– Никогда! – Лицо кузины пошло пятнами. – Он никогда на тебе не женится! Во-первых, он молод для тебя…
– Отчего же молод? Ему сколько? Тридцать два? А мне – двадцать шесть. Ты сама не раз повторяла, что муж не должен быть намного старше жены.
– Неужели я такое говорила?! – так искренне удивилась кузина, что, не помни Докки разговора, состоявшегося у них накануне отъезда из Петербурга, она бы усомнилась, что он вообще происходил.
– Но разница в шесть лет – это слишком мало! – выпалила Мари. – Ты для него уже старая. Мужчинам его возраста нравятся молодые девушки. Потом не забывай, что граф с его положением, чином, состоянием никогда не женится на вдове да еще с такой… – она замялась.
– С моей репутацией, ты хочешь сказать, – подсказала ей Докки. – Ранее ты не раз утверждала, что я слишком добродетельна, и несколько минут назад боялась, что я ее потеряю, теперь же намекаешь, что моя репутация слишком неприглядна для мужчин с честными намерениями.
– Но говорят, ты специально воспламеняешь мужчин, чтобы потом их унизить и бросить!
– Но это же неправда, и кому, как не тебе, об этом знать?
– Конечно, я знаю. Но Палевский… Он же не знает тебя так хорошо. Ходят слухи, и он наверняка что-то слышал. Да и ты сама – уж прости! – но ты сама даешь повод так о себе думать, флиртуя со всеми мужчинами…
– Флиртуя со всеми мужчинами?! – Докки подняла брови и воззрилась на Мари, а та, побагровев до цвета свеклы, скороговоркой продолжила:
– Поэтому он – даже если и обратит на тебя внимание… – тут она вспомнила, что Палевский уже обратил внимание на ее кузину, запнулась, не зная, что сказать, и упрямо пробормотала:
– Но женится он на юной невинной девушке!
– Ну, пока он не женат, так что я вполне могу позволить себе насладиться обществом молодого и красивого мужчины, – Докки не могла удержаться, чтобы не поддеть свою «любящую» кузину.
– Он тебя бросит! – В голосе Мари послышались мстительные нотки.
– И все этому будут очень рады, как я понимаю.
– Если хочешь знать, после того, как ты увела у Ирины барона Швайгена…
– А также у девиц Жадовых, – с усмешкой добавила Докки.
– Он танцевал с Ириной мазурку!
– А также с уймой других барышень. Если бы Швайген должен был жениться на каждой девице, с какой протанцевал мазурку, у него сейчас бы уже образовался гарем.
– Она ему нравилась! Но ты с ним стала кокетничать, и он сразу позабыл об Ирине.
– Грош цена ухажеру, способному столь быстро позабыть о предмете своей любви, – миролюбиво сказала Докки, не в силах больше выслушивать бессмысленные рассуждения своей недалекой кузины.
«Она полностью попала под влияние завистливых подруг», – Докки старалась не только сдержать себя, но и найти оправдания для Мари, которая, судя по всему, сама не ведала, что творила. Не желая ссориться с ней и видя, что та не на шутку разошлась, Докки решила прекратить этот разговор и, насколько это было в ее силах, утихомирить кузину.
– Ты сама понимаешь, что приглашение на танец ничего не означает, – спокойно продолжала Докки. – Если бы барон испытывал к твоей дочери серьезные чувства, он никогда бы не посмотрел ни в мою, ни в чью-либо еще сторону. И потом, о чем мы вообще спорим? Я вовсе не претендую на кавалеров ни Ирины, ни Натали. Девушки окружены молодыми людьми и, на мой взгляд, должны быть вполне довольны.
– Не довольны! – оборвала ее Мари. – Вокруг них вертятся какие-то молокососы, а ты отвлекаешь на себя внимание лучших женихов. Ты отбила Швайгена!
– Еще скажи – соблазнила, – вздохнув, ответила Докки.
– О, тебе не нужно было соблазнять Швайгена – ведь ты нацелилась на Палевского! Ты услышала, что генералом все восторгаются, потом увидела, какой он красавчик, и тут же переключилась на него.
– Вот как, – Докки устало откинулась на спинку стула.
– Как ты могла?! – тем временем вскричала Мари. – Ты ведь знала, как он нравится Ирине! Мало тебе было Швайгена, так ты принялась за Палевского, о котором мечтает моя дочь! Она влюблена в графа! Девочка страдает, а ты ради какой-то позорной интрижки готова разрушить ее счастье.
– Девочка страдает из-за собственной глупости, – резко сказала Докки. – С таким же успехом она могла увлечься кем угодно из-за красивой формы и ореола героя.
– Она влюблена именно в Палевского!
– И без всякого повода с его стороны, насколько я могу судить. Не заметила, чтобы генерал проявлял к ней даже подобие интереса.
– Между прочим, он был очень рад знакомству с ней! Он сказал, что заметил ее еще на площади, когда ему бросили ленты. Неужели это ни о чем не говорит?
– Ни о чем, кроме того, что у генерала острое зрение и хорошая память.
– Может быть, он бы начал ухаживать за ней, если бы не ты! Алекса считает…
Докки встала, не намереваясь более выслушивать все эти вздорные и оскорбительные заявления кузины.
– Лучше посоветуй Ирине флиртовать с такими же молодыми и пустоголовыми, как она сама, офицерами, а не вздыхать о тех, кто ей явно не по плечу. И как бы тебе потом не перессориться со своими новыми подружками из-за кавалеров, которых не смогут поделить ваши дочери.
Не глядя на обескураженную ее словами Мари, Докки вышла из комнаты, не представляя, где ей отыскать убежище от раздраженных родственниц и собственных мыслей, что начинали сводить ее с ума.
«О, Господи, за что мне это все? – думала она. – Жила себе тихо, мирно, а затем вдруг вздумала сделать доброе дело кузине и в кои-то веки попутешествовать…»
Вечером ее родственницы отправились в гости к Жадовым. Докки сослалась на головную боль, осталась дома и села за письмо Ольге Ивлевой.
Сообщив, что в Вильне находится князь Рогозин и еще кое-кто из их общих знакомых по Петербургу, Докки намекнула, что статус вдовы здесь расценивается порой весьма однозначно, что доставляет некоторые неудобства, и добавила:
Запечатав письмо, она вернулась мыслями к разговору с Мари. После их ссоры кузина бросилась вслед за Докки, просила прощения, оправдывая свои неосторожные слова переживаниями за судьбу дочери, как и за судьбу и репутацию «chèrie cousine». Конечно, они помирились, но для Докки стало очевидным, что теперь между ними могут быть лишь родственно-приятельские отношения, не более того. Их дружба не выдержала первого же испытания, проверяющего степень привязанности и доверия друг к другу.
«Мари подозревает меня в худшем, я же отныне никогда не смогу быть с ней откровенной, – удрученно думала она. – Но неужели я действительно выгляжу дурной и безнравственной, расчетливо завлекающей мужчин?..»
Докки перебрала в памяти всех своих – не столь многочисленных, как ей приписывали, поклонников, внимание которых, как ей казалось, она никогда не стремилась привлечь: не носила вызывающих декольте, не делала многозначительных намеков, относилась равнодушно к комплиментам и флирту. Но подобная сдержанность, судя по всему, напротив, воодушевляла и раззадоривала некоторых мужчин, ставивших своей целью растопить окружающий ее лед, о чем ей и поведал Палевский во время приснопамятного разговора на Бекешиной горе.
«И как мне теперь себя вести, если любой мой поступок все равно осуждается?» – Докки вспомнила слова Афанасьича о зависти к ее положению и деньгам, хотя ей было трудно понять, как можно завидовать ее одиночеству, жизни, сломанной ужасным замужеством. Впрочем, со стороны могло показаться, что она только выиграла, сделавшись сначала женой барона, а через несколько месяцев после свадьбы оставшись богатой вдовой. О подробностях этой истории в свете никто не знал. Докки и ее родственники – каждый по своим причинам – о том не распространялись.
Из-за отсутствия средств родители не вывозили Докки в свет и в девятнадцать лет выдали ее замуж за генерала Айслихта – бездетного вдовца, старше нее на тридцать с лишним лет, который не только хотел обрести молодую жену и обзавестись наследником, но и желал породниться с пусть небогатой, но русской дворянской фамилией. Докки, как могла, сопротивлялась этому браку, но мать силой и угрозами принудила ее подчиниться требованиям семьи.
После свадьбы Докки оказалась в полной зависимости от человека, которого не любила, не уважала и который был неприятен ей до отвращения. Барона же не смущала ни огромная разница в возрасте, ни то, что она стала его женой против своей воли. Он считал, что, женившись, облагодетельствовал ее, и не уставал это повторять все то время, что они прожили вместе. Для Докки дом мужа оказался тюрьмой, где все было заведено на военный манер – от времени подъема до расписания домашних и светских обязанностей. Ей приходилось сверять с бароном каждый свой шаг, отчитываться за каждую мелочь и выслушивать назидательные речи, нередко сопровождаемые пощечинами. Помимо того, ей запрещалось читать книги, обзаводиться подругами, высказывать свое мнение и иметь его. Но все это выглядело не так страшно по сравнению с тем, что она испытывала, когда муж приходил в ее спальню.
Наивная девушка до свадьбы не подозревала, в чем заключаются супружеские обязанности, а ее мать не сочла нужным хотя бы намекнуть, что ожидает Докки в брачной постели. Шок и страх, боль и омерзение, пережитые в первую же ночь, стали ее постоянными кошмарами, и каждая близость с мужем превращалась в невыносимую муку. Она с ужасом представляла свое дальнейшее существование и пребывала в бесконечном отчаянии, когда барона командировали в действующую армию, откуда он уже не вернулся.
Докки не сразу смогла оценить и осознать свободу и независимость, вдруг обретенную благодаря внезапному вдовству и унаследованному состоянию покойного мужа. Она возвращалась к жизни постепенно и только спустя какое-то время смогла находить в ней определенные удовольствия, но пережитые за время замужества страдания все эти годы продолжали сказываться на ее отношении к мужчинам, с которыми она не могла и не хотела иметь большее, нежели обычное светское знакомство.
Поэтому сплетни, которые с такой охотой распространяла о ней Жадова, представлялись Докки особенно несправедливыми и незаслуженными. Но она не могла ни опровергнуть, ни остановить слухи, которые сейчас расходились по Вильне, а вскоре должны были достичь и Петербурга, где скучающие кумушки с жадностью станут обсуждать поведение Ледяной Баронессы в Литве, мгновенно позабыв о ее многолетнем праведном образе жизни, вызывавшем всегда их же удивление.
«Мне нужно или продолжать жить так, как я жила, не обращая внимания на сплетни, – размышляла Докки, – или полностью уединиться, оградив себя таким образом от каких бы то ни было наветов и упреков. Но даже если я навсегда переселюсь в Ненастное, те же соседи точно так же начнут судить да рядить обо мне. Да и почему я должна прятаться и из-за пустых сплетен лишать себя тех небольших радостей, которые доставляют мне вечера путешественников, общение с друзьями, выезды в свет, ухаживания мужчин – пусть даже легкомысленные?»
Ее мысли немедленно обратились к Палевскому и их последнему разговору, и она вдруг с горечью и сожалением осознала, что своими руками – пусть и не без помощи генерала – уничтожила самую возможность их дальнейшего знакомства.
Ни один мужчина не потерпит от женщины таких слов, какие в запале высказала ему Докки. Ежели бы она охала, восхищалась красотой старинной легенды, прекрасным видом, открывающимся с горы, и изображала из себя простушку, то, возможно, он составил бы о ней более благоприятное мнение. Подумав о том, Докки мысленно усмехнулась и поразилась собственной наивности. Даже если бы он решил поволочиться за ней, то единственное, что она могла ждать, так это предложение вступить в более близкие отношения на время ее пребывания в Вильне или до появления у него нового увлечения. Или того хуже, на ее глазах он начал бы ухаживать за другой женщиной, оставив ей воспоминание о нескольких взглядах, одном разговоре да единственном с ним вальсе.
«Все сложилось хорошо, – заключила она. – Так даже лучше. Наша беседа помогла мне узнать, что он собой представляет. Тем легче мне будет освободиться от мыслей о нем, преследующих меня с того момента, когда я впервые его увидела…»
Глава IX
– Отчего же молод? Ему сколько? Тридцать два? А мне – двадцать шесть. Ты сама не раз повторяла, что муж не должен быть намного старше жены.
– Неужели я такое говорила?! – так искренне удивилась кузина, что, не помни Докки разговора, состоявшегося у них накануне отъезда из Петербурга, она бы усомнилась, что он вообще происходил.
– Но разница в шесть лет – это слишком мало! – выпалила Мари. – Ты для него уже старая. Мужчинам его возраста нравятся молодые девушки. Потом не забывай, что граф с его положением, чином, состоянием никогда не женится на вдове да еще с такой… – она замялась.
– С моей репутацией, ты хочешь сказать, – подсказала ей Докки. – Ранее ты не раз утверждала, что я слишком добродетельна, и несколько минут назад боялась, что я ее потеряю, теперь же намекаешь, что моя репутация слишком неприглядна для мужчин с честными намерениями.
– Но говорят, ты специально воспламеняешь мужчин, чтобы потом их унизить и бросить!
– Но это же неправда, и кому, как не тебе, об этом знать?
– Конечно, я знаю. Но Палевский… Он же не знает тебя так хорошо. Ходят слухи, и он наверняка что-то слышал. Да и ты сама – уж прости! – но ты сама даешь повод так о себе думать, флиртуя со всеми мужчинами…
– Флиртуя со всеми мужчинами?! – Докки подняла брови и воззрилась на Мари, а та, побагровев до цвета свеклы, скороговоркой продолжила:
– Поэтому он – даже если и обратит на тебя внимание… – тут она вспомнила, что Палевский уже обратил внимание на ее кузину, запнулась, не зная, что сказать, и упрямо пробормотала:
– Но женится он на юной невинной девушке!
– Ну, пока он не женат, так что я вполне могу позволить себе насладиться обществом молодого и красивого мужчины, – Докки не могла удержаться, чтобы не поддеть свою «любящую» кузину.
– Он тебя бросит! – В голосе Мари послышались мстительные нотки.
– И все этому будут очень рады, как я понимаю.
– Если хочешь знать, после того, как ты увела у Ирины барона Швайгена…
– А также у девиц Жадовых, – с усмешкой добавила Докки.
– Он танцевал с Ириной мазурку!
– А также с уймой других барышень. Если бы Швайген должен был жениться на каждой девице, с какой протанцевал мазурку, у него сейчас бы уже образовался гарем.
– Она ему нравилась! Но ты с ним стала кокетничать, и он сразу позабыл об Ирине.
– Грош цена ухажеру, способному столь быстро позабыть о предмете своей любви, – миролюбиво сказала Докки, не в силах больше выслушивать бессмысленные рассуждения своей недалекой кузины.
«Она полностью попала под влияние завистливых подруг», – Докки старалась не только сдержать себя, но и найти оправдания для Мари, которая, судя по всему, сама не ведала, что творила. Не желая ссориться с ней и видя, что та не на шутку разошлась, Докки решила прекратить этот разговор и, насколько это было в ее силах, утихомирить кузину.
– Ты сама понимаешь, что приглашение на танец ничего не означает, – спокойно продолжала Докки. – Если бы барон испытывал к твоей дочери серьезные чувства, он никогда бы не посмотрел ни в мою, ни в чью-либо еще сторону. И потом, о чем мы вообще спорим? Я вовсе не претендую на кавалеров ни Ирины, ни Натали. Девушки окружены молодыми людьми и, на мой взгляд, должны быть вполне довольны.
– Не довольны! – оборвала ее Мари. – Вокруг них вертятся какие-то молокососы, а ты отвлекаешь на себя внимание лучших женихов. Ты отбила Швайгена!
– Еще скажи – соблазнила, – вздохнув, ответила Докки.
– О, тебе не нужно было соблазнять Швайгена – ведь ты нацелилась на Палевского! Ты услышала, что генералом все восторгаются, потом увидела, какой он красавчик, и тут же переключилась на него.
– Вот как, – Докки устало откинулась на спинку стула.
– Как ты могла?! – тем временем вскричала Мари. – Ты ведь знала, как он нравится Ирине! Мало тебе было Швайгена, так ты принялась за Палевского, о котором мечтает моя дочь! Она влюблена в графа! Девочка страдает, а ты ради какой-то позорной интрижки готова разрушить ее счастье.
– Девочка страдает из-за собственной глупости, – резко сказала Докки. – С таким же успехом она могла увлечься кем угодно из-за красивой формы и ореола героя.
– Она влюблена именно в Палевского!
– И без всякого повода с его стороны, насколько я могу судить. Не заметила, чтобы генерал проявлял к ней даже подобие интереса.
– Между прочим, он был очень рад знакомству с ней! Он сказал, что заметил ее еще на площади, когда ему бросили ленты. Неужели это ни о чем не говорит?
– Ни о чем, кроме того, что у генерала острое зрение и хорошая память.
– Может быть, он бы начал ухаживать за ней, если бы не ты! Алекса считает…
Докки встала, не намереваясь более выслушивать все эти вздорные и оскорбительные заявления кузины.
– Лучше посоветуй Ирине флиртовать с такими же молодыми и пустоголовыми, как она сама, офицерами, а не вздыхать о тех, кто ей явно не по плечу. И как бы тебе потом не перессориться со своими новыми подружками из-за кавалеров, которых не смогут поделить ваши дочери.
Не глядя на обескураженную ее словами Мари, Докки вышла из комнаты, не представляя, где ей отыскать убежище от раздраженных родственниц и собственных мыслей, что начинали сводить ее с ума.
«О, Господи, за что мне это все? – думала она. – Жила себе тихо, мирно, а затем вдруг вздумала сделать доброе дело кузине и в кои-то веки попутешествовать…»
Вечером ее родственницы отправились в гости к Жадовым. Докки сослалась на головную боль, осталась дома и села за письмо Ольге Ивлевой.
«Вильна, 28 мая 1812 года.Далее она подробно описала и неожиданный приезд Алексы и Вольдемара в Вильну, и дружбу ее кузины и невестки с мадам Жадовой, «…Вам известной, потому не буду распространяться о ее характере, интересах и привычках…».
Chèrie Ольга, уж две недели я нахожусь в Вильне (надеюсь, Вы получили мою записочку, что я отправила Вам по приезде в сие славное место). Погода все это время стояла чудесная, город и окрестности необычайно живописны – просто рай для путешествующих, но, должна признать, здесь было бы куда приятнее находиться, если бы не ряд обстоятельств, действующих на меня весьма угнетающе…»
Сообщив, что в Вильне находится князь Рогозин и еще кое-кто из их общих знакомых по Петербургу, Докки намекнула, что статус вдовы здесь расценивается порой весьма однозначно, что доставляет некоторые неудобства, и добавила:
«Вы поступили правильно, chèrie amie, не поехав в Литву и тем избавив себя от несколько двусмысленного положения. Увы, в Вильне, как и в Петербурге сплетни расходятся с одинаковой быстротой. Если к этому прибавить разговоры о скорой войне и о том, что Бонапарте стягивает огромные войска у нашей границы, то находиться сейчас в столице куда спокойнее и безопаснее.Докки долго смотрела на приписку о Палевском, но оставила ее, будучи уверенной, что слухи о ее знакомстве и танце с этим генералом вскорости дойдут до Петербурга, и если она не упомянет о нем в письме, это будет расценено Думской как весьма подозрительный факт.
Сама я надеюсь на днях благополучно оставить Вильну, а с ней и своих родственниц, как и Вольдемара, сожалея лишь об обществе нашей милой Катрин. Следующее письмо напишу уже из Залужного, куда стремлюсь всей душой. Передавайте огромный привет от меня Вашей милой бабушке Софье Николаевне. Также можете сообщить ей, что здесь я познакомилась-таки с графом Палевским, и он не произвел на меня обещанного княгиней впечатления. Напротив, показался весьма самодовольным, избалованным и дерзким господином, по сравнению с которым князь Рогозин – образец добродетели и скромности.
Ваша Д.»
Запечатав письмо, она вернулась мыслями к разговору с Мари. После их ссоры кузина бросилась вслед за Докки, просила прощения, оправдывая свои неосторожные слова переживаниями за судьбу дочери, как и за судьбу и репутацию «chèrie cousine». Конечно, они помирились, но для Докки стало очевидным, что теперь между ними могут быть лишь родственно-приятельские отношения, не более того. Их дружба не выдержала первого же испытания, проверяющего степень привязанности и доверия друг к другу.
«Мари подозревает меня в худшем, я же отныне никогда не смогу быть с ней откровенной, – удрученно думала она. – Но неужели я действительно выгляжу дурной и безнравственной, расчетливо завлекающей мужчин?..»
Докки перебрала в памяти всех своих – не столь многочисленных, как ей приписывали, поклонников, внимание которых, как ей казалось, она никогда не стремилась привлечь: не носила вызывающих декольте, не делала многозначительных намеков, относилась равнодушно к комплиментам и флирту. Но подобная сдержанность, судя по всему, напротив, воодушевляла и раззадоривала некоторых мужчин, ставивших своей целью растопить окружающий ее лед, о чем ей и поведал Палевский во время приснопамятного разговора на Бекешиной горе.
«И как мне теперь себя вести, если любой мой поступок все равно осуждается?» – Докки вспомнила слова Афанасьича о зависти к ее положению и деньгам, хотя ей было трудно понять, как можно завидовать ее одиночеству, жизни, сломанной ужасным замужеством. Впрочем, со стороны могло показаться, что она только выиграла, сделавшись сначала женой барона, а через несколько месяцев после свадьбы оставшись богатой вдовой. О подробностях этой истории в свете никто не знал. Докки и ее родственники – каждый по своим причинам – о том не распространялись.
Из-за отсутствия средств родители не вывозили Докки в свет и в девятнадцать лет выдали ее замуж за генерала Айслихта – бездетного вдовца, старше нее на тридцать с лишним лет, который не только хотел обрести молодую жену и обзавестись наследником, но и желал породниться с пусть небогатой, но русской дворянской фамилией. Докки, как могла, сопротивлялась этому браку, но мать силой и угрозами принудила ее подчиниться требованиям семьи.
После свадьбы Докки оказалась в полной зависимости от человека, которого не любила, не уважала и который был неприятен ей до отвращения. Барона же не смущала ни огромная разница в возрасте, ни то, что она стала его женой против своей воли. Он считал, что, женившись, облагодетельствовал ее, и не уставал это повторять все то время, что они прожили вместе. Для Докки дом мужа оказался тюрьмой, где все было заведено на военный манер – от времени подъема до расписания домашних и светских обязанностей. Ей приходилось сверять с бароном каждый свой шаг, отчитываться за каждую мелочь и выслушивать назидательные речи, нередко сопровождаемые пощечинами. Помимо того, ей запрещалось читать книги, обзаводиться подругами, высказывать свое мнение и иметь его. Но все это выглядело не так страшно по сравнению с тем, что она испытывала, когда муж приходил в ее спальню.
Наивная девушка до свадьбы не подозревала, в чем заключаются супружеские обязанности, а ее мать не сочла нужным хотя бы намекнуть, что ожидает Докки в брачной постели. Шок и страх, боль и омерзение, пережитые в первую же ночь, стали ее постоянными кошмарами, и каждая близость с мужем превращалась в невыносимую муку. Она с ужасом представляла свое дальнейшее существование и пребывала в бесконечном отчаянии, когда барона командировали в действующую армию, откуда он уже не вернулся.
Докки не сразу смогла оценить и осознать свободу и независимость, вдруг обретенную благодаря внезапному вдовству и унаследованному состоянию покойного мужа. Она возвращалась к жизни постепенно и только спустя какое-то время смогла находить в ней определенные удовольствия, но пережитые за время замужества страдания все эти годы продолжали сказываться на ее отношении к мужчинам, с которыми она не могла и не хотела иметь большее, нежели обычное светское знакомство.
Поэтому сплетни, которые с такой охотой распространяла о ней Жадова, представлялись Докки особенно несправедливыми и незаслуженными. Но она не могла ни опровергнуть, ни остановить слухи, которые сейчас расходились по Вильне, а вскоре должны были достичь и Петербурга, где скучающие кумушки с жадностью станут обсуждать поведение Ледяной Баронессы в Литве, мгновенно позабыв о ее многолетнем праведном образе жизни, вызывавшем всегда их же удивление.
«Мне нужно или продолжать жить так, как я жила, не обращая внимания на сплетни, – размышляла Докки, – или полностью уединиться, оградив себя таким образом от каких бы то ни было наветов и упреков. Но даже если я навсегда переселюсь в Ненастное, те же соседи точно так же начнут судить да рядить обо мне. Да и почему я должна прятаться и из-за пустых сплетен лишать себя тех небольших радостей, которые доставляют мне вечера путешественников, общение с друзьями, выезды в свет, ухаживания мужчин – пусть даже легкомысленные?»
Ее мысли немедленно обратились к Палевскому и их последнему разговору, и она вдруг с горечью и сожалением осознала, что своими руками – пусть и не без помощи генерала – уничтожила самую возможность их дальнейшего знакомства.
Ни один мужчина не потерпит от женщины таких слов, какие в запале высказала ему Докки. Ежели бы она охала, восхищалась красотой старинной легенды, прекрасным видом, открывающимся с горы, и изображала из себя простушку, то, возможно, он составил бы о ней более благоприятное мнение. Подумав о том, Докки мысленно усмехнулась и поразилась собственной наивности. Даже если бы он решил поволочиться за ней, то единственное, что она могла ждать, так это предложение вступить в более близкие отношения на время ее пребывания в Вильне или до появления у него нового увлечения. Или того хуже, на ее глазах он начал бы ухаживать за другой женщиной, оставив ей воспоминание о нескольких взглядах, одном разговоре да единственном с ним вальсе.
«Все сложилось хорошо, – заключила она. – Так даже лучше. Наша беседа помогла мне узнать, что он собой представляет. Тем легче мне будет освободиться от мыслей о нем, преследующих меня с того момента, когда я впервые его увидела…»
Глава IX
Это стало превращаться в дурную привычку, но ночью Докки опять сидела с Афанасьичем на кухне и пила «холодненькую». Вернее, пил ее Афанасьич, а она ограничилась смесью из нескольких капель водки, воды и сока, которую, переживая по поводу испорченного «чистого продукта», намешал ей слуга.
Докки не рассказывала Афанасьичу о ссоре с кузиной, но он уже – как и все слуги, от которых было трудно скрыть происходящее в доме, – об этом знал.
– Злыдни, приживалки и нахлебницы, – говорил Афанасьич, – притянули вас в этот окаянный городишко, а теперь недовольны: то им не так, то им не сяк. Из-за чего сыр-бор?
– Да все то же, – сказала она. – Мари теперь беспокоится о моей репутации.
– Пусть о своей печется, – вынес вердикт слуга. – Сама вас сюда потянула – все к армейцам стремилась попасть, дочку свою непутевую пристроить, а теперь еще и недовольна. Что это она так взволновалась? Опять за генерала?
– Да, хотя мы с ним друг другу даже не нравимся. Она просто волнуется, что могут пойти разговоры, – ответила Докки, подумав, как Афанасьич все помнит, обо всем догадывается и делает верные выводы.
– На пустом месте разговоры не поведутся, – философски заметил Афанасьич. – Дымок-то, видать, заприметили. А уж в какую сторону его понесет – тут бабы сами такого наворотят, что после только диву даешься. Каков из себя-то генерал? Я что-то запамятовал.
«Запамятовал ты, как же!» – усмехнулась про себя Докки, покосившись на слугу, который сидел с лукаво-простодушным выражением лица.
– Генерал как генерал, – она нарочито безразлично повела плечами. – Герой, потому все девицы по нему с ума сходят. А по мне – так ничего особенного.
– Ну, коли ничего особого, тогда хлопнем, – Афанасьич поднял свой стакан. – Оп-оп!
Он залпом выпил, крякнул, закусил соленым огурцом, ухмыльнулся в усы, наблюдая, как Докки маленькими глотками пьет свою бурду, и сказал:
– Раз этот генерал нам не подходит, пора сниматься в Залужное.
– После бала, – твердо ответила Докки.
«Когда я всем покажу, что мне нет никакого дела до сплетен и до «завидных женихов» в лице графа Палевского. И когда он увидит, что мои толщи льда растопить невозможно. Разумеется, если захочет в этом убедиться».
Докки считала, что до бала не увидит графа, вовсе не была уверена, что он появится и там, но была решительно настроена блистать на вечере во всей красе, насколько позволит ее внешность, изысканная прическа и новое платье. Эти дни она старалась как можно меньше общаться с родственницами, а также с семейством Жадовых, с которым Мари, Алекса и их дочери почти не расставались. Ламбург, к вящей радости Докки, был занят какими-то служебными делами.
Она навестила госпожу Головину, поужинала у Катрин Кедриной и нанесла несколько визитов, нигде не встретив Палевского. Как ей сообщили, он уехал то ли в Лиду, то ли в Луцк, то ли еще куда – принимать полк или делать инспекцию какой-то воинской части.
Нельзя было сказать, что Докки радовалась его отсутствию: напротив, она отчаянно хотела его видеть, несмотря на ссору, свое в нем разочарование и решение выкинуть его из головы и из сердца. Против воли (хотя и знала, что Палевского нет в городе) она высматривала его на улицах, замирая от волнения, ждала его появления в гостях, вздрагивала при виде офицеров в генеральских мундирах, продумала и отрепетировала в уме все возможные и невозможные реплики, какие только можно было изобрести на случай очередной с ним беседы. Мысль о том, что эта беседа могла и не состояться, приходила ей в голову, но Докки все же посчитала необходимым быть во всеоружии.
Перед балом она поехала к портнихе за платьем и на обратной дороге вдруг увидела Палевского: он ехал по улице верхом в сопровождении адъютантов. От неожиданности Докки попыталась спрятаться за зонтиком, заметив, как при взгляде на нее улыбка тронула уголки его губ. Он приветственно склонил голову и прикоснулся рукой к шляпе, она сдержанно кивнула в ответ, чувствуя, как ее обдает жаром, и страстно надеясь, что он подъедет к ней, но, увы, Палевский, не задерживаясь, проследовал своим путем. Докки вернулась домой в полном смятении и долго металась по своей спальне: ходила из угла в угол, садилась, ложилась, опять вставала и ходила, все вспоминая свет его глаз и эту улыбку уголками рта, от которой у нее до сих пор все дрожало внутри и слабели ноги.
«Это невыносимо, – думала она. – Это совершенно невыносимо – его видеть». Было невыносимо не только его видеть, но и постоянно о нем вспоминать и не спать ночами из-за мыслей о нем. Ей казалось ужасной ошибкой дожидаться бала, который недавно представлялся ей таким важным, даже решающим. Теперь она не понимала, что должно на нем решиться, что она хочет себе доказать и нужно ли ей вообще это себе доказывать. Она то представляла, как на бале Палевский уделяет ей все свое внимание, то перед ее глазами вдруг возникали ужасающие сцены, как он не замечает ее и усиленно ухаживает за другими женщинами, а она одиноко стоит у стены в новом, ненужном ей платье.
На бал она поехала в невероятно напряженном состоянии, полагаясь только на свое самообладание, отшлифованное годами в свете, которое поможет ей скрыть от посторонних собственные переживания, и в полной мере оценила насмешку судьбы, когда выяснилось, что Палевский попросту не явился на этот для нее столь вожделенный вечер.
На этот раз бал проходил во вполне благоустроенном особняке на окраине Вильны. Докки украдкой высматривала Палевского среди толпы, с волнением ожидая увидеть знакомую фигуру в генеральском мундире. Генералов было много, но среди них не было именно того, кого ей так хотелось увидеть.
По приезде государя бал по обыкновению открылся польским. Докки его танцевала с князем Вольским – он развлекал ее длинными анекдотами времен царствования Екатерины Алексеевны, а Палевского не было ни среди танцующих пар, ни среди зрителей. Ей казалось неловким спрашивать о графе Вольского, как и других своих партнеров в последующих танцах. Она улыбалась, шутила, изображала из себя беззаботную веселую даму, приехавшую на бал повеселиться и получающую удовольствие от танцев, музыки, бесед и комплиментов, хотя на душе ее лежала безотрадная тяжесть досады, горечи и одиночества.
Когда перед последним танцем – котильоном – Докки подошла к своим родственницам, Аннет Жадова рассказывала о предстоящем ужине, который должен был состояться не в доме, а, по случаю теплой погоды, в саду, где сооружен специальный деревянный помост для столов.
– Будет играть оркестр, – говорила Жадова со знанием дела: она успела прогуляться к импровизированной столовой. – Разноцветные фонарики, луна, благоухание цветов – словом, необычайно романтическая обстановка.
Дамы заулыбались, девицы переглянулись и захихикали.
– Во главе площадки на возвышении сервирован отдельный стол для государя и придворных, – продолжала Аннет. – Там же сядут особо приглашенные императором гости: вельможи из местных, придворные и высшие чины армии со своими дамами. Княгиня Качловская, я слышала, рассчитывала попасть за этот стол в качестве спутницы Палевского, – Жадова кинула на Докки язвительный взгляд. – Но его нет на бале.
– А где он? – спросила Ирина.
– Его срочно куда-то вызвали.
– Как жаль! – воскликнула Натали. – Будь он на бале и танцуй котильон, я могла бы попасть ему в пару!
– С чего ты думаешь, что он выбрал бы тебя? – вскинулась Ирина. – Ты даже не приглашена на котильон.
– Меня пригласили! – обиделась Натали.
– И кто же, позволь поинтересоваться?
– Девочки, не ссорьтесь! – Мари обеспокоенно посмотрела на дочь. – Ирина, кавалеров на всех хватит.
– Я танцую с Немировым! – заявила Натали. – Он, между прочим, ротмистр в отличие от твоего штабс-капитана.
Ирина вспыхнула от возмущения:
– Ты лжешь! Немиров не мог тебя пригласить!
– А вот и пригласил! – Натали торжествовала.
– Ничего удивительного, что господин Немиров пригласил Натали на котильон. Он определенно выделяет ее среди прочих барышень, – вмешалась в перебранку девиц Алекса. – Ирина, не стоит так грубо разговаривать с кузиной.
– Немиров танцевал с Лизой тур вальса, – напомнила Жадова. – У нас есть все основания предполагать, что он за ней ухаживает.
Лиза слегка покраснела и с вызовом посмотрела на остальных девиц.
– Ротмистр приглашал Ирину на мазурку! – воскликнула Мари. – И сопровождал на верховой прогулке!
Докки закатила глаза и отошла в сторону. Было смешно и в то же время неприятно слушать, как барышни и их матери не могут поделить кавалера, который вряд ли подозревал о приписываемых ему чувствах.
Докки не рассказывала Афанасьичу о ссоре с кузиной, но он уже – как и все слуги, от которых было трудно скрыть происходящее в доме, – об этом знал.
– Злыдни, приживалки и нахлебницы, – говорил Афанасьич, – притянули вас в этот окаянный городишко, а теперь недовольны: то им не так, то им не сяк. Из-за чего сыр-бор?
– Да все то же, – сказала она. – Мари теперь беспокоится о моей репутации.
– Пусть о своей печется, – вынес вердикт слуга. – Сама вас сюда потянула – все к армейцам стремилась попасть, дочку свою непутевую пристроить, а теперь еще и недовольна. Что это она так взволновалась? Опять за генерала?
– Да, хотя мы с ним друг другу даже не нравимся. Она просто волнуется, что могут пойти разговоры, – ответила Докки, подумав, как Афанасьич все помнит, обо всем догадывается и делает верные выводы.
– На пустом месте разговоры не поведутся, – философски заметил Афанасьич. – Дымок-то, видать, заприметили. А уж в какую сторону его понесет – тут бабы сами такого наворотят, что после только диву даешься. Каков из себя-то генерал? Я что-то запамятовал.
«Запамятовал ты, как же!» – усмехнулась про себя Докки, покосившись на слугу, который сидел с лукаво-простодушным выражением лица.
– Генерал как генерал, – она нарочито безразлично повела плечами. – Герой, потому все девицы по нему с ума сходят. А по мне – так ничего особенного.
– Ну, коли ничего особого, тогда хлопнем, – Афанасьич поднял свой стакан. – Оп-оп!
Он залпом выпил, крякнул, закусил соленым огурцом, ухмыльнулся в усы, наблюдая, как Докки маленькими глотками пьет свою бурду, и сказал:
– Раз этот генерал нам не подходит, пора сниматься в Залужное.
– После бала, – твердо ответила Докки.
«Когда я всем покажу, что мне нет никакого дела до сплетен и до «завидных женихов» в лице графа Палевского. И когда он увидит, что мои толщи льда растопить невозможно. Разумеется, если захочет в этом убедиться».
Докки считала, что до бала не увидит графа, вовсе не была уверена, что он появится и там, но была решительно настроена блистать на вечере во всей красе, насколько позволит ее внешность, изысканная прическа и новое платье. Эти дни она старалась как можно меньше общаться с родственницами, а также с семейством Жадовых, с которым Мари, Алекса и их дочери почти не расставались. Ламбург, к вящей радости Докки, был занят какими-то служебными делами.
Она навестила госпожу Головину, поужинала у Катрин Кедриной и нанесла несколько визитов, нигде не встретив Палевского. Как ей сообщили, он уехал то ли в Лиду, то ли в Луцк, то ли еще куда – принимать полк или делать инспекцию какой-то воинской части.
Нельзя было сказать, что Докки радовалась его отсутствию: напротив, она отчаянно хотела его видеть, несмотря на ссору, свое в нем разочарование и решение выкинуть его из головы и из сердца. Против воли (хотя и знала, что Палевского нет в городе) она высматривала его на улицах, замирая от волнения, ждала его появления в гостях, вздрагивала при виде офицеров в генеральских мундирах, продумала и отрепетировала в уме все возможные и невозможные реплики, какие только можно было изобрести на случай очередной с ним беседы. Мысль о том, что эта беседа могла и не состояться, приходила ей в голову, но Докки все же посчитала необходимым быть во всеоружии.
Перед балом она поехала к портнихе за платьем и на обратной дороге вдруг увидела Палевского: он ехал по улице верхом в сопровождении адъютантов. От неожиданности Докки попыталась спрятаться за зонтиком, заметив, как при взгляде на нее улыбка тронула уголки его губ. Он приветственно склонил голову и прикоснулся рукой к шляпе, она сдержанно кивнула в ответ, чувствуя, как ее обдает жаром, и страстно надеясь, что он подъедет к ней, но, увы, Палевский, не задерживаясь, проследовал своим путем. Докки вернулась домой в полном смятении и долго металась по своей спальне: ходила из угла в угол, садилась, ложилась, опять вставала и ходила, все вспоминая свет его глаз и эту улыбку уголками рта, от которой у нее до сих пор все дрожало внутри и слабели ноги.
«Это невыносимо, – думала она. – Это совершенно невыносимо – его видеть». Было невыносимо не только его видеть, но и постоянно о нем вспоминать и не спать ночами из-за мыслей о нем. Ей казалось ужасной ошибкой дожидаться бала, который недавно представлялся ей таким важным, даже решающим. Теперь она не понимала, что должно на нем решиться, что она хочет себе доказать и нужно ли ей вообще это себе доказывать. Она то представляла, как на бале Палевский уделяет ей все свое внимание, то перед ее глазами вдруг возникали ужасающие сцены, как он не замечает ее и усиленно ухаживает за другими женщинами, а она одиноко стоит у стены в новом, ненужном ей платье.
На бал она поехала в невероятно напряженном состоянии, полагаясь только на свое самообладание, отшлифованное годами в свете, которое поможет ей скрыть от посторонних собственные переживания, и в полной мере оценила насмешку судьбы, когда выяснилось, что Палевский попросту не явился на этот для нее столь вожделенный вечер.
На этот раз бал проходил во вполне благоустроенном особняке на окраине Вильны. Докки украдкой высматривала Палевского среди толпы, с волнением ожидая увидеть знакомую фигуру в генеральском мундире. Генералов было много, но среди них не было именно того, кого ей так хотелось увидеть.
По приезде государя бал по обыкновению открылся польским. Докки его танцевала с князем Вольским – он развлекал ее длинными анекдотами времен царствования Екатерины Алексеевны, а Палевского не было ни среди танцующих пар, ни среди зрителей. Ей казалось неловким спрашивать о графе Вольского, как и других своих партнеров в последующих танцах. Она улыбалась, шутила, изображала из себя беззаботную веселую даму, приехавшую на бал повеселиться и получающую удовольствие от танцев, музыки, бесед и комплиментов, хотя на душе ее лежала безотрадная тяжесть досады, горечи и одиночества.
Когда перед последним танцем – котильоном – Докки подошла к своим родственницам, Аннет Жадова рассказывала о предстоящем ужине, который должен был состояться не в доме, а, по случаю теплой погоды, в саду, где сооружен специальный деревянный помост для столов.
– Будет играть оркестр, – говорила Жадова со знанием дела: она успела прогуляться к импровизированной столовой. – Разноцветные фонарики, луна, благоухание цветов – словом, необычайно романтическая обстановка.
Дамы заулыбались, девицы переглянулись и захихикали.
– Во главе площадки на возвышении сервирован отдельный стол для государя и придворных, – продолжала Аннет. – Там же сядут особо приглашенные императором гости: вельможи из местных, придворные и высшие чины армии со своими дамами. Княгиня Качловская, я слышала, рассчитывала попасть за этот стол в качестве спутницы Палевского, – Жадова кинула на Докки язвительный взгляд. – Но его нет на бале.
– А где он? – спросила Ирина.
– Его срочно куда-то вызвали.
– Как жаль! – воскликнула Натали. – Будь он на бале и танцуй котильон, я могла бы попасть ему в пару!
– С чего ты думаешь, что он выбрал бы тебя? – вскинулась Ирина. – Ты даже не приглашена на котильон.
– Меня пригласили! – обиделась Натали.
– И кто же, позволь поинтересоваться?
– Девочки, не ссорьтесь! – Мари обеспокоенно посмотрела на дочь. – Ирина, кавалеров на всех хватит.
– Я танцую с Немировым! – заявила Натали. – Он, между прочим, ротмистр в отличие от твоего штабс-капитана.
Ирина вспыхнула от возмущения:
– Ты лжешь! Немиров не мог тебя пригласить!
– А вот и пригласил! – Натали торжествовала.
– Ничего удивительного, что господин Немиров пригласил Натали на котильон. Он определенно выделяет ее среди прочих барышень, – вмешалась в перебранку девиц Алекса. – Ирина, не стоит так грубо разговаривать с кузиной.
– Немиров танцевал с Лизой тур вальса, – напомнила Жадова. – У нас есть все основания предполагать, что он за ней ухаживает.
Лиза слегка покраснела и с вызовом посмотрела на остальных девиц.
– Ротмистр приглашал Ирину на мазурку! – воскликнула Мари. – И сопровождал на верховой прогулке!
Докки закатила глаза и отошла в сторону. Было смешно и в то же время неприятно слушать, как барышни и их матери не могут поделить кавалера, который вряд ли подозревал о приписываемых ему чувствах.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента