— Здравствуйте, — произнес он, чувствуя, как тревога сжимает сердце железными тисками. — Позовите, пожалуйста, Настю…
Долго слушал потрескивание телефонного эфира и тяжелое дыхание в трубке. Собрался было уже повторить свою просьбу, а потом вдруг донеслось до него далеким эхом:
— Насти нет. Настю похоронили вчера…
Вернувшись через день в Саратов, он прямо с вокзала помчался к Кнопке. До самой последней минуты надеялся, что позвонит в дверь, дверь откроется, и он увидит ее, Кнопку, живую и невредимую…
Дверь распахнулась, но увидел он пожилую, почти совсем старую женщину в черном платке, И еще увидел вдалеке, в глубине комнаты, силуэт девушки, сидевшей возле окна. В точно такой же черной косынке. И даже сама девушка показалась ему черной, как будто заживо сожженной на том самом диване, на котором так часто сидели они вдвоем с Кнопкой… «Сестра», — промелькнуло в голове, но видение черной девушки было настолько ужасным, что он не выдержал и попятился назад. Ни о чем не спросив, не сказав ни слова, попятился назад, а потом побежал вниз по ступеням, не в силах выдержать этого кошмара. Потом, позже, эта черная девушка в черном платке часто снилась ему по ночам. И до сих пор даже снится. Ужасный этот сон повторяется время от времени, не давая покоя, каждый раз напоминая с изощренной жестокостью, что нет больше Кнопки на свете…
В тот день он шел по улицам, не разбирая дороги. Не замечая машин, людей. В голове постоянно звучал стук колес. Наверное, именно с того дня стук и паровозные гудки прочно связались в ею сознании с образом смерти. С образом черной девушки эту смерть олицетворяющим… Что это было, он так и не понял — простая галлюцинация, обман зрения, спровоцированный куриной слепотой, которая от постоянной работы за компьютером в последние несколько лет стала ощутимой? В тот момент отчетливо понял только одно: нет больше Кнопки на свете. Снова и снова перечитывал ее письмо, пытаясь разгадать тайный смысл посылаемых, но так и не расшифрованных им сигналов о помощи. Снова пойти туда он не решился. Даже позвонить тоже не смог.
Две недели спустя это сделал за него отец. Только ему одному Сергей смог поведать историю этого жуткого кошмара, потому что знал: отец не станет поднимать его на смех, приписывать детские страхи. Отец выслушал внимательно, без иронии, без недоверия. Молча взял телефонную трубку, набрал продиктованный Сергеем номер. Прихватив из пачки сигарету, вышел на балкон, лишив тем самым сына возможности слышать разговор. Достаточно быстро вернулся, положил трубку на место и сказал: «Настя умерла во время операции. Ей делали какую-то операцию, и она не выдержала наркоза. Ее сестра сказала…» «Ты разговаривал с ее сестрой?» — спросил Сергей, не поверив. В тот же момент он осознал, что сестру Насти — Валерию, которую он видел всего лишь один раз в жизни и которая стала теперь его ночным кошмаром, уже давно считает не живущей на этом свете. Как будто она и вправду превратилась в черную неживую тень, отбрасываемую ужасом прошлого на день настоящий…
И вот теперь, впервые за последние три дня кошмар снова завладел им с прежней силой. Боль потери запульсировала в висках загнала сердце в клетку, заставила биться и мучиться, Шум поезда слышался настолько отчетливо, как будто и вправду проезжал он в этот момент где-то за окном. «Бред, — пытался отмахнуться Сергей, — галлюцинации. Поезд и Кнопкина смерть никак между собой не связаны. Просто так совпало…»
Все это было понятно, объяснимо. Он ехал из Питера и под стук колес думал о Кнопке. О том, что нет больше Кнопки на свете… И все же предчувствия не давали покоя. Невозможно было избавиться от мысли о том, что если он снова сядет на поезд и уедет из города — он потеряет Светлану. Точно так же, как потерял три месяца назад Кнопку… И некуда было деться от этого жуткого предчувствия. Только в одном случае он мог обрести спокойствие. В том случае, если она будет рядом. Если она поедет вместе с ним. Тогда, возможно, он сумеет преодолеть свои необъяснимые страхи.
«Если только она будет рядом», — снова и снова повторял он мысленно. Небо за окном постепенно светлело…
Услышав за стеной приближающиеся шаги мужа, Рита тихонько перевернулась на другой бок — лицом к стене, закрыла глаза покрепче. За последние несколько недель она уже успела приучить себя к тому, чтобы каждый раз, когда Павел появляется в спальне, притворяться спящей. Хотя не случилось за все это время ни одной ночи, когда на самом деле смогла бы Рита заснуть, не дождавшись мужа.
В тот вечер все было так, как обычно. Павел опустился неслышно на кровать, приподнял одеяло и лег на бок, спиной к Рите. Несколько минут лежал, почти не дыша, не двигаясь. Рита чувствовала, что муж не спит. Знала, что не заснет он еще долго — час, а может быть, и два будет лежать без движения, и только когда дыхание его станет глубоким и не таким тихим, Рита и сама сможет позволить себе заснуть. Заснуть с мыслью о том, что даже во сне Павел будет бдительно контролировать ситуацию и не позволит себе нечаянно прикоснуться к жене…
Сколько раз уже было такое. Бесконечные, мучительные эти ночи, когда они лежали в одной постели и притворялись друг перед другом, что спят, изнуряли Риту, выматывали так, как не выматывали самые тяжелые ночные дежурства в больнице. Сколько раз она пыталась заставить себя заснуть прежде, чем появится в комнате Павел. Однажды специально даже заставила себя не спать целые сутки, чтобы к вечеру уже не осталось сил на бодрствование, но затея эта оказалась бессмысленной. Она впала в какой-то тяжкий полусон, а потом, как только почувствовала присутствие мужа в комнате, сразу проснулась — и все началось сначала…
«Бывает, — уговаривала себя Рита, — случается. Может, просто ему стыдно признаться мне в этих дурацких физиологических проблемах. Поэтому и ложится спать так поздно, смотрит свой бокс по ночам, журналы листает. Может, просто поговорить с ним нужно — и снова все станет нормально, как раньше, как у всех…» Но Рита чувствовала, что этим она себя только утешает. Что проблемы у Павла совсем не физиологические, а другие, гораздо более серьезные. Сколько раз плакала она по ночам, сколько раз слово себе давала, что не станет больше ждать ласки от мужа, что прикоснется к нему первая, и он ей ответит, и снова все станет по-прежнему… Но наутро просыпалась с тяжелой головой и понимала, что дело совсем не в этом. Ловила отстраненные, полусчастливые — полупечальные взгляды мужа и отворачивалась, понимая,
что к этому счастью и к этой печали она, Рита, не имеет никакого отношения.
Она знала почти наверняка о том, что в скором будущем жизнь их изменится. Она уже давно готовилась к тому, чтобы стать одинокой, и порой ловила себя на мысли: скорее бы эта неопределенность, эти горькие и страшные порой предчувствия становились невыносимыми. С каждым днем все больше отдалялись они друг от друга, с каждой ночью, казалось, все ближе к краю кровати отодвигается Павел, все теснее прижимается к холодной стене Рита…
«Однажды утром я пойму, что не могу встать с постели, потому что вросла в эту стену. Слилась с ней, стала, такой же холодной и мертвой. И уже не отдерешь меня от этой стены, как ни пытайся… — грустно раздумывала Рита, ощущая кожей холод бетона. — Ковер, что ли, повесить?»
В ту ночь Рита впервые заснула, не дождавшись, когда заснет муж. Чувствуя, что засыпает, она с облегчением подумала о том, что вот она наконец-то настала, та заветная ночь, когда она выбыла из этого изнуряющего марафона. Заснула Рита почти спокойно, не догадываясь о том, что ночь эта окажется самой страшной в череде бесконечных бессонных ночей этой осени. В ту ночь Рите приснился кошмар.
Сон был цветным и ярким. Очень давно не снились Рите такие сны. Она вообще редко помнила свои сны и всегда их боялась, потому что не было еще случая, чтобы дурной сон не оказался предвестием. И не нужны были никакие сонники, никакие толкования этих причудливых и странных сюжетов, да и не нашлось бы их,вероятно, ни в одной даже самой мудреной книге, потому что таких снов, какие видела Рита, никто еще не придумал… Раньше она всегда рассказывала свои сны Павлу. Он посмеивался над Ритой, бранил ее за суеверные страхи, а потом, когда сон и вправду сбывался, хмурил брови и говорил, что это простое совпадение.
Смерть отца пять лет назад привиделась ей в виде огромной белой кошки с выколотыми глазами и когтями, в которых насытившийся зверь еще сжимал окровавленные остатки своей жертвы. Позже Рита нашла логическое объяснение тому, что сон этот вещим оказался: ведь отец был тяжело болен, и конец его был близок.
Сон, который приснился Рите этой ночью, был еще более ужасным. И намного более длинным — сколько раз она делала усилия для того, чтобы проснуться, но сон не отпускал, удерживал силой, заставляя досмотреть до конца все то, что Рите предначертано было увидеть…
Во сне Рита видела себя, стоящей одиноко посреди огромной степи и наблюдающей за тем, как где-то вдалеке поднимается к небу огромный и черный столб дыма. Потом появились грифы. Стая грифов налетела на Риту и принялась клевать, нещадно потрошить живое ее тело, причиняя непереносимые страдания. Всеми силами пыталась Рита защититься от грифов, и даже не потому, что боялась оказаться съеденной заживо. Просто Рита знала, что где-то там, вдалеке, в дыму пожара, задыхается девочка с зелеными глазами и рыжими веснушками, которую она непременно должна спасти. Во сне она никак не могла вспомнить ее имени, но это было не важно, важно было другое: если Рита вовремя не придет на помощь, девочка эта погибнет. А Рита останется жить на земле и будет вечно мучиться чувством вины за то, что не смогла вырваться от грифов и вовремя прийти на помощь.
Сон казался нескончаемым. Сколько часов, а может быть дней, провела Рита в этой борьбе, она не знала. А потом, проснувшись, наконец от собственного крика, не видя ничего вокруг из-за застилающих глаза слез, она не смогла успокоиться, как это обычно случается с человеком, проснувшимся от кошмара и убедившимся наконец, что ему просто снился сон. Рита не смогла успокоиться, потому что слишком отчетливо помнила: она не успела.
Не успела вырваться от этих кровожадных птиц, которые заклевали ее почти до смерти, и не смогла спасти этого ребенка, который задохнулся в дыму пожара. «Кнопка, — пронеслось воспоминание. — Это ведь была она, Кнопка. Ее глаза, ее веснушки. Отчего это? Ведь нет уже ее на свете, и ничем ей не поможешь…»
— Что с тобой, Рита? — тихо спросил Павел, разбуженный, видимо, ее криками. — Опять приснился кошмар?
— Ничего страшного. Все в порядке… Ты же знаешь, у меня случается иногда…
Рита поднялась с постели, почувствовав снова, что ей необходимо контролировать ситуацию. Ни к чему сейчас жаловаться мужу, ждать, чтобы успокоил, прижал к себе, прошептал на ухо ласковые слова. Ни к чему требовать от Павла того, чего он дать ей теперь не может. Нужно попробовать справиться самой…
Справиться не получалось. Долго не получалось — почти целый час Рита сидела возле окна и курила, что с ней вообще крайне редко случалось. Пыталась отогнать прочь назойливые мысли о предстоящей беде, но ничего у нее не получалось. Черные мысли, как злые вороны, как стая грифов из страшного Ритиного сна, кружились в голове, не давали покоя. Она словно наяву видела этот пожар и девушку, задыхающуюся в дыму. «Что за чушь, Кнопка ведь не от пожара погибла. При чем здесь пожар?»
Едва слышно приоткрылась дверь в комнате сына.
— Не спишь, мама?
— Я уже встала, — солгала Рита, краем глаза скользнув по табло электронных часов и успев заметить, что время приближается к шести утра. — У меня сегодня дел много. На работу во вторую смену, боюсь, не успею все переделать. А ты чего вскочил так рано?
— А я не спал. Только почему ты куришь?
— Так просто, — отмахнулась Рита, — я же курюиногда. Когда ребенок мой меня не видит.
— И тем не менее сейчас ты куришь.
— Уже нет. — Рита затушила в пепельнице окурок, попыталась из последних сил скрыть на лице присутствие; тревоги. Видимо, плохо это у нее получилось.
— Что случилось, мама? Я же вижу, ты сама не своя.
— А чья же я? — улыбнулась Рита. — Ничего страшного не случилось. Просто сон приснился… А ты почему не спал?
— Тоже сон смотрел. Только наяву… Не могу уснуть. Мысли дурацкие в голове бродят.
— Ты о предстоящей поездке?
— Она пока еще не предстоящая. Она на стадиирассмотрения.
— Этот вопрос ты и рассматривал всю ночь?
— Если честно, да. Только не пришел к определенному выводу.
— Что тебя смущает? Я ведь сразу заметила, ты как-то странно отреагировал на предложение отца. Может скажешь, в чем дело?
— Не знаю.. Не могу тебе сказать пока. Я и сам понял. Только знаешь, я почему-то всю ночь сегодня Кнопке думаю. Помнишь…
— О Кнопке? — удивленно переспросила Рита. — Она-то мне и снилась.
— Да? — в свою очередь, удивился Сергей. — И что за сон?
— Не помню, — отмахнулась Рита. — Нехороший какой-то сон. Про пожар…
— Пожар, — повторил Сергей. — Да ты успокойся, мама. С Кнопкой ведь теперь ничего уже не случится.
— Да, — согласилась Рита, — с Кнопкой теперь уже ничего не случится. Забавная она была, твоя подружка. Правда ведь?
— Правда, — согласился Сергей.
Рита улыбнулась, почувствовав, что на душе стало немного легче. Почти целый час сидела с сыном на кухне, обсуждала возможности предстоящей поездки. Время пролетело незаметно, около семи часов из спальни вышел Павел.
Сердце дрогнуло, душа снова застонала, когда она увидела его — сонного, такого близкого, которого так не хотелось терять, не хотелось отпускать от себя…
— Это что еще за заседание кафедры на кухне в семь, часов утра? — удивился он, увидев жену и сына, у которых вид был абсолютно бодрый.
— Присоединяйся, — предложил Сергей. — Будем заседать вместе.
Павел улыбнулся:
— Дайте хоть умыться. Сейчас умоюсь и присоединюсь. Кстати, чашечка кофе мне бы не помешала…
— Организуем мы тебе кофе, — кивнул Сергей. — Правда ведь, мама?
— Правда, — согласилась Рита. Поднялась, поставила на плиту чайник. Через плечо поймала взгляд Павла. Он улыбался. И сын тоже улыбался…
«Как будто и не случилось ничего… А может быть, и правда зря я все это? Может, и правда ничего не случилось?» — растерянно подумала Рита, не обнаружив вдруг таких привычных признаков отчуждения во взгляде мужа.
Все было в то утро как-то по-домашнему, по-семейному, совсем по-старому. Так спокойно, так хорошо…
Долго слушал потрескивание телефонного эфира и тяжелое дыхание в трубке. Собрался было уже повторить свою просьбу, а потом вдруг донеслось до него далеким эхом:
— Насти нет. Настю похоронили вчера…
Вернувшись через день в Саратов, он прямо с вокзала помчался к Кнопке. До самой последней минуты надеялся, что позвонит в дверь, дверь откроется, и он увидит ее, Кнопку, живую и невредимую…
Дверь распахнулась, но увидел он пожилую, почти совсем старую женщину в черном платке, И еще увидел вдалеке, в глубине комнаты, силуэт девушки, сидевшей возле окна. В точно такой же черной косынке. И даже сама девушка показалась ему черной, как будто заживо сожженной на том самом диване, на котором так часто сидели они вдвоем с Кнопкой… «Сестра», — промелькнуло в голове, но видение черной девушки было настолько ужасным, что он не выдержал и попятился назад. Ни о чем не спросив, не сказав ни слова, попятился назад, а потом побежал вниз по ступеням, не в силах выдержать этого кошмара. Потом, позже, эта черная девушка в черном платке часто снилась ему по ночам. И до сих пор даже снится. Ужасный этот сон повторяется время от времени, не давая покоя, каждый раз напоминая с изощренной жестокостью, что нет больше Кнопки на свете…
В тот день он шел по улицам, не разбирая дороги. Не замечая машин, людей. В голове постоянно звучал стук колес. Наверное, именно с того дня стук и паровозные гудки прочно связались в ею сознании с образом смерти. С образом черной девушки эту смерть олицетворяющим… Что это было, он так и не понял — простая галлюцинация, обман зрения, спровоцированный куриной слепотой, которая от постоянной работы за компьютером в последние несколько лет стала ощутимой? В тот момент отчетливо понял только одно: нет больше Кнопки на свете. Снова и снова перечитывал ее письмо, пытаясь разгадать тайный смысл посылаемых, но так и не расшифрованных им сигналов о помощи. Снова пойти туда он не решился. Даже позвонить тоже не смог.
Две недели спустя это сделал за него отец. Только ему одному Сергей смог поведать историю этого жуткого кошмара, потому что знал: отец не станет поднимать его на смех, приписывать детские страхи. Отец выслушал внимательно, без иронии, без недоверия. Молча взял телефонную трубку, набрал продиктованный Сергеем номер. Прихватив из пачки сигарету, вышел на балкон, лишив тем самым сына возможности слышать разговор. Достаточно быстро вернулся, положил трубку на место и сказал: «Настя умерла во время операции. Ей делали какую-то операцию, и она не выдержала наркоза. Ее сестра сказала…» «Ты разговаривал с ее сестрой?» — спросил Сергей, не поверив. В тот же момент он осознал, что сестру Насти — Валерию, которую он видел всего лишь один раз в жизни и которая стала теперь его ночным кошмаром, уже давно считает не живущей на этом свете. Как будто она и вправду превратилась в черную неживую тень, отбрасываемую ужасом прошлого на день настоящий…
И вот теперь, впервые за последние три дня кошмар снова завладел им с прежней силой. Боль потери запульсировала в висках загнала сердце в клетку, заставила биться и мучиться, Шум поезда слышался настолько отчетливо, как будто и вправду проезжал он в этот момент где-то за окном. «Бред, — пытался отмахнуться Сергей, — галлюцинации. Поезд и Кнопкина смерть никак между собой не связаны. Просто так совпало…»
Все это было понятно, объяснимо. Он ехал из Питера и под стук колес думал о Кнопке. О том, что нет больше Кнопки на свете… И все же предчувствия не давали покоя. Невозможно было избавиться от мысли о том, что если он снова сядет на поезд и уедет из города — он потеряет Светлану. Точно так же, как потерял три месяца назад Кнопку… И некуда было деться от этого жуткого предчувствия. Только в одном случае он мог обрести спокойствие. В том случае, если она будет рядом. Если она поедет вместе с ним. Тогда, возможно, он сумеет преодолеть свои необъяснимые страхи.
«Если только она будет рядом», — снова и снова повторял он мысленно. Небо за окном постепенно светлело…
Услышав за стеной приближающиеся шаги мужа, Рита тихонько перевернулась на другой бок — лицом к стене, закрыла глаза покрепче. За последние несколько недель она уже успела приучить себя к тому, чтобы каждый раз, когда Павел появляется в спальне, притворяться спящей. Хотя не случилось за все это время ни одной ночи, когда на самом деле смогла бы Рита заснуть, не дождавшись мужа.
В тот вечер все было так, как обычно. Павел опустился неслышно на кровать, приподнял одеяло и лег на бок, спиной к Рите. Несколько минут лежал, почти не дыша, не двигаясь. Рита чувствовала, что муж не спит. Знала, что не заснет он еще долго — час, а может быть, и два будет лежать без движения, и только когда дыхание его станет глубоким и не таким тихим, Рита и сама сможет позволить себе заснуть. Заснуть с мыслью о том, что даже во сне Павел будет бдительно контролировать ситуацию и не позволит себе нечаянно прикоснуться к жене…
Сколько раз уже было такое. Бесконечные, мучительные эти ночи, когда они лежали в одной постели и притворялись друг перед другом, что спят, изнуряли Риту, выматывали так, как не выматывали самые тяжелые ночные дежурства в больнице. Сколько раз она пыталась заставить себя заснуть прежде, чем появится в комнате Павел. Однажды специально даже заставила себя не спать целые сутки, чтобы к вечеру уже не осталось сил на бодрствование, но затея эта оказалась бессмысленной. Она впала в какой-то тяжкий полусон, а потом, как только почувствовала присутствие мужа в комнате, сразу проснулась — и все началось сначала…
«Бывает, — уговаривала себя Рита, — случается. Может, просто ему стыдно признаться мне в этих дурацких физиологических проблемах. Поэтому и ложится спать так поздно, смотрит свой бокс по ночам, журналы листает. Может, просто поговорить с ним нужно — и снова все станет нормально, как раньше, как у всех…» Но Рита чувствовала, что этим она себя только утешает. Что проблемы у Павла совсем не физиологические, а другие, гораздо более серьезные. Сколько раз плакала она по ночам, сколько раз слово себе давала, что не станет больше ждать ласки от мужа, что прикоснется к нему первая, и он ей ответит, и снова все станет по-прежнему… Но наутро просыпалась с тяжелой головой и понимала, что дело совсем не в этом. Ловила отстраненные, полусчастливые — полупечальные взгляды мужа и отворачивалась, понимая,
что к этому счастью и к этой печали она, Рита, не имеет никакого отношения.
Она знала почти наверняка о том, что в скором будущем жизнь их изменится. Она уже давно готовилась к тому, чтобы стать одинокой, и порой ловила себя на мысли: скорее бы эта неопределенность, эти горькие и страшные порой предчувствия становились невыносимыми. С каждым днем все больше отдалялись они друг от друга, с каждой ночью, казалось, все ближе к краю кровати отодвигается Павел, все теснее прижимается к холодной стене Рита…
«Однажды утром я пойму, что не могу встать с постели, потому что вросла в эту стену. Слилась с ней, стала, такой же холодной и мертвой. И уже не отдерешь меня от этой стены, как ни пытайся… — грустно раздумывала Рита, ощущая кожей холод бетона. — Ковер, что ли, повесить?»
В ту ночь Рита впервые заснула, не дождавшись, когда заснет муж. Чувствуя, что засыпает, она с облегчением подумала о том, что вот она наконец-то настала, та заветная ночь, когда она выбыла из этого изнуряющего марафона. Заснула Рита почти спокойно, не догадываясь о том, что ночь эта окажется самой страшной в череде бесконечных бессонных ночей этой осени. В ту ночь Рите приснился кошмар.
Сон был цветным и ярким. Очень давно не снились Рите такие сны. Она вообще редко помнила свои сны и всегда их боялась, потому что не было еще случая, чтобы дурной сон не оказался предвестием. И не нужны были никакие сонники, никакие толкования этих причудливых и странных сюжетов, да и не нашлось бы их,вероятно, ни в одной даже самой мудреной книге, потому что таких снов, какие видела Рита, никто еще не придумал… Раньше она всегда рассказывала свои сны Павлу. Он посмеивался над Ритой, бранил ее за суеверные страхи, а потом, когда сон и вправду сбывался, хмурил брови и говорил, что это простое совпадение.
Смерть отца пять лет назад привиделась ей в виде огромной белой кошки с выколотыми глазами и когтями, в которых насытившийся зверь еще сжимал окровавленные остатки своей жертвы. Позже Рита нашла логическое объяснение тому, что сон этот вещим оказался: ведь отец был тяжело болен, и конец его был близок.
Сон, который приснился Рите этой ночью, был еще более ужасным. И намного более длинным — сколько раз она делала усилия для того, чтобы проснуться, но сон не отпускал, удерживал силой, заставляя досмотреть до конца все то, что Рите предначертано было увидеть…
Во сне Рита видела себя, стоящей одиноко посреди огромной степи и наблюдающей за тем, как где-то вдалеке поднимается к небу огромный и черный столб дыма. Потом появились грифы. Стая грифов налетела на Риту и принялась клевать, нещадно потрошить живое ее тело, причиняя непереносимые страдания. Всеми силами пыталась Рита защититься от грифов, и даже не потому, что боялась оказаться съеденной заживо. Просто Рита знала, что где-то там, вдалеке, в дыму пожара, задыхается девочка с зелеными глазами и рыжими веснушками, которую она непременно должна спасти. Во сне она никак не могла вспомнить ее имени, но это было не важно, важно было другое: если Рита вовремя не придет на помощь, девочка эта погибнет. А Рита останется жить на земле и будет вечно мучиться чувством вины за то, что не смогла вырваться от грифов и вовремя прийти на помощь.
Сон казался нескончаемым. Сколько часов, а может быть дней, провела Рита в этой борьбе, она не знала. А потом, проснувшись, наконец от собственного крика, не видя ничего вокруг из-за застилающих глаза слез, она не смогла успокоиться, как это обычно случается с человеком, проснувшимся от кошмара и убедившимся наконец, что ему просто снился сон. Рита не смогла успокоиться, потому что слишком отчетливо помнила: она не успела.
Не успела вырваться от этих кровожадных птиц, которые заклевали ее почти до смерти, и не смогла спасти этого ребенка, который задохнулся в дыму пожара. «Кнопка, — пронеслось воспоминание. — Это ведь была она, Кнопка. Ее глаза, ее веснушки. Отчего это? Ведь нет уже ее на свете, и ничем ей не поможешь…»
— Что с тобой, Рита? — тихо спросил Павел, разбуженный, видимо, ее криками. — Опять приснился кошмар?
— Ничего страшного. Все в порядке… Ты же знаешь, у меня случается иногда…
Рита поднялась с постели, почувствовав снова, что ей необходимо контролировать ситуацию. Ни к чему сейчас жаловаться мужу, ждать, чтобы успокоил, прижал к себе, прошептал на ухо ласковые слова. Ни к чему требовать от Павла того, чего он дать ей теперь не может. Нужно попробовать справиться самой…
Справиться не получалось. Долго не получалось — почти целый час Рита сидела возле окна и курила, что с ней вообще крайне редко случалось. Пыталась отогнать прочь назойливые мысли о предстоящей беде, но ничего у нее не получалось. Черные мысли, как злые вороны, как стая грифов из страшного Ритиного сна, кружились в голове, не давали покоя. Она словно наяву видела этот пожар и девушку, задыхающуюся в дыму. «Что за чушь, Кнопка ведь не от пожара погибла. При чем здесь пожар?»
Едва слышно приоткрылась дверь в комнате сына.
— Не спишь, мама?
— Я уже встала, — солгала Рита, краем глаза скользнув по табло электронных часов и успев заметить, что время приближается к шести утра. — У меня сегодня дел много. На работу во вторую смену, боюсь, не успею все переделать. А ты чего вскочил так рано?
— А я не спал. Только почему ты куришь?
— Так просто, — отмахнулась Рита, — я же курюиногда. Когда ребенок мой меня не видит.
— И тем не менее сейчас ты куришь.
— Уже нет. — Рита затушила в пепельнице окурок, попыталась из последних сил скрыть на лице присутствие; тревоги. Видимо, плохо это у нее получилось.
— Что случилось, мама? Я же вижу, ты сама не своя.
— А чья же я? — улыбнулась Рита. — Ничего страшного не случилось. Просто сон приснился… А ты почему не спал?
— Тоже сон смотрел. Только наяву… Не могу уснуть. Мысли дурацкие в голове бродят.
— Ты о предстоящей поездке?
— Она пока еще не предстоящая. Она на стадиирассмотрения.
— Этот вопрос ты и рассматривал всю ночь?
— Если честно, да. Только не пришел к определенному выводу.
— Что тебя смущает? Я ведь сразу заметила, ты как-то странно отреагировал на предложение отца. Может скажешь, в чем дело?
— Не знаю.. Не могу тебе сказать пока. Я и сам понял. Только знаешь, я почему-то всю ночь сегодня Кнопке думаю. Помнишь…
— О Кнопке? — удивленно переспросила Рита. — Она-то мне и снилась.
— Да? — в свою очередь, удивился Сергей. — И что за сон?
— Не помню, — отмахнулась Рита. — Нехороший какой-то сон. Про пожар…
— Пожар, — повторил Сергей. — Да ты успокойся, мама. С Кнопкой ведь теперь ничего уже не случится.
— Да, — согласилась Рита, — с Кнопкой теперь уже ничего не случится. Забавная она была, твоя подружка. Правда ведь?
— Правда, — согласился Сергей.
Рита улыбнулась, почувствовав, что на душе стало немного легче. Почти целый час сидела с сыном на кухне, обсуждала возможности предстоящей поездки. Время пролетело незаметно, около семи часов из спальни вышел Павел.
Сердце дрогнуло, душа снова застонала, когда она увидела его — сонного, такого близкого, которого так не хотелось терять, не хотелось отпускать от себя…
— Это что еще за заседание кафедры на кухне в семь, часов утра? — удивился он, увидев жену и сына, у которых вид был абсолютно бодрый.
— Присоединяйся, — предложил Сергей. — Будем заседать вместе.
Павел улыбнулся:
— Дайте хоть умыться. Сейчас умоюсь и присоединюсь. Кстати, чашечка кофе мне бы не помешала…
— Организуем мы тебе кофе, — кивнул Сергей. — Правда ведь, мама?
— Правда, — согласилась Рита. Поднялась, поставила на плиту чайник. Через плечо поймала взгляд Павла. Он улыбался. И сын тоже улыбался…
«Как будто и не случилось ничего… А может быть, и правда зря я все это? Может, и правда ничего не случилось?» — растерянно подумала Рита, не обнаружив вдруг таких привычных признаков отчуждения во взгляде мужа.
Все было в то утро как-то по-домашнему, по-семейному, совсем по-старому. Так спокойно, так хорошо…
Из дневника Валерии
Слишком тяжело об этом писать. Боль кажется непереносимой, и нет никакой разницы, сколько времени прошло — три дня или три месяца с того дня, как Насти не стало. Кажется, что время остановилось просто или стало вдруг вращаться по спирали, снова и снова безжалостно возвращая меня в тот день и заставляя каждый раз испытывать заново эту страшную боль осознания потери.
Мне иногда до сих пор кажется, что все это страшный сон. Что настанет рана или поздно тот момент, когда я проснусь наконец и снова увижу Настю. Разбужу ее, накормлю бутербродами…
На самом деле после того, как Насти не стало, моя жизнь потеряла смысл. Все эти годы, с тех пор, как умерла мама, я жила ради Насти. Теперь, когда у меня никого не осталось, жизнь кажется несправедливо долгой. Бесконечный темный туннель, который ведет меня сквозь столетия…
Я почему-то плохо помню день похорон. Кажется, я вообще не слишком отчетливо воспринимала действительность, потому что не помню очень многого из того, о чем потом, позже, рассказывала мне бабушка. Я превратилась в какой-то огородный овощ, я сосредоточилась на своем горе с такой силой, что до сознания моего почти не доходили сигналы из внешнего мира. Я не видела отца, приехавшего на похороны Насти, я каждый раз удивлялась, сталкиваясь с бабушкой в квартире, потому что была уверена, что нахожусь в ней одна. Две недели длилось это мое заторможенное состояние. Бабушка уже собиралась вызывать мне врача, только все не решалась: опасалась (и справедливо, наверное), что в психушку упекут ее единственную оставшуюся внучку.
Она жила у меня почти месяц. Потом, убедившись, что я наконец пришла в себя, снова вернулась к себе домой, в деревню, где на соседей было оставлено целое хозяйство. Звонила каждый день, проверяла, все ли со мной в порядке. И спрашивала все время: «Не снилась тебе Настенька-то?» «Не снилась» — отвечала я, потому что Настя на самом деле мне не снилась. Долго не снилась, больше месяца, а приснилась первый раз в начале сентября.
Она приснилась мне живой, счастливой, бегущей по какому-то зеленому лугу. Только потом, когда Настя приблизилась, подбежала ко мне, я увидела в ее глазах такую боль и такую обиду, что успевшая уже поверить в чудо душа снова едва не разорвалась на части.
Я проснулась от собственного крика. Долго сидела на кровати, пытаясь прийти в себя, только ничего у меня не получалось. Снова и снова я вспоминала Настю, и почему-то воспоминания эти приводили меня каждый раз в одну точку, возвращались в тот самый последний наш вечер. Как мы сидели с ней вдвоем в ее комнате, рассматривали ту ужасную картинку и понимали, что жизнь еще страшнее…
И такое острое чувство обиды на этих незнакомых мне людей вдруг стало разрастаться во мне, такое непонимание этой дикой жестокости переполняло душу, что просто умереть хотелось, только бы забыть обо всем этом… Я думала: ведь живут же они все на свете. Ходят по этой земле, в которой теперь лежит моя Настя. И даже не вспоминают, наверное, о том отстранение констатировала, что, кажется начинаю сходить с ума. Потому что в последние дни меня, уже ничего, кроме выбора оружия для осуществления мести, не занимает. Эти картинки превратились для меня в какую-то манию. Я наслаждалась ими любовно перебирала в своем сознании, как перебирала когда-то моя Настя альбом с репродукциями Сальвадора Дали.
Это были страшные дни, страшные ночи. Особенно — ночи. Очнувшись порой от своего туманного бреда, я начинала думать о том, что нельзя так жить, что нужно попытаться найти какой-то выход из этого замкнутого круга. Пытаясь спастись от кошмаров, я вспоминала, как несколько лет назад мы с Настей вдвоем переживали смерть мамы. Вспоминала Настины сказки, которые уносили нас в придуманный мир. Только уже тогда странное предчувствие не давало мне возможности попытаться помочь себе Настиными сказками. Просто закрыть глаза и начать потихоньку рассказывать самой себе историю про черную кошку с белыми пятнами. Я как будто уже тогда знала: то, что происходит со мной сейчас, — еще не самое страшное. Придет еще тот день, когда Настины сказки мне пригодятся…
Настал уже сентябрь. На лекции в университет я не ходила. Я вообще университет решила бросить, потому что ни к чему теперь все это было мне. На работу только заставляла себя ходить, чтобы хоть как-то отвлечься. Но отвлечься не получалось. И дома, и на работе, и днем, и ночью я задыхалась от обиды, переполнявшей меня. Я чувствовала, что не смогу уже стать прежней, хотя бы наполовину прежней, до тех пор, пока буду знать, что люди эти, которые так оскорбили мою Настю, живы и счастливы. И главное, мне стало уже казаться, что и она, Настя моя не будет никогда спокойна, если я допущу это.
Да, вероятно, я начинала сходить с ума. Но что мне оставалось делать? Разум, мечущийся в поисках выхода и не находящий его, рано или поздно все равно погружается в пучину безумия. Это давно известно, кажется, что-то подобное сказал кто-то из великих. К тому же мне было все равно, что будет со мной буду я сумасшедшей или нормальной, буду мертвой или живой… Одна только бабушка у меня осталась, но она была далеко и ничем мне помочь не могла. Так я и жила в плену своей навязчивой идеи, которую, вполне возможно, и осуществила бы рано или поздно. А может просто помешалась бы окончательно и навечно осталась жить в окружении своих несбывшихся фантазий. Если бы не случай.
В тот вечер я как-то случайно забрела в университет. Просто решила пройтись по городу, я часто совершала такие прогулки, не имея никакой конкретной цели и даже чаще всего не замечая, куда и зачем иду. Проходила мимо корпуса, а там как раз перемена была, ребята знакомые, из моей группы, стояли возле входа, курили. Налетели на меня:
— Лерка, Лерка, ты куда пропала? Учебный год начался неделю назад, а ты первый раз пришла. У тебя неприятности? Или просто так прогуливаешь?
Я не стала им про Настю рассказывать. Я вообще ни с кем про Настю, кроме бабушки, не разговаривала. Ответила:
— Просто так прогуливаю.
Они меня тогда и затащили на лекцию по зарубежной литературе. Я не особенно сопротивлялась, потому что мне все равно было, где находиться. Потому что даже среди людей я чаще всего бывала одна. Особенно уютно мне было, когда людей было много и все они были посторонние. Это был как раз тот случай: примостившись на задней парте, я могла спокойно отдаться своим маниакальным идеям.
Там-то я его и увидела… Почти сразу поняла, кто передо мной стоит. И подумала: как это я раньше не вспомнила, ведь говорила же мне Настька — Селезнев Павел Алексеевич, он и есть.
Трудно описать словами, что я тогда испытала. Я смотрела на него и чувствовала, что умираю от ненависти. Я представляла себе, как подойду к нему после пары, как стану бить его по лицу, кричать на него, выплескивая всю накопившуюся боль…
Нет, конечно. Не подошла, не ударил. Не смогла почему-то. Прошла мимо и даже взгляда не подняла. Только чувствовала, как кипит во мне бессильная ярость.
Вернулась домой, легла спать. Всю ночь глаз не сомкнула — все думала, думала. Вспоминала его лицо холеное, голос уверенный, тон ироничный. Все хуже и хуже мне становилось. Ночь прошла, день наступил, а я все думала о нем. Непостижимым мне казалось все это. Это спокойствие его, взгляд скучающий. Взгляд человека, не причастного к смерти…
Невозможно было с этим смириться. Я решила тогда снова пойти на лекцию, дождаться конца пары и на этот раз сделать — хоть что-нибудь. Оскорбить, ударить, плюнуть в лицо. Хоть что-нибудь…
Странно как-то все получилось. Как будто кто-то свыше вмешался в ход событий, встал на мою сторону и не позволил мне совершить ту ошибку непоправимую. На лекции у меня закружилась голова, веки свинцом налились. Это, видимо, от бессонной ночи, от нервного перенапряжения. А потом я в какую-то яму темную провалилась. И не сон это был вовсе, а какой-то тяжкий полубред, трясина какая-то, из которой я выбраться пыталась безуспешно. Она меня совсем затянула, отгородила от реальности.
А потом, когда я очнулась, уже поздно было. Онстоял возле меня. Дотронулся до плеча моего, а я сразу не сообразила, кто он и что все это значит. Перебросилась с ним парой фраз и только потом уже осознала отчетливо, где я нахожусь и с кем разговариваю, .. Но в тот момент что-то почудилось мне в его глазах. Что именно — я тогда еще расшифровать не успела, но какое-то шестое чувство остановило меня. Я не стала кричать, не стала устраивать скандала. Ненависть моя затаилась, как дикая кошка перед прыжком. Это она, ненависть, заставила меня взять себя в руки. Она шепнула мне: «Поговори с ним. Поговори с ним спокойно, выйди с ним на улицу…
Так-так. Продолжай беседу, неплохо у тебя получается. Задержи его возле себя. Еще хотя бы на час — я знаю, ты сумеешь, у тебя получится. Вот видишь, получилось. Еще, еще…
Только не смотри на него, — приказала мне ненависть, — не смотри до тех пор, пока я тебе сама не прикажу этого сделать…»
Послушалась я ее, не стала смотреть. Все шла рядом с ним и слушала, изредка кивала в ответ. Не знаю, может, и невпопад у меня получалось, потому что иногда я словно проваливалась куда-то. Оказывалась вдруг снова в Настиной комнате и вместо голоса своего собеседника слышала ее, Настин, голос: «А потом его отец меня с лестницы спустил. Видишь вот, ссадина на коленке. И на локте тоже ссадина, видишь?»
Он-то не догадывался о том, что было в тот вечер нас трое. Я, он и она — ненависть моя, которая еще долго мне на него смотреть запрещала. А потом вдруг шепнула на ухо: «Что ж, молодей, , девочка. А теперь смотри. Теперь я тебе разрешаю…»
Я послушно подняла глаза и встретилась с его взглядом. И в этот момент поняла: человек этот сделает все, что я прикажу ему сделать.
«Видишь?» — услышала я, словно наяву, даже вздрогнула от неожиданности — настолько явственно прозвучал этот торжествующий голос.
Не знаю, как это у нее получилось, только ненависть моя своего добилась. Наверное, за то время, пока блуждали мы по аллее, пока рассказывал он мне свои истории бесконечные, она как-то незаметноопутала его веревками, привязала ко мне покрепче, чтобыуже никуда не делся.
«Никуда он теперь от тебя не денется, — шепнула мне ненависть. — Ты теперь ему хозяйка»
Так начали мы с ним встречаться. Цель этих встреч была ясна мне с первого вечера. С того самого вечера, когда ненависть моя вдруг перестала биться в истерике и превратилась в даму расчетливую рассудительную и коварную. Она руководила мной, она вела меня шаг за шагом к той цели, которая теперь стала единственной целью моей жизни.
«Ты сможешь, у тебя получится, — шептала мне ненависть, — только не торопись. Ни к чему в таких делах торопиться..»
Слишком тяжело об этом писать. Боль кажется непереносимой, и нет никакой разницы, сколько времени прошло — три дня или три месяца с того дня, как Насти не стало. Кажется, что время остановилось просто или стало вдруг вращаться по спирали, снова и снова безжалостно возвращая меня в тот день и заставляя каждый раз испытывать заново эту страшную боль осознания потери.
Мне иногда до сих пор кажется, что все это страшный сон. Что настанет рана или поздно тот момент, когда я проснусь наконец и снова увижу Настю. Разбужу ее, накормлю бутербродами…
На самом деле после того, как Насти не стало, моя жизнь потеряла смысл. Все эти годы, с тех пор, как умерла мама, я жила ради Насти. Теперь, когда у меня никого не осталось, жизнь кажется несправедливо долгой. Бесконечный темный туннель, который ведет меня сквозь столетия…
Я почему-то плохо помню день похорон. Кажется, я вообще не слишком отчетливо воспринимала действительность, потому что не помню очень многого из того, о чем потом, позже, рассказывала мне бабушка. Я превратилась в какой-то огородный овощ, я сосредоточилась на своем горе с такой силой, что до сознания моего почти не доходили сигналы из внешнего мира. Я не видела отца, приехавшего на похороны Насти, я каждый раз удивлялась, сталкиваясь с бабушкой в квартире, потому что была уверена, что нахожусь в ней одна. Две недели длилось это мое заторможенное состояние. Бабушка уже собиралась вызывать мне врача, только все не решалась: опасалась (и справедливо, наверное), что в психушку упекут ее единственную оставшуюся внучку.
Она жила у меня почти месяц. Потом, убедившись, что я наконец пришла в себя, снова вернулась к себе домой, в деревню, где на соседей было оставлено целое хозяйство. Звонила каждый день, проверяла, все ли со мной в порядке. И спрашивала все время: «Не снилась тебе Настенька-то?» «Не снилась» — отвечала я, потому что Настя на самом деле мне не снилась. Долго не снилась, больше месяца, а приснилась первый раз в начале сентября.
Она приснилась мне живой, счастливой, бегущей по какому-то зеленому лугу. Только потом, когда Настя приблизилась, подбежала ко мне, я увидела в ее глазах такую боль и такую обиду, что успевшая уже поверить в чудо душа снова едва не разорвалась на части.
Я проснулась от собственного крика. Долго сидела на кровати, пытаясь прийти в себя, только ничего у меня не получалось. Снова и снова я вспоминала Настю, и почему-то воспоминания эти приводили меня каждый раз в одну точку, возвращались в тот самый последний наш вечер. Как мы сидели с ней вдвоем в ее комнате, рассматривали ту ужасную картинку и понимали, что жизнь еще страшнее…
И такое острое чувство обиды на этих незнакомых мне людей вдруг стало разрастаться во мне, такое непонимание этой дикой жестокости переполняло душу, что просто умереть хотелось, только бы забыть обо всем этом… Я думала: ведь живут же они все на свете. Ходят по этой земле, в которой теперь лежит моя Настя. И даже не вспоминают, наверное, о том отстранение констатировала, что, кажется начинаю сходить с ума. Потому что в последние дни меня, уже ничего, кроме выбора оружия для осуществления мести, не занимает. Эти картинки превратились для меня в какую-то манию. Я наслаждалась ими любовно перебирала в своем сознании, как перебирала когда-то моя Настя альбом с репродукциями Сальвадора Дали.
Это были страшные дни, страшные ночи. Особенно — ночи. Очнувшись порой от своего туманного бреда, я начинала думать о том, что нельзя так жить, что нужно попытаться найти какой-то выход из этого замкнутого круга. Пытаясь спастись от кошмаров, я вспоминала, как несколько лет назад мы с Настей вдвоем переживали смерть мамы. Вспоминала Настины сказки, которые уносили нас в придуманный мир. Только уже тогда странное предчувствие не давало мне возможности попытаться помочь себе Настиными сказками. Просто закрыть глаза и начать потихоньку рассказывать самой себе историю про черную кошку с белыми пятнами. Я как будто уже тогда знала: то, что происходит со мной сейчас, — еще не самое страшное. Придет еще тот день, когда Настины сказки мне пригодятся…
Настал уже сентябрь. На лекции в университет я не ходила. Я вообще университет решила бросить, потому что ни к чему теперь все это было мне. На работу только заставляла себя ходить, чтобы хоть как-то отвлечься. Но отвлечься не получалось. И дома, и на работе, и днем, и ночью я задыхалась от обиды, переполнявшей меня. Я чувствовала, что не смогу уже стать прежней, хотя бы наполовину прежней, до тех пор, пока буду знать, что люди эти, которые так оскорбили мою Настю, живы и счастливы. И главное, мне стало уже казаться, что и она, Настя моя не будет никогда спокойна, если я допущу это.
Да, вероятно, я начинала сходить с ума. Но что мне оставалось делать? Разум, мечущийся в поисках выхода и не находящий его, рано или поздно все равно погружается в пучину безумия. Это давно известно, кажется, что-то подобное сказал кто-то из великих. К тому же мне было все равно, что будет со мной буду я сумасшедшей или нормальной, буду мертвой или живой… Одна только бабушка у меня осталась, но она была далеко и ничем мне помочь не могла. Так я и жила в плену своей навязчивой идеи, которую, вполне возможно, и осуществила бы рано или поздно. А может просто помешалась бы окончательно и навечно осталась жить в окружении своих несбывшихся фантазий. Если бы не случай.
В тот вечер я как-то случайно забрела в университет. Просто решила пройтись по городу, я часто совершала такие прогулки, не имея никакой конкретной цели и даже чаще всего не замечая, куда и зачем иду. Проходила мимо корпуса, а там как раз перемена была, ребята знакомые, из моей группы, стояли возле входа, курили. Налетели на меня:
— Лерка, Лерка, ты куда пропала? Учебный год начался неделю назад, а ты первый раз пришла. У тебя неприятности? Или просто так прогуливаешь?
Я не стала им про Настю рассказывать. Я вообще ни с кем про Настю, кроме бабушки, не разговаривала. Ответила:
— Просто так прогуливаю.
Они меня тогда и затащили на лекцию по зарубежной литературе. Я не особенно сопротивлялась, потому что мне все равно было, где находиться. Потому что даже среди людей я чаще всего бывала одна. Особенно уютно мне было, когда людей было много и все они были посторонние. Это был как раз тот случай: примостившись на задней парте, я могла спокойно отдаться своим маниакальным идеям.
Там-то я его и увидела… Почти сразу поняла, кто передо мной стоит. И подумала: как это я раньше не вспомнила, ведь говорила же мне Настька — Селезнев Павел Алексеевич, он и есть.
Трудно описать словами, что я тогда испытала. Я смотрела на него и чувствовала, что умираю от ненависти. Я представляла себе, как подойду к нему после пары, как стану бить его по лицу, кричать на него, выплескивая всю накопившуюся боль…
Нет, конечно. Не подошла, не ударил. Не смогла почему-то. Прошла мимо и даже взгляда не подняла. Только чувствовала, как кипит во мне бессильная ярость.
Вернулась домой, легла спать. Всю ночь глаз не сомкнула — все думала, думала. Вспоминала его лицо холеное, голос уверенный, тон ироничный. Все хуже и хуже мне становилось. Ночь прошла, день наступил, а я все думала о нем. Непостижимым мне казалось все это. Это спокойствие его, взгляд скучающий. Взгляд человека, не причастного к смерти…
Невозможно было с этим смириться. Я решила тогда снова пойти на лекцию, дождаться конца пары и на этот раз сделать — хоть что-нибудь. Оскорбить, ударить, плюнуть в лицо. Хоть что-нибудь…
Странно как-то все получилось. Как будто кто-то свыше вмешался в ход событий, встал на мою сторону и не позволил мне совершить ту ошибку непоправимую. На лекции у меня закружилась голова, веки свинцом налились. Это, видимо, от бессонной ночи, от нервного перенапряжения. А потом я в какую-то яму темную провалилась. И не сон это был вовсе, а какой-то тяжкий полубред, трясина какая-то, из которой я выбраться пыталась безуспешно. Она меня совсем затянула, отгородила от реальности.
А потом, когда я очнулась, уже поздно было. Онстоял возле меня. Дотронулся до плеча моего, а я сразу не сообразила, кто он и что все это значит. Перебросилась с ним парой фраз и только потом уже осознала отчетливо, где я нахожусь и с кем разговариваю, .. Но в тот момент что-то почудилось мне в его глазах. Что именно — я тогда еще расшифровать не успела, но какое-то шестое чувство остановило меня. Я не стала кричать, не стала устраивать скандала. Ненависть моя затаилась, как дикая кошка перед прыжком. Это она, ненависть, заставила меня взять себя в руки. Она шепнула мне: «Поговори с ним. Поговори с ним спокойно, выйди с ним на улицу…
Так-так. Продолжай беседу, неплохо у тебя получается. Задержи его возле себя. Еще хотя бы на час — я знаю, ты сумеешь, у тебя получится. Вот видишь, получилось. Еще, еще…
Только не смотри на него, — приказала мне ненависть, — не смотри до тех пор, пока я тебе сама не прикажу этого сделать…»
Послушалась я ее, не стала смотреть. Все шла рядом с ним и слушала, изредка кивала в ответ. Не знаю, может, и невпопад у меня получалось, потому что иногда я словно проваливалась куда-то. Оказывалась вдруг снова в Настиной комнате и вместо голоса своего собеседника слышала ее, Настин, голос: «А потом его отец меня с лестницы спустил. Видишь вот, ссадина на коленке. И на локте тоже ссадина, видишь?»
Он-то не догадывался о том, что было в тот вечер нас трое. Я, он и она — ненависть моя, которая еще долго мне на него смотреть запрещала. А потом вдруг шепнула на ухо: «Что ж, молодей, , девочка. А теперь смотри. Теперь я тебе разрешаю…»
Я послушно подняла глаза и встретилась с его взглядом. И в этот момент поняла: человек этот сделает все, что я прикажу ему сделать.
«Видишь?» — услышала я, словно наяву, даже вздрогнула от неожиданности — настолько явственно прозвучал этот торжествующий голос.
Не знаю, как это у нее получилось, только ненависть моя своего добилась. Наверное, за то время, пока блуждали мы по аллее, пока рассказывал он мне свои истории бесконечные, она как-то незаметноопутала его веревками, привязала ко мне покрепче, чтобыуже никуда не делся.
«Никуда он теперь от тебя не денется, — шепнула мне ненависть. — Ты теперь ему хозяйка»
Так начали мы с ним встречаться. Цель этих встреч была ясна мне с первого вечера. С того самого вечера, когда ненависть моя вдруг перестала биться в истерике и превратилась в даму расчетливую рассудительную и коварную. Она руководила мной, она вела меня шаг за шагом к той цели, которая теперь стала единственной целью моей жизни.
«Ты сможешь, у тебя получится, — шептала мне ненависть, — только не торопись. Ни к чему в таких делах торопиться..»