Страница:
– Ты еще не захочешь оттуда уезжать! – заявила она. – Вспомнишь, что ты молодая женщина, обзаведешься поклонниками, – Мари хихикнула. – Потом будешь меня благодарить, что я тебя вытянула из этого скучного Петербурга.
Когда Мари наконец уехала, Докки, несколько озадаченная своим согласием на эту авантюру, отправилась составлять список того, что нужно будет взять с собой в дальнюю дорогу.
Она прошла анфиладу просторных комнат, обставленных изящной мебелью из орехового и букового дерева, и оказалась в библиотеке, которую использовала и как личный кабинет. Кроме больших шкапов, заполненных книгами, там стояли столы, удобные кресла и диваны, обитые бледно-зеленой узорчатой тканью, и бюро с многочисленными ящичками. Высокие французские окна библиотеки выходили в небольшой сад, примыкающий к дому.
Порывшись в одном из шкапов, Докки нашла нужную ей карту и разложила на столе, чтобы посмотреть, какой дорогой им предстоит добираться до Вильны.
– Через Псков или Нарву, – пробормотала она, разглядывая Чудское озеро и чувствуя, как в ней поднимается желание отправиться в это путешествие.
Докки, сколько себя помнила, всегда интересовалась географией и историей, не раз переносясь мыслями из тесной и неуютной комнаты в родительском доме в ушедшие столетия и дальние страны, описываемые в дешевых романах и редких исторических сочинениях, пылившихся на полках крошечной домашней библиотеки. Книги и старенький полустертый глобус питали ее воображение, позволяя в мечтах увидеть зеленые греческие острова, шотландские вересковые пустоши, снежные альпийские вершины, виноградники французских долин и норвежские фьорды; древние храмы, готические соборы, средневековые замки, города с переплетающимися узкими улочками и домами под черепичными крышами…
Обустроившись в собственном доме, Докки завела обширную библиотеку, в которой немалое место занимали исторические записки и дневники путешественников. Она проводила немало часов над географическими картами (коих у нее теперь было целое собрание), изучая описываемую в прочитанных книгах местность и путешествуя по ней вместе с героями.
Однажды, находясь в гостях, Докки разговорилась с неким господином, только вернувшимся из путешествия по Италии, и пригласила его и еще несколько своих знакомых к себе на ужин, чтобы услышать более обстоятельный рассказ о его поездке. Вечер получился весьма занятным, рассказчик и его слушатели остались крайне довольны спонтанными «географическими посиделками». В следующий раз этот господин привел с собой приятеля, некогда посетившего Грецию, затем объявились и другие любители странствий, охотно делившиеся своими впечатлениями о странах, где побывали. Увеличивался и круг заинтересованных слушателей, появились завсегдатаи этих собраний, и вскоре по Петербургу разошелся слух о вечерах путешественников в доме баронессы Айслихт.
Неожиданно для самой себя Докки стала хозяйкой весьма популярного в свете салона, на который было престижно попасть как в качестве рассказчика, так и в качестве гостя. Сама она, хоть и имела средства и возможности для путешествий, так никуда и не выбиралась из Петербурга, не считая ежегодных выездов на летние месяцы в принадлежащее ей новгородское имение Ненастное. Она убеждала себя, что не едет путешествовать то из-за войны, все эти годы с небольшими перерывами идущей в Европе, то из-за загруженности делами и обязательствами перед родственниками и знакомыми, то из-за отсутствия компании – не одной же ей пускаться в столь долгую, хоть и захватывающую поездку за границу.
Как-то завсегдатаи ее салона решили устроить небольшое путешествие по Европе и звали Докки с собой, но у нее вновь появились отговорки, по которым она никак не могла принять участие в этой увлекательной поездке. И тогда ей пришлось признаться самой себе, что она попросту боится каких-либо даже кратковременных перемен в своей устоявшейся жизни и не решается отправиться пусть в заманчивую, но неизвестность. Была и еще одна причина, из-за которой Докки отказалась от поездки: она остерегалась сближения с людьми и предпочитала держаться со всеми на определенной дистанции, не подпуская к себе никого ближе, чем того требовал светский этикет. Поэтому она продолжала путешествовать исключительно при помощи книг и рассказов знакомых, ограничивая свои дружеские связи кузиной Мари и еще одной близкой подругой – Ольгой Ивлевой. И вот теперь мечта Докки – пусть и под влиянием обстоятельств – наконец могла осуществиться.
Глава II
Когда Мари наконец уехала, Докки, несколько озадаченная своим согласием на эту авантюру, отправилась составлять список того, что нужно будет взять с собой в дальнюю дорогу.
Она прошла анфиладу просторных комнат, обставленных изящной мебелью из орехового и букового дерева, и оказалась в библиотеке, которую использовала и как личный кабинет. Кроме больших шкапов, заполненных книгами, там стояли столы, удобные кресла и диваны, обитые бледно-зеленой узорчатой тканью, и бюро с многочисленными ящичками. Высокие французские окна библиотеки выходили в небольшой сад, примыкающий к дому.
Порывшись в одном из шкапов, Докки нашла нужную ей карту и разложила на столе, чтобы посмотреть, какой дорогой им предстоит добираться до Вильны.
– Через Псков или Нарву, – пробормотала она, разглядывая Чудское озеро и чувствуя, как в ней поднимается желание отправиться в это путешествие.
Докки, сколько себя помнила, всегда интересовалась географией и историей, не раз переносясь мыслями из тесной и неуютной комнаты в родительском доме в ушедшие столетия и дальние страны, описываемые в дешевых романах и редких исторических сочинениях, пылившихся на полках крошечной домашней библиотеки. Книги и старенький полустертый глобус питали ее воображение, позволяя в мечтах увидеть зеленые греческие острова, шотландские вересковые пустоши, снежные альпийские вершины, виноградники французских долин и норвежские фьорды; древние храмы, готические соборы, средневековые замки, города с переплетающимися узкими улочками и домами под черепичными крышами…
Обустроившись в собственном доме, Докки завела обширную библиотеку, в которой немалое место занимали исторические записки и дневники путешественников. Она проводила немало часов над географическими картами (коих у нее теперь было целое собрание), изучая описываемую в прочитанных книгах местность и путешествуя по ней вместе с героями.
Однажды, находясь в гостях, Докки разговорилась с неким господином, только вернувшимся из путешествия по Италии, и пригласила его и еще несколько своих знакомых к себе на ужин, чтобы услышать более обстоятельный рассказ о его поездке. Вечер получился весьма занятным, рассказчик и его слушатели остались крайне довольны спонтанными «географическими посиделками». В следующий раз этот господин привел с собой приятеля, некогда посетившего Грецию, затем объявились и другие любители странствий, охотно делившиеся своими впечатлениями о странах, где побывали. Увеличивался и круг заинтересованных слушателей, появились завсегдатаи этих собраний, и вскоре по Петербургу разошелся слух о вечерах путешественников в доме баронессы Айслихт.
Неожиданно для самой себя Докки стала хозяйкой весьма популярного в свете салона, на который было престижно попасть как в качестве рассказчика, так и в качестве гостя. Сама она, хоть и имела средства и возможности для путешествий, так никуда и не выбиралась из Петербурга, не считая ежегодных выездов на летние месяцы в принадлежащее ей новгородское имение Ненастное. Она убеждала себя, что не едет путешествовать то из-за войны, все эти годы с небольшими перерывами идущей в Европе, то из-за загруженности делами и обязательствами перед родственниками и знакомыми, то из-за отсутствия компании – не одной же ей пускаться в столь долгую, хоть и захватывающую поездку за границу.
Как-то завсегдатаи ее салона решили устроить небольшое путешествие по Европе и звали Докки с собой, но у нее вновь появились отговорки, по которым она никак не могла принять участие в этой увлекательной поездке. И тогда ей пришлось признаться самой себе, что она попросту боится каких-либо даже кратковременных перемен в своей устоявшейся жизни и не решается отправиться пусть в заманчивую, но неизвестность. Была и еще одна причина, из-за которой Докки отказалась от поездки: она остерегалась сближения с людьми и предпочитала держаться со всеми на определенной дистанции, не подпуская к себе никого ближе, чем того требовал светский этикет. Поэтому она продолжала путешествовать исключительно при помощи книг и рассказов знакомых, ограничивая свои дружеские связи кузиной Мари и еще одной близкой подругой – Ольгой Ивлевой. И вот теперь мечта Докки – пусть и под влиянием обстоятельств – наконец могла осуществиться.
Глава II
Афанасьич с большим неудовольствием воспринял известие о предстоящей поездке в Литву.
– Помяните мое слово – ни к чему вам эта кутерьма, – ворчал он. – Тащиться за тридевять земель, чтоб Маришку вашу с ее девицей к армейцам свезти.
– Но нам по дороге, – пояснила Докки, придерживаясь весьма спорной версии, по которой крюк в несколько сотен верст, чтобы добраться до полоцкого имения через Вильну, казался вполне оправданным.
Афанасьич фыркнул, всем своим видом показывая: какие бы доводы ни приводила барыня в пользу этого путешествия, ей его не провести, и он прекрасно понимает, почему она поддалась уговорам своей кузины.
– Вьют из вас веревки, – пробормотал он и в сердцах крякнул.
Докки только вздохнула, видя, что не в силах умилостивить своего слугу, крайне неодобрительно относившегося к ее родне. Афанасьич вполне резонно считал, что они злоупотребляют добротой и мягкостью баронессы.
– Ну, коли решили, то куда денешься – поедем, – наконец сказал он. – Хотя прежде стоило бы гостиницу, а еще лучше квартиру снять, чтоб на улице не остаться.
– Я поговорю с Букманном, – заверила его Докки. – Возможно, у него в Вильне есть знакомые, которые помогут…
Она осеклась, сообразив, что такие вещи делаются заранее, а не в последние дни перед отъездом.
«Но все равно стоит побеседовать с Петром Федоровичем», – подумала Докки. Ее поверенный в делах – Петр Букманн – имел обширные связи в своем кругу в России и за границей и через знакомых мог помочь ей подыскать в Вильне приличное жилье.
– Негоже все в последний момент, – буркнул Афанасьич, который порой становился чрезвычайно упрямым.
Докки бросила на него виноватый взгляд. Крепкому, невысокого роста слуге было лет пятьдесят от роду, он растерял волосы и был лыс, но зато носил пышные усы, за которыми тщательно ухаживал. Афанасьич достался баронессе вместе с полученным от мужа наследством в качестве привратника при доме, посыльного и сторожа. Некогда у него была жена, состоявшая при хозяйской прачечной; она умерла от тифа, едва успев родить сына, которого в возрасте семнадцати лет за какую-то провинность барин отдал в солдаты. По иронии судьбы Айслихт и его бывший крепостной погибли в одно и то же время в сражении под Аустерлицем.
Когда Докки поселилась в доме мужа, Афанасьич отнесся к ней с небывалой теплотой и всегда находил для нее слова поддержки и утешения. Докки, чувствовавшая себя одинокой и несчастной, нашла в его лице не только слугу, но и друга. После гибели барона, став полновластной хозяйкой, она не забыла, кто поддерживал ее в трудное время. Докки дала Афанасьичу вольную и выделила приличное денежное содержание. Но он не захотел расстаться с баронессой, которую успел полюбить как родную дочь, и все эти годы находился при ней в статусе личного доверенного слуги. Самого себя назначив ответственным за хозяйство в доме, он исправно следил и за самой барыней: поддерживал ее, наставлял, о ней заботился и составлял ей самую понимающую и душевную компанию.
От природы смекалистый, Афанасьич был по-житейски мудрым и рассудительным человеком, хотя и своенравным; порой любил поспорить – даже себе во вред. Со слугами обходился строго, но справедливо, а в обращении со своей хозяйкой позволял себе некоторую фамильярность, которую Докки терпеливо принимала, зная, что он бескорыстно печется о ее благе и переживает за нее, как никто другой.
– Не ворчи, – сказала она. – В конце концов я всегда хотела путешествовать, и теперь мне выдалась прекрасная возможность воплотить свои мечты в жизнь. Вильна, говорят, красивый город с множеством достопримечательностей…
– Как же, примечательности, – Афанасьич недоверчиво покачал головой и отправился отдавать распоряжения насчет сборов в дорогу, а также послать лакея к Букманну, чтобы тот заехал к баронессе в ближайшее время.
Петр Федорович Букманн (по отчеству Фридрихович, но все для удобства называли его Федоровичем) прибыл в особняк Докки в тот же день ближе к вечеру с пухлым портфелем, набитым бумагами. Это был худой и очень высокий господин неопределенно-средних лет с длинными костлявыми ногами и руками и редеющими соломенного цвета волосами. Букманн прежде был поверенным барона Айслихта, и Докки, едва вступив в права наследования, хотела было отказаться от его услуг, но вскоре поняла, что Петр Федорович – человек весьма умный и порядочный, рьяно отстаивающий ее интересы.
В этом она смогла убедиться после гибели мужа. Ее мать, дабы прибрать к рукам наследство барона, попыталась вернуть дочь в родительский дом, утверждая, что той не подобает жить одной и по молодости она не сможет правильно распорядиться доставшимися ей средствами. Когда Докки отказалась это сделать, Елена Ивановна нашла некоего пройдоху-стряпчего, с его помощью намереваясь затеять тяжбу, дабы получить опеку над дочерью и, соответственно, право на управление ее состоянием. В той ситуации Букманн проявил себя блестящим образом, отстояв интересы баронессы, и с тех пор ни разу не дал повода усомниться в своей надежности. Все эти годы он успешно занимался финансовыми делами Докки, заметно приумножив ее состояние и доходы с поместий толковыми советами и распоряжениями.
– Очень хорошо, Евдокия Васильевна, что вы решили поехать в Залужное, поскольку сведения, приходящие оттуда, весьма неутешительны и, я бы сказал, сомнительны, – сказал Букманн, едва они устроились за столом в библиотеке.
– Все очень неясно, – Петр Федорович достал документы и нацепил на длинный нос очки. – Вот…
Он ткнул узловатым пальцем в бумагу.
– Очередной отчет управляющего составлен крайне небрежно, зерновые и мясо были проданы по ценам ниже, чем по губернии, – сообщил Букманн. – Оброк также ниже – в среднем по 16 рублей 70 копеек, хотя в прошлом году он равнялся 17 рублей 15 копеек… при трех днях барщины… Большой падеж скота и птицы… неурожаи…
Поверенный не раз призывал Докки разобраться с новым управителем Залужного, четыре года назад занявшего место прежнего, скоропостижно скончавшегося от горячки. Вместо того чтобы поручить Петру Федоровичу найти надежного человека, Докки по просьбе какого-то приятеля ее брата наняла некого Семена Легасова, который служил до того в нескольких имениях и вроде бы имел опыт в ведении хозяйства. Ей бы задуматься, почему Легасов долго не продержался ни на одном месте, но она спешила отправить в поместье управителя, за что теперь и поплатилась – за время его службы Залужное с каждым годом приносило все меньше дохода и на глазах приходило в упадок.
Судя по документам, можно было с уверенностью предполагать, что часть поступлений Легасов попросту кладет в свой карман. Недавно выяснилось, что он вступил в подряд по заделке дорог и посылает крестьян на эти работы, как не испросив разрешения у Докки, так и не удосужившись внести новую статью дохода в отчетность. Кроме того, на Легасова приходили жалобы от соседей и крестьян, что он-де безобразничает, рубит чужой лес, травит собаками поля и притесняет деревенских.
Докки следовало разобраться и с управителем, и с хозяйством, и хотя ей ужасно не хотелось ехать в Залужное, как и вступать в тяжбы с Легасовым, выхода у нее не было.
– Думаю, в середине мая я буду в имении, – сказала Докки, едва Петр Федорович замолчал.
– Тогда я приготовлю для вас копии отчетов, а также сравнительные цены и доходы по Могилевской губернии, – сказал Букманн и набросал на бумаге пункты, на которые баронессе следовало обратить особое внимание по прибытии в поместье.
– Еще я хотел бы, Евдокия Васильевна, поговорить о счетах ваших родственников, – он осторожно кашлянул, зная, как она не любит вдаваться в подробности, касающиеся трат ее семьи.
– Непременно, – пробормотала Докки, но едва Букманн полез за бумагами, она торопливо добавила:
– Может быть, в другой раз, когда я вернусь в Петербург? – и, не дав ему возможности возразить, заговорила о Вильне, куда ей нужно отвезти кузину, поинтересовавшись, нет ли у Петра Федоровича знакомых, которые помогут ей снять там жилье.
Букманн, увы, мог лишь списаться с неким стряпчим в Риге, который наверняка имел связи в Вильне, но, поскольку это должно было занять порядочно времени, Докки поблагодарила и отказалась от его предложения, заявив, что Афанасьич что-нибудь придумает.
Затем, так и не дав поверенному возможности вновь вернуться к разговору о счетах родственников, она проводила Букманна до дверей, стараясь не замечать его укоризненного взгляда. Он не раз пытался обсудить с Докки, разумно ли оплачивать непомерные расходы членов ее семьи, беспокоясь, что великодушие баронессы рано или поздно пробьет порядочную брешь в состоянии, но она всячески избегала бесед на эту тему. Ей же было легче оплачивать счета родных, чем беспрестанно выслушивать претензии Мишеля и укоры матери, которые рассматривали Докки как постоянный и неиссякаемый источник денег. Помимо того, что она выплачивала родителям и семье брата ежеквартальное – и немалое – содержание, они то и дело требовали от нее дополнительные средства на проживание или погашение срочных векселей. Докки корила себя за мягкотелость, но давала им деньги, а в последние годы, устав от постоянных просьб и требований родственников, и вовсе передала все в руки поверенного, распорядившись, чтобы тот оплачивал любые их расходы.
Лишь недавно, узнав, что Мишель прислал очередной счет на весьма значительную сумму, Докки впервые упрекнула брата в непомерных тратах. Это показалось ему весьма оскорбительным. Не стесняясь в выражениях, он обвинил ее во всевозможных грехах, в том числе в скупости, на что она обиделась и не поехала на прием в его доме. Мадам Ларионова, обожающая своего непутевого сына, потому и нанесла сегодня визит дочери, дабы примирить Докки с братом не столько ради мира в семье, сколько для выяснения, не окажется ли под угрозой оплата новых трат Мишеля, и напоминания дочери о ее обязательствах перед родственниками.
– Так вы все же едете в Вильну? – удивилась Ольга Ивлева, когда на следующий день Докки заехала попрощаться с ней и ее бабушкой – княгиней Софи Думской.
Ольга также увлекалась путешествиями и была частой гостьей салона Докки. Они сблизились на почве не только общих интересов и взаимной симпатии, но и одиночества – обе были бездетными вдовами. Между собой у них оказалось куда больше точек соприкосновения, чем с замужними дамами, большинство которых сводили все разговоры к домашним делам, детям и мужьям. Докки и Ольга не лезли друг другу в душу, не пускались в ненужные откровения; их взгляды на жизнь были весьма схожи, а взаимное общение доставляло им немалое удовольствие.
– Вы говорили, вас не привлекает эта поездка, – продолжила Ольга, не скрывая своего недоумения от неожиданного решения подруги, которая еще накануне в Вильну не собиралась.
– Совсем не привлекает, – призналась Докки. – Но Мари очень хочет туда попасть, а мне все равно надобно ехать в Залужное. Мы решили поехать вместе, а затем я отправлюсь в имение. Все равно по дороге, – смущенно добавила она.
– Кхм, – громко кашлянула бабушка Ольги – маленькая сухонькая пожилая дама, клевавшая носом в огромном кресле у изразцовой печи. – Знаю я эти ваши «по дороге». Мария ваша небось поиздержалась, вот и тянет вас с собой, чтоб на дармовщину доехать да обустроиться. Распустили вы, моя дорогая, своих родственничков, скажу я вам.
В обществе не было секретом, что баронесса фон Айслихт оплачивает счета Ларионовых и помогает деньгами кузине. Княгиня не раз намекала Докки, что рано или поздно родственники – при их-то способности транжирить деньги! – ее разорят. «Ежели вы останетесь без средств, дорогая, о вас некому будет позаботиться», – не раз повторяла она.
Докки отмалчивалась, в глубине души признавая правоту Думской: родные действительно вовсю пользовались ее безотказностью. Ее бесхарактерность сердила княгиню, которая, несмотря на возраст и кажущуюся хрупкость, обладала сильным и даже суровым характером, прославившись в свете, где имела немалый вес, прямотой и язвительностью, отчего ее побаивались, стараясь лишний раз не попадаться ей на глаза и на язык.
Княгиня была весьма расположена к подруге внучки, обходилась с ней без церемоний, как со своей, и Докки порой думала, как хорошо иметь такую бабушку – своих собственных она и не помнила.
– Зато Докки теперь вволю попутешествует, – сказала Ольга, которая в любой ситуации всегда старалась увидеть хорошие стороны. – Я слышала, Вильна по архитектуре близка к старинным среднеевропейским городам, весьма отличающимся от российских.
– Там город и не разглядишь, – фыркнула Думская. – Вся армия в округе лагерями стоит да на квартирах.
– Тогда Докки сможет воочию полюбоваться русской армией, – подтрунила Ольга. – В Вильне сейчас собрался весь цвет нашего офицерства.
– Это меня более всего и страшит, – пробормотала Докки.
– Помню, помню, – хмыкнула княгиня. – Знаю я вашу нелюбовь к военным и… да, к немцам. Но, дорогая, откуда ж взяться русским в Петербурге? Их теперь тут днем с огнем не сыскать, разве в глухой провинции. При Петре нашем Алексеиче[4] немчура сюда как нахлынула, так теперь, считай, каждый второй ежели не немец, так пруссак. Всякие там Гринберги да Гроссбухи…
Княгиня тоненько захихикала и приложилась к рюмке со смородиновой наливкой, графинчик с которой непременно находился у нее под рукой.
– И все военные, куда ни кинь взгляд, – продолжила она. – В нашей России-матушке, созданной по образу и подобию войска на марше, все служат, рапортуют и носят мундиры, и некуда деться от их армейских привычек.
Она задумалась и мечтательно протянула:
– Хотя… Должна признаться, я всегда была неравнодушна к военной форме. Мундир придает особый, бравый и статный вид любому, даже самому неказистому мужчине. А уж когда на коне, да с саблей наперевес…
Она вздохнула, Докки с Ольгой с улыбкой переглянулись. В свете о княгине до сих пор ходили легенды, поскольку при дворе императрицы Екатерины Алексеевны[5] она вела весьма оживленный образ жизни, и ее имя связывали с некоторыми известными в то время вельможами. Думская несколько раз была замужем, и даже сейчас у нее под рукой имелось несколько поклонников, всегда готовых ей услужить.
– У меня, напротив, вид военного мундира вызывает отвращение, – призналась Докки.
– Потому вы все гоняете этого… как его… Ламброда… – Думская подлила себе наливки.
– Ламбурга, – поправила ее Ольга. – Но он состоит на статской службе.
– Статские тоже носят мундир, да и все бывшие военные, – отмахнулась княгиня. – После отставки из армии идут служить во все эти департаменты да министерства.
– Ламбург в армии, кажется, не служил, – Ольга вопросительно посмотрела на Докки.
– Не служил, – кивнула Докки.
– Потому и такой занудный, – сделала вывод Думская и, посмеиваясь, сказала:
– Он мужчина, конечно, большой и шумный, но способен взволновать женщину, лишь напугав ее раскатами своего голоса. А ежели сердечко ее и забьется при его виде, так только от ужаса при мысли, что ей придется терпеть его докучливое присутствие и выслушивать его пустые разглагольствования.
– Зато не военный, – рассмеявшись, сказала Докки.
Ламбург казался человеком добрым и бесхитростным, но его бестолковость вкупе с беспардонностью, угодливость и трусливость были не теми качествами, которые могли привлечь к нему неглупую женщину, каковой себя считала Докки. Она никогда не поощряла его ухаживаний и уже не знала, как от него отделаться, поскольку Вольдемар не понимал ее намеков и не замечал ее проскальзывающей неприязни, которую она, будучи светской дамой, не смела слишком явно демонстрировать.
Ольга и ее бабушка также еле выдерживали компанию Ламбурга, но если подруга не считала возможным что-либо говорить по его поводу, то княгиня никогда не упускала случая пройтись насчет Вольдемара.
– Вот вбили себе в голову всякий вздор! – тем временем говорила Думская. – Где это вы в наше время найдете не военных да еще и не в мундире?! Разве смените светский круг на какой другой, где военные встречаются реже. Но почему-то мне не кажется, что общение с купцами и мещанами доставит вам особенное удовольствие.
Докки лишь повела плечами, сознавая, что перебарщивает в своем нерасположении к немцам и военным, она тем не менее даже не пыталась перебороть в себе стойкую неприязнь к тем и другим после своего замужества. Она делала исключение только для своего поверенного немца Букманна, которого слишком ценила и уважала, чтобы позволить в его случае взять верх над собственным предубеждением.
– Раз уж вас Маришка вытянула в Вильну, то используйте возможность и познакомьтесь там с достойными мужчинами. Вдруг кто по сердцу придется? Ваше вдовство, – княгиня окинула сердитым взглядом внучку и ее подругу, – вовсе не повод вести жизнь старых дев. Каждой женщине, независимо от ее возраста и жизненного опыта, нужно мужское внимание, вот что я вам скажу, мои дорогие. О, господи! – она досадливо крякнула. – Молодые, девчонки совсем, а записали себя в монашки! В любви есть свое удовольствие, которое вы никогда не получите ни от своих книг, ни от подружек, ни от…
– Бабушка! – покраснев, воскликнула Ольга, которая, как и Докки, проводила годы своего вдовства в одиночестве, и, желая сменить тему разговора, обратилась к подруге:
– Катрин Кедрина сейчас тоже находится в Вильне.
Катрин была их давней хорошей приятельницей. В конце зимы бригаду, в которой служил ее муж, генерал-майор Григорий Кедрин, перевели в Литву, и Катрин поехала к нему, оставив детей в Петербурге.
– С удовольствием увижусь с ней, – кивнула Докки. – Хотя я не намерена там задерживаться…
– И зря, – вновь напомнила о себе княгиня. – Я вон и Ольгу пыталась туда отправить, не хочет ни в какую. Может, с Докки поедешь? – обратилась она к внучке. – Все веселее, чем здесь с бабкой куковать – молодежь вон вся в Вильне гуляет.
Ольга отрицательно покачала головой:
– Докки пробудет в Вильне лишь несколько дней, бабушка. К нам же в мае приезжает ваша сестра…
– Нелегкая ее несет, – проворчала Думская. – А ведь в Вильне такое общество!
Она причмокнула, оживилась и стала загибать пальцы.
– Князь Вольский – камергер. Пожалуй, для вас староват, но хорош был лет тридцать назад. И этот, как бишь его… Санеев. Генерал, с лентой. Впрочем, у него жена да и возраст уже… кхм…
Княгиня бодро перечислила с десяток-другой известных и малоизвестных фамилий, припоминая чин и семейное положение каждого, и настоятельно порекомендовала Докки обратить внимание на холостых офицеров. Некоторых из них баронесса встречала в петербургском обществе и водила с ними шапочное знакомство, о других только слышала, что вызвало немалое удивление Думской.
– Дорогая, неужели вы не знакомы с Фирсовым, Ядринцевым?! – недоуменно вопрошала она. – И с Алексеевым-младшим?!
Докки только качала головой.
– В Вильне сейчас находится и Поль Палевский, – многозначительно сообщила Думская. – Он назначен командиром кавалерийского корпуса… Только не говорите мне, дорогая, что вы и с ним незнакомы.
– Не имею чести, – ответила Докки.
Княгиня хлопнула себя по коленям.
– Ольгунь, ты слышала? Наша баронесса не имеет чести быть знакомой с Полем Палевским! Уму непостижимо!
– Конечно, я знаю это имя, – пробормотала Докки.
Было невозможно не слышать о знаменитом на всю страну легендарном герое Аустерлица, прусской и финляндской кампаний генерал-лейтенанте графе Павле Палевском. В свете ходило много рассказов о его удивительной храбрости, необычайном таланте военачальника, а также уме, красоте и небывалом успехе среди женщин. Имя Палевского не сходило с уст петербургских дам и барышень – он был молод, богат и считался одним из самых завидных женихов.
Ольга и ее бабушка с таким неподдельным изумлением уставились на Докки, что та поспешила оправдаться:
– Я не так часто выбираюсь на вечера, к тому же не посещаю приемы в военных кругах.
Действительно, баронесса ездила лишь в несколько великосветских домов, где собирались почитатели литературы, музыки и истории, всячески избегая политические и военные салоны, как не была любительницей больших и шумных балов и маскарадов, куда выбиралась редко и неохотно.
– Странно, – сказала княгиня. – Палевский, когда в Петербурге бывал, ко мне непременно заглядывал. И этой зимой был у нас, на Рождество, как сейчас помню.
– Докки тогда болела, – напомнила Ольга.
– Помяните мое слово – ни к чему вам эта кутерьма, – ворчал он. – Тащиться за тридевять земель, чтоб Маришку вашу с ее девицей к армейцам свезти.
– Но нам по дороге, – пояснила Докки, придерживаясь весьма спорной версии, по которой крюк в несколько сотен верст, чтобы добраться до полоцкого имения через Вильну, казался вполне оправданным.
Афанасьич фыркнул, всем своим видом показывая: какие бы доводы ни приводила барыня в пользу этого путешествия, ей его не провести, и он прекрасно понимает, почему она поддалась уговорам своей кузины.
– Вьют из вас веревки, – пробормотал он и в сердцах крякнул.
Докки только вздохнула, видя, что не в силах умилостивить своего слугу, крайне неодобрительно относившегося к ее родне. Афанасьич вполне резонно считал, что они злоупотребляют добротой и мягкостью баронессы.
– Ну, коли решили, то куда денешься – поедем, – наконец сказал он. – Хотя прежде стоило бы гостиницу, а еще лучше квартиру снять, чтоб на улице не остаться.
– Я поговорю с Букманном, – заверила его Докки. – Возможно, у него в Вильне есть знакомые, которые помогут…
Она осеклась, сообразив, что такие вещи делаются заранее, а не в последние дни перед отъездом.
«Но все равно стоит побеседовать с Петром Федоровичем», – подумала Докки. Ее поверенный в делах – Петр Букманн – имел обширные связи в своем кругу в России и за границей и через знакомых мог помочь ей подыскать в Вильне приличное жилье.
– Негоже все в последний момент, – буркнул Афанасьич, который порой становился чрезвычайно упрямым.
Докки бросила на него виноватый взгляд. Крепкому, невысокого роста слуге было лет пятьдесят от роду, он растерял волосы и был лыс, но зато носил пышные усы, за которыми тщательно ухаживал. Афанасьич достался баронессе вместе с полученным от мужа наследством в качестве привратника при доме, посыльного и сторожа. Некогда у него была жена, состоявшая при хозяйской прачечной; она умерла от тифа, едва успев родить сына, которого в возрасте семнадцати лет за какую-то провинность барин отдал в солдаты. По иронии судьбы Айслихт и его бывший крепостной погибли в одно и то же время в сражении под Аустерлицем.
Когда Докки поселилась в доме мужа, Афанасьич отнесся к ней с небывалой теплотой и всегда находил для нее слова поддержки и утешения. Докки, чувствовавшая себя одинокой и несчастной, нашла в его лице не только слугу, но и друга. После гибели барона, став полновластной хозяйкой, она не забыла, кто поддерживал ее в трудное время. Докки дала Афанасьичу вольную и выделила приличное денежное содержание. Но он не захотел расстаться с баронессой, которую успел полюбить как родную дочь, и все эти годы находился при ней в статусе личного доверенного слуги. Самого себя назначив ответственным за хозяйство в доме, он исправно следил и за самой барыней: поддерживал ее, наставлял, о ней заботился и составлял ей самую понимающую и душевную компанию.
От природы смекалистый, Афанасьич был по-житейски мудрым и рассудительным человеком, хотя и своенравным; порой любил поспорить – даже себе во вред. Со слугами обходился строго, но справедливо, а в обращении со своей хозяйкой позволял себе некоторую фамильярность, которую Докки терпеливо принимала, зная, что он бескорыстно печется о ее благе и переживает за нее, как никто другой.
– Не ворчи, – сказала она. – В конце концов я всегда хотела путешествовать, и теперь мне выдалась прекрасная возможность воплотить свои мечты в жизнь. Вильна, говорят, красивый город с множеством достопримечательностей…
– Как же, примечательности, – Афанасьич недоверчиво покачал головой и отправился отдавать распоряжения насчет сборов в дорогу, а также послать лакея к Букманну, чтобы тот заехал к баронессе в ближайшее время.
Петр Федорович Букманн (по отчеству Фридрихович, но все для удобства называли его Федоровичем) прибыл в особняк Докки в тот же день ближе к вечеру с пухлым портфелем, набитым бумагами. Это был худой и очень высокий господин неопределенно-средних лет с длинными костлявыми ногами и руками и редеющими соломенного цвета волосами. Букманн прежде был поверенным барона Айслихта, и Докки, едва вступив в права наследования, хотела было отказаться от его услуг, но вскоре поняла, что Петр Федорович – человек весьма умный и порядочный, рьяно отстаивающий ее интересы.
В этом она смогла убедиться после гибели мужа. Ее мать, дабы прибрать к рукам наследство барона, попыталась вернуть дочь в родительский дом, утверждая, что той не подобает жить одной и по молодости она не сможет правильно распорядиться доставшимися ей средствами. Когда Докки отказалась это сделать, Елена Ивановна нашла некоего пройдоху-стряпчего, с его помощью намереваясь затеять тяжбу, дабы получить опеку над дочерью и, соответственно, право на управление ее состоянием. В той ситуации Букманн проявил себя блестящим образом, отстояв интересы баронессы, и с тех пор ни разу не дал повода усомниться в своей надежности. Все эти годы он успешно занимался финансовыми делами Докки, заметно приумножив ее состояние и доходы с поместий толковыми советами и распоряжениями.
– Очень хорошо, Евдокия Васильевна, что вы решили поехать в Залужное, поскольку сведения, приходящие оттуда, весьма неутешительны и, я бы сказал, сомнительны, – сказал Букманн, едва они устроились за столом в библиотеке.
– Все очень неясно, – Петр Федорович достал документы и нацепил на длинный нос очки. – Вот…
Он ткнул узловатым пальцем в бумагу.
– Очередной отчет управляющего составлен крайне небрежно, зерновые и мясо были проданы по ценам ниже, чем по губернии, – сообщил Букманн. – Оброк также ниже – в среднем по 16 рублей 70 копеек, хотя в прошлом году он равнялся 17 рублей 15 копеек… при трех днях барщины… Большой падеж скота и птицы… неурожаи…
Поверенный не раз призывал Докки разобраться с новым управителем Залужного, четыре года назад занявшего место прежнего, скоропостижно скончавшегося от горячки. Вместо того чтобы поручить Петру Федоровичу найти надежного человека, Докки по просьбе какого-то приятеля ее брата наняла некого Семена Легасова, который служил до того в нескольких имениях и вроде бы имел опыт в ведении хозяйства. Ей бы задуматься, почему Легасов долго не продержался ни на одном месте, но она спешила отправить в поместье управителя, за что теперь и поплатилась – за время его службы Залужное с каждым годом приносило все меньше дохода и на глазах приходило в упадок.
Судя по документам, можно было с уверенностью предполагать, что часть поступлений Легасов попросту кладет в свой карман. Недавно выяснилось, что он вступил в подряд по заделке дорог и посылает крестьян на эти работы, как не испросив разрешения у Докки, так и не удосужившись внести новую статью дохода в отчетность. Кроме того, на Легасова приходили жалобы от соседей и крестьян, что он-де безобразничает, рубит чужой лес, травит собаками поля и притесняет деревенских.
Докки следовало разобраться и с управителем, и с хозяйством, и хотя ей ужасно не хотелось ехать в Залужное, как и вступать в тяжбы с Легасовым, выхода у нее не было.
– Думаю, в середине мая я буду в имении, – сказала Докки, едва Петр Федорович замолчал.
– Тогда я приготовлю для вас копии отчетов, а также сравнительные цены и доходы по Могилевской губернии, – сказал Букманн и набросал на бумаге пункты, на которые баронессе следовало обратить особое внимание по прибытии в поместье.
– Еще я хотел бы, Евдокия Васильевна, поговорить о счетах ваших родственников, – он осторожно кашлянул, зная, как она не любит вдаваться в подробности, касающиеся трат ее семьи.
– Непременно, – пробормотала Докки, но едва Букманн полез за бумагами, она торопливо добавила:
– Может быть, в другой раз, когда я вернусь в Петербург? – и, не дав ему возможности возразить, заговорила о Вильне, куда ей нужно отвезти кузину, поинтересовавшись, нет ли у Петра Федоровича знакомых, которые помогут ей снять там жилье.
Букманн, увы, мог лишь списаться с неким стряпчим в Риге, который наверняка имел связи в Вильне, но, поскольку это должно было занять порядочно времени, Докки поблагодарила и отказалась от его предложения, заявив, что Афанасьич что-нибудь придумает.
Затем, так и не дав поверенному возможности вновь вернуться к разговору о счетах родственников, она проводила Букманна до дверей, стараясь не замечать его укоризненного взгляда. Он не раз пытался обсудить с Докки, разумно ли оплачивать непомерные расходы членов ее семьи, беспокоясь, что великодушие баронессы рано или поздно пробьет порядочную брешь в состоянии, но она всячески избегала бесед на эту тему. Ей же было легче оплачивать счета родных, чем беспрестанно выслушивать претензии Мишеля и укоры матери, которые рассматривали Докки как постоянный и неиссякаемый источник денег. Помимо того, что она выплачивала родителям и семье брата ежеквартальное – и немалое – содержание, они то и дело требовали от нее дополнительные средства на проживание или погашение срочных векселей. Докки корила себя за мягкотелость, но давала им деньги, а в последние годы, устав от постоянных просьб и требований родственников, и вовсе передала все в руки поверенного, распорядившись, чтобы тот оплачивал любые их расходы.
Лишь недавно, узнав, что Мишель прислал очередной счет на весьма значительную сумму, Докки впервые упрекнула брата в непомерных тратах. Это показалось ему весьма оскорбительным. Не стесняясь в выражениях, он обвинил ее во всевозможных грехах, в том числе в скупости, на что она обиделась и не поехала на прием в его доме. Мадам Ларионова, обожающая своего непутевого сына, потому и нанесла сегодня визит дочери, дабы примирить Докки с братом не столько ради мира в семье, сколько для выяснения, не окажется ли под угрозой оплата новых трат Мишеля, и напоминания дочери о ее обязательствах перед родственниками.
– Так вы все же едете в Вильну? – удивилась Ольга Ивлева, когда на следующий день Докки заехала попрощаться с ней и ее бабушкой – княгиней Софи Думской.
Ольга также увлекалась путешествиями и была частой гостьей салона Докки. Они сблизились на почве не только общих интересов и взаимной симпатии, но и одиночества – обе были бездетными вдовами. Между собой у них оказалось куда больше точек соприкосновения, чем с замужними дамами, большинство которых сводили все разговоры к домашним делам, детям и мужьям. Докки и Ольга не лезли друг другу в душу, не пускались в ненужные откровения; их взгляды на жизнь были весьма схожи, а взаимное общение доставляло им немалое удовольствие.
– Вы говорили, вас не привлекает эта поездка, – продолжила Ольга, не скрывая своего недоумения от неожиданного решения подруги, которая еще накануне в Вильну не собиралась.
– Совсем не привлекает, – призналась Докки. – Но Мари очень хочет туда попасть, а мне все равно надобно ехать в Залужное. Мы решили поехать вместе, а затем я отправлюсь в имение. Все равно по дороге, – смущенно добавила она.
– Кхм, – громко кашлянула бабушка Ольги – маленькая сухонькая пожилая дама, клевавшая носом в огромном кресле у изразцовой печи. – Знаю я эти ваши «по дороге». Мария ваша небось поиздержалась, вот и тянет вас с собой, чтоб на дармовщину доехать да обустроиться. Распустили вы, моя дорогая, своих родственничков, скажу я вам.
В обществе не было секретом, что баронесса фон Айслихт оплачивает счета Ларионовых и помогает деньгами кузине. Княгиня не раз намекала Докки, что рано или поздно родственники – при их-то способности транжирить деньги! – ее разорят. «Ежели вы останетесь без средств, дорогая, о вас некому будет позаботиться», – не раз повторяла она.
Докки отмалчивалась, в глубине души признавая правоту Думской: родные действительно вовсю пользовались ее безотказностью. Ее бесхарактерность сердила княгиню, которая, несмотря на возраст и кажущуюся хрупкость, обладала сильным и даже суровым характером, прославившись в свете, где имела немалый вес, прямотой и язвительностью, отчего ее побаивались, стараясь лишний раз не попадаться ей на глаза и на язык.
Княгиня была весьма расположена к подруге внучки, обходилась с ней без церемоний, как со своей, и Докки порой думала, как хорошо иметь такую бабушку – своих собственных она и не помнила.
– Зато Докки теперь вволю попутешествует, – сказала Ольга, которая в любой ситуации всегда старалась увидеть хорошие стороны. – Я слышала, Вильна по архитектуре близка к старинным среднеевропейским городам, весьма отличающимся от российских.
– Там город и не разглядишь, – фыркнула Думская. – Вся армия в округе лагерями стоит да на квартирах.
– Тогда Докки сможет воочию полюбоваться русской армией, – подтрунила Ольга. – В Вильне сейчас собрался весь цвет нашего офицерства.
– Это меня более всего и страшит, – пробормотала Докки.
– Помню, помню, – хмыкнула княгиня. – Знаю я вашу нелюбовь к военным и… да, к немцам. Но, дорогая, откуда ж взяться русским в Петербурге? Их теперь тут днем с огнем не сыскать, разве в глухой провинции. При Петре нашем Алексеиче[4] немчура сюда как нахлынула, так теперь, считай, каждый второй ежели не немец, так пруссак. Всякие там Гринберги да Гроссбухи…
Княгиня тоненько захихикала и приложилась к рюмке со смородиновой наливкой, графинчик с которой непременно находился у нее под рукой.
– И все военные, куда ни кинь взгляд, – продолжила она. – В нашей России-матушке, созданной по образу и подобию войска на марше, все служат, рапортуют и носят мундиры, и некуда деться от их армейских привычек.
Она задумалась и мечтательно протянула:
– Хотя… Должна признаться, я всегда была неравнодушна к военной форме. Мундир придает особый, бравый и статный вид любому, даже самому неказистому мужчине. А уж когда на коне, да с саблей наперевес…
Она вздохнула, Докки с Ольгой с улыбкой переглянулись. В свете о княгине до сих пор ходили легенды, поскольку при дворе императрицы Екатерины Алексеевны[5] она вела весьма оживленный образ жизни, и ее имя связывали с некоторыми известными в то время вельможами. Думская несколько раз была замужем, и даже сейчас у нее под рукой имелось несколько поклонников, всегда готовых ей услужить.
– У меня, напротив, вид военного мундира вызывает отвращение, – призналась Докки.
– Потому вы все гоняете этого… как его… Ламброда… – Думская подлила себе наливки.
– Ламбурга, – поправила ее Ольга. – Но он состоит на статской службе.
– Статские тоже носят мундир, да и все бывшие военные, – отмахнулась княгиня. – После отставки из армии идут служить во все эти департаменты да министерства.
– Ламбург в армии, кажется, не служил, – Ольга вопросительно посмотрела на Докки.
– Не служил, – кивнула Докки.
– Потому и такой занудный, – сделала вывод Думская и, посмеиваясь, сказала:
– Он мужчина, конечно, большой и шумный, но способен взволновать женщину, лишь напугав ее раскатами своего голоса. А ежели сердечко ее и забьется при его виде, так только от ужаса при мысли, что ей придется терпеть его докучливое присутствие и выслушивать его пустые разглагольствования.
– Зато не военный, – рассмеявшись, сказала Докки.
Ламбург казался человеком добрым и бесхитростным, но его бестолковость вкупе с беспардонностью, угодливость и трусливость были не теми качествами, которые могли привлечь к нему неглупую женщину, каковой себя считала Докки. Она никогда не поощряла его ухаживаний и уже не знала, как от него отделаться, поскольку Вольдемар не понимал ее намеков и не замечал ее проскальзывающей неприязни, которую она, будучи светской дамой, не смела слишком явно демонстрировать.
Ольга и ее бабушка также еле выдерживали компанию Ламбурга, но если подруга не считала возможным что-либо говорить по его поводу, то княгиня никогда не упускала случая пройтись насчет Вольдемара.
– Вот вбили себе в голову всякий вздор! – тем временем говорила Думская. – Где это вы в наше время найдете не военных да еще и не в мундире?! Разве смените светский круг на какой другой, где военные встречаются реже. Но почему-то мне не кажется, что общение с купцами и мещанами доставит вам особенное удовольствие.
Докки лишь повела плечами, сознавая, что перебарщивает в своем нерасположении к немцам и военным, она тем не менее даже не пыталась перебороть в себе стойкую неприязнь к тем и другим после своего замужества. Она делала исключение только для своего поверенного немца Букманна, которого слишком ценила и уважала, чтобы позволить в его случае взять верх над собственным предубеждением.
– Раз уж вас Маришка вытянула в Вильну, то используйте возможность и познакомьтесь там с достойными мужчинами. Вдруг кто по сердцу придется? Ваше вдовство, – княгиня окинула сердитым взглядом внучку и ее подругу, – вовсе не повод вести жизнь старых дев. Каждой женщине, независимо от ее возраста и жизненного опыта, нужно мужское внимание, вот что я вам скажу, мои дорогие. О, господи! – она досадливо крякнула. – Молодые, девчонки совсем, а записали себя в монашки! В любви есть свое удовольствие, которое вы никогда не получите ни от своих книг, ни от подружек, ни от…
– Бабушка! – покраснев, воскликнула Ольга, которая, как и Докки, проводила годы своего вдовства в одиночестве, и, желая сменить тему разговора, обратилась к подруге:
– Катрин Кедрина сейчас тоже находится в Вильне.
Катрин была их давней хорошей приятельницей. В конце зимы бригаду, в которой служил ее муж, генерал-майор Григорий Кедрин, перевели в Литву, и Катрин поехала к нему, оставив детей в Петербурге.
– С удовольствием увижусь с ней, – кивнула Докки. – Хотя я не намерена там задерживаться…
– И зря, – вновь напомнила о себе княгиня. – Я вон и Ольгу пыталась туда отправить, не хочет ни в какую. Может, с Докки поедешь? – обратилась она к внучке. – Все веселее, чем здесь с бабкой куковать – молодежь вон вся в Вильне гуляет.
Ольга отрицательно покачала головой:
– Докки пробудет в Вильне лишь несколько дней, бабушка. К нам же в мае приезжает ваша сестра…
– Нелегкая ее несет, – проворчала Думская. – А ведь в Вильне такое общество!
Она причмокнула, оживилась и стала загибать пальцы.
– Князь Вольский – камергер. Пожалуй, для вас староват, но хорош был лет тридцать назад. И этот, как бишь его… Санеев. Генерал, с лентой. Впрочем, у него жена да и возраст уже… кхм…
Княгиня бодро перечислила с десяток-другой известных и малоизвестных фамилий, припоминая чин и семейное положение каждого, и настоятельно порекомендовала Докки обратить внимание на холостых офицеров. Некоторых из них баронесса встречала в петербургском обществе и водила с ними шапочное знакомство, о других только слышала, что вызвало немалое удивление Думской.
– Дорогая, неужели вы не знакомы с Фирсовым, Ядринцевым?! – недоуменно вопрошала она. – И с Алексеевым-младшим?!
Докки только качала головой.
– В Вильне сейчас находится и Поль Палевский, – многозначительно сообщила Думская. – Он назначен командиром кавалерийского корпуса… Только не говорите мне, дорогая, что вы и с ним незнакомы.
– Не имею чести, – ответила Докки.
Княгиня хлопнула себя по коленям.
– Ольгунь, ты слышала? Наша баронесса не имеет чести быть знакомой с Полем Палевским! Уму непостижимо!
– Конечно, я знаю это имя, – пробормотала Докки.
Было невозможно не слышать о знаменитом на всю страну легендарном герое Аустерлица, прусской и финляндской кампаний генерал-лейтенанте графе Павле Палевском. В свете ходило много рассказов о его удивительной храбрости, необычайном таланте военачальника, а также уме, красоте и небывалом успехе среди женщин. Имя Палевского не сходило с уст петербургских дам и барышень – он был молод, богат и считался одним из самых завидных женихов.
Ольга и ее бабушка с таким неподдельным изумлением уставились на Докки, что та поспешила оправдаться:
– Я не так часто выбираюсь на вечера, к тому же не посещаю приемы в военных кругах.
Действительно, баронесса ездила лишь в несколько великосветских домов, где собирались почитатели литературы, музыки и истории, всячески избегая политические и военные салоны, как не была любительницей больших и шумных балов и маскарадов, куда выбиралась редко и неохотно.
– Странно, – сказала княгиня. – Палевский, когда в Петербурге бывал, ко мне непременно заглядывал. И этой зимой был у нас, на Рождество, как сейчас помню.
– Докки тогда болела, – напомнила Ольга.