— Да брось, куда тебе нужно? Алексей молчал.
— На свидание, что ли, собрался?
— А если на свидание?..
— Да брось, ты же у нас великий отшельник! — рассмеялся Санек. — Монах нестриженый. Скажешь тоже — на свидание… С мамой, что ли, свидание-то у тебя?
Алексей уже не слышал его. Он посмотрел на часы, с тоской подумав о том, что до конца смены осталось еще целых пять часов. Подумал: оказывается, и такое бывает, что время до конца смены может тянуться медленно. Давненько с ним такого не случалось. Давненько… «Шесть лет», — тут же шепнула память. Шепнула и уже не прекращала больше своего настойчивого шепота, потому что впервые за эти долгие шесть лет ей не сказали вежливо «заткнись». Поискал глазами чистую тряпку и медленно двинулся к мокрому темно-синему «мерседесу», поджидающему его вместе с его тряпкой. А память шептала: шесть лет…
…Тогда, шесть лет назад, он вошел в квартиру, не задумываясь о том, что нужно было бы поискать в кармане ключ. Вошел, потому что дверь была открыта для всех, кто пришел в этот день попрощаться с его отцом. А значит, и для него тоже. Кадры мелькали перед глазами: люди, лица. Он понятия не имел, что у них, оказывается, столько родственников. Зашел, увидел мать… Почувствовал, как внутри, расправляясь, поднимается стальной стержень, тот самый запасной стержень, который, наверное, имеется у каждого человека, спит где-то внутри, пока не настанет тяжелое время, время его пробуждения. Поднимается, сурово предлагая опереться и прося взамен лишь одного — чтобы каждая клеточка тела, каждый нерв — все превратилось в сталь, уподобившись ему. Чтобы не скучно было ему одному, стальному, среди груды мяса и костей, среди совсем уж неприличных и никчемных этих нервишек. И не остается больше ничего другого, кроме как согласиться на эту поддержку и превратиться взамен в комок стали. Вот, оказывается, как это бывает…
Он даже почти не помнил этот день, весь заполненный суетой и плачем. Помнил только глаза матери, ее руки, слезы. Соболезнования, слившиеся в одно, длинное, бесконечное. Помнил еще осуждающие взгляды — они были, не привиделось ему, и нельзя было от этого никуда деться, потому что на самом деле его вина. Его, и только его вина, он вины с себя не снимает, не прогоняет прочь, сживается с ней, зная, что это на всю жизнь. Спутался с малолетней девчонкой, натворил глупостей, и вот чем все обернулось… Так они и останутся теперь вдвоем — он и его вина. И мать, поседевшая за один день.
— Не вини себя, Алеша, — сказала мать, когда они остались дома вдвоем после похорон. Он посмотрел на нее: седые волосы, постаревшее лицо. — Не надо себя ни в чем винить, — повторила она спокойно, и Алексей впервые подумал о том, что мать его, оказывается, сильная женщина.
Стальной стержень, выросший внутри, обмяк на мгновение, как будто расплавившись под напором этой силы, этой горячей любви — в сотни тысяч градусов, разве способен хоть какой-то сплав выдержать такое? Прижался к матери, спрятал лицо у нее на груди, почувствовав себя снова на короткое мгновение маленьким ребенком.
Только на короткое мгновение. Потом все стало прежним — расправился опять стальной стержень внутри, стал, закалившись, еще более твердым. Время шло — через неделю он уже устроился на стройку разнорабочим, пережил первый рубеж — девять дней, и уже на следующий нашел еще одну работу со свободным графиком. Теперь работать приходилось за двоих, и жить… Еще и жить, подумал он тогда тоскливо и вдруг, оглядевшись по сторонам, заметил, что в квартире чего-то не хватает.
«Конечно, не хватает, — тут же подсказал грустный голос, — не хватает и будет теперь не хватать всегда, и не привыкнешь, наверное, к этому…» И все же какое-то сомнение не давало покоя, продолжало подавать настойчивые сигналы о том, что вокруг него что-то не так. И дело не в том, что раньше в квартире их было трое, а теперь осталось двое. Трое… «Четверо же нас было, — подумал он вдруг, — четверо, а теперь двое осталось…» И спросил у матери, поняв наконец:
— Мама, а где у нас кошка-то?
— Кошка? — переспросила мать. — Так я ее соседке отдала, чтоб под ногами не путалась. Не до кошки было.
— Так ты ее навсегда, что ли?
— Да я не знаю, Леш. Я и забыла про нее совсем, про кошку-то…
Он пожал плечами — на самом деле пускай остается у соседки. Попрощался, ушел на работу. Вечером вернулся, открыл дверь ключами, вошел и увидел ее — кошку, сидящую возле кухонной двери. Следом за ней появилась Анна Сергеевна:
— Вот забрала обратно. Знаешь, с ней как-то веселее. И спокойнее. Она все-таки не чужая нам, привыкла уже… И я к ней привыкла.
Алексей снова пожал плечами — в принципе ему было все равно. Кошка, сидящая возле кухонной двери, в душе никаких эмоций не вызывала. Кошка — она и есть кошка, нечего здесь голову ломать, пусть живет себе, если считает мама, что она им не чужая. С кухни доносился манящий аромат грибного супа — после восьмичасовой смены на стройке это был на самом деле аромат рая. Думать ни о чем, кроме супа, он просто не мог.
Уже потом, опустошив вторую тарелку, перемыв всю посуду и надраив, как водится, раковину до блеска, он вдруг увидел небо за окном, россыпь колючих звезд, мохнатые тени деревьев, застывших в безветренной неподвижности, — увидел и подумал о том, что этот день какой-то не такой. Все, кажется, было привычным — утро, работа, дорога домой, вечер, грибной суп, раковина. Из традиционной схемы выпадала только одна кошка, но дело было не в ней, он знал, что не в ней, он и думать про нее забыл сразу после того, как она исчезла из поля зрения. Только вот когда же он последний раз смотрел в окно и видел звезды? Смотрел, наверное, каждый день, только звезд почему-то не замечал.
— Спать пойдешь, Алеша? — услышал он за спиной голос матери и отвернулся наконец от окна.
— Да, спать, наверное.
— Пойду постелю тебе…
— Не надо, мама. Подожди, не надо пока. Я, может быть, почитаю немного. Завтра суббота, вставать рано не надо. Я, наверное, почитаю… А ты что делать собираешься?
— Я? Да не знаю даже… Там новости по телевизору. Говорят, американцы луноход запустить собираются…
— Мам, — он улыбнулся, почти рассмеялся, — какая ты у меня современная!
— Вот такая, — улыбнулась она в ответ.
— Ладно, привет там от меня передай… Американцам.
Он опустился на диван, мельком лишь взглянув на книжную полку. Там все было в порядке, потому что он уже и забыл, когда в последний раз брал в руки книгу. Забыл, как это бывает, когда из букв, как из череды дней, складывается чужая, вымышленная жизнь, которая на один или два вечера становится чуть-чуть твоей. Алексей поймал себя на том, что то и дело поворачивается к окну. Он вздохнул, смирившись, — видно, так уж было предначертано судьбой, что весь этот вечер ему суждено пялиться в окно.
Время при этом, как ни странно, летело совершенно незаметно. Из-за стены послышалась знакомая музыка — новости на первом канале закончились. Тихо открылась дверь, — Алексей обернулся и увидел кошку, которая робко вошла и уселась на краешке паласа. «Тоже, что ли, новости смотрела?» — с усмешкой подумал он, представив, как кошка, увидев рекламу, традиционно сменившую блок новостей, лениво спрыгивает с кресла и уходит из комнаты. Через некоторое время послышалось:
— Ах вот ты где, Гелла.
Вошла Анна Сергеевна. Алексей обернулся, приподнялся с дивана.
— Да ты лежи, лежи, сынок. — Она подняла кошку с пола и взяла на руки. — Ты ведь почитать хотел?
— Не знаю, что-то ничего выбрать не смог по душе.
— А чем же занимался?
— Да так. Лежал на диване, в окно смотрел.
— Целый час в окно смотрел? — Анна Сергеевна подошла, опустилась напротив в старое кресло с деревянными подлокотниками.
— Ну да, в окно…
Алексей почему-то испытал странное чувство, похожее на стыд, как будто мать застала его за каким-то неприличным занятием почище рукоблудства. Ну и что в этом особенного — стоял себе у окна в самом деле. И почему это она смотрит на него так странно, как будто почувствовала этот его глупый стыд, а главное, поняла его причину, так и не разгаданную самим Алексеем.
— Мам, ты чего так смотришь?
— Я, Алеша… Я у тебя спросить кое-что хотела. Давно уже, да все что-то никак не решалась. Можно, я у тебя спрошу?
— Ну спроси, — ответил он, заранее уже почти догадавшись, о чем она сейчас спросит, и вмиг осознав, почему этот вечер казался ему каким-то странным, особенным, «не таким». Вот оно — настало, пришло наконец. Наивно было бы полагать, что от всего этого можно будет скрыться навсегда, что оно не вернется, что ты сам сильнее. Да нет же, ни черта не сильнее, ведь все равно, рано или поздно, должно было…
— Как же это все получилось-то?
— Мам, ты вообще о чем?
— Знаешь ведь, о чем. Если не хочешь, можешь не говорить, конечно…
«Если не хочу, могу, конечно, не говорить, — подумал Алексей, — да только вот не думать — попробуй заставь себя, выключи это окно со звездами, выруби участок сознания, создай запретную зону — попробуй! Получится?»
— Да что говорить-то, мам. Здесь и сказать нечего. Получилось — и все тут. Всякое в жизни бывает.
— Так это, значит, правда?
— Что — правда?
Анна Сергеевна помолчала недолго.
— Это же она была — та, которую ты рисовал?
— Она.
— Зовут-то ее как?
— Зачем тебе? Ну, Маша.
— Правда?
— Честное слово, Маша. Я и сам сначала не поверил, а потом привык.
— Да я не об этом, Леш.
— Я знаю. Ну а как ты сама думаешь — правда?
— Знаю, что неправда.
— Зачем тогда спрашиваешь…
— А как же?
— А так же! — Он вдруг взорвался, встал с дивана, потом сел, наклонив голову, спрятав лицо в ладонях. — Потерял голову, понимаешь? Ничего не соображал, а когда очнулся — уже поздно было.
— А она?
— А что она? Ей-то какое до этого дело? Шлепнулась в обморок, а потом я ее уже больше не видел. Рассказала все как было отчиму своему. Нажаловалась, какой развратный охранник в школе работает. Чуть не изнасиловал невинную девушку… Пришел ее отчим и сказал все как есть. А дальше ты знаешь, что было.
— Знаю… А как же ты? О тебе-то подумала?
— Обо мне? Да ей плевать на меня, Господи, мама, откуда здесь взяться высоким материям! Ну что ты в самом деле! Ей жить дальше, в школе этой долбанной еще почти два года учиться, у нее папа… отчим то есть, — шишка какая-то в администрации. Ей гораздо выгоднее было все представить так, как она представила. Жертвой быть гораздо проще, это дураку понятно… Ты помнишь, он сказал тогда, что она сама ему все рассказала. Значит, на самом деле рассказала. Только перевернула все так, как ей было нужно, вот и все дела.
Он встал, подошел к окну, уставился невидящими глазами в черный прямоугольник, усыпанный вечными звездами.
— Леша, — донеслось до него спустя какое-то время. — Помнишь, ты рисовал… Можно мне еще раз посмотреть?
— Зачем, мама? — Он смотрел на нее, ничего не понимая.
Она мягко, но настойчиво повторила:
— Можно?
— Да смотри. Там, в верхнем ящике. — И снова отвернулся к окну.
Молчание было слишком долгим. Невыносимо долгим — он не выдержал, обернулся снова, увидел мать, склонившуюся над его рисунками, медленно перебирающую их — как страницы прожитой жизни, жизни, которую уже не проживешь заново, а значит, не исправишь. Рисунки лежали у нее на коленях. Один она взяла в руки, поднесла поближе к глазам и рассматривала долго. Так долго, что Алексей не выдержал:
— Что там у тебя? Что так долго смотришь?
Она не ответила, не подняла взгляда, как будто не услышала, или сделала вид просто, что не услышала, — конечно, сделала вид, и это почему-то разозлило Алексея, какая-то обида поднялась в душе. В самом деле, что же такое она могла там увидеть, что даже внимания на слова собственного сына не обращает. В первый раз в жизни, наверное…
— Мам! Мама!
— Иди сюда, Леша, — позвала она тихо.
«Ни за что, — запротестовало сознание, — не жди, не подойду, не стану, не буду смотреть, ни к чему…»
Он подошел. Посмотрел на рисунок, который мать держала в руках. Увидел Машку. Сидит на столе, вполоборота, в ушах — сережки. Смотрит задумчиво. На него.
— Видишь?
— Да что я должен видеть, по-твоему? — спросил Алексей немного грубо, никогда в жизни он еще не позволял себе с матерью в таком тоне разговаривать.
Она не обратила внимания на грубость, оторвала наконец взгляд от рисунка, подняла глаза:
— Сам же видишь…
— Да что я должен видеть? — повторил он теперь уже растерянно, пытаясь понять, что же произошло за эти несколько минут молчания, что она успела натворить, наколдовать, нашептать матери — прямо с портрета, и плевать она хотела на то, что портреты вообще-то не разговаривают, и не колдуют, и не творят, что они, портреты, вообще не живые, а нарисованные… — Ты о чем, мама?
— О ней. Не про нее это все, Леша. Не про нее.
— Как это?
— А так. Ты не разобрался, не понял или просто не захотел понять. Не может этого быть.
— Чего?
— Всего того, что ты сказал. Не может.
— Так было же…
— Не может. Разве сам не видишь? Она, эта девушка, не такая…
— Не такая? А какая, по-твоему? Хорошая?
— Не знаю, хорошая и плохая. В каждом человеке, Леша, добро есть и зло. И слабость тоже есть! А ведь ей всего-то лет пятнадцать…
— Шестнадцать, — поправил он почти с жаром, как будто этот лишний год на самом деле перечеркивал все права человека на то, чтобы иметь слабости.
— Не важно, — мягко возразила мать, — возраст не имеет значения. Только я думаю: здесь все гораздо сложнее. Сложнее той примитивной истории, которую ты мне рассказал. Вот ты говоришь: она ему все сама рассказала. Но откуда ты знаешь, что именно она ему рассказала и рассказала ли вообще? Может, он, отец ее…
— Не отец, а отчим.
— Не важно. Пусть отчим. Может, он специально это сказал, чтобы больнее тебе сделать. Может, он от кого другого узнал… Или нет, не может такого быть?
Алексей прекрасно помнил о том, что в тот день свидетелями их любовной сцены была целая уйма народу, в том числе, кажется, даже директор школы… И что с того?
— Мама. — Он с усилием оторвал наконец взгляд от рисунка, опустился на диван, вздохнул устало: — Какое теперь это имеет значение? Даже если ошибаешься не ты, а я?
Она ответила почему-то совсем о другом, не по теме, как будто вдруг забыла, о чем они только что разговаривали:
— Небо сегодня какое звездное. Давно такого не видела.
— Да, звезд много.
— Ты вот лежал на диване целый час, в окно смотрел. О чем ты думал?
— Ни о чем. Правда ни о чем.
Она поднялась, осторожно сложила рисунки в неровную по краям стопку, отодвинула ящик.
— Знаешь, Леша, ты сходи к ней. Поговори, выясни. Так ведь легче будет. И тебе, и ей.
— Мам, да ты что? Ты что — серьезно?
— Серьезно. — Она задвинула ящик и опустилась рядом с ним на диван. Положила руку на колено, сжала слегка пальцами и снова сказала: — Серьезно. Я же вижу, ты мучаешься… Или в церковь сходи.
— Зачем в церковь? — опешил Алексей. Мать прекрасно знала, что он бывал там не чаще, чем раз в пять лет. — В церковь-то зачем?
— Тебе простить ее надо. Поговорить. Ты ведь до сих пор думаешь, что она в смерти отца виновата. Думаешь?
— Не знаю…
— Поговорить надо. С ней или с Богом…
— Ну ты даешь. — Он попытался усмехнуться, усмешка не получилась, вышла какой-то кривой и быстро исчезла. — Сравнила… Или с ней, или с Богом, что, по твоим словам, практически одно и то же получается. Богохульство, мама, — грех великий. Пора бы знать, в твоем-то возрасте…
— Я за свои грехи, сынок, сама расплачиваться буду. А сейчас я за тебя только переживаю.
— Прости, мам.
Она снова сжала пальцами его колено.
— Я ведь знаю, не пойдешь ты в церковь. Ну и ладно, время еще не пришло твое, значит. Ты к ней сходи. Поговори, выясни все — как оно было. Просто поговори…
— Да ни к чему все это, мама…
— Сходи, — повторила она, как будто не услышав его слов. — Небо-то сегодня какое звездное…
Поднялась и вышла из комнаты, неслышно прикрыв дверь. Следом за ней прошмыгнула кошка. «Сидела тут, подслушивала», — подумал Алексей раздраженно. Подошел к письменному столу, задвинул поплотнее ящик — тот, что с рисунками. Усмехнулся мысленно — да что это он в самом деле, боится ее, что ли? Никуда она из этого ящика не выпрыгнет, и во сне не приснится…
«Все-таки выпрыгнула. Все-таки приснилась…» Он лежал на постели, разглядывая облака, ползущие по небу торжественной и неторопливой чередой, пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся бусинки сна, которые только что вихрем выпорхнули в окно, примостившись уютно на облаке. Облака плыли по небу и уносили с собой… Попробуй собери.
Серый и ветреный день, — он помнил, знал, что это был день из его жизни. Из той, прошлой. День, повисший над городом тоскливым ожиданием. Оно, это ожидание тоскливое, которое ему приснилось, которое заполонило собой весь этот сон, — оно принадлежало уже не ему. Оно обитало в другой душе, жило себе и разрасталось — все росло и росло, пока наконец не перестало умещаться в своем крошечном домишке и не выплеснулось на весь город этим ветреным и серым днем. Вот она, первая бусинка. Нанизалась на ниточку. Только где же вторая, третья?
Вот же. Знакомый абрис, рожденный памятью рук. Неужели не холодно, на таком-то ветру? Сколько же можно вот так в самом деле? Оделась бы хоть потеплее. И ботинки мокрые совсем. Так ведь воспаление легких заработать недолго. Ну что же ты ждешь, скажи? Скажи! Не сказала — бусинка, покатившись, сверкнула в лучах отраженного солнца и, прыгнув на ниточку рядом с первой, закончила свою историю.
И все. Как ни старался, как ни напрягал память Алексей, больше ничего вспомнить не мог. Только тоскливое ожидание, серый и ветреный день и пронизывающий до костей холод. Оставшиеся бусинки слились неразличимо с облаками и поплыли мимо. В далекие края, где тепло. Может, отпустить и этих двух несчастных пленниц? Да черт с вами, летите, летите себе…
Он посмотрел на часы. Половина девятого — это ж надо было додуматься проснуться в субботу в такую рань! И главное, для чего? Для того, чтобы пялиться на облака, которые — можно было бы и сразу догадаться! — ничего и ни о чем ему не расскажут. И что же ему теперь делать? Непонятно откуда взявшееся чувство вины — не той, привычной, а какой-то другой, новой — щемило душу. Только этого ему не хватало, можно подумать, мало ему было… «Мало», — донесся почти явственно откуда-то шепот, он недоумевающе посмотрел на облака — тоже мне, разговорились, кто бы вас еще спрашивал. Повернулся на другой бок, заранее прекрасно зная, что уснуть уже не получится. Зажмурил глаза, услышал бесцеремонный скрип двери, заранее уже догадавшись, что в половине девятого в субботу столь непосредственно вести себя в доме может только одно существо — кошка. Кошка эта проклятущая…
— Ну иди сюда, — позвал он, слегка похлопав рукой по дивану, отгоняя настойчивое воспоминание. — Иди, ну что ты вытаращилась на меня, как будто первый раз в жизни видишь?
Кошка продолжала оставаться неподвижной, застыв на пороге — ни вперед, ни назад.
— Леша, ты с кем там разговариваешь? — услышал голос матери, которая уже давно встала и готовила на кухне завтрак.
— Сам с собой. Вернее, пытаюсь разговаривать с кошкой, но она мне почему-то отвечать не хочет. Смотрит на меня и молчит. Не с той ноги, наверное, встала.
— Да уж, пойди разберись, с какой ноги вставать, когда их у тебя четыре, — отозвалась мать, появившись в дверном проеме. — Ты поваляешься еще или вставать будешь? Я там лапшу с мясной подливкой приготовила.
— Ну не на завтрак же, мама. Вставать буду, раз проснулся.
— Что-то ты сегодня рано. — Анна Сергеевна снова убежала на кухню, услышав, как выкипает что-то в кастрюле. — Ах ты, я тебя сейчас!
Алексей поднялся, натянул спортивные штаны и футболку. Умылся, позавтракал на кухне вместе с матерью бутербродами с чаем, услышал привычный вопрос:
— Чем сегодня собираешься заниматься?
— Так дел полно ведь. Кран в ванной починить надо, третью неделю собираюсь. Розетку в комнате отремонтировать, на соплях висит, того и гляди током шарахнет. А в остальном — как всегда, телевизор.
— Ну тогда начни с телевизора. Ванна мне сейчас нужна, постирать кое-что собралась.
Алексей послушно поплелся в комнату, включил телевизор. Пощелкал каналами, нашел какой-то футбол, отложил в сторону пульт и принялся наблюдать за бегающими по полю игроками.
…Что за дурацкий сон в самом деле. Абсолютно пустой, бессобытийный, только почему так тяжело на душе, как будто ему кладбище все ночь снилось? Может, все-таки он что-то забыл и это что-то и было самым главным, из-за этого теперь и скребут на душе кошки? В памяти не осталось, а в душе отпечаталось. Оказывается, не слишком это приятно, когда душа и память начинают работать не в лад, поодиночке. И главное, не знаешь, кому предъявлять претензии. Ну не облакам же в самом деле, облака давно уплыли, переместились торжественно в неразличимые дали за горизонтом — попробуй догони. Да и что с них возьмешь, если догонишь, с этих призрачных сгустков атмосферы, которые и сами не знают о том, что они существуют. Может быть, в сонник заглянуть, как это обычно делает мама? Узнать, что это означает, когда приснятся во сне тоска и тревога. Чем черт не шутит, может, это знак грядущего богатства и счастья? Только вряд ли, подумал Алексей, в перечне снов найдутся такие понятия. Там все в основном про зубы да про покойников…
— А, футбол смотришь, — услышал Алексей голос матери. Она остановилась на минутку, проходя мимо. Посмотрела пару минут на экран. — Это кто ж играет?
Алексей молчал. Спросила бы в самом деле что-нибудь полегче. Откуда ж ему знать, кто там играет и во что они вообще играют…
— Не знаю, мам.
— Не знаешь? — переспросила она задумчиво. Больше ничего не сказала, прошла мимо на балкон развешивать белье на веревках. Алексей заставил себя сосредоточиться на футбольной баталии и через несколько минут уже знал, что одна из играющих команд — мадридский «Реал», а вторая — команда из Германии.
— Немцы с испанцами, — бросил он из-за плеча матери, которая шла уже обратно.
— Понятно, — ответила она, не останавливаясь. А в голосе как будто звучала затаенная обида — наверное, показалось, с чего это может быть обида в ее голосе?
— Алеша, — донеслось до него через некоторое время, — сынок, сходи в магазин за сахаром. Хотела блинчиков испечь, а сахар почти кончился.
— Мам, может, попросишь у соседки… Что-то мне одеваться неохота.
— Ну, неохота, так я сама схожу. — Теперь уже точно была в голосе ее обида, и причины для обиды вроде бы тоже имелись.
— Да ладно, мам. — Он поднялся с дивана, выключил телевизор. — Схожу, конечно. Что-то ты мне сегодня не нравишься.
— А ты мне, — ответила она.
— Ну вот, неплохой обмен любезностями получился, — улыбнулся Алексей. Он уже стоял в прихожей, застегивал куртку. — Еще что-нибудь нужно купить?
— Да нет, ничего.
— Ну тогда я пошел.
Он вышел на улицу и остановился, пройдя всего лишь несколько шагов, с удивительной отчетливостью вспомнив продолжение своего сна. Проехала мимо, притормозив невдалеке возле светофора, машина, и он услышал опять, как наяву, скрип тормозов, услышал короткий крик и увидел глаза, полные тоски и страха. Дрогнули, сомкнувшись, ресницы… «Точно, — подумал Алексей, — ее сбило машиной. Вот что дальше-то мне снилось, вот почему такое паршивое настроение от этого сна… Сон — чушь в самом деле. Не причина для того, чтобы стоять как столб посреди дороги. Не причина…»
Он пошел дальше — совсем немного, всего лишь метров сто оставалось до продуктового магазина, сейчас он зайдет туда, купит сахар, вернется обратно домой, снова включит телевизор… И что? И внезапно другое, новое воспоминание со всей отчетливостью отразилось, как в зеркале, в памяти — сахар. Большой полиэтиленовый пакет, набитый сахаром — килограмма три, уж никак не меньше. Он сам, своими собственными глазами видел его в шкафу, когда доставал печенье. Сегодня утром, и это уж точно ему не приснилось…
«Черт, — подумал раздраженно, — это что еще за методы воспитания? Это еще зачем?»
Промелькнул в памяти вчерашний разговор с матерью, — вот зачем, подумал Алексей, и ему вдруг стало как-то неловко от собственного раздражения, стало жаль мать, которая так глупо надеется на то, что достаточно будет ему выйти из дома — и ноги сами поведут его туда, куда ему идти не надо. Куда он не собирается, и в мыслях даже нет, ни к чему было затевать всю эту дурацкую историю с покупкой сахара, совсем ни к чему. И даже если…
Даже если предположить, что он туда пойдет. Если такое предположить…
Предположить не получалось. Никак не получалось, как он ни старался представить себе: лестничный пролет, железная дверь, кнопка звонка, дверь открывается… И все. Дальше была пустота, какая-то огромная черная пустота, как будто он пытался перейти грань возможностей человеческого разума, снова разгадать смысл тайного знака — перевернутой восьмерки. Не разгадаешь ведь, как ни старайся. Снова взвизгнула невдалеке тормозами машина, снова вспомнился сон, — нет, подумал Алексей, не на того напала, не верит он в сны, не дождешься. Подумал, оглянулся и увидел продуктовый магазин, оставшийся уже далеко позади.
Просто поговорить. Узнать, как все было на самом деле. Может быть, он ошибается, и все можно начать сначала… С нуля, как говорится. Только как начать с нуля, когда ты находишься в полном минусе? В каком-то далеком, немыслимо далеком от нуля минусе, когда до него, до этого нуля, нужно добираться так долго? Перепрыгнуть, перешагнуть одним шагом — эту страшную ночь в коридоре возле реанимационной палаты, похороны, поседевшие волосы матери… Как добраться до него, до этого нуля?
— На свидание, что ли, собрался?
— А если на свидание?..
— Да брось, ты же у нас великий отшельник! — рассмеялся Санек. — Монах нестриженый. Скажешь тоже — на свидание… С мамой, что ли, свидание-то у тебя?
Алексей уже не слышал его. Он посмотрел на часы, с тоской подумав о том, что до конца смены осталось еще целых пять часов. Подумал: оказывается, и такое бывает, что время до конца смены может тянуться медленно. Давненько с ним такого не случалось. Давненько… «Шесть лет», — тут же шепнула память. Шепнула и уже не прекращала больше своего настойчивого шепота, потому что впервые за эти долгие шесть лет ей не сказали вежливо «заткнись». Поискал глазами чистую тряпку и медленно двинулся к мокрому темно-синему «мерседесу», поджидающему его вместе с его тряпкой. А память шептала: шесть лет…
…Тогда, шесть лет назад, он вошел в квартиру, не задумываясь о том, что нужно было бы поискать в кармане ключ. Вошел, потому что дверь была открыта для всех, кто пришел в этот день попрощаться с его отцом. А значит, и для него тоже. Кадры мелькали перед глазами: люди, лица. Он понятия не имел, что у них, оказывается, столько родственников. Зашел, увидел мать… Почувствовал, как внутри, расправляясь, поднимается стальной стержень, тот самый запасной стержень, который, наверное, имеется у каждого человека, спит где-то внутри, пока не настанет тяжелое время, время его пробуждения. Поднимается, сурово предлагая опереться и прося взамен лишь одного — чтобы каждая клеточка тела, каждый нерв — все превратилось в сталь, уподобившись ему. Чтобы не скучно было ему одному, стальному, среди груды мяса и костей, среди совсем уж неприличных и никчемных этих нервишек. И не остается больше ничего другого, кроме как согласиться на эту поддержку и превратиться взамен в комок стали. Вот, оказывается, как это бывает…
Он даже почти не помнил этот день, весь заполненный суетой и плачем. Помнил только глаза матери, ее руки, слезы. Соболезнования, слившиеся в одно, длинное, бесконечное. Помнил еще осуждающие взгляды — они были, не привиделось ему, и нельзя было от этого никуда деться, потому что на самом деле его вина. Его, и только его вина, он вины с себя не снимает, не прогоняет прочь, сживается с ней, зная, что это на всю жизнь. Спутался с малолетней девчонкой, натворил глупостей, и вот чем все обернулось… Так они и останутся теперь вдвоем — он и его вина. И мать, поседевшая за один день.
— Не вини себя, Алеша, — сказала мать, когда они остались дома вдвоем после похорон. Он посмотрел на нее: седые волосы, постаревшее лицо. — Не надо себя ни в чем винить, — повторила она спокойно, и Алексей впервые подумал о том, что мать его, оказывается, сильная женщина.
Стальной стержень, выросший внутри, обмяк на мгновение, как будто расплавившись под напором этой силы, этой горячей любви — в сотни тысяч градусов, разве способен хоть какой-то сплав выдержать такое? Прижался к матери, спрятал лицо у нее на груди, почувствовав себя снова на короткое мгновение маленьким ребенком.
Только на короткое мгновение. Потом все стало прежним — расправился опять стальной стержень внутри, стал, закалившись, еще более твердым. Время шло — через неделю он уже устроился на стройку разнорабочим, пережил первый рубеж — девять дней, и уже на следующий нашел еще одну работу со свободным графиком. Теперь работать приходилось за двоих, и жить… Еще и жить, подумал он тогда тоскливо и вдруг, оглядевшись по сторонам, заметил, что в квартире чего-то не хватает.
«Конечно, не хватает, — тут же подсказал грустный голос, — не хватает и будет теперь не хватать всегда, и не привыкнешь, наверное, к этому…» И все же какое-то сомнение не давало покоя, продолжало подавать настойчивые сигналы о том, что вокруг него что-то не так. И дело не в том, что раньше в квартире их было трое, а теперь осталось двое. Трое… «Четверо же нас было, — подумал он вдруг, — четверо, а теперь двое осталось…» И спросил у матери, поняв наконец:
— Мама, а где у нас кошка-то?
— Кошка? — переспросила мать. — Так я ее соседке отдала, чтоб под ногами не путалась. Не до кошки было.
— Так ты ее навсегда, что ли?
— Да я не знаю, Леш. Я и забыла про нее совсем, про кошку-то…
Он пожал плечами — на самом деле пускай остается у соседки. Попрощался, ушел на работу. Вечером вернулся, открыл дверь ключами, вошел и увидел ее — кошку, сидящую возле кухонной двери. Следом за ней появилась Анна Сергеевна:
— Вот забрала обратно. Знаешь, с ней как-то веселее. И спокойнее. Она все-таки не чужая нам, привыкла уже… И я к ней привыкла.
Алексей снова пожал плечами — в принципе ему было все равно. Кошка, сидящая возле кухонной двери, в душе никаких эмоций не вызывала. Кошка — она и есть кошка, нечего здесь голову ломать, пусть живет себе, если считает мама, что она им не чужая. С кухни доносился манящий аромат грибного супа — после восьмичасовой смены на стройке это был на самом деле аромат рая. Думать ни о чем, кроме супа, он просто не мог.
Уже потом, опустошив вторую тарелку, перемыв всю посуду и надраив, как водится, раковину до блеска, он вдруг увидел небо за окном, россыпь колючих звезд, мохнатые тени деревьев, застывших в безветренной неподвижности, — увидел и подумал о том, что этот день какой-то не такой. Все, кажется, было привычным — утро, работа, дорога домой, вечер, грибной суп, раковина. Из традиционной схемы выпадала только одна кошка, но дело было не в ней, он знал, что не в ней, он и думать про нее забыл сразу после того, как она исчезла из поля зрения. Только вот когда же он последний раз смотрел в окно и видел звезды? Смотрел, наверное, каждый день, только звезд почему-то не замечал.
— Спать пойдешь, Алеша? — услышал он за спиной голос матери и отвернулся наконец от окна.
— Да, спать, наверное.
— Пойду постелю тебе…
— Не надо, мама. Подожди, не надо пока. Я, может быть, почитаю немного. Завтра суббота, вставать рано не надо. Я, наверное, почитаю… А ты что делать собираешься?
— Я? Да не знаю даже… Там новости по телевизору. Говорят, американцы луноход запустить собираются…
— Мам, — он улыбнулся, почти рассмеялся, — какая ты у меня современная!
— Вот такая, — улыбнулась она в ответ.
— Ладно, привет там от меня передай… Американцам.
Он опустился на диван, мельком лишь взглянув на книжную полку. Там все было в порядке, потому что он уже и забыл, когда в последний раз брал в руки книгу. Забыл, как это бывает, когда из букв, как из череды дней, складывается чужая, вымышленная жизнь, которая на один или два вечера становится чуть-чуть твоей. Алексей поймал себя на том, что то и дело поворачивается к окну. Он вздохнул, смирившись, — видно, так уж было предначертано судьбой, что весь этот вечер ему суждено пялиться в окно.
Время при этом, как ни странно, летело совершенно незаметно. Из-за стены послышалась знакомая музыка — новости на первом канале закончились. Тихо открылась дверь, — Алексей обернулся и увидел кошку, которая робко вошла и уселась на краешке паласа. «Тоже, что ли, новости смотрела?» — с усмешкой подумал он, представив, как кошка, увидев рекламу, традиционно сменившую блок новостей, лениво спрыгивает с кресла и уходит из комнаты. Через некоторое время послышалось:
— Ах вот ты где, Гелла.
Вошла Анна Сергеевна. Алексей обернулся, приподнялся с дивана.
— Да ты лежи, лежи, сынок. — Она подняла кошку с пола и взяла на руки. — Ты ведь почитать хотел?
— Не знаю, что-то ничего выбрать не смог по душе.
— А чем же занимался?
— Да так. Лежал на диване, в окно смотрел.
— Целый час в окно смотрел? — Анна Сергеевна подошла, опустилась напротив в старое кресло с деревянными подлокотниками.
— Ну да, в окно…
Алексей почему-то испытал странное чувство, похожее на стыд, как будто мать застала его за каким-то неприличным занятием почище рукоблудства. Ну и что в этом особенного — стоял себе у окна в самом деле. И почему это она смотрит на него так странно, как будто почувствовала этот его глупый стыд, а главное, поняла его причину, так и не разгаданную самим Алексеем.
— Мам, ты чего так смотришь?
— Я, Алеша… Я у тебя спросить кое-что хотела. Давно уже, да все что-то никак не решалась. Можно, я у тебя спрошу?
— Ну спроси, — ответил он, заранее уже почти догадавшись, о чем она сейчас спросит, и вмиг осознав, почему этот вечер казался ему каким-то странным, особенным, «не таким». Вот оно — настало, пришло наконец. Наивно было бы полагать, что от всего этого можно будет скрыться навсегда, что оно не вернется, что ты сам сильнее. Да нет же, ни черта не сильнее, ведь все равно, рано или поздно, должно было…
— Как же это все получилось-то?
— Мам, ты вообще о чем?
— Знаешь ведь, о чем. Если не хочешь, можешь не говорить, конечно…
«Если не хочу, могу, конечно, не говорить, — подумал Алексей, — да только вот не думать — попробуй заставь себя, выключи это окно со звездами, выруби участок сознания, создай запретную зону — попробуй! Получится?»
— Да что говорить-то, мам. Здесь и сказать нечего. Получилось — и все тут. Всякое в жизни бывает.
— Так это, значит, правда?
— Что — правда?
Анна Сергеевна помолчала недолго.
— Это же она была — та, которую ты рисовал?
— Она.
— Зовут-то ее как?
— Зачем тебе? Ну, Маша.
— Правда?
— Честное слово, Маша. Я и сам сначала не поверил, а потом привык.
— Да я не об этом, Леш.
— Я знаю. Ну а как ты сама думаешь — правда?
— Знаю, что неправда.
— Зачем тогда спрашиваешь…
— А как же?
— А так же! — Он вдруг взорвался, встал с дивана, потом сел, наклонив голову, спрятав лицо в ладонях. — Потерял голову, понимаешь? Ничего не соображал, а когда очнулся — уже поздно было.
— А она?
— А что она? Ей-то какое до этого дело? Шлепнулась в обморок, а потом я ее уже больше не видел. Рассказала все как было отчиму своему. Нажаловалась, какой развратный охранник в школе работает. Чуть не изнасиловал невинную девушку… Пришел ее отчим и сказал все как есть. А дальше ты знаешь, что было.
— Знаю… А как же ты? О тебе-то подумала?
— Обо мне? Да ей плевать на меня, Господи, мама, откуда здесь взяться высоким материям! Ну что ты в самом деле! Ей жить дальше, в школе этой долбанной еще почти два года учиться, у нее папа… отчим то есть, — шишка какая-то в администрации. Ей гораздо выгоднее было все представить так, как она представила. Жертвой быть гораздо проще, это дураку понятно… Ты помнишь, он сказал тогда, что она сама ему все рассказала. Значит, на самом деле рассказала. Только перевернула все так, как ей было нужно, вот и все дела.
Он встал, подошел к окну, уставился невидящими глазами в черный прямоугольник, усыпанный вечными звездами.
— Леша, — донеслось до него спустя какое-то время. — Помнишь, ты рисовал… Можно мне еще раз посмотреть?
— Зачем, мама? — Он смотрел на нее, ничего не понимая.
Она мягко, но настойчиво повторила:
— Можно?
— Да смотри. Там, в верхнем ящике. — И снова отвернулся к окну.
Молчание было слишком долгим. Невыносимо долгим — он не выдержал, обернулся снова, увидел мать, склонившуюся над его рисунками, медленно перебирающую их — как страницы прожитой жизни, жизни, которую уже не проживешь заново, а значит, не исправишь. Рисунки лежали у нее на коленях. Один она взяла в руки, поднесла поближе к глазам и рассматривала долго. Так долго, что Алексей не выдержал:
— Что там у тебя? Что так долго смотришь?
Она не ответила, не подняла взгляда, как будто не услышала, или сделала вид просто, что не услышала, — конечно, сделала вид, и это почему-то разозлило Алексея, какая-то обида поднялась в душе. В самом деле, что же такое она могла там увидеть, что даже внимания на слова собственного сына не обращает. В первый раз в жизни, наверное…
— Мам! Мама!
— Иди сюда, Леша, — позвала она тихо.
«Ни за что, — запротестовало сознание, — не жди, не подойду, не стану, не буду смотреть, ни к чему…»
Он подошел. Посмотрел на рисунок, который мать держала в руках. Увидел Машку. Сидит на столе, вполоборота, в ушах — сережки. Смотрит задумчиво. На него.
— Видишь?
— Да что я должен видеть, по-твоему? — спросил Алексей немного грубо, никогда в жизни он еще не позволял себе с матерью в таком тоне разговаривать.
Она не обратила внимания на грубость, оторвала наконец взгляд от рисунка, подняла глаза:
— Сам же видишь…
— Да что я должен видеть? — повторил он теперь уже растерянно, пытаясь понять, что же произошло за эти несколько минут молчания, что она успела натворить, наколдовать, нашептать матери — прямо с портрета, и плевать она хотела на то, что портреты вообще-то не разговаривают, и не колдуют, и не творят, что они, портреты, вообще не живые, а нарисованные… — Ты о чем, мама?
— О ней. Не про нее это все, Леша. Не про нее.
— Как это?
— А так. Ты не разобрался, не понял или просто не захотел понять. Не может этого быть.
— Чего?
— Всего того, что ты сказал. Не может.
— Так было же…
— Не может. Разве сам не видишь? Она, эта девушка, не такая…
— Не такая? А какая, по-твоему? Хорошая?
— Не знаю, хорошая и плохая. В каждом человеке, Леша, добро есть и зло. И слабость тоже есть! А ведь ей всего-то лет пятнадцать…
— Шестнадцать, — поправил он почти с жаром, как будто этот лишний год на самом деле перечеркивал все права человека на то, чтобы иметь слабости.
— Не важно, — мягко возразила мать, — возраст не имеет значения. Только я думаю: здесь все гораздо сложнее. Сложнее той примитивной истории, которую ты мне рассказал. Вот ты говоришь: она ему все сама рассказала. Но откуда ты знаешь, что именно она ему рассказала и рассказала ли вообще? Может, он, отец ее…
— Не отец, а отчим.
— Не важно. Пусть отчим. Может, он специально это сказал, чтобы больнее тебе сделать. Может, он от кого другого узнал… Или нет, не может такого быть?
Алексей прекрасно помнил о том, что в тот день свидетелями их любовной сцены была целая уйма народу, в том числе, кажется, даже директор школы… И что с того?
— Мама. — Он с усилием оторвал наконец взгляд от рисунка, опустился на диван, вздохнул устало: — Какое теперь это имеет значение? Даже если ошибаешься не ты, а я?
Она ответила почему-то совсем о другом, не по теме, как будто вдруг забыла, о чем они только что разговаривали:
— Небо сегодня какое звездное. Давно такого не видела.
— Да, звезд много.
— Ты вот лежал на диване целый час, в окно смотрел. О чем ты думал?
— Ни о чем. Правда ни о чем.
Она поднялась, осторожно сложила рисунки в неровную по краям стопку, отодвинула ящик.
— Знаешь, Леша, ты сходи к ней. Поговори, выясни. Так ведь легче будет. И тебе, и ей.
— Мам, да ты что? Ты что — серьезно?
— Серьезно. — Она задвинула ящик и опустилась рядом с ним на диван. Положила руку на колено, сжала слегка пальцами и снова сказала: — Серьезно. Я же вижу, ты мучаешься… Или в церковь сходи.
— Зачем в церковь? — опешил Алексей. Мать прекрасно знала, что он бывал там не чаще, чем раз в пять лет. — В церковь-то зачем?
— Тебе простить ее надо. Поговорить. Ты ведь до сих пор думаешь, что она в смерти отца виновата. Думаешь?
— Не знаю…
— Поговорить надо. С ней или с Богом…
— Ну ты даешь. — Он попытался усмехнуться, усмешка не получилась, вышла какой-то кривой и быстро исчезла. — Сравнила… Или с ней, или с Богом, что, по твоим словам, практически одно и то же получается. Богохульство, мама, — грех великий. Пора бы знать, в твоем-то возрасте…
— Я за свои грехи, сынок, сама расплачиваться буду. А сейчас я за тебя только переживаю.
— Прости, мам.
Она снова сжала пальцами его колено.
— Я ведь знаю, не пойдешь ты в церковь. Ну и ладно, время еще не пришло твое, значит. Ты к ней сходи. Поговори, выясни все — как оно было. Просто поговори…
— Да ни к чему все это, мама…
— Сходи, — повторила она, как будто не услышав его слов. — Небо-то сегодня какое звездное…
Поднялась и вышла из комнаты, неслышно прикрыв дверь. Следом за ней прошмыгнула кошка. «Сидела тут, подслушивала», — подумал Алексей раздраженно. Подошел к письменному столу, задвинул поплотнее ящик — тот, что с рисунками. Усмехнулся мысленно — да что это он в самом деле, боится ее, что ли? Никуда она из этого ящика не выпрыгнет, и во сне не приснится…
«Все-таки выпрыгнула. Все-таки приснилась…» Он лежал на постели, разглядывая облака, ползущие по небу торжественной и неторопливой чередой, пытаясь собрать воедино рассыпавшиеся бусинки сна, которые только что вихрем выпорхнули в окно, примостившись уютно на облаке. Облака плыли по небу и уносили с собой… Попробуй собери.
Серый и ветреный день, — он помнил, знал, что это был день из его жизни. Из той, прошлой. День, повисший над городом тоскливым ожиданием. Оно, это ожидание тоскливое, которое ему приснилось, которое заполонило собой весь этот сон, — оно принадлежало уже не ему. Оно обитало в другой душе, жило себе и разрасталось — все росло и росло, пока наконец не перестало умещаться в своем крошечном домишке и не выплеснулось на весь город этим ветреным и серым днем. Вот она, первая бусинка. Нанизалась на ниточку. Только где же вторая, третья?
Вот же. Знакомый абрис, рожденный памятью рук. Неужели не холодно, на таком-то ветру? Сколько же можно вот так в самом деле? Оделась бы хоть потеплее. И ботинки мокрые совсем. Так ведь воспаление легких заработать недолго. Ну что же ты ждешь, скажи? Скажи! Не сказала — бусинка, покатившись, сверкнула в лучах отраженного солнца и, прыгнув на ниточку рядом с первой, закончила свою историю.
И все. Как ни старался, как ни напрягал память Алексей, больше ничего вспомнить не мог. Только тоскливое ожидание, серый и ветреный день и пронизывающий до костей холод. Оставшиеся бусинки слились неразличимо с облаками и поплыли мимо. В далекие края, где тепло. Может, отпустить и этих двух несчастных пленниц? Да черт с вами, летите, летите себе…
Он посмотрел на часы. Половина девятого — это ж надо было додуматься проснуться в субботу в такую рань! И главное, для чего? Для того, чтобы пялиться на облака, которые — можно было бы и сразу догадаться! — ничего и ни о чем ему не расскажут. И что же ему теперь делать? Непонятно откуда взявшееся чувство вины — не той, привычной, а какой-то другой, новой — щемило душу. Только этого ему не хватало, можно подумать, мало ему было… «Мало», — донесся почти явственно откуда-то шепот, он недоумевающе посмотрел на облака — тоже мне, разговорились, кто бы вас еще спрашивал. Повернулся на другой бок, заранее прекрасно зная, что уснуть уже не получится. Зажмурил глаза, услышал бесцеремонный скрип двери, заранее уже догадавшись, что в половине девятого в субботу столь непосредственно вести себя в доме может только одно существо — кошка. Кошка эта проклятущая…
— Ну иди сюда, — позвал он, слегка похлопав рукой по дивану, отгоняя настойчивое воспоминание. — Иди, ну что ты вытаращилась на меня, как будто первый раз в жизни видишь?
Кошка продолжала оставаться неподвижной, застыв на пороге — ни вперед, ни назад.
— Леша, ты с кем там разговариваешь? — услышал голос матери, которая уже давно встала и готовила на кухне завтрак.
— Сам с собой. Вернее, пытаюсь разговаривать с кошкой, но она мне почему-то отвечать не хочет. Смотрит на меня и молчит. Не с той ноги, наверное, встала.
— Да уж, пойди разберись, с какой ноги вставать, когда их у тебя четыре, — отозвалась мать, появившись в дверном проеме. — Ты поваляешься еще или вставать будешь? Я там лапшу с мясной подливкой приготовила.
— Ну не на завтрак же, мама. Вставать буду, раз проснулся.
— Что-то ты сегодня рано. — Анна Сергеевна снова убежала на кухню, услышав, как выкипает что-то в кастрюле. — Ах ты, я тебя сейчас!
Алексей поднялся, натянул спортивные штаны и футболку. Умылся, позавтракал на кухне вместе с матерью бутербродами с чаем, услышал привычный вопрос:
— Чем сегодня собираешься заниматься?
— Так дел полно ведь. Кран в ванной починить надо, третью неделю собираюсь. Розетку в комнате отремонтировать, на соплях висит, того и гляди током шарахнет. А в остальном — как всегда, телевизор.
— Ну тогда начни с телевизора. Ванна мне сейчас нужна, постирать кое-что собралась.
Алексей послушно поплелся в комнату, включил телевизор. Пощелкал каналами, нашел какой-то футбол, отложил в сторону пульт и принялся наблюдать за бегающими по полю игроками.
…Что за дурацкий сон в самом деле. Абсолютно пустой, бессобытийный, только почему так тяжело на душе, как будто ему кладбище все ночь снилось? Может, все-таки он что-то забыл и это что-то и было самым главным, из-за этого теперь и скребут на душе кошки? В памяти не осталось, а в душе отпечаталось. Оказывается, не слишком это приятно, когда душа и память начинают работать не в лад, поодиночке. И главное, не знаешь, кому предъявлять претензии. Ну не облакам же в самом деле, облака давно уплыли, переместились торжественно в неразличимые дали за горизонтом — попробуй догони. Да и что с них возьмешь, если догонишь, с этих призрачных сгустков атмосферы, которые и сами не знают о том, что они существуют. Может быть, в сонник заглянуть, как это обычно делает мама? Узнать, что это означает, когда приснятся во сне тоска и тревога. Чем черт не шутит, может, это знак грядущего богатства и счастья? Только вряд ли, подумал Алексей, в перечне снов найдутся такие понятия. Там все в основном про зубы да про покойников…
— А, футбол смотришь, — услышал Алексей голос матери. Она остановилась на минутку, проходя мимо. Посмотрела пару минут на экран. — Это кто ж играет?
Алексей молчал. Спросила бы в самом деле что-нибудь полегче. Откуда ж ему знать, кто там играет и во что они вообще играют…
— Не знаю, мам.
— Не знаешь? — переспросила она задумчиво. Больше ничего не сказала, прошла мимо на балкон развешивать белье на веревках. Алексей заставил себя сосредоточиться на футбольной баталии и через несколько минут уже знал, что одна из играющих команд — мадридский «Реал», а вторая — команда из Германии.
— Немцы с испанцами, — бросил он из-за плеча матери, которая шла уже обратно.
— Понятно, — ответила она, не останавливаясь. А в голосе как будто звучала затаенная обида — наверное, показалось, с чего это может быть обида в ее голосе?
— Алеша, — донеслось до него через некоторое время, — сынок, сходи в магазин за сахаром. Хотела блинчиков испечь, а сахар почти кончился.
— Мам, может, попросишь у соседки… Что-то мне одеваться неохота.
— Ну, неохота, так я сама схожу. — Теперь уже точно была в голосе ее обида, и причины для обиды вроде бы тоже имелись.
— Да ладно, мам. — Он поднялся с дивана, выключил телевизор. — Схожу, конечно. Что-то ты мне сегодня не нравишься.
— А ты мне, — ответила она.
— Ну вот, неплохой обмен любезностями получился, — улыбнулся Алексей. Он уже стоял в прихожей, застегивал куртку. — Еще что-нибудь нужно купить?
— Да нет, ничего.
— Ну тогда я пошел.
Он вышел на улицу и остановился, пройдя всего лишь несколько шагов, с удивительной отчетливостью вспомнив продолжение своего сна. Проехала мимо, притормозив невдалеке возле светофора, машина, и он услышал опять, как наяву, скрип тормозов, услышал короткий крик и увидел глаза, полные тоски и страха. Дрогнули, сомкнувшись, ресницы… «Точно, — подумал Алексей, — ее сбило машиной. Вот что дальше-то мне снилось, вот почему такое паршивое настроение от этого сна… Сон — чушь в самом деле. Не причина для того, чтобы стоять как столб посреди дороги. Не причина…»
Он пошел дальше — совсем немного, всего лишь метров сто оставалось до продуктового магазина, сейчас он зайдет туда, купит сахар, вернется обратно домой, снова включит телевизор… И что? И внезапно другое, новое воспоминание со всей отчетливостью отразилось, как в зеркале, в памяти — сахар. Большой полиэтиленовый пакет, набитый сахаром — килограмма три, уж никак не меньше. Он сам, своими собственными глазами видел его в шкафу, когда доставал печенье. Сегодня утром, и это уж точно ему не приснилось…
«Черт, — подумал раздраженно, — это что еще за методы воспитания? Это еще зачем?»
Промелькнул в памяти вчерашний разговор с матерью, — вот зачем, подумал Алексей, и ему вдруг стало как-то неловко от собственного раздражения, стало жаль мать, которая так глупо надеется на то, что достаточно будет ему выйти из дома — и ноги сами поведут его туда, куда ему идти не надо. Куда он не собирается, и в мыслях даже нет, ни к чему было затевать всю эту дурацкую историю с покупкой сахара, совсем ни к чему. И даже если…
Даже если предположить, что он туда пойдет. Если такое предположить…
Предположить не получалось. Никак не получалось, как он ни старался представить себе: лестничный пролет, железная дверь, кнопка звонка, дверь открывается… И все. Дальше была пустота, какая-то огромная черная пустота, как будто он пытался перейти грань возможностей человеческого разума, снова разгадать смысл тайного знака — перевернутой восьмерки. Не разгадаешь ведь, как ни старайся. Снова взвизгнула невдалеке тормозами машина, снова вспомнился сон, — нет, подумал Алексей, не на того напала, не верит он в сны, не дождешься. Подумал, оглянулся и увидел продуктовый магазин, оставшийся уже далеко позади.
Просто поговорить. Узнать, как все было на самом деле. Может быть, он ошибается, и все можно начать сначала… С нуля, как говорится. Только как начать с нуля, когда ты находишься в полном минусе? В каком-то далеком, немыслимо далеком от нуля минусе, когда до него, до этого нуля, нужно добираться так долго? Перепрыгнуть, перешагнуть одним шагом — эту страшную ночь в коридоре возле реанимационной палаты, похороны, поседевшие волосы матери… Как добраться до него, до этого нуля?