнул неслышно. Снова внутреннему взору его предстали яркие картины: подобно невидимой птице парил он над жаркою битвой, где копья пронзали отважных, стрелами воздух был полон, мечи там сверкали на солнце, от крови же воды реки Ксанф помутнели. Пылают храмы и дворцы, рушатся стены, бегут, спасаясь, немногие уцелевшие после резни, а перед воротами догорает некое сооружение на больших колесах…
Он вздрогнул, и видение исчезло.
— Но если вы были могущественными союзниками Илиона, — негромко спросил Одиссей, — отчего же войска гадиритов не встали под стенами Трои? Достаточно было вашей крепости водной к берегам ее подплыть — все бы вышло иначе, и миром ахейский союз порешил бы окончить войну!
Вскинулся Арет, но счел неуместным встревать в разговор. Отвел глаза и уставился на дверные ручки, каждая из которых была отлита подобно змее, свернувшейся в кольцо. Медон же вспомнил о разговоре, когда лысый мудрец поведал им, что от всей мощи Посейдонии одна лишь гора плавающая осталась. Видно, забыл старый воин об этом сказать базилею.
Составили вместе ладони правители и очи опустили долу. А потом Лант произнес горестно:
— Прискорбна судьба Посейдонии! Когда-то весь мир трепетал, внимая шепоту ее царей, а ныне и крик наш никто не услышит. На все восемь ветров плыли наши корабли, а там, где ставили мы селения, разрастались города. От иных и руин не осталось, а другие забыли, кому обязаны своим появлением. Сгинула, исчезла Посейдония, лишь волны ходят там, где некогда было могучее царство. Впрочем, и об этом забыли давно.
— В странствиях мне довелось слышать про остров большой, что под воду ушел, гневом богов разрушенный за день и за ночь, — сказал Одиссей. — Но не ведал о том, что правдивы истории эти.
Родот что-то прошептал молчаливому Караму, тот буркнул непонятно, и тогда лысый старец пояснил:
— Посейдония исчезла, но не утонула! И боги к бедствию непричастны. Сами повинны мы в том, что за миг короткий царство свое потеряли. Но длинен этот рассказ, ему тоже придет свой черед.
— Мир катится в бездну! — хрипло выкрикнул Сиддх, глянув сердито на базилея, а потом спокойно продолжил: — Войны и смуты, голод и дикость — вот к чему приводят неразумные геройства! Великое царство должно было с помощью нашей возникнуть, а там — закон и великий порядок для всех и на все времена. Ну а сейчас опять каждый мелкий владетель с подобным себе будет драться! Задумано было придать Илиону могущество, чтобы Приам и потомки его собрали все земли в единое царство и правили мудро. Теперь же придется опять начинать все с начала! Сколько времени прошло от падения Трои, а все не найти достойного трона, чтобы, его укрепив, начать созидание царства. Одни кровожадны сверх меры, другие глупы, а иные и вовсе никчемны.
Закивали правители, соглашаясь с его словами, а Родот, переглянувшись со старцами, что стояли вдоль стен, опять что-то шепнул Караму. Правитель застыл с выпученными глазами, но Родот, насупив брови, зашипел на него, и тот, прикрыв на миг глаза, обратил ладони к потолку, а затем, указав пальцем на Одиссея, спросил несколько слов. Сиддх и Лант также подняли ладони, а затем правители вдруг поднялись с места и вышли из зала.
По тому, как взбухли жилы на шее Арета, понял Медон, что сейчас может что-то случиться. Наверно, злопамятство все ж одолело правителей, вот и решили они наказать базилея. Если появится стража, быть сече!
Но улыбка Родота не выражала злорадства, наоборот, сочилась она радостью, когда он и хранители знаний с черными повязками на головах приблизились к Одиссею с поклонами.
— Во имя великого замысла только что отреклись наши правители от власти своей, — торжественно провозгласил Родот. — Раз уж судьбою назначено тебе здесь появиться после того, что ты совершил, значит, то был знак обстоятельств иль воля богов, как тебе будет угодно. Почтительно просим стать нашим правителем и установить в Ойкумене мир и порядок. Одно твое слово — и мы поплывем туда, куда ты укажешь, силой или же страхом любая земля тебе покорится.
Долгое молчание было ему ответом. Замер Арет, не веря своим ушам и прикидывая, в чем же подвох и где таится ловушка. А Медон вспомнил древнюю историю о неком царе, который испытывал властью своих царедворцев, а соблазнившихся ею казнил. Сам Одиссей спокойно глядел Родоту в глаза — о чем он думал, было ведомо лишь ему.
— Неожиданны слова твои, — сказал наконец базилей, — и требуют они неспешных раздумий. Развей, однако, мои сомнения: неужто в обычаях ваших трон отдавать первому встречному?
Увяла на губах Родота улыбка, скривился он, словно дурную шутку услышал.
— Если тебя, Одиссей, назвать первым встречным, то кто же тогда остальные, живущие ныне? Скромность уместна герою, но лишь до поры.
— Что до героев, то мне их пути неизвестны, — ответил базилей. — Я домосед, и малый удел мой дороже мне царства великого. Будь моя воля, с Итаки я отлучаться не стал бы. Уверен, известно тебе, что связанные клятвой с Менелаем, встали на защиту чести его, иначе взяли бы обычаем жен наших умыкать те, кого собирались вы ставить правителями всей Ойкумены. Нет спору, достоин Приам был величия, но дети его… Смуту кровавую из-за смазливой бабенки учинили, когда здесь такими можно полы застилать!
Голову склонил Родот, размышляя над словами Одиссея, а потом проговорил:
— В записях наших о днях былых можно узнать о разрушительницах царств. Красавице легче приблизиться к трону, нетрудно и нашептать нужные слова во время любовных утех. Можно с врагами справиться, в дар им послав рабынь прекрасных, а если красавица знатного рода — тем лучше! Что говорить, Елена творение наше, да и не только она. Об этом мы тоже расскажем.
Одиссей поднялся с места, тут же вскочил и Арет.
— Более не смеем докучать, надеясь на скорое согласие, — вздохнул Родот. Как подобает, совершим возлияние в знак доброй воли.
Он хлопнул в ладони, в зал вошли служанки с небольшими золотыми сосудами, разлив в принесенные чаши вино. Медон принюхался — оно явно было настояно на травах. Капнув себе на сгиб локтя, Родот слизал вино, а затем отпил из чаши. Хранители знаний последовали его примеру. А потом и Одиссей, вылив немного на пол, пригубил.
Медону вино не понравилось — сильный травяной привкус был неуместен, горчил. Мысль о том, что их угостили отравой, чуть не заставила желудок извергнуть выпитое.
Но вдруг понял Медон, что ошибся! Напиток оказался гораздо лучше божественной воды. Стены зала внезапно заискрились, замерцали бесчисленными блестками, сходящиеся кверху металлические плиты словно раздались вширь, и это было так забавно, что Медон еле сдержал смех.
Прислужницы отвели их к покоям, там базилей, странно улыбаясь, прошел к себе, Арет же набросился сначала на еду, а затем полез на служанку. Медон опустился устало, закрыл глаза, но сразу раскрыл их в испуге, ухватившись за край ложа. Ему показалось, что тело его распухло, стало невесомым и взмыло к потолку. Он даже снова хотел попросить у Ахеменида посох, чтоб удержаться, однако вместо того, чтобы взлететь, скатился вниз и угодил прямиком на Арета и служанку, которые возились на ковре. Смех разобрал его, он захохотал и смеялся до тех пор, пока не заснул, но и во сне похрюкивал весело.
Проспавшись, он увидел рядом с собой Ахеменида, который вращал головой в разные стороны и бормотал что-то себе под нос. Филотий устроился на низком сиденье и озабоченно рассматривал ремешки своих сандалий. Из внутренних покоев вышел базилей в сопровождении Полита, а за ним и Калипсо с детьми. Зевнул, прикрыв рот, базилей, посмотрел на храпящего Арета, развалившегося поперек ложа, отогнал маленького Латина, который принялся щекотать спящего, перевел взгляд на Медона и сказал:
— Память совсем отшибло! Что ты рассказывал нам о лотофагах? Вроде приснилось мне, будто правители гадиритов…
Одиссей замолчал и лоб свой потрогал.
— Странный напиток, — слабым голосом отозвался Медон. — Ни разу еще такие сны меня не посещали.
— О каком напитке ты говоришь? — спросила Калипсо.
— Густое вино с горьким привкусом сильным, словно настой травяной подмешали к нему. Пары глотков хватило, чтобы развеселить сверх меры, а еще возбуждается плоть не к месту.
— Знаю, о чем говоришь! — влез Ахеменид в разговор. — Пробовал как-то, напиток неплох, а грибы все же лучше!
— Кажется, и я знаю, что это за напиток, — слабым голосом произнес Одиссей. — Приемная дочь Тиндарея славилась тем, что умела готовить непентес сильное зелье для слабых телом мужей, да и женщинам нравился вкус его горький. Так обольстила она очень многих, кажется, и Менелай пристрастился к напитку. И в грибах она знала толк…
— Ты говоришь о Елене Прекрасной? — удивился Ахеменид. — Так, стало быть, правда, что наш петушок молодой потоптал эту курочку, невесть как здесь оказавшуюся?
Полит кашлянул, а Медон и Калипсо с любопытством обернулись к нему. Одиссей засмеялся, заметив, как горделиво прищурил глаза и выпятил грудь юный оруженосец.
— Я не поверил глазам, когда их в объятиях застал, — сказал базилей. — Не знай я особенность некую у Елены, спутал бы ее с этой девой, которая словно родная сестра вышла из того же чрева.
Теперь засмеялся Медон.
— Нет, базилей, о чреве как раз не может быть речи. Не зря говорили вчера о женщинах, тайных орудиях гадиритов.
Нахмурился базилей.
— Кажется, припоминаю, — сказал он. — Речи вели о царствах великих, о замыслах дерзких…
— Да, так и было! — подхватил Медон. — Трон гадиритов тебе, Лаэртид, предложили — это не сон, если не розыгрыш глупый. Но такими вещами не шутят!
Дочь базилея внимательно прислушивалась к разговору. Она сморщила нос и потянула Калипсо за хитон. Когда нимфа нагнулась к Лавинии, девочка что-то прошептала ей. Калипсо рассмеялась.
— Наша дочь полагает, что лучше быть хозяином маленького клочка суши, чем этого большого короба, в котором дурно пахнет.
Одиссей улыбнулся и погладил девочку по голове, а Медон серьезно заметил:
— Порой боги предостерегают нас от необдуманных решений, вещая устами детей. Но здесь я не вижу подвоха. Какая нужда гадиритам так глупо шутить? Если они считают тебя человеком судьбы, так, значит, и трон предлагали, надеясь, что твое везение им на пользу пойдет. Как это будет славно — собрать воедино все малые уделы, покарать злодеев, утвердить один закон для всех — тогда воцарится порядок везде. Стада мирно пасутся, разбойники истреблены, поля возделаны, торговля процветает, искусства просвещают… — Он даже зажмурился от сияния картины, что перед ним открылась.
— Так вот чем они прельщают! — холодно бросила Калипсо. — Извилистыми путями идут гадириты к цели своей, знать бы только истинную цель! Я помню последние слова той воительницы, что на корабле мне перед смертью сказала. Не ты и не спутники твои им нужны, вас убить было велено, лишь меня живою доставить.
— Так их же вела старая вражда к базилею, — возразил Медон. — А нынешние правители, если бы хотели нас перебить, давно бы отдали своим вышивальщицам по коже.
Вздрогнула Калипсо, побледнела, прижала к себе детей.
— Ты-то откуда знаешь о них? — прошептала она еле слышно.
Медон лишь рукою махнул и улыбнулся криво.
— Велик соблазн большого царства, — задумчиво протянул Одиссей. — Но что, если бы рок повернул все иначе? Не я, базилей, по праву Итакой бы управлял, а наместник Приама или его смазливого отпрыска. Но с другой стороны, удача сама плывет мне в руки, вернее, сам я к удаче приплыл!
Он тяжело вздохнул и задумчиво бороду огладил. Арет перестал храпеть, сел, оглядел всех вытаращенными глазами, а потом вскочил и, схватившись за живот, пошел в укромную комнатку. Оттуда послышался шум, невнятные вскрики и глухие удары.
— Что же он такого съел? — удивленно вскинул брови Одиссей.
Но ему никто не успел ответить. Из закутка появился старый воин, да не один к тому же. Арет тащил за собой незнакомца.
— Соглядатая, поймал! — радостно провозгласил Арет. — Есть тут веревка?
Гадирит вдруг извернулся, присел, и в следующий миг Арет оказался на полу, а широкоплечий незнакомец с волосами, заплетенными в косицу, отскочил в угол и выставил руки вперед, защищаясь. Полит встал между ним и базилеем, Медон ухватил за горлышко высокий кувшин, а Филотий, который так и не поднял головы, занятый распутыванием ремешков на обуви, молча ухватился за край ковра и дернул. Гадирит устоял на ногах, но, качнувшись, крепко приложился головой к стене. Тут на него кинулись Медон и Полит, навалились, и вот незнакомец лежит перед базилеем, а Филотий гневно вопрошает, кто ему вернет ремни от сандалий…
— А ведь я его знаю, — сказал Медон, отдышавшись. — Это же беглый раб, вот кто!
— Не соглядатай, значит? — В голосе Арета явственно звучало разочарование. — А то прижечь ему пятки, развязать язычок, а?
— Беглого раба надо вернуть хозяевам, — рассудил базилей и направился в свои покои, а дети убежали за ним.
Калипсо задержалась. Она подошла к пленнику, смерила его взглядом и спросила что-то на непонятном языке. Гадирит разлепил подбитый, глаз, ответил коротко, а потом напрягся, словно желая разорвать путы, и заговорил, быстро сыпля слова, похожие на шуршание сухой листвы. Нимфа уже подходила к арке, идушей во внутренние покои, но внезапно замерла, вернулась и, всплеснув руками, рассмеялась.
— Что он сказал? — В арке прохода снова возник базилей. — Он посмел оскорбить тебя бранным словом?
— Не знаю, как и назвать его, дерзким или безумным, — ответила Калипсо. Он утверждает, что является сыном Плейоны.
В наступившей тишине было слышно лишь тяжелое дыхание раба и детские голоса, что доносились из внутренних комнат.
— Так ведь ты — дочь Плейоны! — воскликнул Арет.
— Истинно так, — согласилась нимфа. — И если мы правду услышали, значит, он мне приходится братом.
Глава девятая
Анналы Торкоса
Пребывание в замке достойного Верта укрепило меня в мысли, что человек и холод противны друг другу. Я догадывался, что Северная Киммерида — место не жаркое, но трудно привыкнуть к стеклам, покрытым льдом, к рычащему пламени огромных печей, от которых тепло, идущее по трубам в стенах, немного обогревало большие залы и крохотные спальни, к плотным одеяниям и тяжелой обуви, а самое неприятное — к знобящему сырому дыханию каменных стен.
Вскоре после нашего прибытия в замок суматоха улеглась и все разбрелись по своим местам. Болк пристроил меня к свите Верта. Мы шли за ним по длинной лестнице, которая вела, как мне показалось, сквозь все строения до самого верха.
Улучив миг, когда к Верту можно было подступиться, Болк спросил, куда меня отвести. Достойный удивился вопросу, а потом узнал меня, хлопнул по плечу и сказал, что я неплохо показал себе в деле, так что в его доме для меня всегда найдется свободное место — на усмотрение Болка. Нукеры, что стояли по обе стороны от Верта и его супруги, не сводили злобных глаз, наверно, прикидывая, как половчее нашинковать меня в стружку, если я вдруг словом или жестом нанесу урон замыслам их господина.
По тому, как вздохнул с облегчением Болк и быстро вывел меня из убранного коврами и гобеленами зала, я понял, что судьба моя, а скорее всего просто жизнь, зависела от того, куда меня отведут. Я напрямик спросил об этом Болка, когда мы спускались по пролетам длинной, сложенной из камня лестницы. Болк хмыкнул, пошевелил неопределенно пальцами, потом все же сказал:
— Господин мог отправить тебя в нижние покои, к грязной прислуге, или же в дальние дома, на пастбища и угодья. Но я устрою тебя в чистых покоях, там, где спят воины и мастеровые. Я отдыхаю всего одним пролетом выше.
— Мне почему-то кажется, — заметил я, — что твой господин мог устроить меня и гораздо ниже, чем к грязной прислуге.
— Это куда же? — удивился Болк.
— Ну, скажем, велел бы бросить в погреб или предать суду и примерному наказанию за то, что оказался на его пути.
Болк рассмеялся и взмахнул рукой.
— Господин может все! — благодушно сказал он. — Чего ему возиться с тобой, закопали бы прямо во дворе и цветы посадили. Но теперь он стал хозяином твоей судьбы, и ему незачем терять хорошего воина!
У меня были иные представления о своей нелепой судьбе, но рассказывать о них Болку не время и не место. Хорошо, что пока не закопали. Решительные люди, эти киммерийцы. Простые… Интересно, куда смотрит блюститель жизни и почему нигде не видно соратников, сотрудников мелких или даже стрекоз-наблюдателей? Я раскрыл рот, чтобы спросить об этом, но тут же захлопнул его.
Вскоре после нашего прибытия в замок суматоха улеглась и все разбрелись по своим местам. Болк пристроил меня к свите Верта. Мы шли за ним по длинной лестнице, которая вела, как мне показалось, сквозь все строения до самого верха.
Улучив миг, когда к Верту можно было подступиться, Болк спросил, куда меня отвести. Достойный удивился вопросу, а потом узнал меня, хлопнул по плечу и сказал, что я неплохо показал себе в деле, так что в его доме для меня всегда найдется свободное место — на усмотрение Болка. Нукеры, что стояли по обе стороны от Верта и его супруги, не сводили злобных глаз, наверно, прикидывая, как половчее нашинковать меня в стружку, если я вдруг словом или жестом нанесу урон замыслам их господина.
По тому, как вздохнул с облегчением Болк и быстро вывел меня из убранного коврами и гобеленами зала, я понял, что судьба моя, а скорее всего просто жизнь, зависела от того, куда меня отведут. Я напрямик спросил об этом Болка, когда мы спускались по пролетам длинной, сложенной из камня лестницы. Болк хмыкнул, пошевелил неопределенно пальцами, потом все же сказал:
— Господин мог отправить тебя в нижние покои, к грязной прислуге, или же в дальние дома, на пастбища и угодья. Но я устрою тебя в чистых покоях, там, где спят воины и мастеровые. Я отдыхаю всего одним пролетом выше.
— Мне почему-то кажется, — заметил я, — что твой господин мог устроить меня и гораздо ниже, чем к грязной прислуге.
— Это куда же? — удивился Болк.
— Ну, скажем, велел бы бросить в погреб или предать суду и примерному наказанию за то, что оказался на его пути.
Болк рассмеялся и взмахнул рукой.
— Господин может все! — благодушно сказал он. — Чего ему возиться с тобой, закопали бы прямо во дворе и цветы посадили. Но теперь он стал хозяином твоей судьбы, и ему незачем терять хорошего воина!
У меня были иные представления о своей нелепой судьбе, но рассказывать о них Болку не время и не место. Хорошо, что пока не закопали. Решительные люди, эти киммерийцы. Простые… Интересно, куда смотрит блюститель жизни и почему нигде не видно соратников, сотрудников мелких или даже стрекоз-наблюдателей? Я раскрыл рот, чтобы спросить об этом, но тут же захлопнул его.