Страница:
То есть президентские выборы им могут просто не понадобиться…
В любом случае они получат такой разгон, такой широкий манёвр (в их руках будут судьба правительства, любые законопроекты, Уголовный, Гражданский, Налоговый кодексы), что дальнейшая борьба с ними станет просто бессмысленной.
Иными словами — все должно решиться не летом 2000-го, а осенью 1999-го.
Оставалось буквально два-три месяца.
В июле я не раз и не два говорил с Сергеем Степашиным об этой ситуации. Спрашивал: как он считает, почему губернаторы идут к Лужкову, которого раньше порой весьма недолюбливали, как всегда недолюбливают столицу в губерниях? «Ведь это же очевидно, Сергей Вадимович. Нужно создать твёрдый центр власти, собрать вокруг себя политическую элиту страны. Проявите решимость, попробуйте перехватить у них инициативу».
И в какой-то момент я понял, что наш диалог не получается. Степашин всячески подчёркивал, что он член президентской команды, верный и преданный, вдохновенно рассказывал о планах. Но как только речь заходила о главной политической проблеме, немедленно сникал.
«Осенью все наладится, Борис Николаевич, я вас уверяю».
А что наладится?
Мне было ясно, что неотвратимо близится новый раунд острейшей политической борьбы. Последняя схватка за политический выбор страны. Степашин способен кого-то на время примирить, но не способен стать политическим лидером, бойцом, идейным противником Лужкова и Примакова на выборах в Думу. А надо создавать новую политическую партию. И к этому я готов.
Но вот к чему я не был готов совершенно — так это к удару в спину со стороны единомышленников.
А удар не замедлил последовать. От умного, интеллигентного телеканала — НТВ. В передаче «Итоги» обозреватель Евгений Киселёв показал «схему президентской семьи». Эти фотографии на экране чем-то напомнили мне стенд «Их разыскивает милиция». Я такие стенды в Свердловске очень часто видел: на территории заводов, на автобусных остановках, возле кинотеатров. Там красовались личности пьяниц, воров, убийц, насильников.
Теперь «милиция» в лице НТВ «разыскивала» мою так называемую Семью: мою дочь, Волошина, Юмашева…
Всем этим людям, включая меня, приписывалось подряд все что можно: счета в швейцарских банках, виллы и замки в Италии и Франции, взятки, коррупция…
Передача по НТВ повергла меня в шок. Скучный поток демагогии по третьему каналу, в мэрской прессе, по большому счёту, был безвреден, хоть и неприятен: от него за версту разило ремесленной, наспех состряпанной пропагандой. А вот здесь, конечно, поработали мастера своего дела. Ложь умело пряталась за «фактическими деталями». Это уже была настоящая провокация. И настоящая травля.
Впрочем, тогда, летом 99-го, меня интересовало не происхождение всей этой лжи, а совсем другие вещи. Как вообще могли Малашенко и Гусинский, люди, достаточно близко знавшие Таню, её характер, довольно тесно с ней общавшиеся, вылить на экран эти потоки грязи? Ведь они-то лучше всех остальных понимали, что это ложь.
…В середине лета Валентин Юмашев, который, как и прежде, старался найти какой-то выход из этого конфликта, встретился с Гусинским и Малашенко. На прямой вопрос: «Что происходит?» — был получен не менее прямой ответ: «Уберите Волошина».
Волошина требовали убрать, потому что он попытался поставить заслон системе, при которой холдинг «Медиа-Мост» Русинского брал у государства кредиты, но не возвращал их, продлевая год за годом. А Волошин потребовал, чтобы кредит, полученный у Внешэкономбанка, был наконец Гусинским возвращён. За что и получил мгновенный ответный удар.
«Но при чем тут Борис Николаевич? При чем тут Таня? Какое она имеет отношение ко всему этому? Вы же прекрасно знаете, что никаких счётов, никаких замков нет. Вы сознательно врёте», — ответил тогда Юмашев.
«Уберите Волошина, и давление прекратится».
Валентин пытался объяснить, что шантаж, грубый «наезд» не сработают никогда. Так действуют гангстеры, да и то только в гангстерских романах. Но его собеседники были глухи к этим аргументам. Да и ко всем остальным тоже.
Валентин, с трудом подбирая слова, передал мне содержание разговора с Гусинским и его замом. Непонимание и горечь были ещё больше, чем тогда, когда я смотрел ту передачу. Когда же прекратится эта война компроматов?
Сколько можно?
В то же время удивляться тут было нечему. Меня травили всегда. В разное время, по разным поводам. При Горбачёве — за инакомыслие, в 91-93-м годах — за непопулярные меры, за «шоковую терапию», после 96-го — за мои болезни. Били всем, что попадалось под руку. Это то, с чем мне всегда приходилось жить. Выдержу и теперь.
Правда всегда одна. Правда остаётся, ложь рано или поздно исчезает. Что они будут делать потом, после выборов, когда выяснится, что у меня, моей семьи всего этого нет: нет вилл, замков, нет алмазных копей и золотых рудников, нет многомиллионных счётов за границей? Снова будут врать, изворачиваться?
Сейчас надо думать не об этом. Главное — это успех на парламентских выборах. На политическое давление мы ответим своим политическим давлением. На их информационную войну — своей ответной кампанией, не менее жёсткой. Сейчас надо взять себя в руки. До декабря, до выборов, остаётся совсем немного времени…
Кстати, сейчас лучше видны причины возникшего тогда политического противостояния без коммунистов.
Вообще это было необычно, непривычно и для граждан России. Некоторых даже повергало в растерянность. Если происходит схватка двух партий или групп, ориентированных на реформы, на рыночную экономику, — значит, победят в итоге коммунисты. Так тогда думали многие.
Но в том-то и был парадокс политической ситуации: чтобы не победило тоталитарное прошлое, и нужно было противостоять лужковскому «Отечеству».
Дело в том, что в тот момент столкнулись два понимания новой России, две силы, которые по-разному видели этот путь.
Лужковская модель капитализма не предполагала свободы слова, свободы в идеологии, свободы политической конкуренции. Это была модель сословного, чиновничьего, жёстко-бюрократического капитализма «для своих».
… И другая модель, к которой стремились и деловая элита России, и президентская команда, — это модель демократического рынка, где нет диктата чиновника и государства.
Вот перед таким выбором стояла страна, быть может, даже не осознавая этого.
… Да, схемы политического противостояния меняются, но остаются общие закономерности. Среди таких закономерностей лета 99-го я хочу назвать ещё две. Первая — травля президента была первым по-настоящему сильным информационным вирусом, поразившим общество. От такого вируса, навязанного электронными средствами массовой информации — какой-то фобии, кампании запугивания или охоты на информационного «врага», — не застраховано сегодня ни одно общество. Такова сила СМИ, которые сегодня могут оказаться сильнее всей государственной машины. Запустить такой вирус, такой «чёрный шар» способен любой фанатичный, предвзятый или охваченный жаждой политической мести «независимый» прокурор, любое частное лицо, любая финансовая группировка, были бы деньги. А влияние на политику таких «чёрных шаров» огромно. На Западе, как мы видим, не меньше, чем у нас. Защищаться от такого вируса, отличать политический «заказ» от нормального общественного мнения очень трудно. Журналисты утверждают, что защититься нельзя.
Да, человек, который вступает в публичную политику, обязан знать, что таковы правила игры, что он должен быть готов к потокам лжи. Но все-таки очень хочется, чтобы игра была честной.
И вторая закономерность — в обществе ещё существует тоска по «партии старого типа». Эту тоску воплотил в жизнь Лужков в своём «Отечестве». Вдруг по Москве зашагали дружными рядами люди в одинаковых синих куртках, одинаковых кепках, зашагали стройными колоннами, поехали на хорошо организованные митинги на бесплатных автобусах. Похоже, именно такую «новую партию» готовили нам чиновники московской мэрии. Что это было? Фантом «советской демократии», когда партия, комсомол и профсоюзы вот так выстраивали людей «для свободного волеизъявления»? Или тоска по чему-то хорошо организованному, управляемому, безгласному?
Не знаю. Но людей в синих куртках и коричневых кепках запомнил хорошо. Что ж! Зато теперь у каждого есть по хорошей бесплатной куртке. И по бесплатной кепке.
В любом случае они получат такой разгон, такой широкий манёвр (в их руках будут судьба правительства, любые законопроекты, Уголовный, Гражданский, Налоговый кодексы), что дальнейшая борьба с ними станет просто бессмысленной.
Иными словами — все должно решиться не летом 2000-го, а осенью 1999-го.
Оставалось буквально два-три месяца.
В июле я не раз и не два говорил с Сергеем Степашиным об этой ситуации. Спрашивал: как он считает, почему губернаторы идут к Лужкову, которого раньше порой весьма недолюбливали, как всегда недолюбливают столицу в губерниях? «Ведь это же очевидно, Сергей Вадимович. Нужно создать твёрдый центр власти, собрать вокруг себя политическую элиту страны. Проявите решимость, попробуйте перехватить у них инициативу».
И в какой-то момент я понял, что наш диалог не получается. Степашин всячески подчёркивал, что он член президентской команды, верный и преданный, вдохновенно рассказывал о планах. Но как только речь заходила о главной политической проблеме, немедленно сникал.
«Осенью все наладится, Борис Николаевич, я вас уверяю».
А что наладится?
Мне было ясно, что неотвратимо близится новый раунд острейшей политической борьбы. Последняя схватка за политический выбор страны. Степашин способен кого-то на время примирить, но не способен стать политическим лидером, бойцом, идейным противником Лужкова и Примакова на выборах в Думу. А надо создавать новую политическую партию. И к этому я готов.
Но вот к чему я не был готов совершенно — так это к удару в спину со стороны единомышленников.
А удар не замедлил последовать. От умного, интеллигентного телеканала — НТВ. В передаче «Итоги» обозреватель Евгений Киселёв показал «схему президентской семьи». Эти фотографии на экране чем-то напомнили мне стенд «Их разыскивает милиция». Я такие стенды в Свердловске очень часто видел: на территории заводов, на автобусных остановках, возле кинотеатров. Там красовались личности пьяниц, воров, убийц, насильников.
Теперь «милиция» в лице НТВ «разыскивала» мою так называемую Семью: мою дочь, Волошина, Юмашева…
Всем этим людям, включая меня, приписывалось подряд все что можно: счета в швейцарских банках, виллы и замки в Италии и Франции, взятки, коррупция…
Передача по НТВ повергла меня в шок. Скучный поток демагогии по третьему каналу, в мэрской прессе, по большому счёту, был безвреден, хоть и неприятен: от него за версту разило ремесленной, наспех состряпанной пропагандой. А вот здесь, конечно, поработали мастера своего дела. Ложь умело пряталась за «фактическими деталями». Это уже была настоящая провокация. И настоящая травля.
Впрочем, тогда, летом 99-го, меня интересовало не происхождение всей этой лжи, а совсем другие вещи. Как вообще могли Малашенко и Гусинский, люди, достаточно близко знавшие Таню, её характер, довольно тесно с ней общавшиеся, вылить на экран эти потоки грязи? Ведь они-то лучше всех остальных понимали, что это ложь.
…В середине лета Валентин Юмашев, который, как и прежде, старался найти какой-то выход из этого конфликта, встретился с Гусинским и Малашенко. На прямой вопрос: «Что происходит?» — был получен не менее прямой ответ: «Уберите Волошина».
Волошина требовали убрать, потому что он попытался поставить заслон системе, при которой холдинг «Медиа-Мост» Русинского брал у государства кредиты, но не возвращал их, продлевая год за годом. А Волошин потребовал, чтобы кредит, полученный у Внешэкономбанка, был наконец Гусинским возвращён. За что и получил мгновенный ответный удар.
«Но при чем тут Борис Николаевич? При чем тут Таня? Какое она имеет отношение ко всему этому? Вы же прекрасно знаете, что никаких счётов, никаких замков нет. Вы сознательно врёте», — ответил тогда Юмашев.
«Уберите Волошина, и давление прекратится».
Валентин пытался объяснить, что шантаж, грубый «наезд» не сработают никогда. Так действуют гангстеры, да и то только в гангстерских романах. Но его собеседники были глухи к этим аргументам. Да и ко всем остальным тоже.
Валентин, с трудом подбирая слова, передал мне содержание разговора с Гусинским и его замом. Непонимание и горечь были ещё больше, чем тогда, когда я смотрел ту передачу. Когда же прекратится эта война компроматов?
Сколько можно?
В то же время удивляться тут было нечему. Меня травили всегда. В разное время, по разным поводам. При Горбачёве — за инакомыслие, в 91-93-м годах — за непопулярные меры, за «шоковую терапию», после 96-го — за мои болезни. Били всем, что попадалось под руку. Это то, с чем мне всегда приходилось жить. Выдержу и теперь.
Правда всегда одна. Правда остаётся, ложь рано или поздно исчезает. Что они будут делать потом, после выборов, когда выяснится, что у меня, моей семьи всего этого нет: нет вилл, замков, нет алмазных копей и золотых рудников, нет многомиллионных счётов за границей? Снова будут врать, изворачиваться?
Сейчас надо думать не об этом. Главное — это успех на парламентских выборах. На политическое давление мы ответим своим политическим давлением. На их информационную войну — своей ответной кампанией, не менее жёсткой. Сейчас надо взять себя в руки. До декабря, до выборов, остаётся совсем немного времени…
Кстати, сейчас лучше видны причины возникшего тогда политического противостояния без коммунистов.
Вообще это было необычно, непривычно и для граждан России. Некоторых даже повергало в растерянность. Если происходит схватка двух партий или групп, ориентированных на реформы, на рыночную экономику, — значит, победят в итоге коммунисты. Так тогда думали многие.
Но в том-то и был парадокс политической ситуации: чтобы не победило тоталитарное прошлое, и нужно было противостоять лужковскому «Отечеству».
Дело в том, что в тот момент столкнулись два понимания новой России, две силы, которые по-разному видели этот путь.
Лужковская модель капитализма не предполагала свободы слова, свободы в идеологии, свободы политической конкуренции. Это была модель сословного, чиновничьего, жёстко-бюрократического капитализма «для своих».
… И другая модель, к которой стремились и деловая элита России, и президентская команда, — это модель демократического рынка, где нет диктата чиновника и государства.
Вот перед таким выбором стояла страна, быть может, даже не осознавая этого.
… Да, схемы политического противостояния меняются, но остаются общие закономерности. Среди таких закономерностей лета 99-го я хочу назвать ещё две. Первая — травля президента была первым по-настоящему сильным информационным вирусом, поразившим общество. От такого вируса, навязанного электронными средствами массовой информации — какой-то фобии, кампании запугивания или охоты на информационного «врага», — не застраховано сегодня ни одно общество. Такова сила СМИ, которые сегодня могут оказаться сильнее всей государственной машины. Запустить такой вирус, такой «чёрный шар» способен любой фанатичный, предвзятый или охваченный жаждой политической мести «независимый» прокурор, любое частное лицо, любая финансовая группировка, были бы деньги. А влияние на политику таких «чёрных шаров» огромно. На Западе, как мы видим, не меньше, чем у нас. Защищаться от такого вируса, отличать политический «заказ» от нормального общественного мнения очень трудно. Журналисты утверждают, что защититься нельзя.
Да, человек, который вступает в публичную политику, обязан знать, что таковы правила игры, что он должен быть готов к потокам лжи. Но все-таки очень хочется, чтобы игра была честной.
И вторая закономерность — в обществе ещё существует тоска по «партии старого типа». Эту тоску воплотил в жизнь Лужков в своём «Отечестве». Вдруг по Москве зашагали дружными рядами люди в одинаковых синих куртках, одинаковых кепках, зашагали стройными колоннами, поехали на хорошо организованные митинги на бесплатных автобусах. Похоже, именно такую «новую партию» готовили нам чиновники московской мэрии. Что это было? Фантом «советской демократии», когда партия, комсомол и профсоюзы вот так выстраивали людей «для свободного волеизъявления»? Или тоска по чему-то хорошо организованному, управляемому, безгласному?
Не знаю. Но людей в синих куртках и коричневых кепках запомнил хорошо. Что ж! Зато теперь у каждого есть по хорошей бесплатной куртке. И по бесплатной кепке.
ОЧЕНЬ ЛИЧНОЕ
Написал название главы и задумался. Что такое личное в моей жизни? Есть ли у президента личное? Остаётся ли в его жизни хоть один уголок для себя? Сложный вопрос.
Я хочу рассказать об эпизоде, который полностью личным назвать трудно. Со стороны, наверное, казалось, что это лишь часть моей работы. Но для меня он был глубоко личным. Настолько остро я все это прочувствовал.
17 июля 1998 года, за месяц до кризиса, я прилетел в Петербург, чтобы участвовать в церемонии захоронения останков царской семьи.
… Вообще судьба этих царских похорон была драматична и достаточно печальна.
Примерно за год до восьмидесятилетия страшного знаменитого расстрела (напомню, что Николай Второй, Александра Федоровна, все их дети и близкие люди были расстреляны в подвале так называемого Ипатьевского дома в Екатеринбурге) по инициативе Бориса Немцова начала работать официальная государственная комиссия по идентификации останков, найденных на Урале, в окрестностях города, в колодце заброшенной шахты.
Через столько лет установить подлинность останков, конечно, было крайне нелегко. Наши учёные-криминалисты использовали все новейшие технологии, и в частности анализ молекул ДНК. Провели десятки экспертиз. Отправляли образцы и в Лондон, в специальную лабораторию, на спектральный анализ.
30 января комиссией был вынесен окончательный вердикт: останки подлинные. 2 марта я утвердил решение о захоронении останков в Петропавловском соборе. И тут началось странное.
Вокруг похорон разгорелась огромная и малопонятная для меня дискуссия.
Прежде всего в неё включились региональные лидеры: уральский губернатор Эдуард Россель и московский мэр Юрий Лужков. Оба настаивали на том, что хоронить царскую семью следует у них, соответственно или в Екатеринбурге, где произошла трагедия, или в Москве, в храме Христа Спасителя, символе нового российского возрождения. Для меня же как раз все было ясно: фамильный склеп семьи Романовых находится в Петербурге, в Петропавловской крепости, в кафедральном соборе Св. Петра и Павла. Тут двух мнений быть не могло: могилы предков должны быть священны для любой семьи.
… Подлила масла в огонь и позиция иерархов Русской православной церкви. Они продолжали упорно сомневаться в подлинности останков. Не признавали метода идентификации по ДНК.
Но дело-то ведь не сугубо церковное. Дело общегражданское. Россия должна отдать свой долг Николаю Второму, Александре Федоровне, их несчастным детям. Этого требуют наша память, наша совесть. Это — дело международного престижа России. И с обычной, человеческой точки зрения — когда-то они должны наконец найти покой рядом со своими предками. Сколько это может продолжаться…
7 мая в дело вмешался Лужков, неожиданно поменял свою позицию и поддержал Алексия. Священный Синод предложил захоронить останки во временном склепе — до святейшего решения. И настаивал на том, чтобы при отпевании не называть имена убитых.
12 мая и 5 июня я встречался с Алексием, пытался понять его позицию. Патриарх продолжал настаивать.
Как я узнал позднее, существовали и другие останки, вывезенные белогвардейцами за границу сразу после гражданской войны. Тогда же их захоронили как останки членов царской фамилии. И церковь до сих пор не может решить для себя этот сложный вопрос, поскольку в отношениях русской и зарубежной православной церкви и так слишком много острых углов.
Патриарх, не вдаваясь в детали, отказался принимать участие в захоронении, настаивая на том, что анализ ДНК — слишком новое, не апробированное в мире исследование далеко не везде признается законом.
А подготовка к захоронению тем не менее шла полным ходом.
Что делать? Необычная проблема для главы государства. И все-таки что-то подсказало мне: я в эти церковные тонкости вникать не должен. Пресса каждый день повторяла: похороны под вопросом, обстановка почти скандальная, все зависит от того, какое решение примет президент, поедет он в Петербург или нет.
… Ехать или не ехать?
Я к этому вопросу — к захоронению останков царя, его жены, детей, близких — относился не только как президент. Был и личный момент.
Более двадцати лет назад, когда я ещё работал в Свердловске первым секретарём, ко мне поступило решение Политбюро о сносе Ипатьевского дома. Это обусловливалось тем, что власти боялись приезда в Свердловск на 80-летний юбилей коронации Николая Второго большого количества эмигрантов, диссидентов, иностранных журналистов. И советская власть в свойственной ей манере решила этому помешать.
Сейчас по моей просьбе архивисты нашли этот документ. Читаешь его, и даже не верится, что в этот стиль, в этот дух вся страна была погружена ещё совсем недавно.
ЦК КПСС. Секретно. О сносе особняка Ипатьева в городе Свердловске.
Антисоветскими кругами на Западе периодически инспирируются различного рода пропагандистские кампании вокруг царской семьи Романовых, и в этой связи нередко упоминается бывший особняк купца Ипатьева в г. Свердловске.
Дом Ипатьева продолжает стоять в центре города. В нем размещается учебный пункт областного управления культуры. Архитектурной и иной ценности особняк не представляет, к нему проявляет интерес лишь незначительная часть горожан и туристов.
В последнее время Свердловск начали посещать зарубежные специалисты. В дальнейшем круг иностранцев может значительно расшириться и дом Ипатьева станет объектом их серьёзного внимания.
В связи с этим представляется целесообразным поручить Свердловскому обкому КПСС решить вопрос о сносе особняка в порядке плановой реконструкции города.
Председатель Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР Ю. Андропов
26 июля 1975 года
А дальше все было как положено:
По записке КГБ при СМ СССР No 2004-А от 26 июля 1975 года Политбюро ЦК КПСС приняло 4 августа 1975 года решение «О сносе особняка Ипатьева в г. Свердловске», в котором одобрило предложение КГБ и поручило «Свердловскому обкому КПСС решить вопрос о сносе особняка Ипатьева в порядке плановой реконструкции города».
Сейчас читаешь эти сухие строки и не веришь глазам своим. Все абсолютно цинично, даже нет попытки придумать внятное объяснение. Примитивные формулировки: «в порядке плановой реконструкции», «архитектурной и иной ценности не представляет»…
Но это мои эмоции и вопросы из сегодняшнего времени. А тогда, в середине 70-х, я воспринял это решение достаточно спокойно. Просто как хозяин города. Лишних скандалов тоже не хотел. К тому же помешать этому я не мог — решение высшего органа страны, официальное, подписанное и оформленное соответствующим образом.
Не выполнить постановление Политбюро? Я, как первый секретарь обкома, даже представить себе этого не мог. Но если бы даже и ослушался — остался бы без работы. Не говоря уж про все остальное. А новый первый секретарь обкома, который бы пришёл на освободившееся место, все равно выполнил бы приказ.
… Однако с тех пор, оказывается, заноза осталась. Любое упоминание о расстреле бередило душу. Задевало.
Царские похороны я воспринимал не только как свой гражданский, политический, но и как личный долг памяти.
Перед самым отъездом позвонил академику Дмитрию Сергеевичу Лихачёву. Это фигура уникальная в нашей культуре, для меня его позиция была очень важна. Его слова были простыми: «Борис Николаевич, вы обязательно должны быть здесь, в Петербурге».
17 июля в 11.15 самолёт приземлился в аэропорту «Пулково». Губернатор Яковлев сел в мою машину. Поехали.
Было довольно жарко, но люди стояли на солнцепёке вдоль всей Кронверкской протоки, опоясывающей крепость, толпились на пятачке у её восточных ворот со стороны Троицкой площади, заняли места даже на Троицком мосту через Неву, движение по которому было перекрыто.
Я появился в соборе ровно в тот момент, когда колокола Петропавловской крепости отбивали полдень.
Моё внезапное решение приехать в Питер было полной неожиданностью для московского политического бомонда, застало его врасплох. Тем не менее здесь, на панихиде, я увидел много знакомых лиц: Явлинский, Немцов, Лебедь…
В соборе Св. Петра и Павла я встретил члена британского королевского дома принца Майкла Кентского — внука великого князя Владимира Александровича, дяди Николая Второго…
И — вот это да! — сколько же ещё людей здесь с такими неуловимо романовскими лицами? Здесь собрались (впервые за очень долгое время!) члены императорской фамилии. Всего 52 человека.
Лебедь, тогда ещё только баллотировавшийся на пост губернатора, вдруг встал среди Романовых. Я подумал: даже здесь, в храме, в такой момент, люди продолжают заниматься политикой.
Вот передо мной моя речь. Приведу лишь короткий фрагмент того, что я сказал 17 июля:
«Долгие годы мы замалчивали это чудовищное преступление, но надо сказать правду: расправа в Екатеринбурге стала одной из самых постыдных страниц нашей истории. Предавая земле останки невинно убиенных, мы хотим искупить грехи своих предков. Виновны те, кто совершил это злодеяние, и те, кто его десятилетиями оправдывал… Я склоняю голову перед жертвами безжалостного смертоубийства. Любые попытки изменить жизнь путём насилия обречены».
В церкви было светло, солнечно.
Расшитые белые ризы священников. Имён усопших не произносят. Но эти имена знают здесь все. Эти имена в нашей душе.
Все время стоял рядом с Лихачёвым, свою свечу зажёг от его свечи. Наина была рядом.
Короткий скорбный обряд. Здесь были семейные, а не государственные похороны.
Потомки Романовых бросали по горсти земли. Этот сухой стук, солнечные лучи, толпы людей — тяжкое, острое, сильное, разрывающее душу впечатление. Я постоял немного у входа в придел с усыпальницей. По небу плывут облака, воздух какой-то особенный, питерский, и мне кажется, что согласие и примирение действительно у нас когда-нибудь наступят.
Как жаль, в сущности, что мы потеряли ощущение целостности, непрерывности нашей истории. И как хочется, чтобы скорее это в нас восстановилось.
… Вся Россия наблюдала по телевидению за этой траурной церемонией.
Похороны в Петербурге были для меня не только публичным, но и личным событием. И событие это прозвучало на всю страну.
А о чем я могу рассказать, что вспомнить — сам для себя? Пожалуй, это будет не очень просто. Я настолько привык к политической борьбе, что своё, домашнее, незащищённое приучился прятать. Глубоко внутрь. Но вот настала пора открыть забрало… И оказалось, совсем не легко рассказывать о самых простых, человеческих вещах.
У каждого человека есть дом. То самое личное пространство, где он — только сам для себя и своих близких. У меня уже давно этого дома как бы и нет. Мы живём в основном на государственных дачах (сейчас в Горках-9), с казённой мебелью, обстановкой. Начиная с 85-го года со мной всегда, неотлучно дежурит охрана. Начиная с 91-го — два офицерас ядерным чемоданчиком. На охоте, на рыбалке, в больнице, на прогулке — везде. Всегда они были или в соседней лодке, или в соседнем шалаше, в соседней машине, в соседней комнате.
Дом всегда был полон людей: охрана, доктора, обслуживающий персонал и т. д. — никуда не спрячешься, не уйдёшь. Даже двери в доме по неписаной инструкции никогда не закрываются. Разве что в ванную запереться? Хотелось иногда…
Постоянное напряжение, невозможность расслабиться. И тем не менее справиться с этим постепенно удалось. Да, привычка. Но не только.
Постепенно дом стал наполняться: зятья, внуки. Теперь вот уже и правнук есть. И у нашей большой семьи есть святые неписаные традиции.
Дни рождения, например. Каждый именинник знает, что в этот день пробуждение будет ранним и торжественным. Часов в шесть утра бужу всех без исключения. Мы собираемся вместе, входим в комнату, поздравляем, а на тумбочке уже стоят цветы и подарки. Сначала зятья бурчали: зачем вставать в такую рань? Потом привыкли.
… Таня на каждой даче упорно сажала газон. Видимо, ей хотелось украсить наше казённое жилище. Вообще человек она чрезвычайно целеустремлённый. Как я. Если что-то решила — добьётся обязательно. Чтобы ездить на нашу «фазенду», купила машину — «Ниву» с прицепом. Прицеп — для сельскохозяйственных нужд.
С этой «Нивой» тоже связан забавный случай. Таня сдавала экзамен на водительские права, и ей попался очень неприятный инструктор. Мало того, что во время занятий попробовал положить свою лапу ей на запястье, так, получив отпор, переключился на политику и начал что есть мочи костерить меня! Таня слушала, слушала, наконец не выдержала: «Перестаньте молоть чепуху. Все это было не так». «А ты откуда знаешь?» — опешил мужик-инструктор. «Потому что это мой папа», — ответила Таня. Взвизгнули тормоза. Инструктор совершенно обалдел: «Ты шутишь?!» «Ничего я не шучу». И началось тихое интеллигентное вождение. Так я защитил дочь своим авторитетом от «сексуальных домогательств», как теперь говорят в Америке.
Так вот, с газоном этим Таня намучилась. Его же надо сажать по инструкции. Всех мужчин в доме, помоложе, она заставляла копать, рыхлить… Однажды, когда её не было, я решил попить чаю на новой зеленой лужайке. Вынесли столик, поставили самовар, кресло. И вдруг вся мебель ушла в землю на полметра. Утрамбовать-то забыли! Тут приходит Таня. Начинает смеяться — я уже почти лежу на газоне, вытянув ноги.
Как-то я спросил: «Ты зачем его сажаешь? Мы же все равно отсюда уедем». Она говорит: «Ну и что? Пусть растёт».
… Пусть растёт.
Как у Тани газон, так и у меня есть неутолённая, но пламенная страсть — автомобили. Когда-то в ранней юности я водил грузовик. А потом за баранкой посидеть не получилось. Машина для меня — рабочее место. В машине, оборудованной специальным каналом связи, довольно часто раздаются звонки. Порой от президентов других государств, от премьер-министра, от секретаря Совета безопасности, от министров. С кем-то связываюсь я. Так что машина для меня — кабинет на колёсах.
Но когда кончается привычный путь из Кремля на дачу и президентский лимузин медленно-медленно подъезжает к дому, к машине бросаются внуки. Раньше это были Машка, Борька, а теперь Глеб с маленьким Ванькой. «Дедушка, прокати!» Мы садимся все вместе и делаем круг по дорожкам сада. Чёрная бронированная машина осторожно едет мимо тюльпанов и шиповника. Мне очень хорошо в эти минуты.
… Уже переехав в Москву, уже став опальным, я купил свою первую машину — серебристый «Москвич». Это было ещё в Госстрое. Решил, что буду теперь на работу ездить сам. И вот — первый выезд.
Справа от меня сидит охранник, сзади — семья. Переполненная улица Горького. Я постоянно оборачиваюсь, чтобы посмотреть на обстановку за моей машиной. В зеркало заднего вида плохо разбираю, что там происходит. Таня мне:
«Папа, смотри вперёд! Я тебя умоляю!» Еду на приличной скорости. Бледный охранник не спускает руку с ручного тормоза, чтобы в случае чего рвануть, если не будет другого выхода. Доехали без происшествий, слава Богу!
С тех пор Наина стоит насмерть, не даёт мне садиться за руль. «Боря, у тебя в семье полно водителей — зятья, дочери, внуки. Все будут счастливы отвезти тебя куда захочешь». Тем не менее недавно я прокатился по дорожкам дачи на своём президентском лимузине. Теперь-то я пенсионер, мне все можно.
Но страсть к вождению все-таки компенсировал — езжу на электрокаре. Причём гоняю будь здоров. Особенно люблю с горки и — прямиком в дерево. В последний момент сворачиваю. Так расслабляюсь. Недавно «прикреплённый», то есть охранник, который сопровождал меня в этом рискованном путешествии, во время поворота не удержался, вывалился наружу. Пришлось мне извиняться перед ним…
… Свою нереализованную любовь к вождению решил передать внучке. На 18-летие Кате подарил машину. Это был тот случай, когда с подарком я, кажется, не совсем «попал». Обе дочери — и Лена, и Таня — отговаривали меня: «Папа, зачем, это очень дорогой подарок, да у неё и прав нет, ездить не сможет». Но я настоял. Совершеннолетие все-таки. Подарил красивую красную машину — «шкоду».
Года два машина простояла на улице, Катя так за руль и не села. Но вот теперь Шура, Катин муж, начал ездить, получил права. Так что хоть и через два года, но подарок мой пригодился.
Думаю, дочери в детстве считали меня строгим папой. Если они подходили с дневниками, я всегда задавал один вопрос: «Все пятёрки?» Если не все, дневник в руки не брал.
Лена и Таня — очень разные. Лена была душой большой школьной компании. Они часто ходили в походы, в наши уральские леса, на все выходные. Наина волновалась, но зря — друзья у Лены были просто замечательные. До сих пор Лена встречается и переписывается с теми ребятами. В этом она похожа на нас с Наиной. (Мы тоже связей с прошлым никогда не теряли.) Поступила в тот же институт, что и родители, — Уральский политехнический. На тот же строительный факультет. Это у нас родство душ, совершенно точно. Лена училась прекрасно, любила книги, ходила в музыкальную школу. Классическая натура. Цельная. Характер мой.
Я хочу рассказать об эпизоде, который полностью личным назвать трудно. Со стороны, наверное, казалось, что это лишь часть моей работы. Но для меня он был глубоко личным. Настолько остро я все это прочувствовал.
17 июля 1998 года, за месяц до кризиса, я прилетел в Петербург, чтобы участвовать в церемонии захоронения останков царской семьи.
… Вообще судьба этих царских похорон была драматична и достаточно печальна.
Примерно за год до восьмидесятилетия страшного знаменитого расстрела (напомню, что Николай Второй, Александра Федоровна, все их дети и близкие люди были расстреляны в подвале так называемого Ипатьевского дома в Екатеринбурге) по инициативе Бориса Немцова начала работать официальная государственная комиссия по идентификации останков, найденных на Урале, в окрестностях города, в колодце заброшенной шахты.
Через столько лет установить подлинность останков, конечно, было крайне нелегко. Наши учёные-криминалисты использовали все новейшие технологии, и в частности анализ молекул ДНК. Провели десятки экспертиз. Отправляли образцы и в Лондон, в специальную лабораторию, на спектральный анализ.
30 января комиссией был вынесен окончательный вердикт: останки подлинные. 2 марта я утвердил решение о захоронении останков в Петропавловском соборе. И тут началось странное.
Вокруг похорон разгорелась огромная и малопонятная для меня дискуссия.
Прежде всего в неё включились региональные лидеры: уральский губернатор Эдуард Россель и московский мэр Юрий Лужков. Оба настаивали на том, что хоронить царскую семью следует у них, соответственно или в Екатеринбурге, где произошла трагедия, или в Москве, в храме Христа Спасителя, символе нового российского возрождения. Для меня же как раз все было ясно: фамильный склеп семьи Романовых находится в Петербурге, в Петропавловской крепости, в кафедральном соборе Св. Петра и Павла. Тут двух мнений быть не могло: могилы предков должны быть священны для любой семьи.
… Подлила масла в огонь и позиция иерархов Русской православной церкви. Они продолжали упорно сомневаться в подлинности останков. Не признавали метода идентификации по ДНК.
Но дело-то ведь не сугубо церковное. Дело общегражданское. Россия должна отдать свой долг Николаю Второму, Александре Федоровне, их несчастным детям. Этого требуют наша память, наша совесть. Это — дело международного престижа России. И с обычной, человеческой точки зрения — когда-то они должны наконец найти покой рядом со своими предками. Сколько это может продолжаться…
7 мая в дело вмешался Лужков, неожиданно поменял свою позицию и поддержал Алексия. Священный Синод предложил захоронить останки во временном склепе — до святейшего решения. И настаивал на том, чтобы при отпевании не называть имена убитых.
12 мая и 5 июня я встречался с Алексием, пытался понять его позицию. Патриарх продолжал настаивать.
Как я узнал позднее, существовали и другие останки, вывезенные белогвардейцами за границу сразу после гражданской войны. Тогда же их захоронили как останки членов царской фамилии. И церковь до сих пор не может решить для себя этот сложный вопрос, поскольку в отношениях русской и зарубежной православной церкви и так слишком много острых углов.
Патриарх, не вдаваясь в детали, отказался принимать участие в захоронении, настаивая на том, что анализ ДНК — слишком новое, не апробированное в мире исследование далеко не везде признается законом.
А подготовка к захоронению тем не менее шла полным ходом.
Что делать? Необычная проблема для главы государства. И все-таки что-то подсказало мне: я в эти церковные тонкости вникать не должен. Пресса каждый день повторяла: похороны под вопросом, обстановка почти скандальная, все зависит от того, какое решение примет президент, поедет он в Петербург или нет.
… Ехать или не ехать?
Я к этому вопросу — к захоронению останков царя, его жены, детей, близких — относился не только как президент. Был и личный момент.
Более двадцати лет назад, когда я ещё работал в Свердловске первым секретарём, ко мне поступило решение Политбюро о сносе Ипатьевского дома. Это обусловливалось тем, что власти боялись приезда в Свердловск на 80-летний юбилей коронации Николая Второго большого количества эмигрантов, диссидентов, иностранных журналистов. И советская власть в свойственной ей манере решила этому помешать.
Сейчас по моей просьбе архивисты нашли этот документ. Читаешь его, и даже не верится, что в этот стиль, в этот дух вся страна была погружена ещё совсем недавно.
ЦК КПСС. Секретно. О сносе особняка Ипатьева в городе Свердловске.
Антисоветскими кругами на Западе периодически инспирируются различного рода пропагандистские кампании вокруг царской семьи Романовых, и в этой связи нередко упоминается бывший особняк купца Ипатьева в г. Свердловске.
Дом Ипатьева продолжает стоять в центре города. В нем размещается учебный пункт областного управления культуры. Архитектурной и иной ценности особняк не представляет, к нему проявляет интерес лишь незначительная часть горожан и туристов.
В последнее время Свердловск начали посещать зарубежные специалисты. В дальнейшем круг иностранцев может значительно расшириться и дом Ипатьева станет объектом их серьёзного внимания.
В связи с этим представляется целесообразным поручить Свердловскому обкому КПСС решить вопрос о сносе особняка в порядке плановой реконструкции города.
Председатель Комитета госбезопасности при Совете Министров СССР Ю. Андропов
26 июля 1975 года
А дальше все было как положено:
По записке КГБ при СМ СССР No 2004-А от 26 июля 1975 года Политбюро ЦК КПСС приняло 4 августа 1975 года решение «О сносе особняка Ипатьева в г. Свердловске», в котором одобрило предложение КГБ и поручило «Свердловскому обкому КПСС решить вопрос о сносе особняка Ипатьева в порядке плановой реконструкции города».
Сейчас читаешь эти сухие строки и не веришь глазам своим. Все абсолютно цинично, даже нет попытки придумать внятное объяснение. Примитивные формулировки: «в порядке плановой реконструкции», «архитектурной и иной ценности не представляет»…
Но это мои эмоции и вопросы из сегодняшнего времени. А тогда, в середине 70-х, я воспринял это решение достаточно спокойно. Просто как хозяин города. Лишних скандалов тоже не хотел. К тому же помешать этому я не мог — решение высшего органа страны, официальное, подписанное и оформленное соответствующим образом.
Не выполнить постановление Политбюро? Я, как первый секретарь обкома, даже представить себе этого не мог. Но если бы даже и ослушался — остался бы без работы. Не говоря уж про все остальное. А новый первый секретарь обкома, который бы пришёл на освободившееся место, все равно выполнил бы приказ.
… Однако с тех пор, оказывается, заноза осталась. Любое упоминание о расстреле бередило душу. Задевало.
Царские похороны я воспринимал не только как свой гражданский, политический, но и как личный долг памяти.
Перед самым отъездом позвонил академику Дмитрию Сергеевичу Лихачёву. Это фигура уникальная в нашей культуре, для меня его позиция была очень важна. Его слова были простыми: «Борис Николаевич, вы обязательно должны быть здесь, в Петербурге».
17 июля в 11.15 самолёт приземлился в аэропорту «Пулково». Губернатор Яковлев сел в мою машину. Поехали.
Было довольно жарко, но люди стояли на солнцепёке вдоль всей Кронверкской протоки, опоясывающей крепость, толпились на пятачке у её восточных ворот со стороны Троицкой площади, заняли места даже на Троицком мосту через Неву, движение по которому было перекрыто.
Я появился в соборе ровно в тот момент, когда колокола Петропавловской крепости отбивали полдень.
Моё внезапное решение приехать в Питер было полной неожиданностью для московского политического бомонда, застало его врасплох. Тем не менее здесь, на панихиде, я увидел много знакомых лиц: Явлинский, Немцов, Лебедь…
В соборе Св. Петра и Павла я встретил члена британского королевского дома принца Майкла Кентского — внука великого князя Владимира Александровича, дяди Николая Второго…
И — вот это да! — сколько же ещё людей здесь с такими неуловимо романовскими лицами? Здесь собрались (впервые за очень долгое время!) члены императорской фамилии. Всего 52 человека.
Лебедь, тогда ещё только баллотировавшийся на пост губернатора, вдруг встал среди Романовых. Я подумал: даже здесь, в храме, в такой момент, люди продолжают заниматься политикой.
Вот передо мной моя речь. Приведу лишь короткий фрагмент того, что я сказал 17 июля:
«Долгие годы мы замалчивали это чудовищное преступление, но надо сказать правду: расправа в Екатеринбурге стала одной из самых постыдных страниц нашей истории. Предавая земле останки невинно убиенных, мы хотим искупить грехи своих предков. Виновны те, кто совершил это злодеяние, и те, кто его десятилетиями оправдывал… Я склоняю голову перед жертвами безжалостного смертоубийства. Любые попытки изменить жизнь путём насилия обречены».
В церкви было светло, солнечно.
Расшитые белые ризы священников. Имён усопших не произносят. Но эти имена знают здесь все. Эти имена в нашей душе.
Все время стоял рядом с Лихачёвым, свою свечу зажёг от его свечи. Наина была рядом.
Короткий скорбный обряд. Здесь были семейные, а не государственные похороны.
Потомки Романовых бросали по горсти земли. Этот сухой стук, солнечные лучи, толпы людей — тяжкое, острое, сильное, разрывающее душу впечатление. Я постоял немного у входа в придел с усыпальницей. По небу плывут облака, воздух какой-то особенный, питерский, и мне кажется, что согласие и примирение действительно у нас когда-нибудь наступят.
Как жаль, в сущности, что мы потеряли ощущение целостности, непрерывности нашей истории. И как хочется, чтобы скорее это в нас восстановилось.
… Вся Россия наблюдала по телевидению за этой траурной церемонией.
Похороны в Петербурге были для меня не только публичным, но и личным событием. И событие это прозвучало на всю страну.
А о чем я могу рассказать, что вспомнить — сам для себя? Пожалуй, это будет не очень просто. Я настолько привык к политической борьбе, что своё, домашнее, незащищённое приучился прятать. Глубоко внутрь. Но вот настала пора открыть забрало… И оказалось, совсем не легко рассказывать о самых простых, человеческих вещах.
У каждого человека есть дом. То самое личное пространство, где он — только сам для себя и своих близких. У меня уже давно этого дома как бы и нет. Мы живём в основном на государственных дачах (сейчас в Горках-9), с казённой мебелью, обстановкой. Начиная с 85-го года со мной всегда, неотлучно дежурит охрана. Начиная с 91-го — два офицерас ядерным чемоданчиком. На охоте, на рыбалке, в больнице, на прогулке — везде. Всегда они были или в соседней лодке, или в соседнем шалаше, в соседней машине, в соседней комнате.
Дом всегда был полон людей: охрана, доктора, обслуживающий персонал и т. д. — никуда не спрячешься, не уйдёшь. Даже двери в доме по неписаной инструкции никогда не закрываются. Разве что в ванную запереться? Хотелось иногда…
Постоянное напряжение, невозможность расслабиться. И тем не менее справиться с этим постепенно удалось. Да, привычка. Но не только.
Постепенно дом стал наполняться: зятья, внуки. Теперь вот уже и правнук есть. И у нашей большой семьи есть святые неписаные традиции.
Дни рождения, например. Каждый именинник знает, что в этот день пробуждение будет ранним и торжественным. Часов в шесть утра бужу всех без исключения. Мы собираемся вместе, входим в комнату, поздравляем, а на тумбочке уже стоят цветы и подарки. Сначала зятья бурчали: зачем вставать в такую рань? Потом привыкли.
… Таня на каждой даче упорно сажала газон. Видимо, ей хотелось украсить наше казённое жилище. Вообще человек она чрезвычайно целеустремлённый. Как я. Если что-то решила — добьётся обязательно. Чтобы ездить на нашу «фазенду», купила машину — «Ниву» с прицепом. Прицеп — для сельскохозяйственных нужд.
С этой «Нивой» тоже связан забавный случай. Таня сдавала экзамен на водительские права, и ей попался очень неприятный инструктор. Мало того, что во время занятий попробовал положить свою лапу ей на запястье, так, получив отпор, переключился на политику и начал что есть мочи костерить меня! Таня слушала, слушала, наконец не выдержала: «Перестаньте молоть чепуху. Все это было не так». «А ты откуда знаешь?» — опешил мужик-инструктор. «Потому что это мой папа», — ответила Таня. Взвизгнули тормоза. Инструктор совершенно обалдел: «Ты шутишь?!» «Ничего я не шучу». И началось тихое интеллигентное вождение. Так я защитил дочь своим авторитетом от «сексуальных домогательств», как теперь говорят в Америке.
Так вот, с газоном этим Таня намучилась. Его же надо сажать по инструкции. Всех мужчин в доме, помоложе, она заставляла копать, рыхлить… Однажды, когда её не было, я решил попить чаю на новой зеленой лужайке. Вынесли столик, поставили самовар, кресло. И вдруг вся мебель ушла в землю на полметра. Утрамбовать-то забыли! Тут приходит Таня. Начинает смеяться — я уже почти лежу на газоне, вытянув ноги.
Как-то я спросил: «Ты зачем его сажаешь? Мы же все равно отсюда уедем». Она говорит: «Ну и что? Пусть растёт».
… Пусть растёт.
Как у Тани газон, так и у меня есть неутолённая, но пламенная страсть — автомобили. Когда-то в ранней юности я водил грузовик. А потом за баранкой посидеть не получилось. Машина для меня — рабочее место. В машине, оборудованной специальным каналом связи, довольно часто раздаются звонки. Порой от президентов других государств, от премьер-министра, от секретаря Совета безопасности, от министров. С кем-то связываюсь я. Так что машина для меня — кабинет на колёсах.
Но когда кончается привычный путь из Кремля на дачу и президентский лимузин медленно-медленно подъезжает к дому, к машине бросаются внуки. Раньше это были Машка, Борька, а теперь Глеб с маленьким Ванькой. «Дедушка, прокати!» Мы садимся все вместе и делаем круг по дорожкам сада. Чёрная бронированная машина осторожно едет мимо тюльпанов и шиповника. Мне очень хорошо в эти минуты.
… Уже переехав в Москву, уже став опальным, я купил свою первую машину — серебристый «Москвич». Это было ещё в Госстрое. Решил, что буду теперь на работу ездить сам. И вот — первый выезд.
Справа от меня сидит охранник, сзади — семья. Переполненная улица Горького. Я постоянно оборачиваюсь, чтобы посмотреть на обстановку за моей машиной. В зеркало заднего вида плохо разбираю, что там происходит. Таня мне:
«Папа, смотри вперёд! Я тебя умоляю!» Еду на приличной скорости. Бледный охранник не спускает руку с ручного тормоза, чтобы в случае чего рвануть, если не будет другого выхода. Доехали без происшествий, слава Богу!
С тех пор Наина стоит насмерть, не даёт мне садиться за руль. «Боря, у тебя в семье полно водителей — зятья, дочери, внуки. Все будут счастливы отвезти тебя куда захочешь». Тем не менее недавно я прокатился по дорожкам дачи на своём президентском лимузине. Теперь-то я пенсионер, мне все можно.
Но страсть к вождению все-таки компенсировал — езжу на электрокаре. Причём гоняю будь здоров. Особенно люблю с горки и — прямиком в дерево. В последний момент сворачиваю. Так расслабляюсь. Недавно «прикреплённый», то есть охранник, который сопровождал меня в этом рискованном путешествии, во время поворота не удержался, вывалился наружу. Пришлось мне извиняться перед ним…
… Свою нереализованную любовь к вождению решил передать внучке. На 18-летие Кате подарил машину. Это был тот случай, когда с подарком я, кажется, не совсем «попал». Обе дочери — и Лена, и Таня — отговаривали меня: «Папа, зачем, это очень дорогой подарок, да у неё и прав нет, ездить не сможет». Но я настоял. Совершеннолетие все-таки. Подарил красивую красную машину — «шкоду».
Года два машина простояла на улице, Катя так за руль и не села. Но вот теперь Шура, Катин муж, начал ездить, получил права. Так что хоть и через два года, но подарок мой пригодился.
Думаю, дочери в детстве считали меня строгим папой. Если они подходили с дневниками, я всегда задавал один вопрос: «Все пятёрки?» Если не все, дневник в руки не брал.
Лена и Таня — очень разные. Лена была душой большой школьной компании. Они часто ходили в походы, в наши уральские леса, на все выходные. Наина волновалась, но зря — друзья у Лены были просто замечательные. До сих пор Лена встречается и переписывается с теми ребятами. В этом она похожа на нас с Наиной. (Мы тоже связей с прошлым никогда не теряли.) Поступила в тот же институт, что и родители, — Уральский политехнический. На тот же строительный факультет. Это у нас родство душ, совершенно точно. Лена училась прекрасно, любила книги, ходила в музыкальную школу. Классическая натура. Цельная. Характер мой.