Екатерина Юрьева
Обрученные грозой
Книга I
Течение
И чьи глаза, как бриллианты,
На сердце оставляли след…
Марина Цветаева
Глава I
Петербург, апрель 1812 г.
– Нет, ты не можешь так с нами поступить, chèrie cousine! – Мари Воропаева всплеснула руками и быстро заходила по комнате. Невысокого роста, полноватая, она мелкими шажками перемещалась взад и вперед по ковру и блестящему паркету, чудом не натыкаясь на столики и диванчики, стоящие у нее на дороге.
– Представь, сколько там соберется холостых военных! По долгу службы они находятся в армии и не имеют возможности подыскать себе приличествующую званию и положению жену. О-о-о! – простонала она. – Они все будут в Вильне[1]! А мы останемся куковать в Петербурге! Нам надобно ехать без промедления! – Мари остановилась и с упреком посмотрела на свою кузину.
Докки – как звали в семье и в свете баронессу Евдокию фон Айслихт[2], – поправила выбившийся из букета в вазе цветок и отступила на шаг, любуясь бутонами ярко-красных тюльпанов, доставленных утром из оранжереи в ее особняк.
– Вот ты и поезжай, – сказала она.
– Но почему ты не хочешь ехать?! – Мари посмотрела на Докки с неподдельным удивлением, хотя не впервые заводила этот разговор и была прекрасно осведомлена о нежелании кузины отправляться в Вильну, но с завидной настойчивостью всякий раз продолжала свои уговоры.
– Меня не привлекает ни путешествие в такую даль, ни общество офицеров, – ответила Докки. – Да и все говорят о неминуемой войне с Бонапарте, который собирает войска в Восточной Пруссии, а оттуда рукой подать до Литвы.
– Глупости! – Мари махнула рукой, отметая даже мысль о какой-то войне. – Зачем французам нападать на Россию? Уверена, государь уладит все недоразумения с Бонапарте! В случае чего – там же стоит наша армия. Она разгромит французов в два счета. Целая армия! – кузина мечтательно закатила глаза. – И сотни, нет, тысячи офицеров, соскучившихся по женскому обществу. О, как подумаю, сколько возможностей там откроется для Ирины! Ты ведь знаешь, как привередливы светские молодые люди. У моей же дочери нет ни большого приданого, ни высокопоставленной родни, ни особых связей. В Вильне же офицеры будут счастливы поухаживать за ней, как, кстати, и за нами! – Мари жалобно взглянула на баронессу.
Докки вздохнула и села в кресло. Она понимала беспокойство кузины, мечтающей выдать замуж свою семнадцатилетнюю дочь. Сама Мари, овдовев несколько лет назад, также надеялась найти себе подходящего мужа. Когда государь выехал в Литву к расквартированным там войскам, а за ним потянулись и светские завсегдатаи, Мари не могла спокойно оставаться в столице, в то время как петербургское общество наслаждается жизнью в Вильне. Она быстро смекнула, как полезно оказаться в городе, заполненном в большинстве своем неженатыми офицерами, и ее приводила в отчаяние мысль, что они будут ухаживать за другими, по мнению Мари, совершенно не заслуживающими внимания женщинами. Уже неделю она носилась с идеей поездки в Вильну, и Докки по опыту знала: если кузина вбила что-то себе в голову, то непременно это осуществит со свойственной ей энергией и умением обратить в свою пользу любую ситуацию, ловко втянув окружающих в собственные планы. А поскольку Мари решила, что баронесса непременно должна отправиться с ней, то можно было уже начинать укладывать вещи, потому что Докки всегда было трудно отказать кузине в ее просьбах.
– О, мне не нужно мужское внимание, – баронесса сделала еще одну – явно безнадежную – попытку увильнуть от этой поездки.
– Не говори глупостей! – Мари подбоченилась и, прищурившись, посмотрела на кузину, которая невольно глубже вжалась в кресло. – Тебе всего двадцать шесть лет, и что бы ни было у тебя с Айслихтом – это вовсе не повод отказываться от ухаживаний мужчин и надежды на новый брак.
Докки поморщилась. Она не любила вспоминать о своем несчастливом замужестве, которое, впрочем, продлилось недолго. Через четыре месяца после свадьбы генерала барона фон Айслихта командировали в Австрию, где он и погиб под Аустерлицем[3], сломав шею при падении с лошади, напуганной близким разрывом гранаты. Так Докки в девятнадцать лет оказалась вдовой и, за неимением других наследников, получила в полное распоряжение весьма приличное состояние мужа. Проведя положенное время в трауре, она продала огромный и мрачный дом барона, переехала в небольшой изящный особняк неподалеку от Летнего сада, обставила его по своему вкусу, завела большую библиотеку и собственный круг общения.
Чин покойного мужа и его связи обеспечили ей доступ в великосветские гостиные Петербурга, а статус вдовы привлекал к ней кавалеров, которые были не прочь вступить в связь с молодой и интересной дамой. Кое-кто даже выражал готовность на ней жениться, в первую очередь, как подозревала Докки, рассчитывая прибрать к рукам ее состояние. Но она не выходила замуж и не заводила любовников, что вызывало немалое удивление в обществе, где ее прозвали «ледяной баронессой». Мари не раз начинала разговор о том, что кузина напрасно проводит время в одиночестве.
– Мне нравится моя жизнь, и я не хочу в ней ничего менять, – упрямо сказала Докки.
Мари вытащила из кармана носовой платочек, картинно прижала его к глазам и пробормотала:
– Даже если ты не хочешь искать себе мужа, неужели тебе все равно, что Ирина останется старой девой?
И, осененная новой идеей, воскликнула:
– Ты ведь все равно собиралась в Залужное, а от Литвы до твоего поместья не так далеко! По дороге ты можешь заехать с нами в Вильну, пробыть там несколько дней, а потом отправиться в Полоцк. Но если ты откажешь, для меня это будет настоящей катастрофой, потому что…
Мари не успела досказать о причинах катастрофы. В дверях появился дворецкий и доложил о приходе госпожи Елены Ивановны Ларионовой, матери Докки, и Вольдемара Ламбурга – самого настырного поклонника баронессы.
– Вы не поехали на обед к Щербиным! – с осуждением в голосе заявила дочери Елена Ивановна, входя в гостиную. – Не думала, что вы столь легкомысленно пренебрегаете приглашениями влиятельных лиц и своими светскими обязанностями.
Докки лишь повела плечами, не собираясь отчитываться перед матерью.
– Что такое?! Что случилось, ma chèrie Евдокия Васильевна?! Вы нездоровы?! – зашумел Ламбург – розовощекий, пышущий здоровьем крупный полноватый мужчина средних лет. Он схватил руки баронессы и покрыл их звучными поцелуями.
– Вполне здорова, – Докки через силу дотронулась губами до его лба, быстро высвободила руки, которые Ламбург неохотно отпустил, и предложила гостям присесть.
Елена Ивановна сухо кивнула враз притихшей Мари, поджала губы и села на диван. Госпожа Ларионова не одобряла дружбу дочери с кузиной, поскольку некогда – тому прошло лет двадцать – поссорилась с матерью Мари, своей старшей сестрой. С тех пор сестры не общались и не разговаривали друг с другом, и Докки даже не подозревала о существовании кузины, пока не познакомилась с ней на одном из приемов несколько лет назад. Случайно выяснив, что приходятся родственницами, они начали общаться и через некоторое время стали близкими подругами.
– Вольдемар заехал к Щербиным, но вас там не оказалось, – заговорила Елена Ивановна, обращаясь к баронессе, – и monsieur Ламбург пожелал самолично осведомиться о вашем самочувствии. Мы встретились с ним на Проспекте, и я также решила вас навестить.
– Вам не стоило себя затруднять, madame, – холодно сказала Докки.
– Вы – моя дочь, – отвечала на это госпожа Ларионова, не обращая внимания на неприязненный тон дочери. – Естественно, я сочла своим долгом увидеться с вами и заодно призвать вас не пренебрегать родным братом и его семьей. Ваш отказ – и должна заметить, под пустым предлогом – посетить прием у Мишеля и Алексы крайне их расстроил. Тем удивительнее наблюдать ваше тесное общение с кузиной вместо налаживания добрых отношений с самыми близкими родственниками.
Докки покосилась на Ламбурга, раздосадованная, что мать затеяла подобный разговор в присутствии посторонних.
– Я уже поделилась с monsieur Ламбургом нашей небольшой семейной проблемой, и он всецело поддерживает мое стремление уладить все эти недоразумения, – сообщила госпожа Ларионова.
Вольдемар согласно закивал головой.
– Ma chèrie Евдокия Васильевна, – гулко провозгласил он. – Ваша матушка совершенно права, утверждая, что вам не следует обижать monsieur Ларионова и его супругу – очаровательную madame Алексу, а также их прелестную дочь Натали. Они всегда рады видеть вас и принимать в своем доме! Недавно я имел доверительную беседу с Михаилом Васильевичем. Он признался, что весьма огорчен размолвкой с вами, и очень надеется…
«Еще бы он не был огорчен! Мишелю нужны деньги, следовательно, ему нужна я, чтобы в очередной раз оплатить его долги», – подумала Докки. Ей было весьма неприятно, что родственники прибегли к посредникам для урегулирования семейных конфликтов и что Ламбург позволяет себе вмешиваться в ее дела.
– Непременно, – пробормотала она в ответ на пылкую речь Вольдемара, не желая вступать с ними в споры и только надеясь, что визитеры не задержатся надолго в ее доме. Но госпожа Ларионова, основательно устроившись на диване, принялась читать дочери нотации о ее сестринском и дочернем долге, которым якобы она пренебрегает. Докки по обыкновению не приняла близко к сердцу укоры матери, которая всегда была ею недовольна.
Госпожа Ларионова сердилась на дочь за то, что та была финансово независима и не желала поделиться с близкими родственниками своим состоянием и не прислушивалась к советам родителей. Не менее обидным для Елены Ивановны было и то обстоятельство, что для баронессы фон Айслихт были открыты двери в те дома высшей петербургской знати, куда представители пусть обедневшей, но старинной дворянской фамилии Ларионовых не мечтали и попасть.
Докки же, будучи поздним и нелюбимым ребенком, давно смирилась со своим незавидным положением в семье, где никогда не чувствовала себя родной и желанной. С ранних лет отец не замечал ее, у матери она всегда вызывала раздражение, брат – а впоследствии и его жена, и дочь – относились к ней с плохо скрываемым пренебрежением и даже презрением. Но если в детстве Докки мечтала завоевать любовь родителей и брата, удостоиться хоть доли ласки и внимания, то теперь ей от них уже ничего не было нужно. Для внешнего приличия она поддерживала отношения со своей семьей, нанося короткие визиты на именины и в праздники. Родственники также не стремились общаться с баронессой, вполне довольствуясь получением от нее денег да пригласительных билетов на престижные увеселения в высший свет, которые не могли раздобыть без ее помощи.
Тем временем Вольдемар Ламбург в присущей ему напыщенной и витиеватой манере рассказывал Мари о своем новом назначении.
– Да-с, madame, смею уверить, министр был мной весьма доволен, весьма доволен-с, – зычным голосом разглагольствовал он, иллюстрируя свою речь неуклюжими взмахами больших рук. – Когда он увидел, что я все еще нахожусь в приемной – я сидел там с утра, а шел уже третий час пополудни, – то отдал должное моей усидчивости и желанию услужить, да-с… Его сиятельство незамедлительно принял меня, и я смог передать пакет лично, из рук в руки, так сказать. Так что теперь я буду служить секретарем, да-с, в подчинении у самого…
Елена Ивановна одобрительно улыбнулась Вольдемару и тихо сказала дочери:
– Господин Ламбург получил повышение. Теперь он коллежский советник и не последний человек в канцелярии. Впереди у него хорошая карьера. Он сказывал мне, что сделал вам предложение.
Докки нахмурилась, а госпожа Ларионова с некоторым беспокойством в напряженно зазвучавшем голосе выдавала истины, которые каждая мать непременно должна высказать своей неустроенной дочери:
– С вашей стороны было недальновидно ему отказывать. Вы уже не первой молодости и вряд ли сможете подыскать себе лучшую кандидатуру в мужья. У него есть кое-какое состояние, министр к нему благоволит, да и выглядит Вольдемар вполне представительно. Хотя, учитывая вашу неспособность иметь полноценную семью, возможно, вы поступили осмотрительно…
Мысленно ругая Ламбурга за болтливость, Докки покосилась на него, но он, увлеченный своим рассказом, не заметил ее укоризненного взгляда. Впрочем, он бы его и не понял – Вольдемар относился к тем счастливым представителям человечества, которые видят и слышат только себя.
Он действительно сделал ей предложение, но она его не приняла. Докки не хотела выходить замуж, слишком дорожа своей независимостью, чтобы добровольно ее лишиться. Были и другие причины для отказа, для нее весьма весомые, которые многие из ее знакомых восприняли бы, вероятно, как несерьезные и несущественные.
– Я не собираюсь повторно замуж, madame, – ответила она матери.
Та кивнула, успокоенная ответом дочери, и обратилась к Ламбургу с расспросами о его нынешней службе. Вольдемар отвечал со всевозможными подробностями и так громко – он всегда был невозможно громогласен, что даже Елена Ивановна вскоре сделала попытку прервать его монолог.
– Сегодня я встретила madame Жадову, – быстро проговорила она, едва Ламбург сделал паузу. – Ее сын – он служит в Главном штабе – сейчас находится в Вильне. К нему едет жена с дочерьми. Жадова сказывала мне, что он был против их приезда: мол, жизнь там дорогая, полно беспутных офицеров, которые творят бог знает что… Но Аннет – его жена – все надеется подыскать для дочерей хоть каких женихов. Девицы, бедняжки, некрасивы, да и приданого у них, почитай, что нет. Жадова говорит, в Вильне устраиваются всевозможные празднества, и многие ее знакомые также намерены оставить Петербург, чтобы принять участие в тамошних увеселениях.
Мари метнула на Докки несчастный взгляд, а Елена Ивановна продолжала:
– Не понимаю, что за охота тащиться невесть куда, снимать неудобное жилье за огромные деньги, поскольку город наводнен приезжими, – и все ради нескольких балов с неотесанными офицерами.
– Не скажите-с, – глубокомысленно изрек Вольдемар. – В Вильне собирается весь цвет общества, а присутствие государя и его окружения придает особую пышность и значение всем проводимым торжествам. Ежели еще суметь особо себя проявить на глазах влиятельных людей, то польза от того может быть немалая. Кабы я мог выхлопотать себе командировку в Вильну, то – поверьте! – непременно бы осуществил. Но я требуюсь министру здесь, да-с, так что волей-неволей приходится отказываться от личных устремлений ради пользы дел государственных. И я счастлив, ma chèrie Евдокия Васильевна, – обратился он к Докки, – что вы сочли для себя возможным остаться в Петербурге. Это позволит нам проводить время в приятных беседах, наслаждаясь обществом друг друга…
Докки, нисколько не прельщенная подобной перспективой, была вынуждена ответить ему обычными любезными фразами, но после ухода визитеров в сердцах воскликнула:
– Вольдемар совершенно невыносим! Любой другой мужчина, получив отказ, давно бы оставил отвергнувшую его женщину в покое. Ты слышала: он собирается проводить со мной время в приятных беседах?! Уму непостижимо! До чего спесивый и толстокожий тип!
– Но он влюблен в тебя, – с завистью сказала Мари. – Его желание добиться от тебя взаимности весьма похвально. К тому же, насколько я понимаю, твоя мать всячески поддерживает его стремление жениться на тебе.
– Он влюблен не в меня, а в мое состояние и связи в обществе, – усмехнулась Докки. – Вольдемар хоть и глуп, но себе на уме. Он прекрасно понимает, что с его неясным происхождением и весьма скромными доходами у него нет возможности жениться на юной девице с хорошим приданым. Поэтому он и выбрал меня – вдову со средствами и с положением, рассчитывая, что я обеими руками ухвачусь за его предложение. Он был раздосадован моим отказом, но вовсе не обескуражен, считая по всему, что со временем я все же приму его руку, если он будет настойчив и последователен в своих стремлениях. Что касается моей матери, то, уверяю тебя, она до смерти боится, что я выйду замуж. Ведь тогда я должна буду прислушиваться к мнению своего супруга, которому вряд ли понравится, что приличная часть моего состояния уходит на содержание родственников.
Мари округлила глаза:
– Но она поощряет его ухаживания за тобой!
– О, она знает, как лучше всего отвратить меня от повторного замужества, – Докки скривила губы. – Стоит ей лишь поддержать моего ухажера, как я тут же дам ему отставку. И ее вполне устраивает назойливость Вольдемара: ведь пока он крутится подле меня, другие мужчины, посчитав, что я им увлечена, не станут за мной ухаживать.
– Будто она не видит, что ты и так обходишь мужчин стороной! Да об этом все говорят! Хотя я до сих пор не понимаю, почему ты отвергла князя Рогозина…
Докки устало откинула голову на спинку кресла. Упоминаниями о князе Рогозине Мари мучила ее уже полгода, не в силах понять, как кузина смогла отказаться от красавца адъютанта, который вдруг воспылал к Докки нешуточной страстью и несколько недель упорно за ней волочился. Весь свет с наслаждением взирал на представление, что устроил князь, добиваясь расположения «ледяной баронессы». Он заваливал ее дом цветами и подарками (последние она упорно возвращала), якобы случайно встречал на прогулках, оказывался кавалером на балах и не отходил от нее на приемах. Поначалу Докки было лестно его внимание, но очень скоро князь наскучил ей своими банальными комплиментами, картинно-проникновенными взорами и развязными манерами завзятого дамского угодника.
– Он не настолько мне нравился, чтобы я захотела иметь с ним какие-либо отношения, – в который раз объяснила Докки кузине. – Замуж он меня не звал, да я бы и не приняла его предложение, а вступать с ним в связь у меня не было никакого желания.
– Он так красиво за тобой ухаживал! Жениться он на тебе бы не женился, конечно, но какое-то время вы могли провести вместе. Не понимаю, что тебя останавливало. Ты вдова, к тому же бесплодна, вполне могла позволить себе некоторые вольности, – простодушно добавила Мари и, смутившись, хихикнула.
Докки неприятно кольнули слова кузины о бесплодии, на что недавно намекала и мать, говоря о неспособности дочери создать полноценную семью. Родственники утвердились в подобном мнении о Докки на том основании, что за четыре месяца замужества она так и не забеременела. Мать, брат и невестка не раз давали ей понять, что женщина, неспособная родить, – существо никчемное, не представляющее никакой ценности. Такая женщина, твердили они, не может рассчитывать на повторный брак и должна жить только интересами своей семьи.
Докки не показывала вида, что ее задевают подобные разговоры, но ей было нелегко признавать собственную ущербность. С одной стороны, она была даже рада, что не смогла понести от нелюбимого мужа, но порой ее охватывало нестерпимое желание иметь ребенка. Ребенка, которого бы она могла любить, потому что ее теперешняя жизнь – обеспеченная и внешне беззаботная – без любви была тосклива и пуста. И она скорее ожидала колкостей от матери, брата или невестки, но не от кузины, к которой была искренне привязана. Увы, Мари порой проявляла бестактность, а то и дурные манеры, на что Докки старалась не обращать внимания, дорожа дружбой с единственной из родственников, кто по-доброму к ней относился.
Мари не заметила, что задела чувства баронессы, и принялась увлеченно размышлять о шансах немолодых вдов на замужество, затем вновь вернувшись к князю Рогозину, поразившему ее воображение своей внешностью, манерами и той пылкостью, с какой он добивался расположения баронессы.
– Не понимаю, – завела свою волынку Мари, чем вынудила Докки ответить резче, чем она собиралась.
– Не люблю подобных самодовольных красавчиков, которые считают, что весь свет сошелся на них клином, – сказала она. – Князь считал, что оказал мне высокую честь, выделив меня из толпы жаждущих его внимания дам, и был уверен, что от счастья я сразу упаду в его объятия. Когда этого не произошло, задетое самолюбие заставило его добиваться моего расположения, но чем больше он меня преследовал, тем большее раздражение вызывал.
– Как может раздражать ухаживание мужчины, да еще такого молодого и красивого? – пробормотала Мари.
Докки лишь пожала плечами, подумав, что внимание мужчины приятно только при условии, что он нравится. В противном случае это не может доставить никакого удовольствия.
– Так что же ты решила насчет поездки в Вильну? – спохватилась Мари. – Или ты хочешь остаться в Петербурге, чтобы не расставаться со своими родственниками, и боишься, что monsieur Ламбург заскучает без твоего общества?
Докки засмеялась:
– Ты никак не уймешься, даже зная, что Вильна меня совсем не прельщает. Балов да приемов в избытке и в Петербурге. А от родственников и Вольдемара я с таким же успехом могу скрыться в полоцком имении.
– Но я не доберусь одна в Вильну и не смогу там… – Мари отвела глаза и, запинаясь, призналась:
– Зимой я потратила почти все деньги на платья для Ирины. У меня осталось совсем мало средств – их даже не хватит на дорогу и съем квартиры в Вильне. Да и нет у меня таких знакомств, которые помогли бы войти в тамошнее общество. У тебя титул, есть связи, и в Вильне тебе будет просто получить приглашения на любые увеселения…
У кузины задрожал голос, а Докки еле слышно вздохнула. После кончины мужа Мари – скромного чиновника одного из министерств, кузине в наследство достались лишь долги да ветхий деревянный дом. Докки помогла ей расплатиться с кредиторами, привести в порядок жилье и посоветовала переселиться с дочерью во флигель, а сам дом разделить на квартиры и сдавать, чтобы иметь хоть какие средства на жизнь. Благодаря этому Мари стала получать пусть небольшой, но стабильный доход, который, правда, тут же почти целиком спускался на наряды и развлечения. Теперь у нее не оказалось денег на поездку, потому она с такой настойчивостью и уговаривала свою состоятельную родственницу отправиться с ней в Вильну. Докки начала смиряться с неизбежным.
– И ты слышала, туда едет Аннет Жадова, – чуть не плача говорила кузина. – Хотя мы с ней знакомы, она ни за что не представит нас с Ириной ни одному офицеру, приберегая их для своих девиц. Я тебе рассказывала, как на новогоднем бале барон Швайген – такой очаровательный молодой полковник! – пригласил Ирину на мазурку. Так Жадова со мной после этого перестала разговаривать и распространяла слухи, что я нарочно подстроила… что я вынудила Швайгена танцевать с моей дочерью, хотя на самом деле…
Докки столько раз слышала эту историю, что сама могла ее живописать во всех подробностях. Аннет Жадова действительно была не очень приятной особой, известной любовью к сплетням и интригам. Докки была с ней знакома, но редко встречала в обществе, поскольку эта дама не была вхожа в те великосветские салоны, которые были открыты для баронессы фон Айслихт. Жадовой, как и Мари, и семье Ларионовых, приходилось довольствоваться менее престижным кругом, состоявшим из семей чиновников и офицеров не самого высокого ранга, не обладающих необходимыми связями, средствами и особыми заслугами перед отечеством.
– Жадова в Вильне пристроит своих дочерей, а Ирина останется без женихов, – стенала Мари, вновь вытащив платочек из рукава и прикладывая его к покрасневшим глазам. – И если я даже заложу свое единственное колье и рубиновые серьги, мне все равно не хватит на поездку…
Докки более не могла выносить этих причитаний. Она шутливым жестом подняла руки и сказала:
– Все, сдаюсь. Я отвезу тебя в Вильну.
– О, chèrie! – Мари, чуть не прыгая от радости, сжала руки кузины, а затем закружила по гостиной. – Едем, едем в Вильну! Как я счастлива! Мы с Ириной век будем тебе благодарны! И ехать нужно в ближайшее время, прямо завтра, потому как иначе…
– Как только соберемся, – охладила ее пыл Докки. – Я попробую выхлопотать подорожную, хотя слышала, что с почтовыми лошадьми большие сложности. Нужно будет взять с собой экипажи, коляску для прогулок, верховых лошадей…
– Наряды! И непременно купить новые шляпки!
– Надеюсь, Афанасьич найдет нам в Вильне подходящее жилье.
– О, Афанасьич найдет! – воскликнула Мари и замурлыкала что-то себе под нос, крутясь перед зеркалом, висящим в простенке между окнами.
Афанасьич – доверенный слуга и правая рука Докки – славился своим умением организовать все и вся самым лучшим образом. Его способность сделать, достать, договориться и распорядиться порой приводила в изумление даже баронессу. Афанасьич всегда сопровождал барыню в поездках, в любом месте обеспечивая ей комфорт в первостатейном виде.
– Но учти, я там надолго не задержусь, – сказала Докки ликующей кузине. – Оставлю вас в обществе ищущих благосклонности Ирины офицеров, а сама уеду в Залужное.
Мари заверила свою, как она заявила, «отзывчивую, добрую, изумительную, во всех отношениях расчудеснейшую chèrie cousine», что той непременно понравится славный город Вильна и блестящее общество, которое только и ждет их приезда.
– Представь, сколько там соберется холостых военных! По долгу службы они находятся в армии и не имеют возможности подыскать себе приличествующую званию и положению жену. О-о-о! – простонала она. – Они все будут в Вильне[1]! А мы останемся куковать в Петербурге! Нам надобно ехать без промедления! – Мари остановилась и с упреком посмотрела на свою кузину.
Докки – как звали в семье и в свете баронессу Евдокию фон Айслихт[2], – поправила выбившийся из букета в вазе цветок и отступила на шаг, любуясь бутонами ярко-красных тюльпанов, доставленных утром из оранжереи в ее особняк.
– Вот ты и поезжай, – сказала она.
– Но почему ты не хочешь ехать?! – Мари посмотрела на Докки с неподдельным удивлением, хотя не впервые заводила этот разговор и была прекрасно осведомлена о нежелании кузины отправляться в Вильну, но с завидной настойчивостью всякий раз продолжала свои уговоры.
– Меня не привлекает ни путешествие в такую даль, ни общество офицеров, – ответила Докки. – Да и все говорят о неминуемой войне с Бонапарте, который собирает войска в Восточной Пруссии, а оттуда рукой подать до Литвы.
– Глупости! – Мари махнула рукой, отметая даже мысль о какой-то войне. – Зачем французам нападать на Россию? Уверена, государь уладит все недоразумения с Бонапарте! В случае чего – там же стоит наша армия. Она разгромит французов в два счета. Целая армия! – кузина мечтательно закатила глаза. – И сотни, нет, тысячи офицеров, соскучившихся по женскому обществу. О, как подумаю, сколько возможностей там откроется для Ирины! Ты ведь знаешь, как привередливы светские молодые люди. У моей же дочери нет ни большого приданого, ни высокопоставленной родни, ни особых связей. В Вильне же офицеры будут счастливы поухаживать за ней, как, кстати, и за нами! – Мари жалобно взглянула на баронессу.
Докки вздохнула и села в кресло. Она понимала беспокойство кузины, мечтающей выдать замуж свою семнадцатилетнюю дочь. Сама Мари, овдовев несколько лет назад, также надеялась найти себе подходящего мужа. Когда государь выехал в Литву к расквартированным там войскам, а за ним потянулись и светские завсегдатаи, Мари не могла спокойно оставаться в столице, в то время как петербургское общество наслаждается жизнью в Вильне. Она быстро смекнула, как полезно оказаться в городе, заполненном в большинстве своем неженатыми офицерами, и ее приводила в отчаяние мысль, что они будут ухаживать за другими, по мнению Мари, совершенно не заслуживающими внимания женщинами. Уже неделю она носилась с идеей поездки в Вильну, и Докки по опыту знала: если кузина вбила что-то себе в голову, то непременно это осуществит со свойственной ей энергией и умением обратить в свою пользу любую ситуацию, ловко втянув окружающих в собственные планы. А поскольку Мари решила, что баронесса непременно должна отправиться с ней, то можно было уже начинать укладывать вещи, потому что Докки всегда было трудно отказать кузине в ее просьбах.
– О, мне не нужно мужское внимание, – баронесса сделала еще одну – явно безнадежную – попытку увильнуть от этой поездки.
– Не говори глупостей! – Мари подбоченилась и, прищурившись, посмотрела на кузину, которая невольно глубже вжалась в кресло. – Тебе всего двадцать шесть лет, и что бы ни было у тебя с Айслихтом – это вовсе не повод отказываться от ухаживаний мужчин и надежды на новый брак.
Докки поморщилась. Она не любила вспоминать о своем несчастливом замужестве, которое, впрочем, продлилось недолго. Через четыре месяца после свадьбы генерала барона фон Айслихта командировали в Австрию, где он и погиб под Аустерлицем[3], сломав шею при падении с лошади, напуганной близким разрывом гранаты. Так Докки в девятнадцать лет оказалась вдовой и, за неимением других наследников, получила в полное распоряжение весьма приличное состояние мужа. Проведя положенное время в трауре, она продала огромный и мрачный дом барона, переехала в небольшой изящный особняк неподалеку от Летнего сада, обставила его по своему вкусу, завела большую библиотеку и собственный круг общения.
Чин покойного мужа и его связи обеспечили ей доступ в великосветские гостиные Петербурга, а статус вдовы привлекал к ней кавалеров, которые были не прочь вступить в связь с молодой и интересной дамой. Кое-кто даже выражал готовность на ней жениться, в первую очередь, как подозревала Докки, рассчитывая прибрать к рукам ее состояние. Но она не выходила замуж и не заводила любовников, что вызывало немалое удивление в обществе, где ее прозвали «ледяной баронессой». Мари не раз начинала разговор о том, что кузина напрасно проводит время в одиночестве.
– Мне нравится моя жизнь, и я не хочу в ней ничего менять, – упрямо сказала Докки.
Мари вытащила из кармана носовой платочек, картинно прижала его к глазам и пробормотала:
– Даже если ты не хочешь искать себе мужа, неужели тебе все равно, что Ирина останется старой девой?
И, осененная новой идеей, воскликнула:
– Ты ведь все равно собиралась в Залужное, а от Литвы до твоего поместья не так далеко! По дороге ты можешь заехать с нами в Вильну, пробыть там несколько дней, а потом отправиться в Полоцк. Но если ты откажешь, для меня это будет настоящей катастрофой, потому что…
Мари не успела досказать о причинах катастрофы. В дверях появился дворецкий и доложил о приходе госпожи Елены Ивановны Ларионовой, матери Докки, и Вольдемара Ламбурга – самого настырного поклонника баронессы.
– Вы не поехали на обед к Щербиным! – с осуждением в голосе заявила дочери Елена Ивановна, входя в гостиную. – Не думала, что вы столь легкомысленно пренебрегаете приглашениями влиятельных лиц и своими светскими обязанностями.
Докки лишь повела плечами, не собираясь отчитываться перед матерью.
– Что такое?! Что случилось, ma chèrie Евдокия Васильевна?! Вы нездоровы?! – зашумел Ламбург – розовощекий, пышущий здоровьем крупный полноватый мужчина средних лет. Он схватил руки баронессы и покрыл их звучными поцелуями.
– Вполне здорова, – Докки через силу дотронулась губами до его лба, быстро высвободила руки, которые Ламбург неохотно отпустил, и предложила гостям присесть.
Елена Ивановна сухо кивнула враз притихшей Мари, поджала губы и села на диван. Госпожа Ларионова не одобряла дружбу дочери с кузиной, поскольку некогда – тому прошло лет двадцать – поссорилась с матерью Мари, своей старшей сестрой. С тех пор сестры не общались и не разговаривали друг с другом, и Докки даже не подозревала о существовании кузины, пока не познакомилась с ней на одном из приемов несколько лет назад. Случайно выяснив, что приходятся родственницами, они начали общаться и через некоторое время стали близкими подругами.
– Вольдемар заехал к Щербиным, но вас там не оказалось, – заговорила Елена Ивановна, обращаясь к баронессе, – и monsieur Ламбург пожелал самолично осведомиться о вашем самочувствии. Мы встретились с ним на Проспекте, и я также решила вас навестить.
– Вам не стоило себя затруднять, madame, – холодно сказала Докки.
– Вы – моя дочь, – отвечала на это госпожа Ларионова, не обращая внимания на неприязненный тон дочери. – Естественно, я сочла своим долгом увидеться с вами и заодно призвать вас не пренебрегать родным братом и его семьей. Ваш отказ – и должна заметить, под пустым предлогом – посетить прием у Мишеля и Алексы крайне их расстроил. Тем удивительнее наблюдать ваше тесное общение с кузиной вместо налаживания добрых отношений с самыми близкими родственниками.
Докки покосилась на Ламбурга, раздосадованная, что мать затеяла подобный разговор в присутствии посторонних.
– Я уже поделилась с monsieur Ламбургом нашей небольшой семейной проблемой, и он всецело поддерживает мое стремление уладить все эти недоразумения, – сообщила госпожа Ларионова.
Вольдемар согласно закивал головой.
– Ma chèrie Евдокия Васильевна, – гулко провозгласил он. – Ваша матушка совершенно права, утверждая, что вам не следует обижать monsieur Ларионова и его супругу – очаровательную madame Алексу, а также их прелестную дочь Натали. Они всегда рады видеть вас и принимать в своем доме! Недавно я имел доверительную беседу с Михаилом Васильевичем. Он признался, что весьма огорчен размолвкой с вами, и очень надеется…
«Еще бы он не был огорчен! Мишелю нужны деньги, следовательно, ему нужна я, чтобы в очередной раз оплатить его долги», – подумала Докки. Ей было весьма неприятно, что родственники прибегли к посредникам для урегулирования семейных конфликтов и что Ламбург позволяет себе вмешиваться в ее дела.
– Непременно, – пробормотала она в ответ на пылкую речь Вольдемара, не желая вступать с ними в споры и только надеясь, что визитеры не задержатся надолго в ее доме. Но госпожа Ларионова, основательно устроившись на диване, принялась читать дочери нотации о ее сестринском и дочернем долге, которым якобы она пренебрегает. Докки по обыкновению не приняла близко к сердцу укоры матери, которая всегда была ею недовольна.
Госпожа Ларионова сердилась на дочь за то, что та была финансово независима и не желала поделиться с близкими родственниками своим состоянием и не прислушивалась к советам родителей. Не менее обидным для Елены Ивановны было и то обстоятельство, что для баронессы фон Айслихт были открыты двери в те дома высшей петербургской знати, куда представители пусть обедневшей, но старинной дворянской фамилии Ларионовых не мечтали и попасть.
Докки же, будучи поздним и нелюбимым ребенком, давно смирилась со своим незавидным положением в семье, где никогда не чувствовала себя родной и желанной. С ранних лет отец не замечал ее, у матери она всегда вызывала раздражение, брат – а впоследствии и его жена, и дочь – относились к ней с плохо скрываемым пренебрежением и даже презрением. Но если в детстве Докки мечтала завоевать любовь родителей и брата, удостоиться хоть доли ласки и внимания, то теперь ей от них уже ничего не было нужно. Для внешнего приличия она поддерживала отношения со своей семьей, нанося короткие визиты на именины и в праздники. Родственники также не стремились общаться с баронессой, вполне довольствуясь получением от нее денег да пригласительных билетов на престижные увеселения в высший свет, которые не могли раздобыть без ее помощи.
Тем временем Вольдемар Ламбург в присущей ему напыщенной и витиеватой манере рассказывал Мари о своем новом назначении.
– Да-с, madame, смею уверить, министр был мной весьма доволен, весьма доволен-с, – зычным голосом разглагольствовал он, иллюстрируя свою речь неуклюжими взмахами больших рук. – Когда он увидел, что я все еще нахожусь в приемной – я сидел там с утра, а шел уже третий час пополудни, – то отдал должное моей усидчивости и желанию услужить, да-с… Его сиятельство незамедлительно принял меня, и я смог передать пакет лично, из рук в руки, так сказать. Так что теперь я буду служить секретарем, да-с, в подчинении у самого…
Елена Ивановна одобрительно улыбнулась Вольдемару и тихо сказала дочери:
– Господин Ламбург получил повышение. Теперь он коллежский советник и не последний человек в канцелярии. Впереди у него хорошая карьера. Он сказывал мне, что сделал вам предложение.
Докки нахмурилась, а госпожа Ларионова с некоторым беспокойством в напряженно зазвучавшем голосе выдавала истины, которые каждая мать непременно должна высказать своей неустроенной дочери:
– С вашей стороны было недальновидно ему отказывать. Вы уже не первой молодости и вряд ли сможете подыскать себе лучшую кандидатуру в мужья. У него есть кое-какое состояние, министр к нему благоволит, да и выглядит Вольдемар вполне представительно. Хотя, учитывая вашу неспособность иметь полноценную семью, возможно, вы поступили осмотрительно…
Мысленно ругая Ламбурга за болтливость, Докки покосилась на него, но он, увлеченный своим рассказом, не заметил ее укоризненного взгляда. Впрочем, он бы его и не понял – Вольдемар относился к тем счастливым представителям человечества, которые видят и слышат только себя.
Он действительно сделал ей предложение, но она его не приняла. Докки не хотела выходить замуж, слишком дорожа своей независимостью, чтобы добровольно ее лишиться. Были и другие причины для отказа, для нее весьма весомые, которые многие из ее знакомых восприняли бы, вероятно, как несерьезные и несущественные.
– Я не собираюсь повторно замуж, madame, – ответила она матери.
Та кивнула, успокоенная ответом дочери, и обратилась к Ламбургу с расспросами о его нынешней службе. Вольдемар отвечал со всевозможными подробностями и так громко – он всегда был невозможно громогласен, что даже Елена Ивановна вскоре сделала попытку прервать его монолог.
– Сегодня я встретила madame Жадову, – быстро проговорила она, едва Ламбург сделал паузу. – Ее сын – он служит в Главном штабе – сейчас находится в Вильне. К нему едет жена с дочерьми. Жадова сказывала мне, что он был против их приезда: мол, жизнь там дорогая, полно беспутных офицеров, которые творят бог знает что… Но Аннет – его жена – все надеется подыскать для дочерей хоть каких женихов. Девицы, бедняжки, некрасивы, да и приданого у них, почитай, что нет. Жадова говорит, в Вильне устраиваются всевозможные празднества, и многие ее знакомые также намерены оставить Петербург, чтобы принять участие в тамошних увеселениях.
Мари метнула на Докки несчастный взгляд, а Елена Ивановна продолжала:
– Не понимаю, что за охота тащиться невесть куда, снимать неудобное жилье за огромные деньги, поскольку город наводнен приезжими, – и все ради нескольких балов с неотесанными офицерами.
– Не скажите-с, – глубокомысленно изрек Вольдемар. – В Вильне собирается весь цвет общества, а присутствие государя и его окружения придает особую пышность и значение всем проводимым торжествам. Ежели еще суметь особо себя проявить на глазах влиятельных людей, то польза от того может быть немалая. Кабы я мог выхлопотать себе командировку в Вильну, то – поверьте! – непременно бы осуществил. Но я требуюсь министру здесь, да-с, так что волей-неволей приходится отказываться от личных устремлений ради пользы дел государственных. И я счастлив, ma chèrie Евдокия Васильевна, – обратился он к Докки, – что вы сочли для себя возможным остаться в Петербурге. Это позволит нам проводить время в приятных беседах, наслаждаясь обществом друг друга…
Докки, нисколько не прельщенная подобной перспективой, была вынуждена ответить ему обычными любезными фразами, но после ухода визитеров в сердцах воскликнула:
– Вольдемар совершенно невыносим! Любой другой мужчина, получив отказ, давно бы оставил отвергнувшую его женщину в покое. Ты слышала: он собирается проводить со мной время в приятных беседах?! Уму непостижимо! До чего спесивый и толстокожий тип!
– Но он влюблен в тебя, – с завистью сказала Мари. – Его желание добиться от тебя взаимности весьма похвально. К тому же, насколько я понимаю, твоя мать всячески поддерживает его стремление жениться на тебе.
– Он влюблен не в меня, а в мое состояние и связи в обществе, – усмехнулась Докки. – Вольдемар хоть и глуп, но себе на уме. Он прекрасно понимает, что с его неясным происхождением и весьма скромными доходами у него нет возможности жениться на юной девице с хорошим приданым. Поэтому он и выбрал меня – вдову со средствами и с положением, рассчитывая, что я обеими руками ухвачусь за его предложение. Он был раздосадован моим отказом, но вовсе не обескуражен, считая по всему, что со временем я все же приму его руку, если он будет настойчив и последователен в своих стремлениях. Что касается моей матери, то, уверяю тебя, она до смерти боится, что я выйду замуж. Ведь тогда я должна буду прислушиваться к мнению своего супруга, которому вряд ли понравится, что приличная часть моего состояния уходит на содержание родственников.
Мари округлила глаза:
– Но она поощряет его ухаживания за тобой!
– О, она знает, как лучше всего отвратить меня от повторного замужества, – Докки скривила губы. – Стоит ей лишь поддержать моего ухажера, как я тут же дам ему отставку. И ее вполне устраивает назойливость Вольдемара: ведь пока он крутится подле меня, другие мужчины, посчитав, что я им увлечена, не станут за мной ухаживать.
– Будто она не видит, что ты и так обходишь мужчин стороной! Да об этом все говорят! Хотя я до сих пор не понимаю, почему ты отвергла князя Рогозина…
Докки устало откинула голову на спинку кресла. Упоминаниями о князе Рогозине Мари мучила ее уже полгода, не в силах понять, как кузина смогла отказаться от красавца адъютанта, который вдруг воспылал к Докки нешуточной страстью и несколько недель упорно за ней волочился. Весь свет с наслаждением взирал на представление, что устроил князь, добиваясь расположения «ледяной баронессы». Он заваливал ее дом цветами и подарками (последние она упорно возвращала), якобы случайно встречал на прогулках, оказывался кавалером на балах и не отходил от нее на приемах. Поначалу Докки было лестно его внимание, но очень скоро князь наскучил ей своими банальными комплиментами, картинно-проникновенными взорами и развязными манерами завзятого дамского угодника.
– Он не настолько мне нравился, чтобы я захотела иметь с ним какие-либо отношения, – в который раз объяснила Докки кузине. – Замуж он меня не звал, да я бы и не приняла его предложение, а вступать с ним в связь у меня не было никакого желания.
– Он так красиво за тобой ухаживал! Жениться он на тебе бы не женился, конечно, но какое-то время вы могли провести вместе. Не понимаю, что тебя останавливало. Ты вдова, к тому же бесплодна, вполне могла позволить себе некоторые вольности, – простодушно добавила Мари и, смутившись, хихикнула.
Докки неприятно кольнули слова кузины о бесплодии, на что недавно намекала и мать, говоря о неспособности дочери создать полноценную семью. Родственники утвердились в подобном мнении о Докки на том основании, что за четыре месяца замужества она так и не забеременела. Мать, брат и невестка не раз давали ей понять, что женщина, неспособная родить, – существо никчемное, не представляющее никакой ценности. Такая женщина, твердили они, не может рассчитывать на повторный брак и должна жить только интересами своей семьи.
Докки не показывала вида, что ее задевают подобные разговоры, но ей было нелегко признавать собственную ущербность. С одной стороны, она была даже рада, что не смогла понести от нелюбимого мужа, но порой ее охватывало нестерпимое желание иметь ребенка. Ребенка, которого бы она могла любить, потому что ее теперешняя жизнь – обеспеченная и внешне беззаботная – без любви была тосклива и пуста. И она скорее ожидала колкостей от матери, брата или невестки, но не от кузины, к которой была искренне привязана. Увы, Мари порой проявляла бестактность, а то и дурные манеры, на что Докки старалась не обращать внимания, дорожа дружбой с единственной из родственников, кто по-доброму к ней относился.
Мари не заметила, что задела чувства баронессы, и принялась увлеченно размышлять о шансах немолодых вдов на замужество, затем вновь вернувшись к князю Рогозину, поразившему ее воображение своей внешностью, манерами и той пылкостью, с какой он добивался расположения баронессы.
– Не понимаю, – завела свою волынку Мари, чем вынудила Докки ответить резче, чем она собиралась.
– Не люблю подобных самодовольных красавчиков, которые считают, что весь свет сошелся на них клином, – сказала она. – Князь считал, что оказал мне высокую честь, выделив меня из толпы жаждущих его внимания дам, и был уверен, что от счастья я сразу упаду в его объятия. Когда этого не произошло, задетое самолюбие заставило его добиваться моего расположения, но чем больше он меня преследовал, тем большее раздражение вызывал.
– Как может раздражать ухаживание мужчины, да еще такого молодого и красивого? – пробормотала Мари.
Докки лишь пожала плечами, подумав, что внимание мужчины приятно только при условии, что он нравится. В противном случае это не может доставить никакого удовольствия.
– Так что же ты решила насчет поездки в Вильну? – спохватилась Мари. – Или ты хочешь остаться в Петербурге, чтобы не расставаться со своими родственниками, и боишься, что monsieur Ламбург заскучает без твоего общества?
Докки засмеялась:
– Ты никак не уймешься, даже зная, что Вильна меня совсем не прельщает. Балов да приемов в избытке и в Петербурге. А от родственников и Вольдемара я с таким же успехом могу скрыться в полоцком имении.
– Но я не доберусь одна в Вильну и не смогу там… – Мари отвела глаза и, запинаясь, призналась:
– Зимой я потратила почти все деньги на платья для Ирины. У меня осталось совсем мало средств – их даже не хватит на дорогу и съем квартиры в Вильне. Да и нет у меня таких знакомств, которые помогли бы войти в тамошнее общество. У тебя титул, есть связи, и в Вильне тебе будет просто получить приглашения на любые увеселения…
У кузины задрожал голос, а Докки еле слышно вздохнула. После кончины мужа Мари – скромного чиновника одного из министерств, кузине в наследство достались лишь долги да ветхий деревянный дом. Докки помогла ей расплатиться с кредиторами, привести в порядок жилье и посоветовала переселиться с дочерью во флигель, а сам дом разделить на квартиры и сдавать, чтобы иметь хоть какие средства на жизнь. Благодаря этому Мари стала получать пусть небольшой, но стабильный доход, который, правда, тут же почти целиком спускался на наряды и развлечения. Теперь у нее не оказалось денег на поездку, потому она с такой настойчивостью и уговаривала свою состоятельную родственницу отправиться с ней в Вильну. Докки начала смиряться с неизбежным.
– И ты слышала, туда едет Аннет Жадова, – чуть не плача говорила кузина. – Хотя мы с ней знакомы, она ни за что не представит нас с Ириной ни одному офицеру, приберегая их для своих девиц. Я тебе рассказывала, как на новогоднем бале барон Швайген – такой очаровательный молодой полковник! – пригласил Ирину на мазурку. Так Жадова со мной после этого перестала разговаривать и распространяла слухи, что я нарочно подстроила… что я вынудила Швайгена танцевать с моей дочерью, хотя на самом деле…
Докки столько раз слышала эту историю, что сама могла ее живописать во всех подробностях. Аннет Жадова действительно была не очень приятной особой, известной любовью к сплетням и интригам. Докки была с ней знакома, но редко встречала в обществе, поскольку эта дама не была вхожа в те великосветские салоны, которые были открыты для баронессы фон Айслихт. Жадовой, как и Мари, и семье Ларионовых, приходилось довольствоваться менее престижным кругом, состоявшим из семей чиновников и офицеров не самого высокого ранга, не обладающих необходимыми связями, средствами и особыми заслугами перед отечеством.
– Жадова в Вильне пристроит своих дочерей, а Ирина останется без женихов, – стенала Мари, вновь вытащив платочек из рукава и прикладывая его к покрасневшим глазам. – И если я даже заложу свое единственное колье и рубиновые серьги, мне все равно не хватит на поездку…
Докки более не могла выносить этих причитаний. Она шутливым жестом подняла руки и сказала:
– Все, сдаюсь. Я отвезу тебя в Вильну.
– О, chèrie! – Мари, чуть не прыгая от радости, сжала руки кузины, а затем закружила по гостиной. – Едем, едем в Вильну! Как я счастлива! Мы с Ириной век будем тебе благодарны! И ехать нужно в ближайшее время, прямо завтра, потому как иначе…
– Как только соберемся, – охладила ее пыл Докки. – Я попробую выхлопотать подорожную, хотя слышала, что с почтовыми лошадьми большие сложности. Нужно будет взять с собой экипажи, коляску для прогулок, верховых лошадей…
– Наряды! И непременно купить новые шляпки!
– Надеюсь, Афанасьич найдет нам в Вильне подходящее жилье.
– О, Афанасьич найдет! – воскликнула Мари и замурлыкала что-то себе под нос, крутясь перед зеркалом, висящим в простенке между окнами.
Афанасьич – доверенный слуга и правая рука Докки – славился своим умением организовать все и вся самым лучшим образом. Его способность сделать, достать, договориться и распорядиться порой приводила в изумление даже баронессу. Афанасьич всегда сопровождал барыню в поездках, в любом месте обеспечивая ей комфорт в первостатейном виде.
– Но учти, я там надолго не задержусь, – сказала Докки ликующей кузине. – Оставлю вас в обществе ищущих благосклонности Ирины офицеров, а сама уеду в Залужное.
Мари заверила свою, как она заявила, «отзывчивую, добрую, изумительную, во всех отношениях расчудеснейшую chèrie cousine», что той непременно понравится славный город Вильна и блестящее общество, которое только и ждет их приезда.