Екатерина Юрьева. Обрученные грозой

   – Тебе виднее, – только и ответила она на слова кузины.
   – Как жаль, что мы ему не представлены, – заныла Мари. – Посмотри, он совсем не танцует. Прошел в полонезе с какой-то матроной – и все. Кстати, сейчас граф стоит с Поляевыми – твоими знакомыми. Ты могла бы подойти будто невзначай…
   Докки бросила быстрый взгляд в ту сторону, куда показывала кузина, и отвернулась.
   – Не могла бы, – ответила она, поражаясь, как Мари, в своей погоне за женихами, не понимает, в какое неловкое положение ее ставит.
   – Вы совершенно не думаете о нас, – вмешалась Алекса. – Что вам стоит случайно пройти мимо monsieur и madame Поляев? Они непременно бы вас представили le comte Палевскому.
   – С таким же успехом и вы можете пройти мимо Поляевых, с которыми я вас на днях познакомила, – ответила Докки, раздосадованная настойчивостью родственниц.
   Мари и Алекса переглянулись и с осуждением уставились на нее.
   – Вы даже самую малость не можете для нас сделать! – воскликнула Алекса. – Мы и так уже закрываем глаза на то, как вы отвлекаете внимание барона Швайгена от наших дочерей. Зачем он вам? У вас же есть Вольдемар. А теперь вы решили и Палевского для себя приберечь?
   Докки, весьма уязвленная столь несправедливым упреком, промолчала.
   – Конечно, chèrie cousine познакомит нас с генералом, если представится такой случай, – затараторила Мари, пытаясь сгладить возникшую напряженность. – Кстати, Докки, когда к тебе подошел государь, я чуть не лишилась чувств!
   – Он помнит моего мужа, – ответила Докки. Она не в первый раз беседовала с императором, который некогда весьма привечал генерала Айслихта и после гибели барона не забывал подбодрить его вдову, что всегда вызывало немалую зависть ее родственников.
   Вот и теперь, едва Мари упомянула о внимании государя к кузине, Алекса обиженно поджала губы. Докки же, у которой вконец было испорчено настроение, заметила Ламбурга, направлявшегося в их сторону. Он старался показаться на глаза, а то и перемолвиться словом-другим с важными особами, присутствующими на бале, чем и занимался последний час. Теперь, весьма довольный собой, Вольдемар приближался к их компании, видимо, горя желанием поделиться со знакомыми дамами своими успехами на этом поприще.
   – Я отойду в дамскую комнату, – быстро сказала Докки и нырнула в толпу, в противоположную от Вольдемара сторону. У нее уже не было сил выносить ни шпильки Алексы, ни болтовню Мари, ни очередные разглагольствования Ламбурга.
   «Мне нужно каким-то образом отвадить от себя Вольдемара, – думала Докки, пробираясь вдоль стены залы. – Иначе он так и будет ходить за мной, мучая разговорами и ухаживаниями. А ведь я твердо ему сказала, что не выйду за него замуж. Алекса начинает выводить меня из себя и Мари, с тех пор как подружилась с Жадовой…»
 
   Она шла мимо нарядных дам и офицеров, которые беседовали друг с другом, флиртовали, улыбались, смеялись, ощущая себя потерянной и одинокой на этом полном веселья и радости празднике. С кем-то она раскланивалась, перебрасывалась парой вежливых фраз и все шла и шла дальше, будто рассчитывала в конце пути обрести желанный душевный покой или почувствовать себя такой же живой и беспечной, как окружающие ее люди.
   Когда Докки приблизилась к распахнутым дверям залы, то выяснилось, что по рассеянности пошла не в ту сторону. Вместо выхода в коридор, откуда можно было подняться в дамскую комнату, она попала на противоположный конец, где двери выходили на длинную каменную террасу, освещенную бледными полосами света, падающего через высокие окна бальной залы. За террасой темнел сад, вкрадчиво-таинственный при свете луны и разноцветных фонариков на деревьях. Здесь также стояли и прохаживались дамы с кавалерами, привлеченные полутьмой и свежим воздухом.
   Докки обрадовалась возможности отдохнуть от бальной суеты, спустилась по широким ступеням и медленно пошла по дорожке вдоль дома, вдыхая прохладный, благоухающий травой и нежным запахом весенних цветов ночной воздух. Терраса тянулась вдоль стены и поворачивала за угол, где у самых ступенек разрослись пышные кусты сирени. Вдруг послышались приближающиеся женские голоса, и впереди из-за кустарника вышли две дамы. Не желая ни с кем общаться и боясь, что ее заметят, Докки поспешно отступила на террасу, в самый угол, где скопилась густая темнота. Но дамы, сделав несколько шагов, остановились на дорожке прямо напротив нее, и она с изумлением вдруг услышала собственное имя.
   – Прозвище Ледяная Баронесса Докки Айслихт удивительно подходит, – утверждала одна из дам голосом Аннет Жадовой. – Она действительно «ледяная», ее собственное сердце остается нетронутым, когда ей удается разбить чужие. Помните историю с князем Рогозиным? Говорят, он был почти помолвлен, когда Докки его увлекла, заставила потерять голову, а потом бросила. Весь свет об этом знает! Здесь же она занята тем, что отбивает кавалеров у наших дочерей. Едва за барышнями кто-то начинает ухаживать – тот же полковник Швайген, а ему так нравилась моя Лиза! – как Докки начинает с ними флиртовать самым беззастенчивым образом, а ведь мужчины никогда не откажутся вступить в связь. Мари Воропаева призналась, что не ожидала от собственной кузины подобного поведения. Понятно, что Докки приехала сюда в поисках новых кавалеров, но кто мог предположить, что ее похождения начнутся с поклонников племянниц?
   – Для баронессы Айслихт все сложилось крайне удачно, – с язвительным смешком сказала спутница Жадовой, в которой Докки признала Софи Байкову. – Она вышла замуж ради денег, не прожила с мужем и нескольких месяцев, как он погиб, оставив ей все свое состояние. Теперь она, как молодая вдова, представляет собой весьма лакомый кусочек для мужчин, которые не прочь поразвлечься.
   – Мне кажется, она хочет найти себе еще одного обеспеченного мужа. Ведь если он погибнет на новой войне, то у нее вновь будет свобода и еще большее состояние, – поделилась со своей собеседницей Аннет. – Мне так жаль monsieur Ламбурга!
   – А что с ним?
   – Оказывается, Докки с ним помолвлена, – понизив голос, сообщила Жадова.
   – Помолвлена?! – ахнула Байкова.
   – Мне по секрету сказала ее невестка, – ответила Аннет. – Сама Алекса была вынуждена приехать сюда по настоянию госпожи Ларионовой – матери баронессы. Говорит, ей велели присматривать за Докки, иначе, мол, она спустит все средства на развлечения и окончательно запятнает свою репутацию. Баронесса-то не зря держит в тайне свою помолвку. Если ей подвернется кто более подходящий, она тут же освободится от обязательств перед monsieur Ламбургом. Уверена, Докки не случайно объявилась в Вильне, где столько холостых офицеров. Вольдемару пришлось спешно бросить все свои дела в Петербурге и примчаться сюда вслед за ней.
   – Ну, сюда приехали многие светские дамы, та же Сандра Качловская, – с некоторым сомнением сказала Софи.
   – Сандра – замужем, – напомнила ей Жадова. – Сандру интересуют не женихи, а кое-что другое. Докки же хочет все ухватить разом: и удовольствия, и выгоду. Хотя странно, что она вообще рассчитывает на замужество: она не понесла от мужа. Удивительно, что Ламбург решился жениться на ней – ему ведь тоже захочется обзавестись детьми.
   – Умеют же некоторые устраиваться в этой жизни! – прошипела Байкова. – Баронесса… Ох, экосез заканчивается, нам пора возвращаться!
   Оркестр, слышимый снаружи, отыграл последние аккорды, дамы заспешили к входу в залу, а Докки, поневоле услышав о себе такие бесстыдные сплетни, чуть не заплакала. Эти злобные, завистливые женщины перевернули с ног на голову, извратили абсолютно все события ее жизни, дали противоположное объяснение ее поступкам, облили грязью и только потому, что она – сама того не желая – пользуется сомнительным успехом у нескольких мужчин. Приезд в Вильну представлялся ей теперь непоправимой и жестокой ошибкой. Внимание Рогозина, Швайгена, Ламбурга, других ее поклонников, которые за эти годы появлялись в ее жизни и незаметно исчезали из нее, – непозволительным промахом. Она знала, что сплетницы Петербурга не обходят ее вниманием, но не подозревала, что замужество, каждый ее шаг, даже бесплодие могут обсуждаться подобным образом. Докки прижала к горящим щекам ладони, повернулась и… чуть не наткнулась на кого-то, кто сильной рукой подхватил ее под локоть и удержал от неминуемого столкновения.
   – Осторожно, madame, – раздался незнакомый низкий голос. Докки тонко пискнула и вскинула голову.
   Мужчина стоял спиной к ближайшему окну в залу, и она не могла разглядеть его лица. По очертанию силуэта можно было понять лишь, что он высок и широкоплеч, а его рука, которой он все еще держал ее локоть, была твердой и теплой.
   – Простите, – Докки вздрогнула, поспешно отступила от него на шаг и попыталась высвободиться, но он не отпускал ее. Она вспыхнула от стыда, догадавшись, что он все это время находился здесь и слышал разговор двух сплетниц. Хотя Докки не была с ним знакома, ей стало нестерпимо больно при мысли, что теперь он будет думать и судить о ней по словам этих злоречивых ведьм, а то и со смехом поделится со своими товарищами – где-нибудь в мужской компании за бокалом вина – сплетнями о бессердечной и распутной Ледяной Баронессе. «А может быть, – с ужасом подумала она, – за глаза все давно так обо мне судят».
   – Прошу вас, – сказала Докки и сама ощутила панические нотки в своем голосе. – Мне нужно идти.
   Ей не хотелось возвращаться в дом. Она желала одного – оказаться далеко-далеко отсюда и никогда более никого не видеть и не слышать, но это было, увы, невозможно. Оставалось, гордо подняв голову с невозмутимым видом, появиться в зале, улыбаться, разговаривать, танцевать и вести себя так, будто она не знает, что о ней думают и как к ней относятся люди, среди которых она вынуждена находиться.
   – Я провожу вас, – предложил мужчина, вероятно, почувствовав, как дрожит ее рука, которую он все еще сжимал.
   – Благодарю вас, не стоит, – Докки попыталась придать холодность голосу, на самом деле до смерти испугавшись, что он будет настаивать на своем и, едва они выйдут на свет, увидит ее лицо, а потом попросит своих знакомых показать ему баронессу Айслихт.
   Но он молча поклонился и отпустил ее.
   Путаясь в юбках, Докки устремилась к дверям залы, добралась до дамской комнаты, к счастью, пустой, где ополоснула холодной водой пылающее лицо и немного успокоилась, прежде чем спустилась вниз, к своим любящим родственницам и добрым подругам.
   – Где ты пропадала? – спросила Мари, а Алекса и Жадова, уже присоединившаяся к их компании, с любопытством уставились на нее, будто пытались разглядеть на лице и в одежде следы безнравственного поведения.
   – Я была в дамской комнате, – ответила Докки.
   Ей тотчас сообщили, что Вольдемар намеревался пригласить на вальс, который сейчас объявят, и на ужин.
   – Второй вальс? – удивилась она.
   – Это же провинция, дорогая, – пояснила Мари со снисходительным видом столичной жительницы. – Поляки обожают вальсы.
   Докки не хотела танцевать, тем более с Вольдемаром, и ей было неприятно находиться в компании этих дам.
   – О, госпожа Головина! – к счастью, она заметила в толпе знакомую по Петербургу. – Непременно должна ее поприветствовать!
   С этими словами Докки направилась к Головиной, с которой у нее всегда были хорошие взаимоотношения. Та обрадовалась, увидев баронессу, и стала рассказывать ей о младшем сыне, только поступившем корнетом в армию.
   – Вон мой мальчик, – она показала на совсем юного – лет шестнадцати-семнадцати – офицера. – Служит в полку барона Швайгена, а я слышала, что вы, дорогая, с ним знакомы. Не могли бы вы замолвить словечко за моего мальчика? Меня представили генералу Палевскому, но неудобно к нему подходить и обращаться с просьбами. Тем более он командующий корпусом – что ему какой-то корнет.
   – Конечно, конечно! – заверила ее Докки, понимая, как мать волнуется за сына. – Я непременно…
   – Добрый вечер, госпожа Головина, – раздался над Докки недавно слышанный ею мужской голос – голос незнакомца на террасе. – Как поживаете?
   Докки вздрогнула, разом похолодела и оглянулась. На нее в упор смотрели памятные по сегодняшнему событию на виленской площади серо-зеленые глаза графа Поля Палевского.
   Головина, в замешательстве от неожиданного обращения такого важного генерала, пробормотала какие-то слова благодарности и, поскольку Палевский не только не отошел, но весьма выразительно посмотрел на ее собеседницу, была вынуждена представить их друг другу.
   – Его превосходительство… граф Павел Петрович Палевский – баронесса Евдокия… – она замялась, забыв отчество Докки, поскольку всегда обращалась к ней по имени, – баронесса фон Айслихт.
   – Очень приятно! – сказал Палевский, коротко поклонился и пригласил Докки на тур вальса, вступительные аккорды к которому в этот момент заиграл оркестр.
   Докки растерянно присела, генерал подставил ей свою руку, на которую она была вынуждена опереться, и повел в центр залы. Не успела она опомниться, как он обнял ее за талию и легко закружил по паркету.
 
   Танцевал он великолепно. С ним не нужно было бояться, что он наступит на ногу своей даме или налетит на соседнюю пару, что порой случалось с армейскими офицерами, более привычными к военному искусству, но не к танцам. И уж точно не будет смешон, как Ламбург, который умудрялся даже в полонезе перепутать фигуры.
   В других обстоятельствах Докки, возможно, полностью бы отдалась танцу и твердой уверенной руке, которая обнимала и вела ее по зале. И, верно, была бы польщена вниманием знаменитого генерала, который не выходил у нее из головы весь вечер, но теперь ей было не до тщеславных мыслей, не до танца, не до умелого партнера, как и не до восхищения мужчиной, державшим ее в своих объятиях. Машинально выполняя отработанные па, она смятенно думала, что Палевский теперь знает, кто она, скорее всего, догадывается, что именно ее встретил на террасе, и тщетно пыталась понять, почему он захотел ей представиться и пригласил на танец. Ей было стыдно и неловко, ее терзали мысли об унизительном положении, в которое она попала.
   – Я был знаком с вашим мужем, – наконец сказал он.
   Это было неудивительно, покойный барон и граф участвовали в австрийском походе, но Докки не знала, как расценивать эти слова. Было ли это невинное упоминание об общем знакомом или какой-то намек в свете услышанных на террасе сплетен.
   Она пробормотала что-то невнятное, а он, глядя на нее своими светлыми глазами, завел обычную для малознакомых людей беседу. Граф упомянул о бале, оркестре, о погоде, о достопримечательностях Вильны и развлечениях, которые здесь устраивались.
   – Польские артисты третьего дня давали оперу «Сестры из Праги» неизвестного австрийского композитора, – говорил он. – Товарищи уговорили меня пойти в театр. И что же? В опере я не понял ровным счетом ничего. Зал был невелик, актеры – отвратительны, а то, что играл оркестр, никак нельзя было назвать музыкой.
   Докки было тяжело поддерживать с ним даже такой светский разговор, но она нашла в себе силы упомянуть о красивых окрестностях города, Замковой горе и оперном театре, который ей также не понравился ни помещением, ни труппой, ни оркестром.
   Волей-неволей она украдкой разглядывала Палевского, убеждаясь, что он вовсе не картинный красавчик, но чрезвычайно привлекательный мужчина с правильными, несколько суровыми чертами лица. Тонкий, чуть заметный старый шрам на скуле не портил, но придавал внешности генерала еще большую притягательность. И теперь, находясь так близко от него, когда она чувствовала исходящую от него силу, способную вскружить голову любой женщине, Докки поняла, почему все в таком восторге от Палевского, смотревшего на нее сейчас уже не равнодушно, как днем, но остро и пристально.
   Какое-то время они протанцевали в молчании, и едва она немного успокоилась, как он вдруг сказал:
   – Я видел вас сегодня на площади. Вы сидели в коляске с какими-то дамами…
   – Это… – Докки вспомнила сплетни о том, как она отбивает женихов у своих юных родственниц, и с трудом выдавила из себя:
   – …мои родственницы с дочерьми.
   – Милые барышни, – заметил граф, – разве что несколько порывисты… Впрочем, это свойственно юности.
   Итак, он не только заметил в коляске ее, но и Мари с Алексой, и девиц, пытавшихся выпрыгнуть из экипажа и бежать к генералам. «Наблюдательный», – Докки покосилась на него, наткнулась на проницательный взгляд, смутилась, как девчонка, и отвела глаза. «Умный и опасный, – мелькнуло у нее в голове. – Очень опасный…»
 
   Она станцевала с ним не один тур, как предполагала, а весь танец. Она устала, но усталость была приятной и даже радостной, хотя у нее и не было поводов для радости. Вальс с Палевским принес ей немалое удовольствие, но ей предстояло расплатиться за это новыми нападками родственниц, ревностью и завистью знакомых дам и девиц, очередными сплетнями, выговорами от Вольдемара и… долгими воспоминаниями о том, как она танцевала с этим суровым, загадочным и неотразимым мужчиной. Но все же на какое-то время – пусть и короткое – Докки смогла забыть обо всех неприятностях и переживаниях, и была не то что счастлива, но находилась в некоем блаженном полусне, в состоянии той беспечности и возбужденного ликования, о каком еще недавно могла лишь мечтать.
   Она была благодарна Палевскому, и не только за то, что он ни словом не обмолвился о невольно подслушанном разговоре двух сплетниц, как и не делал никаких намеков по поводу ее пребывания в Вильне, но и за этот вальс, принесший ей восхитительные ощущения, какие она до сих пор ни разу не испытывала в своей жизни.
 
   Едва Докки рассталась с генералом, как барон Швайген повел ее танцевать котильон.
   – Вы, оказывается, знакомы с нашим Че-Пе, – ревниво сказал он.
   – Кто это? – не поняла она.
   – Граф Палевский.
   – Нас только что познакомила госпожа Головина, – как можно небрежнее ответила Докки. – Кстати, ее сын служит в вашем полку.
   – Корнет, – кивнул барон.
   – Она просила…
   – Непременно присмотрю, – улыбнулся Швайген.
   – Спасибо, – пробормотала Докки, подумав, какой все же барон славный человек. – Он у нее младший.
   – Знаю, – мягко сказал полковник.
   Помолчав, он все же спросил:
   – И все же, позвольте полюбопытствовать, каким образом Че-Пе удостоил вас танца?
   – Едва он меня увидел, как был сражен моей неземной красотой, – принужденно рассмеялась она. Ее саму мучил этот вопрос. – Конечно, случайно. Мадам Головина нас представляла друг другу, когда зазвучала музыка, и, вероятно, ему было неловко не пригласить меня на танец – он увидел, что я без кавалера…
   – Че-Пе – и неловко?! – рассмеялся Швайген. – Такого просто не бывает.
   – Почему вы его так называете? – спросила Докки.
   – Четыре буквы «покой», – пояснил ей Швайген. – Павел Петрович Палевский – три «покоя»…
   – А четвертая? – она была заинтригована.
   – Клички лошадей генерал-лейтенанта по традиции начинаются с буквы «покой».
   Докки вспомнила роскошного гнедого коня генерала, на котором он гарцевал сегодня в городе. «Интересно, какая у него кличка? Покой? Простор? Или что-нибудь из древнегреческого – Пегас, Посейдон…»
   – …Персей, – услышала она голос барона и кивнула, не удивляясь, что генерал предпочитает древнегреческие имена, как и, верно, древнеримские. «Есть в нем что-то от той эпохи – сила, уверенность, бесстрашие… «Пришел, увидел, победил», – вспомнила она известное латинское выражение, разволновалась, уразумев, куда завели ее мысли о Палевском, и потому обрадовалась, когда зазвучала музыка, возвещавшая начало котильона.
   Впрочем, этот веселый танец ей вскоре так наскучил (особенно утомительно было дожидаться своей очереди исполнять фигуры), что она с трудом дождалась его окончания. К счастью, – поскольку пар было много, – танцующих разбили на несколько групп, а фигуры повторяли всего по нескольку раз, и танец длился не слишком долго. Докки неожиданно для себя поняла, что вся прелесть котильона была для нее потеряна именно в тот момент, когда она увидела, что граф Палевский не принимает в нем участия.
   После танца она предложила своим родственницам поехать домой, но те были твердо намерены остаться на ужин, сервированный в душном, битком набитом столами и людьми помещении.
   – Как ты смогла познакомиться с Палевским? – сразу спросила Мари, едва они уселись на свои места в углу столовой.
   – Нас представила госпожа Головина – ее сын служит под его командованием, – ответила Докки, внимательно изучая тушеного цыпленка на своей тарелке. Ужин оказался весьма скромным, особенно за тем столом, где они расположились.
   – Как полезно иметь много знакомых, – язвительно протянула Аннет. – Всегда кто-нибудь окажет любезность.
   Докки промолчала, но заметила, как Жадова, Алекса и Мари многозначительно переглянулись. Барышни перешептывались между собой, бросая взгляды на Докки.
   – Вы обещали нас представить генералу Палевскому! – вдруг в сердцах воскликнула Ирина, обращаясь к барону Швайгену, который сидел с ними за одним столом.
   – Обещал?! – Полковник с недоумением посмотрел на покрасневших девиц, требовательно на него уставившихся.
   – Граф мне не близкий приятель, – объяснил барон. – Он мой начальник, командующий даже не бригадой, а корпусом. У него под началом тысячи солдат и сотни офицеров. Мне жаль, что вы обманулись в своих надеждах, но ежели я мог, то сделал бы все возможное. Впрочем, баронесса теперь знакома с генералом, так что скоро, думаю, наступит и ваша очередь.
   – Докки думает только о себе! – выпалила Натали.
   Алекса для вида побранила дочь, барон с сочувствием улыбнулся Докки, а Ламбург принялся подробнейшим образом описывать свои впечатления от бала, особенно от бесед с важными чинами, которые сегодня удостоили его своим вниманием. Докки же, с нетерпением ожидая окончания ужина и возвращения домой, несколько раз ловила на себе задумчивые взгляды графа Палевского, сидевшего в дальнем от нее конце комнаты.

Глава VII

   – Они живут на мои деньги, в моем доме, пользуются моими связями и еще на меня дуются, потому что, видите ли, за мной ухаживают их женихи, хотя это вовсе и не женихи, во всяком случае, не их, – жаловалась Докки Афанасьичу.
   – Давно говорил вам, барыня, чтоб вы гнали этих прихлебательниц в шею, – говорил слуга, поднося ей «народное средство от всех болезней» – полрюмки водки.
   – Ой, не могу пить эту гадость, – Докки с отвращением взглянула на водку. – Лучше принеси мне вина.
   – Какая от вина польза? Вода крашеная, – Афанасьич сунул ей в руку рюмку и приготовил кусок хлеба с соленым огурцом. – Выпьете, барыня, и сразу успокоитесь. Ну, оп-оп!
   – Успокоюсь… – Докки понюхала водку, сморщилась, одним глотком выпила обжигающую жидкость, задохнулась и передернула плечами. Афанасьич быстро передал ей закуску.
   – Бррр, какая мерзость! – она пожевала корку с огурцом и пригорюнилась.
   Когда они в пятом часу утра вернулись с бала и разошлись по комнатам, Докки не смогла заснуть и спустилась на кухню выпить лимонаду, где ее и нашел Афанасьич. Теперь они сидели вдвоем: она – в пеньюаре, зябко кутаясь в огромную шаль, Афанасьич – в дневном платье, будто и не ложился. Он всегда дожидался барыни, и только удостоверившись, что она в целости и сохранности находится в своей комнате, шел отдыхать, чутко прислушиваясь ко всем шорохам в доме.
   – Какая ж мерзость, барыня? – по привычке возразил он. – Самая что ни на есть целебная михстура от напастей и всякой нечисти.
   – Эта Жадова… Она рассказывает обо мне ужасные вещи, – продолжала Докки. – Что я-де расстроила предполагаемую помолвку князя Рогозина, а теперь отбиваю барона Швайгена у ее дочери и женихов у племянниц. Хотя Рогозин ни с кем не собирался обручаться, барон вовсе не ухаживал за Лизой, а с кавалерами Ирины и Натальи я и вовсе едва знакома. И еще они говорят, будто я вышла замуж из-за денег и теперь ищу нового мужа, которого убьют на войне, а я опять получу наследство.
   – А вы не слушайте, – сказал Афанасьич. – Бабы злые и глупые, только и знают, что языками чесать.
   – Как не слушать?! – Докки застонала и стала раскачиваться взад и вперед на лавке, причитая: – Алекса всем говорит, что я тайно помолвлена с Ламбургом, можешь себе представить?! И что она должна за мной присматривать, иначе я промотаю все свое состояние. А Мари… Она тоже злится на меня и утверждает, что я приехала в Вильну в поисках новых любовников, и жалуется, что переманиваю женихов Ирины. А я не переманиваю! И не виновата, что генерал пригласил меня танцевать: ведь не должна же я отказываться, ежели меня приглашают?!
   – Не должны отказываться, – подтвердил Афанасьич и разлил еще водки по стопкам. Себе – полную, а Докки – половинку.
   – Ну, давайте, оп-оп, по холодненькой, – он придвинул рюмку барыне и залпом опорожнил свою.
   Докки опять понюхала, поморщилась и выпила, после чего поспешно сунула в рот кусок хлеба. Она редко пила спиртное, тем более «холодненькую», поэтому ее быстро развезло, на душе вроде бы полегчало, хотя все равно было муторно и противно.
   По дороге с бала Алекса и Мари обсуждали вечер и офицеров, девицы шушукались, а потом задремали, и их еле добудились по приезде. И все упорно игнорировали Докки, будто ее вовсе с ними и не было. Особенно ее обижало поведение Мари, которая пусть не в деталях, но знала и историю ее замужества, и то, что за все годы вдовства Докки никогда не поощряла ухаживания мужчин. И что поездка в Вильну была вызвана совсем другими причинами. Теперь Докки горько пожалела, что доверяла кузине, хотя в ней все же теплилась надежда, что Мари не замешана в распространении слухов о ней.