Страница:
Отношения с Третьим отделением:
Герцен
Пожалуй, одним из самых серьезных испытаний для системы сыска, лелеемой Бенкендорфом, была борьба с инакомыслием в Московском университете. С 1826 года здесь возникло сразу несколько студенческих кружков, среди которых самыми "горячими" оказались те, где "колобродили" Сунгуров и Герцен. И того и другого вскоре арестовали. Для Герцена нашли формальный повод "соприкосновение к делу праздника", на котором пели "возмутительные песни, оскорбляющие его величество". Песня, правда, была одна, спетая на студенческой пирушке, где гуляли по поводу окончания курса:
Русский император
В вечность отошел,
Ему оператор
Брюхо распорол.
И тут вошли жандармы. Герцена среди гулявших не оказалось, но его арестовали спустя две недели как имевшего отношение к пирушке - "русскую полицию трудно сконфузить". Конечно, песня - повод. К Герцену и его однокашникам претензии были иные. В Третьем отделении знали, о чем дискутировали молодые интеллектуалы. О самом страшном для царя: как начать в России новый союз по образцу декабристов. И следователи выражались вполне определенно:
- Наша цель - раскрыть образ мыслей, не свойственных духу правительства, мнения революционные и проникнутые пагубным учением Сен-Симона.
Приговор был прост и ясен: для Герцена - ссылка. Потом он напишет: "В 1835 году сослали нас; через пять лет мы возвратились, закаленные испытанием". Под опеку того же Третьего отделения. Через полгода, уже в Петербурге, где Герцен служил по ведомству внутренних дел, его пригласили в дом на углу Гороховой. На сей раз уже сам Дубельт занимался им. Повод вроде пустячный: пересказал в письме отцу случай, как постовой ночью у моста убил и ограбил человека. Да вот незадача, комментировал с пристрастием, язвительно отзывался о власти. Дубельт ему с располагающей полнотой поведал:
- Вы из этого слуха сделали повод обвинения всей полиции. Это все несчастная страсть чернить правительство - страсть, развитая в вас во всех, господа, пагубным примером Запада. Государь велел вас отправить назад, в Вятку.
Последовавшие объяснения несколько смягчили Дубельта:
- Ехать вам надобно, этого поправить нельзя, но я полагаю, что Вятку можно заменить другим городом. Я переговорю с графом Бенкендорфом. Все, что возможно сделать для облегчения, мы постараемся сделать. Граф - человек ангельской доброты.
День спустя встреча с Бенкендорфом. Тот был сух и холоден. Почти не глядя на Герцена, он объявил:
- Я по просьбе генерала Дубельта и основываясь на сведениях, собранных о вас, докладывал его величеству о болезни вашей супруги, и государю угодно было изменить свое решение. Его величество воспрещает вам въезд в столицы, вы снова отправитесь под надзор полиции, но место вашего жительства предоставлено назначить министру внутренних дел.- И назидетельно продолжил: - Что будет потом, более зависит от вас. А так как вы напомнили об вашей первой истории, то я особенно рекомендую вам, чтоб не было третьей, так легко в третий раз вы, наверное, не отделаетесь.
Так Герцен оказался в очередной ссылке, в Новгороде. В Третьем отделении понимали, что он становился опасен не только идеями декабристов. Он начал разрабатывать идеологию русского социализма, попросту народничества. Это пугало неизвестностью. Проницательный Бенкендорф и аналитичный Дубельт оценивали ситуацию как весьма перспективную для революционных настроений среди части российских интеллектуалов. Тогда-то, в один из вечеров, после долгого разговора о беспокойном смутьяне Герцене, Бенкендорф заметил Дубельту:
- Его не в Новгород, а из России полезно бы выслать. И вообще, чем ссылки и тюрьмы, лучше отправлять такую публику на Запад.
Спустя два года Герцену разрешили вернуться в Москву. Но опять под полицейский присмотр. Все же не дожал Бенкендорф своего поднадзорного. Он продолжал писать, сначала как философ, потом как литератор-революционер. Уже после смерти графа появилось герценское программное сочинение "Кто виноват?". С него начался в России жанр политического романа.
Но настал день, когда опальному социалисту лихой жандармский офицер вручил пакет. Преемник Бенкендорфа граф Орлов извещал о высочайшем повелении снять надзор. Влиятельные особы ходатайствовали. Герцен выправляет заграничный паспорт, и вот уже Париж, Рим, и, наконец, Лондон. Мечта Бенкендорфа осуществилась - его поднадзорный убрался из России. Из Лондона зазвучала теперь его бесцензурная речь. Там он выпускал книги для России, зовущие к революции и социализму.
Отношения с Третьим отделением:
Белинский
В 1832 году по представлению Третьего отделения из Московского университета был исключен Виссарион Белинский. По причине "ограниченности способностей". А на самом деле за сочиненную антикрепостническую драму "Дмитрий Калинин" и обсуждение ее в студенческом кружке. У жандармов была точная информация, исключали аргументированно.
Но удовлетворения сей акт у Бенкендорфа не вызвал. Озабоченный, он вошел в кабинет к Дубельту, присел, помолчал. Молчал и Дубельт, настраиваясь на шефа.
- И все же не лучшим образом мы развернулись с Белинским,- наконец заговорил Бенкендорф.- Исключить - ума не надо.
- Но ведь исключение подготовили своевременно. И сведениями располагали точными, и по кружку, и по нему,- возразил Дубельт.
- Не уверен, дорогой Леонтий Васильевич, что это лучшая мера. Я все больше думаю о том, что не сажать, не исключать надо, а опекать, наставлять заблудших уговорами да убеждениями. Но ведь не получается пока. А исключить что толку? Вы думаете, он оставит свои занятия после этого? Еще с большим тщанием продолжит обличительство.
Хорошо предвидел Бенкендорф. Уже через год взрывные статьи Белинского появились в журналах "Телескоп", "Отечественные записки", "Современник". С тех пор они стали головной болью Третьего отделения. Еще бы! Каждое его опубликованное и неопубликованное выступление становилось событием для интеллектуальной России. Одно письмо к Гоголю в июле 1847 года чего стоило. "Неистовый" Виссарион писал о российской действительности как об ужасном зрелище и требовал уничтожения крепостного права, отмены телесных наказаний, соблюдения законов. А тон был каков! Послание прямо-таки дышало революцией. До 1905 года считалось это письмо запрещенным и ходило по рукам подпольно.
Дубельт иногда вспоминал тот разговор с Бенкендорфом о переубеждении заблудшего. Но думал иначе. Он страстно сожалел о смерти Белинского.
- Рано ушел. Мы бы его сгноили в крепости!
И это Дубельт, ученик Бенкендорфа, о котором Герцен сказал: "Он был всегда учтив".
Нет, не получалось тогда у политической полиции переубеждать оппонентов режима, поэтому и методы оставались прежними: узнавать и пресекать. Третье отделение благодаря своей агентуре неплохо было осведомлено об оппозиции императору. Было революционное течение, с которым больше всего мучились - Герцен, Белинский, Сунгуров, братья Критские. Было либеральное - "славянофилы" и "западники",- которые сходились в одном: революция не нужна, а нужны реформы сверху с учетом народного мнения. И еще, правда, их одно объединяло: и "славянофилы" и "западники" состояли в картотеке Третьего отделения: И. Аксаков (славянофил), К. Аксаков (славянофил), Т. Грановский (западник), К. Кавелин (западник), И. Киреевский (славянофил), П. Киреевский (славянофил), С. Соловьев (западник), Б. Чичерин (западник), А. Хомяков (славянофил)...
Отношения с Третьим отделением:
Чаадаев
Среди "западников" блистал Петр Яковлевич Чаадаев.
Одетый праздником, с осанкой важной, смелой,
Когда являлся он пред публикою белой
С умом блистательным своим,
Смирялось все невольно перед ним!
Это о нем его современник - Ф. Глинка.
Боль Бенкендорфа - Чаадаев, энциклопедически образованный, в прошлом офицер гвардии, участник войны с Наполеоном, друг Пушкина и декабристов. Когда произошли события в Семеновском полку, царь был за границей, в Тропау. И к нему был послан офицер с сообщением. Им оказался ротмистр лейб-гвардии гусарского полка Петр Чаадаев. Но служебного рвения не выказал, безостановочной скачкой себя не утруждал, ехал с комфортом, отдыхал на неблизкой дороге. А австрийский гонец на сутки раньше привез известие о делах в российской гвардии для князя Меттерниха. И тот сообщил об этом Александру, да еще с намеками, на непрочность престола. Какой же был конфуз, когда сутки спустя Петр Чаадаев предстал перед очами императора. Гнев царя накрыл и Бенкендорфа, хотя и на излете. Но то, что расположение императора он потерял надолго,- факт неоспоримый. А ротмистр получил отставку. Правда, до конца жизни жалел, что не получил при этом чин полковника, "потому что хорошо быть полковником, очень звучное звание".
И еще раз случай свел Бенкендорфа с Чаадаевым. Когда тот после армии искал место для государственной службы, генерал состоял с ним в переписке. Пытался помочь. Чаадаеву предложили тогда служить по министерству финансов. Но Петр Яковлевич видел себя по министерству образования. Помощи не получилось.
И вот теперь, в октябре 1836 года, в 15-й книжке "Телескопа" философическое письмо Чаадаева. Читая его, Бенкендорф морщился и аккуратно подчеркивал вызывавшие неприятие строки.
"Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство - вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно".
"Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами..."
"...великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия через просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу".
Прочитанное надолго повергло генерала в раздумчивость. Что делать? Как оградить престол и общество от своеобразных философических наветов? Отправить автора в ссылку, как Герцена в свое время? Выслать за границу? Но как поймет общество? Ведь очень популярен Петр Яковлевич, душа и интеллектуальная звезда московских салонов. И в Петербурге авторитет.
Решение пришло не сразу. В петербургском обществе ходило письмо Пушкина, в котором он возражал Чаадаеву: "Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться... ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал". Бенкендорф читал пушкинское послание и все более креп в убеждении о далеко не единодушном состоянии общественных умов. Агентурные данные подтверждали это - А. Хомяков, Е. Боратынский, П. Вяземский во многом не соглашались с чаадаевским сочинением. А в начале октября 1836 года на стол Бенкендорфа легло донесение московского осведомителя камер-юнкера Кашинцева:
"Секретно. №75.
О слухах касательно Надеждина,
Болдырева и Чаадаева.
В Москве идет рассказ, что издатель "Телескопа" Надеждин и цензор сего журнала ректор университета Болдырев вытребованы в С.-Петербург за переводную статью г. Чаадаева и что издание сие запрещено.
О Чаадаеве, который у всех слывет чудаком, идет слух, будто повелено: что как статья его заставляет сомневаться в его добром здоровье, то чтоб к нему ездил наведываться по два раза в день доктор.
Этот рассказ сопровождается необыкновенным общим удовольствием, что ежели действительно эта молва справедлива, то что для Чаадаева невозможно найти милосердие великодушнее и вместе с тем решительнее наказания в отвращение юношества от влияния на оное сумасбродство.
3 октября 1836. Москва".
Раскол в общественной оценке письма Чаадаева, слухи о сомнениях в добром здравии автора - как совместить, как использовать? Не один день задавал себе эти вопросы Бенкендорф. Пожалуй, на сей раз решение его было неожиданным. 23 октября 1836 года он пишет московскому генерал-губернатору князю Голицыну: "...статья Чаадаева возбудила в читающей московской публике всеобщее удивление. Но что читатели древней нашей столицы, всегда отличающиеся здравым смыслом и будучи проникнуты чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть написана соотечественником их, сохраняющим полный свой рассудок... И потому как дошли до Петербурга слухи, не только не обратили своего негодования на господина Чаадаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиной написания подобных нелепостей... Вследствие чего Его Величество повелевает, дабы Вы поручили его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать господина Чаадаева, и чтоб сделано было распоряжение, чтоб г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха".
По сути, Чаадаев объявлялся властью душевнобольным, и ему не разрешалось широкое общение, дабы не подвергать себя влиянию сырого, холодного воздуха. Интеллигентное сословие кипело негодованием, хотя недавно и разносило слухи о его душевном нездоровье. Теперь Чаадаеву сочувствовали.
Представлял ли Бенкендорф реакцию интеллигентской среды на это решение? В какой-то мере - да. Он уже начинал понимать ее психологию. Но более всего прогноз Бенкендорфа оправдался в другом, более важном - он не ошибся в реакции Чаадаева, неплохо представляя особенности его натуры. Тот, узнав о высочайшем повелении, сказал без терзаний, просто и обстоятельно: заключение, сделанное о нем, весьма справедливо; ибо при сочинении им назад тому шесть лет философических писем он чувствовал себя действительно нездоровым во всем физическом организме; что в то время хотя и мыслил так, как изъяснил в письмах, но по прошествии столь долгого времени образ его мыслей теперь изменился, и он предполагал даже против оных написать опровержение; что он никогда не имел намерения печатать сих писем и не может самому себе дать отчета, каким образом он был вовлечен в сие и согласился на дозволение напечатать оные в журнале Надеждина; и что, наконец, он ни в коем случае не предполагал, чтоб цензура могла сию статью пропустить.
Философ, интеллектуал Чаадаев был объявлен сумасшедшим, с чем он и согласился. Журнал "Телескоп", напечатавший его скандальное письмо, закрыт, его редактор Надеждин сослан на Север.
Вот такой был финал чаадаевской эпопеи. Неприятно поразило все это думающую Россию. Умы лихорадило, да источник не оказался героем. Что и пригасило интеллектуальные порывы.
И если брожение умов все же исподволь набирало силу, то скорее от давящей российской действительности, нашедшей себя в непрекращающихся крестьянских волнениях. На то время охватили они 34 губернии. Бенкендорф докладывал царю: "Крепостное состояние есть пороховой погреб под государством". Николай соглашался, но его хватало лишь на реформу управления казенной деревней.
Отношения с Третьим отделением:
Пушкин и Лермонтов
Вскоре после того как Николай I восшествовал на престол, он принял решение вернуть Пушкина из ссылки, в которой тот оказался по воле Александра I. Вернувшись в Москву, поэт с головой погрузился в светскую жизнь. А жандармский полковник Бибиков извещал Бенкендорфа: "Я слежу за сочинителем Пушкиным, насколько это возможно. Дома, которые он наиболее часто посещает, суть дома кн. Зинаиды Волконской, кн. Вяземского, поэта, бывш. министра Дмитриева и прокурора Жихарева. Разговоры там вращаются по большей части на литературе".
Освобождая Пушкина из Михайловского, Николай явно рассчитывал на то, что этот поэтический гений должен быть с самодержавием. А Бенкендорф после встречи с Пушкиным выскажется по-генеральски прямо:
- Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно.
Такова была стратегическая установка режима и сыскного ведомства в отношении гения русской литературы. В реальности это означало то, что Николай сказал Пушкину при встрече:
- Я сам буду твоим цензором.
Бенкендорф разъяснил потом в письме поэту: "Сочинений Ваших никто рассматривать не будет, на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором".
С тех пор Пушкин и его поэтические опыты были под неустанным оком Третьего отделения и государя императора. Пожалуй, на Пушкине был опробован новый подход политической полиции к образованному сословию. И не просто к этому сословию, а к его наиболее выдающимся представителям. Если в делах Герцена, Белинского служба Бенкендорфа шла репрессивным путем, то с Пушкиным беседовали, убеждали, спорили, опекали. В недрах Третьего отделения рождалась новая политика борьбы с бунтарством и инакомыслием. Заместитель Бенкендорфа фон Фок советует овладевать общественным мнением, которое "не засадишь в тюрьму, а прижимая, его только доведешь до ожесточения".
Общение монарха с поэтом шло через Бенкендорфа. 58 писем написал Пушкин Бенкендорфу с 1826 по 1836 год. Почти все они потом оказались в деле, заведенном в Третьем отделении "О дозволении сочинителю Пушкину въезжать в столицу. Тут же об издаваемых им сочинениях и переписке с ним по разным предметам".
Кто из монархов мог поставить себя рядом с Николаем I в деле общения с поэтической звездой? Для самого Бенкендорфа эта школа оказалась непростой. Срывался не раз с теми же Герценом, Белинским. Срывался на решения прямолинейные, как корабельная мачта,- выслать, изолировать. Горько-ироничным утешением для главы Третьего отделения было то, что Пушкин на всяких пирушках водку называл Бенкендорфом, потому как она, подобно шефу жандармов, имела полицейско-усмиряющее влияние на желудок. А вот с Чаадаевым сюжет получился уже замысловатый.
Ну а как сам Пушкин? Тяготился ли опекой, дышал ли в объятиях столь значительных фигур - Николая и Бенкендорфа?
Пластичная, нервическая натура, Пушкин страдал и уживался, бунтовал и смирялся. Восхищался царем, а перо выводило: "Где вольность и закон? Над нами // Единый властвует топор" или "Темницы рухнут - и свобода // Вас примет радостно у входа..." Проницательный Бенкендорф чувствовал пушкинский характер, сотканный из беснующихся противоречий. И в один из дней 1828 года позвал поэта в сотрудники Третьего отделения. Но проницательность подвела. Вольнодумец, "шалопай" Пушкин отказался.
А царя чтил и верил самодержцу. Свидетель Н. Гоголь: "Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к Государю и тайны двух лучших сочинений ("Герой" и "К Н.")... Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало его сердце, когда услышал он о приезде Государя в Москву во время ужасов холеры,- черта, которую едва ли показал кто-либо из венценосцев и которая вызвала у него эти замечательные стихи".
В 1834 году Бенкендорф и государь прочитают перлюстрированное письмо Пушкина жене: "Видел я трех царей; первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут". Узнав, что его частное письмо стало известным, гневается Пушкин, но царя не топчет. "Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться - и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным".
Да что уж письмо к жене - Николай благодаря агентам Бенкендорфа знал каждый шаг великого сочинителя. Тем более удивительна дуэль с Дантесом 27 января 1837 года.
История сия завертелась, когда нашел поэта анонимный пасквиль, покушающийся на честь его жены. Сын голландского посланника Геккерна Дантес, по наущению отца-распутника, возжелал ухаживать за Натали. А "верные друзья" раздули пламя пересудов. И Пушкин рванулся на дуэль. Николай знал все. Люди Бенкендорфа ситуацию доносили исправно. И Жуковский тогда же сообщает Бенкендорфу о "ветреном и злонамеренном разврате" этой "другой стороны". Дуэль в то время остановили женитьбой Дантеса на сестре Натальи Николаевны - Кате Гончаровой. Не Бенкендорф ли старался по указанию государя, отводя женитьбой кровавую развязку? Тем более что к браку самого Пушкина с Натальей Гончаровой он имел самое прямое отношение уговорил-таки в свое время графиню Загряжскую отдать дочь за Александра Сергеевича. Переживал за его душевное самочувствие.
После свадьбы Дантеса все повторилось сызнова. Опять наглая привязчивость голландца к Натали, опять загудело общество. К концу января 1837 года клубок клеветы и ненависти полыхал отчаянно. Решение пришло вечером 26-го. До часу другого дня Пушкин писал. Потом явился Данзас, который был его секундантом, и они поехали на Черную речку, где все и случилось. Спокойно и весело шел Пушкин под пулю авантюриста. А служба Бенкендорфа спала, усыпленная долго тянувшейся болью поэта.
Потом Петр Вяземский откроет тайну кровавой драмы: "После женитьбы Дантеса Государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав ему знать наперед. Так как сношения Пушкина с Государем происходили через гр. Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо свое на имя гр. Бенкендорфа, собственно назначенное для Государя. Но письмо это Пушкин не решился послать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался... князь Петр Волконский сообщил печальную весть государю (а не Бенкендорф, узнавший о дуэли позднее). Когда Бенкендорф явился во дворец, государь его очень плохо принял и сказал: "Я знаю все - полиция не исполнила своего долга". Бенкендорф ответил: "Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль там". Государь пожал плечами: "Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду". Бенкендорф был поражен его гневом, когда государь прибавил: "Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями!"
Служба Бенкендорфа не уберегла великого поэта для России. И это был второй провал генерала после Польши. Очень переживал Александр Христофорович упреки Николая. Больше всего саднило сказанное царем о политической полиции: детище Бенкендорфа "занимается бессмысленными глупостями".
Беда не приходит одна. Михаил Лермонтов, который уже был в поле зрения Третьего отделения, бросает раскаленные строки во взбудораженное общество: "Вы, жадною толпой стоящие у трона, // Свободы, Гения, и Славы палачи..." Само сочинение, что называлось "Смерть поэта", ходило по рукам. И в царские попало тоже. Больше всех усердствовал в распространении Святослав Раевский, литератор и этнограф, друг Лермонтова.
Все переживания последних дней, надорвавшие душу, выплеснулись в одном слове, темном и мертвом в устах Бенкендорфа: "Арестовать!"
Следственное дело называлось "О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским". Суд был скорый. И месяца не прошло после гибели Пушкина, как по высочайшему повелению вынесли приговор: корнета Лермонтова перевести тем же чином в Нижегородский драгунский полк, а губернского секретаря Раевского... выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию.
В марте Лермонтов уже был на Кавказе, в Нижегородском полку, что сражался с чеченцами. А спустя четыре года, в апреле 1841-го, явились миру режущие до глубины слова:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Несколько вариантов перебрал Лермонтов в поисках прилагательного к слову "народ": послушный, покорный... Остановился на "преданный". Им, мундирам голубым, преданный. Горько-удовлетворенное чувство накатилось на Бенкендорфа при чтении этих строк.
Интеллигентское сословие
глазами Бенкендорфа
Бенкендорф не строил иллюзий в отношении тех людей, которых потом, спустя десятилетия, назовут интеллигенцией. И смотрел на них глазами своего ведомства. Картина была далеко не святочной.
Вольнодумец Чаадаев, благодаря усилиям Третьего отделения объявленный сумасшедшим, соглашается с этим. Утверждает, что никак не предполагал, будто его философическое письмо на страницах "Телескопа" могла пропустить цензура. И что его чуть ли не бес попутал, когда он давал согласие редактору напечатать оное в журнале. Чаадаев объявил, что статья напечатана вопреки его желанию. А Бенкендорф знал: его упрашивали не печатать, а он не соглашался.
Герцен
Пожалуй, одним из самых серьезных испытаний для системы сыска, лелеемой Бенкендорфом, была борьба с инакомыслием в Московском университете. С 1826 года здесь возникло сразу несколько студенческих кружков, среди которых самыми "горячими" оказались те, где "колобродили" Сунгуров и Герцен. И того и другого вскоре арестовали. Для Герцена нашли формальный повод "соприкосновение к делу праздника", на котором пели "возмутительные песни, оскорбляющие его величество". Песня, правда, была одна, спетая на студенческой пирушке, где гуляли по поводу окончания курса:
Русский император
В вечность отошел,
Ему оператор
Брюхо распорол.
И тут вошли жандармы. Герцена среди гулявших не оказалось, но его арестовали спустя две недели как имевшего отношение к пирушке - "русскую полицию трудно сконфузить". Конечно, песня - повод. К Герцену и его однокашникам претензии были иные. В Третьем отделении знали, о чем дискутировали молодые интеллектуалы. О самом страшном для царя: как начать в России новый союз по образцу декабристов. И следователи выражались вполне определенно:
- Наша цель - раскрыть образ мыслей, не свойственных духу правительства, мнения революционные и проникнутые пагубным учением Сен-Симона.
Приговор был прост и ясен: для Герцена - ссылка. Потом он напишет: "В 1835 году сослали нас; через пять лет мы возвратились, закаленные испытанием". Под опеку того же Третьего отделения. Через полгода, уже в Петербурге, где Герцен служил по ведомству внутренних дел, его пригласили в дом на углу Гороховой. На сей раз уже сам Дубельт занимался им. Повод вроде пустячный: пересказал в письме отцу случай, как постовой ночью у моста убил и ограбил человека. Да вот незадача, комментировал с пристрастием, язвительно отзывался о власти. Дубельт ему с располагающей полнотой поведал:
- Вы из этого слуха сделали повод обвинения всей полиции. Это все несчастная страсть чернить правительство - страсть, развитая в вас во всех, господа, пагубным примером Запада. Государь велел вас отправить назад, в Вятку.
Последовавшие объяснения несколько смягчили Дубельта:
- Ехать вам надобно, этого поправить нельзя, но я полагаю, что Вятку можно заменить другим городом. Я переговорю с графом Бенкендорфом. Все, что возможно сделать для облегчения, мы постараемся сделать. Граф - человек ангельской доброты.
День спустя встреча с Бенкендорфом. Тот был сух и холоден. Почти не глядя на Герцена, он объявил:
- Я по просьбе генерала Дубельта и основываясь на сведениях, собранных о вас, докладывал его величеству о болезни вашей супруги, и государю угодно было изменить свое решение. Его величество воспрещает вам въезд в столицы, вы снова отправитесь под надзор полиции, но место вашего жительства предоставлено назначить министру внутренних дел.- И назидетельно продолжил: - Что будет потом, более зависит от вас. А так как вы напомнили об вашей первой истории, то я особенно рекомендую вам, чтоб не было третьей, так легко в третий раз вы, наверное, не отделаетесь.
Так Герцен оказался в очередной ссылке, в Новгороде. В Третьем отделении понимали, что он становился опасен не только идеями декабристов. Он начал разрабатывать идеологию русского социализма, попросту народничества. Это пугало неизвестностью. Проницательный Бенкендорф и аналитичный Дубельт оценивали ситуацию как весьма перспективную для революционных настроений среди части российских интеллектуалов. Тогда-то, в один из вечеров, после долгого разговора о беспокойном смутьяне Герцене, Бенкендорф заметил Дубельту:
- Его не в Новгород, а из России полезно бы выслать. И вообще, чем ссылки и тюрьмы, лучше отправлять такую публику на Запад.
Спустя два года Герцену разрешили вернуться в Москву. Но опять под полицейский присмотр. Все же не дожал Бенкендорф своего поднадзорного. Он продолжал писать, сначала как философ, потом как литератор-революционер. Уже после смерти графа появилось герценское программное сочинение "Кто виноват?". С него начался в России жанр политического романа.
Но настал день, когда опальному социалисту лихой жандармский офицер вручил пакет. Преемник Бенкендорфа граф Орлов извещал о высочайшем повелении снять надзор. Влиятельные особы ходатайствовали. Герцен выправляет заграничный паспорт, и вот уже Париж, Рим, и, наконец, Лондон. Мечта Бенкендорфа осуществилась - его поднадзорный убрался из России. Из Лондона зазвучала теперь его бесцензурная речь. Там он выпускал книги для России, зовущие к революции и социализму.
Отношения с Третьим отделением:
Белинский
В 1832 году по представлению Третьего отделения из Московского университета был исключен Виссарион Белинский. По причине "ограниченности способностей". А на самом деле за сочиненную антикрепостническую драму "Дмитрий Калинин" и обсуждение ее в студенческом кружке. У жандармов была точная информация, исключали аргументированно.
Но удовлетворения сей акт у Бенкендорфа не вызвал. Озабоченный, он вошел в кабинет к Дубельту, присел, помолчал. Молчал и Дубельт, настраиваясь на шефа.
- И все же не лучшим образом мы развернулись с Белинским,- наконец заговорил Бенкендорф.- Исключить - ума не надо.
- Но ведь исключение подготовили своевременно. И сведениями располагали точными, и по кружку, и по нему,- возразил Дубельт.
- Не уверен, дорогой Леонтий Васильевич, что это лучшая мера. Я все больше думаю о том, что не сажать, не исключать надо, а опекать, наставлять заблудших уговорами да убеждениями. Но ведь не получается пока. А исключить что толку? Вы думаете, он оставит свои занятия после этого? Еще с большим тщанием продолжит обличительство.
Хорошо предвидел Бенкендорф. Уже через год взрывные статьи Белинского появились в журналах "Телескоп", "Отечественные записки", "Современник". С тех пор они стали головной болью Третьего отделения. Еще бы! Каждое его опубликованное и неопубликованное выступление становилось событием для интеллектуальной России. Одно письмо к Гоголю в июле 1847 года чего стоило. "Неистовый" Виссарион писал о российской действительности как об ужасном зрелище и требовал уничтожения крепостного права, отмены телесных наказаний, соблюдения законов. А тон был каков! Послание прямо-таки дышало революцией. До 1905 года считалось это письмо запрещенным и ходило по рукам подпольно.
Дубельт иногда вспоминал тот разговор с Бенкендорфом о переубеждении заблудшего. Но думал иначе. Он страстно сожалел о смерти Белинского.
- Рано ушел. Мы бы его сгноили в крепости!
И это Дубельт, ученик Бенкендорфа, о котором Герцен сказал: "Он был всегда учтив".
Нет, не получалось тогда у политической полиции переубеждать оппонентов режима, поэтому и методы оставались прежними: узнавать и пресекать. Третье отделение благодаря своей агентуре неплохо было осведомлено об оппозиции императору. Было революционное течение, с которым больше всего мучились - Герцен, Белинский, Сунгуров, братья Критские. Было либеральное - "славянофилы" и "западники",- которые сходились в одном: революция не нужна, а нужны реформы сверху с учетом народного мнения. И еще, правда, их одно объединяло: и "славянофилы" и "западники" состояли в картотеке Третьего отделения: И. Аксаков (славянофил), К. Аксаков (славянофил), Т. Грановский (западник), К. Кавелин (западник), И. Киреевский (славянофил), П. Киреевский (славянофил), С. Соловьев (западник), Б. Чичерин (западник), А. Хомяков (славянофил)...
Отношения с Третьим отделением:
Чаадаев
Среди "западников" блистал Петр Яковлевич Чаадаев.
Одетый праздником, с осанкой важной, смелой,
Когда являлся он пред публикою белой
С умом блистательным своим,
Смирялось все невольно перед ним!
Это о нем его современник - Ф. Глинка.
Боль Бенкендорфа - Чаадаев, энциклопедически образованный, в прошлом офицер гвардии, участник войны с Наполеоном, друг Пушкина и декабристов. Когда произошли события в Семеновском полку, царь был за границей, в Тропау. И к нему был послан офицер с сообщением. Им оказался ротмистр лейб-гвардии гусарского полка Петр Чаадаев. Но служебного рвения не выказал, безостановочной скачкой себя не утруждал, ехал с комфортом, отдыхал на неблизкой дороге. А австрийский гонец на сутки раньше привез известие о делах в российской гвардии для князя Меттерниха. И тот сообщил об этом Александру, да еще с намеками, на непрочность престола. Какой же был конфуз, когда сутки спустя Петр Чаадаев предстал перед очами императора. Гнев царя накрыл и Бенкендорфа, хотя и на излете. Но то, что расположение императора он потерял надолго,- факт неоспоримый. А ротмистр получил отставку. Правда, до конца жизни жалел, что не получил при этом чин полковника, "потому что хорошо быть полковником, очень звучное звание".
И еще раз случай свел Бенкендорфа с Чаадаевым. Когда тот после армии искал место для государственной службы, генерал состоял с ним в переписке. Пытался помочь. Чаадаеву предложили тогда служить по министерству финансов. Но Петр Яковлевич видел себя по министерству образования. Помощи не получилось.
И вот теперь, в октябре 1836 года, в 15-й книжке "Телескопа" философическое письмо Чаадаева. Читая его, Бенкендорф морщился и аккуратно подчеркивал вызывавшие неприятие строки.
"Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство - вы не найдете ни одного привлекательного воспоминания, ни одного почтенного памятника, который властно говорил бы вам о прошлом, который воссоздавал бы его пред вами живо и картинно".
"Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам досталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами..."
"...великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас победоносно с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия через просвещеннейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которых было громадное несчастие, отбросившее нас на полвека назад. В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу".
Прочитанное надолго повергло генерала в раздумчивость. Что делать? Как оградить престол и общество от своеобразных философических наветов? Отправить автора в ссылку, как Герцена в свое время? Выслать за границу? Но как поймет общество? Ведь очень популярен Петр Яковлевич, душа и интеллектуальная звезда московских салонов. И в Петербурге авторитет.
Решение пришло не сразу. В петербургском обществе ходило письмо Пушкина, в котором он возражал Чаадаеву: "Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться... ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал". Бенкендорф читал пушкинское послание и все более креп в убеждении о далеко не единодушном состоянии общественных умов. Агентурные данные подтверждали это - А. Хомяков, Е. Боратынский, П. Вяземский во многом не соглашались с чаадаевским сочинением. А в начале октября 1836 года на стол Бенкендорфа легло донесение московского осведомителя камер-юнкера Кашинцева:
"Секретно. №75.
О слухах касательно Надеждина,
Болдырева и Чаадаева.
В Москве идет рассказ, что издатель "Телескопа" Надеждин и цензор сего журнала ректор университета Болдырев вытребованы в С.-Петербург за переводную статью г. Чаадаева и что издание сие запрещено.
О Чаадаеве, который у всех слывет чудаком, идет слух, будто повелено: что как статья его заставляет сомневаться в его добром здоровье, то чтоб к нему ездил наведываться по два раза в день доктор.
Этот рассказ сопровождается необыкновенным общим удовольствием, что ежели действительно эта молва справедлива, то что для Чаадаева невозможно найти милосердие великодушнее и вместе с тем решительнее наказания в отвращение юношества от влияния на оное сумасбродство.
3 октября 1836. Москва".
Раскол в общественной оценке письма Чаадаева, слухи о сомнениях в добром здравии автора - как совместить, как использовать? Не один день задавал себе эти вопросы Бенкендорф. Пожалуй, на сей раз решение его было неожиданным. 23 октября 1836 года он пишет московскому генерал-губернатору князю Голицыну: "...статья Чаадаева возбудила в читающей московской публике всеобщее удивление. Но что читатели древней нашей столицы, всегда отличающиеся здравым смыслом и будучи проникнуты чувством достоинства русского народа, тотчас постигли, что подобная статья не могла быть написана соотечественником их, сохраняющим полный свой рассудок... И потому как дошли до Петербурга слухи, не только не обратили своего негодования на господина Чаадаева, но, напротив, изъявляют искреннее сожаление о постигшем его расстройстве ума, которое одно могло быть причиной написания подобных нелепостей... Вследствие чего Его Величество повелевает, дабы Вы поручили его искусному медику, вменив ему в обязанность каждое утро посещать господина Чаадаева, и чтоб сделано было распоряжение, чтоб г. Чаадаев не подвергал себя влиянию нынешнего сырого и холодного воздуха".
По сути, Чаадаев объявлялся властью душевнобольным, и ему не разрешалось широкое общение, дабы не подвергать себя влиянию сырого, холодного воздуха. Интеллигентное сословие кипело негодованием, хотя недавно и разносило слухи о его душевном нездоровье. Теперь Чаадаеву сочувствовали.
Представлял ли Бенкендорф реакцию интеллигентской среды на это решение? В какой-то мере - да. Он уже начинал понимать ее психологию. Но более всего прогноз Бенкендорфа оправдался в другом, более важном - он не ошибся в реакции Чаадаева, неплохо представляя особенности его натуры. Тот, узнав о высочайшем повелении, сказал без терзаний, просто и обстоятельно: заключение, сделанное о нем, весьма справедливо; ибо при сочинении им назад тому шесть лет философических писем он чувствовал себя действительно нездоровым во всем физическом организме; что в то время хотя и мыслил так, как изъяснил в письмах, но по прошествии столь долгого времени образ его мыслей теперь изменился, и он предполагал даже против оных написать опровержение; что он никогда не имел намерения печатать сих писем и не может самому себе дать отчета, каким образом он был вовлечен в сие и согласился на дозволение напечатать оные в журнале Надеждина; и что, наконец, он ни в коем случае не предполагал, чтоб цензура могла сию статью пропустить.
Философ, интеллектуал Чаадаев был объявлен сумасшедшим, с чем он и согласился. Журнал "Телескоп", напечатавший его скандальное письмо, закрыт, его редактор Надеждин сослан на Север.
Вот такой был финал чаадаевской эпопеи. Неприятно поразило все это думающую Россию. Умы лихорадило, да источник не оказался героем. Что и пригасило интеллектуальные порывы.
И если брожение умов все же исподволь набирало силу, то скорее от давящей российской действительности, нашедшей себя в непрекращающихся крестьянских волнениях. На то время охватили они 34 губернии. Бенкендорф докладывал царю: "Крепостное состояние есть пороховой погреб под государством". Николай соглашался, но его хватало лишь на реформу управления казенной деревней.
Отношения с Третьим отделением:
Пушкин и Лермонтов
Вскоре после того как Николай I восшествовал на престол, он принял решение вернуть Пушкина из ссылки, в которой тот оказался по воле Александра I. Вернувшись в Москву, поэт с головой погрузился в светскую жизнь. А жандармский полковник Бибиков извещал Бенкендорфа: "Я слежу за сочинителем Пушкиным, насколько это возможно. Дома, которые он наиболее часто посещает, суть дома кн. Зинаиды Волконской, кн. Вяземского, поэта, бывш. министра Дмитриева и прокурора Жихарева. Разговоры там вращаются по большей части на литературе".
Освобождая Пушкина из Михайловского, Николай явно рассчитывал на то, что этот поэтический гений должен быть с самодержавием. А Бенкендорф после встречи с Пушкиным выскажется по-генеральски прямо:
- Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно.
Такова была стратегическая установка режима и сыскного ведомства в отношении гения русской литературы. В реальности это означало то, что Николай сказал Пушкину при встрече:
- Я сам буду твоим цензором.
Бенкендорф разъяснил потом в письме поэту: "Сочинений Ваших никто рассматривать не будет, на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором".
С тех пор Пушкин и его поэтические опыты были под неустанным оком Третьего отделения и государя императора. Пожалуй, на Пушкине был опробован новый подход политической полиции к образованному сословию. И не просто к этому сословию, а к его наиболее выдающимся представителям. Если в делах Герцена, Белинского служба Бенкендорфа шла репрессивным путем, то с Пушкиным беседовали, убеждали, спорили, опекали. В недрах Третьего отделения рождалась новая политика борьбы с бунтарством и инакомыслием. Заместитель Бенкендорфа фон Фок советует овладевать общественным мнением, которое "не засадишь в тюрьму, а прижимая, его только доведешь до ожесточения".
Общение монарха с поэтом шло через Бенкендорфа. 58 писем написал Пушкин Бенкендорфу с 1826 по 1836 год. Почти все они потом оказались в деле, заведенном в Третьем отделении "О дозволении сочинителю Пушкину въезжать в столицу. Тут же об издаваемых им сочинениях и переписке с ним по разным предметам".
Кто из монархов мог поставить себя рядом с Николаем I в деле общения с поэтической звездой? Для самого Бенкендорфа эта школа оказалась непростой. Срывался не раз с теми же Герценом, Белинским. Срывался на решения прямолинейные, как корабельная мачта,- выслать, изолировать. Горько-ироничным утешением для главы Третьего отделения было то, что Пушкин на всяких пирушках водку называл Бенкендорфом, потому как она, подобно шефу жандармов, имела полицейско-усмиряющее влияние на желудок. А вот с Чаадаевым сюжет получился уже замысловатый.
Ну а как сам Пушкин? Тяготился ли опекой, дышал ли в объятиях столь значительных фигур - Николая и Бенкендорфа?
Пластичная, нервическая натура, Пушкин страдал и уживался, бунтовал и смирялся. Восхищался царем, а перо выводило: "Где вольность и закон? Над нами // Единый властвует топор" или "Темницы рухнут - и свобода // Вас примет радостно у входа..." Проницательный Бенкендорф чувствовал пушкинский характер, сотканный из беснующихся противоречий. И в один из дней 1828 года позвал поэта в сотрудники Третьего отделения. Но проницательность подвела. Вольнодумец, "шалопай" Пушкин отказался.
А царя чтил и верил самодержцу. Свидетель Н. Гоголь: "Только по смерти Пушкина обнаружились его истинные отношения к Государю и тайны двух лучших сочинений ("Герой" и "К Н.")... Пушкин высоко слишком ценил всякое стремление воздвигнуть падшего. Вот отчего так гордо затрепетало его сердце, когда услышал он о приезде Государя в Москву во время ужасов холеры,- черта, которую едва ли показал кто-либо из венценосцев и которая вызвала у него эти замечательные стихи".
В 1834 году Бенкендорф и государь прочитают перлюстрированное письмо Пушкина жене: "Видел я трех царей; первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упек меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвертого не желаю; от добра добра не ищут". Узнав, что его частное письмо стало известным, гневается Пушкин, но царя не топчет. "Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться - и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным".
Да что уж письмо к жене - Николай благодаря агентам Бенкендорфа знал каждый шаг великого сочинителя. Тем более удивительна дуэль с Дантесом 27 января 1837 года.
История сия завертелась, когда нашел поэта анонимный пасквиль, покушающийся на честь его жены. Сын голландского посланника Геккерна Дантес, по наущению отца-распутника, возжелал ухаживать за Натали. А "верные друзья" раздули пламя пересудов. И Пушкин рванулся на дуэль. Николай знал все. Люди Бенкендорфа ситуацию доносили исправно. И Жуковский тогда же сообщает Бенкендорфу о "ветреном и злонамеренном разврате" этой "другой стороны". Дуэль в то время остановили женитьбой Дантеса на сестре Натальи Николаевны - Кате Гончаровой. Не Бенкендорф ли старался по указанию государя, отводя женитьбой кровавую развязку? Тем более что к браку самого Пушкина с Натальей Гончаровой он имел самое прямое отношение уговорил-таки в свое время графиню Загряжскую отдать дочь за Александра Сергеевича. Переживал за его душевное самочувствие.
После свадьбы Дантеса все повторилось сызнова. Опять наглая привязчивость голландца к Натали, опять загудело общество. К концу января 1837 года клубок клеветы и ненависти полыхал отчаянно. Решение пришло вечером 26-го. До часу другого дня Пушкин писал. Потом явился Данзас, который был его секундантом, и они поехали на Черную речку, где все и случилось. Спокойно и весело шел Пушкин под пулю авантюриста. А служба Бенкендорфа спала, усыпленная долго тянувшейся болью поэта.
Потом Петр Вяземский откроет тайну кровавой драмы: "После женитьбы Дантеса Государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав ему знать наперед. Так как сношения Пушкина с Государем происходили через гр. Бенкендорфа, то перед поединком Пушкин написал известное письмо свое на имя гр. Бенкендорфа, собственно назначенное для Государя. Но письмо это Пушкин не решился послать, и оно найдено было у него в кармане сюртука, в котором он дрался... князь Петр Волконский сообщил печальную весть государю (а не Бенкендорф, узнавший о дуэли позднее). Когда Бенкендорф явился во дворец, государь его очень плохо принял и сказал: "Я знаю все - полиция не исполнила своего долга". Бенкендорф ответил: "Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль там". Государь пожал плечами: "Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду". Бенкендорф был поражен его гневом, когда государь прибавил: "Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями!"
Служба Бенкендорфа не уберегла великого поэта для России. И это был второй провал генерала после Польши. Очень переживал Александр Христофорович упреки Николая. Больше всего саднило сказанное царем о политической полиции: детище Бенкендорфа "занимается бессмысленными глупостями".
Беда не приходит одна. Михаил Лермонтов, который уже был в поле зрения Третьего отделения, бросает раскаленные строки во взбудораженное общество: "Вы, жадною толпой стоящие у трона, // Свободы, Гения, и Славы палачи..." Само сочинение, что называлось "Смерть поэта", ходило по рукам. И в царские попало тоже. Больше всех усердствовал в распространении Святослав Раевский, литератор и этнограф, друг Лермонтова.
Все переживания последних дней, надорвавшие душу, выплеснулись в одном слове, темном и мертвом в устах Бенкендорфа: "Арестовать!"
Следственное дело называлось "О непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым, и о распространении оных губернским секретарем Раевским". Суд был скорый. И месяца не прошло после гибели Пушкина, как по высочайшему повелению вынесли приговор: корнета Лермонтова перевести тем же чином в Нижегородский драгунский полк, а губернского секретаря Раевского... выдержать под арестом в течение одного месяца, а потом отправить в Олонецкую губернию.
В марте Лермонтов уже был на Кавказе, в Нижегородском полку, что сражался с чеченцами. А спустя четыре года, в апреле 1841-го, явились миру режущие до глубины слова:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Несколько вариантов перебрал Лермонтов в поисках прилагательного к слову "народ": послушный, покорный... Остановился на "преданный". Им, мундирам голубым, преданный. Горько-удовлетворенное чувство накатилось на Бенкендорфа при чтении этих строк.
Интеллигентское сословие
глазами Бенкендорфа
Бенкендорф не строил иллюзий в отношении тех людей, которых потом, спустя десятилетия, назовут интеллигенцией. И смотрел на них глазами своего ведомства. Картина была далеко не святочной.
Вольнодумец Чаадаев, благодаря усилиям Третьего отделения объявленный сумасшедшим, соглашается с этим. Утверждает, что никак не предполагал, будто его философическое письмо на страницах "Телескопа" могла пропустить цензура. И что его чуть ли не бес попутал, когда он давал согласие редактору напечатать оное в журнале. Чаадаев объявил, что статья напечатана вопреки его желанию. А Бенкендорф знал: его упрашивали не печатать, а он не соглашался.