Страница:
Владимир Булгак. Его работа — связь. В этой отрасли есть компании по-настоящему высокотехнологичные, мощные, шагнувшие на мировой рынок. Эта отрасль наиболее успешная с точки зрения экономики. Может быть, он?
Но вот какое сомнение по поводу этих фигур. Не станут ли «крепкие хозяйственники», работая на месте председателя правительства, лоббировать лишь свою отрасль и зажимать остальные? У Виктора Степановича был такой грех: он почти открыто симпатизировал «Газпрому», который создавал практически своими руками.
Яркий круг настольной лампы. В кабинете темно. Уже довольно поздно. Все спят. А я никак не могу принять окончательное решение. Беру ручку и вычёркиваю две фамилии — Аксененко и Булгака.
Кто же из претендентов остался?
Сергей Дубинин, председатель Центробанка. Во время нашего «прикидочного» разговора в Кремле я, наверное, впервые за долгое время обсуждал с ним так подробно не только банковскую деятельность, но и более широкий круг вопросов: проблемы экономики, политическую ситуацию в стране. Дубинин — глубокий специалист, интересный, своеобразный человек. Но Центробанк — такой финансовый инструмент, где от конкретного руководителя зависит слишком многое. Не хочу создавать новые проблемы в этой болезненной сфере. Кроме того, сложилось впечатление, что у Дубинина во время кризисных ситуаций проявляется излишняя вспыльчивость, нет устойчивости в характере.
Андрей Николаев, бывший начальник Федеральной пограничной службы. Из породы генералов-интеллигентов. Но есть тот же грех и у Николаева — излишняя вспыльчивость в характере. Написал прошение об отставке, надеясь, что я его не подпишу. Хотел таким образом разрешить свой конфликт с другими силовиками. Но я подписал прошение Николаева — не люблю, когда на меня вот так давят.
Нет. Тоже нет.
Остаются ещё двое.
Борис Фёдоров. У него вроде есть все: опыт, знания, твёрдость, решительность. С другой стороны, все экономисты гайдаровского призыва (а Фёдоров ещё при Гайдаре успел поработать) слишком политизированы и амбициозны. Один из них, Чубайс, только что ушёл из правительства. Нет, в этом решении не будет логики. Не будет и новизны. Опять перебор старых фигур, не хочу.
Остаётся Сергей Кириенко. Я шёл к его кандидатуре методом исключения. Но теперь ясно вижу: не зря он с самого начала казался мне наиболее перспективным. Это будет неожиданное назначение.
Сергей приехал из Нижнего Новгорода вместе с Борисом Немцовым. Они друзья. Несколько месяцев проработал первым заместителем министра топливно-энергетического комплекса. Лишь недавно назначен министром. Тридцать пять лет. В разговоре с Сергеем меня поразил стиль его мышления — ровный, жёсткий, абсолютно последовательный. Очень цепкий и работоспособный ум. Внимательные глаза за круглыми стёклами очков. Предельная корректность, отсутствие эмоций. Выдержанность во всем.
Есть в нем что-то от отличника-аспиранта. Но это не Гайдар, кабинетный учёный и революционный демократ. Это другое поколение, другая косточка — менеджер, директор, молодой управляющий.
Главные плюсы — абсолютно свободен от влияния любых политических или финансовых групп. В силу своей молодости не будет бояться никаких столкновений, никаких неприятных последствий. Настоящий технократический премьер! То, что нужно сейчас стране…
Риск? Да. Но риск оправданный. Если мы не продолжим трудные, болезненные реформы в налоговой, земельной, социальной сферах, если не примем грамотные законы, страна будет топтаться на месте. В стране так и будет невнятная, противоречивая экономика.
Я больше не имею права ждать. Итак, Кириенко.
Все мои нынешние оппоненты — начиная от коммунистов и кончая олигархами — не ожидают подобного хода.
Я даю ещё один шанс «второму эшелону» молодой команды, при этом укрепляя и обновляя её. Вместе с Кириенко наверняка придут новые люди.
Некий ресурс доверия ещё есть в настроениях людей, прессы, общественности, и Кириенко может вызвать надежды, положительные эмоции. Это сейчас очень важно.
Последний аргумент, пожалуй, оказался решающим. Сейчас всем нужна некая новая фигура. Не лоббирующая интересы одних в противовес другим. Не пришедшая из какого-то лагеря. Не примелькавшаяся в московских эшелонах власти. Чистая фигура.
Кириенко — именно такой.
Вечером 21 марта, в ту же субботу, когда мы встречались с Виктором Степановичем, я попросил приехать Валентина Юмашева и Сергея Ястржембского. Объявил им, что решил сегодня отправить Черномырдина в отставку. Вместе с ним отправляю в отставку Чубайса и Куликова. Попросил Сергея Ястржембского, моего пресс-секретаря, подготовить всю публичную сторону этих отставок, а Юмашева — указы. Сергей сидел с округлившимися глазами, растерянный. Заметно волновался и Валентин. Для моей молодой администрации это был первый серьёзный правительственный кризис.
Оба, и Юмашев, и Ястржембский, попросили меня перенести отставку с субботы на понедельник. Объяснения были довольно простые: выходные, страна отдыхает, многие на даче. В субботу или воскресенье создавать в стране кризисную атмосферу, а отставка Черномырдина — это серьёзный политический кризис, вряд ли целесообразно.
Не люблю медлить с реализацией принятого решения. И вот почему. Политика — очень тонкая вещь. И механизм принятия решений требует от политика особой, почти хирургической, точности. Принятое решение не терпит пауз. Любая утечка информации — и решение перестаёт быть сильным и неожиданным ходом, превращается во что-то прямо противоположное. Начинает работать мощный фактор давления извне, быстро меняются и обстоятельства.
Все-таки Валентин и Сергей убедили меня — отставка в глазах общества должна выглядеть спокойным, рабочим моментом, а не чем-то пугающим. Надо подождать до начала рабочей недели.
«Борис Николаевич, на кого будем готовить второй указ?» — осторожно спросил в конце беседы Юмашев. («Кто заменит Черномырдина?» — означал этот вопрос.)
Повисла небольшая пауза. Двое знающих стратегически важную информацию — это уже много. Трое — чересчур много.
«Я вам отвечу в воскресенье, — сказал я. — Встретимся ещё раз завтра, во второй половине дня».
Вечером в воскресенье я вызвал Юмашева: «Готовьте указ на Сергея Кириенко».
Ночью проснулся. Пошёл в кабинет — думать.
Господи, Черномырдин со мной с 92-го года! Помню, как трудно и тяжело мы вместе добивались политической и экономической стабильности в жизни страны. Черномырдин всегда стремился «разгрузить» меня, взять на свои плечи побольше ответственности…
Ночью все сомнения острее. Вся окончательность принятого решения отчётливее. Преданный, надёжный, прошедший огонь, воду и медные трубы премьер сможет выстоять в самой критической ситуации. Может быть, я сделал ошибку?
… Опасность политического одиночества — вот откуда «синдром отставки» в жизни любого политика, тем более президента. Любой верный союзник в политике — на вес золота. И отправлять его в отставку действительно опасно. Да, Черномырдин — верный. Но вся логика жизни заставляет с ним расстаться.
Кстати, вот ещё один вопрос: до конца ли, насколько точно я рассчитал политический риск?
Ведь в этот момент я расставался с двумя наиболее сильными и верными своими союзниками — Черномырдиным и Чубайсом. И оказывался, таким образом, почти в полной политической изоляции. Об этой изоляции, об одиночестве Ельцина потом будет немало сказано и написано.
… У меня с риском свои, особые отношения. Это не значит, что я ничего не боюсь или реагирую на опасность не так, как другие люди. Отнюдь нет. Точно так же — холодом в груди, некоторым шоковым отупением, сердцебиением (что в тот момент мне было очень некстати).
Но в каждом новом пришествии опасности есть один момент, который можно и нужно чётко уловить: самоосознание. Мысль сама начинает работать, как бы на автомате, сама ищет выход. И находит, порой совершенно неожиданно!
Риск, в том числе и политический, идёт рука об руку с расчётом. Наиболее точный расчёт рождается порой в самой экстремальной ситуации. Так было и здесь.
… Каждая ночная секунда все тяжелей и тяжелей. Как же заставить себя спать? Ведь все уже сделано. Все решено…
Понедельник, 23 марта. Кремль. Вращается маятник настольных часов, равнодушно блестят полированные поверхности. А у меня внутри — огромное напряжение.
Назначили встречу с Кириенко на 7 утра. До встречи с Черномырдиным. Государственный человек должен уметь вставать рано.
«Если поручите, Борис Николаевич, я готов», — почти сразу сказал он. Потом уже пошёл куда-то приходить в себя, осмысливать, но моё первое ощущение от его слов было хорошим — боец!
8 утра. Встреча с Черномырдиным.
Расставание было очень тяжёлым. Узнав об отставке, Виктор Степанович совсем расстроился. Ну что я мог ему сказать? Как объяснить то главное, что не давало мне покоя все эти месяцы, — нам нужно другое поколение, Виктор Степанович! Другое поколение!
Я не стал все это обсуждать. Сказал, что двухтысячный год не за горами, что поручаю ему сосредоточиться на будущих выборах. Надо уже сейчас начинать работать. Черномырдин растерялся ещё больше. Видно было, что морально не готов к отставке. Лицо отражало смесь гнева и подавленности.
Верный, порядочный, честный, умный Виктор Степанович.
Но — не президент 2000 года.
Каким-то шестым чувством догадывался: не последняя отставка. Нет, далеко не последняя. Но почему-то даже это не портило настроения. Было чёткое ощущение, что сделал тяжёлую работу. Сделал что-то важное.
Впервые во главе страны — молодой тридцатипятилетний человек. Впервые — дан полноценный, мощный шанс совсем другому поколению политиков. Впервые — возглавить правительство пришёл руководитель, понимающий экономику так, как это нужно сегодня, сейчас.
Все впервые.
Я испытывал необыкновенный подъем духа, огромный оптимизм, был полон надежд.
В России уже есть молодое правительство. То самое, о котором мечтал год назад. Все сбылось. Сбылось почти неожиданно, может быть, даже вопреки всей логике событий, — но сбылось…
Но вот какое сомнение по поводу этих фигур. Не станут ли «крепкие хозяйственники», работая на месте председателя правительства, лоббировать лишь свою отрасль и зажимать остальные? У Виктора Степановича был такой грех: он почти открыто симпатизировал «Газпрому», который создавал практически своими руками.
Яркий круг настольной лампы. В кабинете темно. Уже довольно поздно. Все спят. А я никак не могу принять окончательное решение. Беру ручку и вычёркиваю две фамилии — Аксененко и Булгака.
Кто же из претендентов остался?
Сергей Дубинин, председатель Центробанка. Во время нашего «прикидочного» разговора в Кремле я, наверное, впервые за долгое время обсуждал с ним так подробно не только банковскую деятельность, но и более широкий круг вопросов: проблемы экономики, политическую ситуацию в стране. Дубинин — глубокий специалист, интересный, своеобразный человек. Но Центробанк — такой финансовый инструмент, где от конкретного руководителя зависит слишком многое. Не хочу создавать новые проблемы в этой болезненной сфере. Кроме того, сложилось впечатление, что у Дубинина во время кризисных ситуаций проявляется излишняя вспыльчивость, нет устойчивости в характере.
Андрей Николаев, бывший начальник Федеральной пограничной службы. Из породы генералов-интеллигентов. Но есть тот же грех и у Николаева — излишняя вспыльчивость в характере. Написал прошение об отставке, надеясь, что я его не подпишу. Хотел таким образом разрешить свой конфликт с другими силовиками. Но я подписал прошение Николаева — не люблю, когда на меня вот так давят.
Нет. Тоже нет.
Остаются ещё двое.
Борис Фёдоров. У него вроде есть все: опыт, знания, твёрдость, решительность. С другой стороны, все экономисты гайдаровского призыва (а Фёдоров ещё при Гайдаре успел поработать) слишком политизированы и амбициозны. Один из них, Чубайс, только что ушёл из правительства. Нет, в этом решении не будет логики. Не будет и новизны. Опять перебор старых фигур, не хочу.
Остаётся Сергей Кириенко. Я шёл к его кандидатуре методом исключения. Но теперь ясно вижу: не зря он с самого начала казался мне наиболее перспективным. Это будет неожиданное назначение.
Сергей приехал из Нижнего Новгорода вместе с Борисом Немцовым. Они друзья. Несколько месяцев проработал первым заместителем министра топливно-энергетического комплекса. Лишь недавно назначен министром. Тридцать пять лет. В разговоре с Сергеем меня поразил стиль его мышления — ровный, жёсткий, абсолютно последовательный. Очень цепкий и работоспособный ум. Внимательные глаза за круглыми стёклами очков. Предельная корректность, отсутствие эмоций. Выдержанность во всем.
Есть в нем что-то от отличника-аспиранта. Но это не Гайдар, кабинетный учёный и революционный демократ. Это другое поколение, другая косточка — менеджер, директор, молодой управляющий.
Главные плюсы — абсолютно свободен от влияния любых политических или финансовых групп. В силу своей молодости не будет бояться никаких столкновений, никаких неприятных последствий. Настоящий технократический премьер! То, что нужно сейчас стране…
Риск? Да. Но риск оправданный. Если мы не продолжим трудные, болезненные реформы в налоговой, земельной, социальной сферах, если не примем грамотные законы, страна будет топтаться на месте. В стране так и будет невнятная, противоречивая экономика.
Я больше не имею права ждать. Итак, Кириенко.
Все мои нынешние оппоненты — начиная от коммунистов и кончая олигархами — не ожидают подобного хода.
Я даю ещё один шанс «второму эшелону» молодой команды, при этом укрепляя и обновляя её. Вместе с Кириенко наверняка придут новые люди.
Некий ресурс доверия ещё есть в настроениях людей, прессы, общественности, и Кириенко может вызвать надежды, положительные эмоции. Это сейчас очень важно.
Последний аргумент, пожалуй, оказался решающим. Сейчас всем нужна некая новая фигура. Не лоббирующая интересы одних в противовес другим. Не пришедшая из какого-то лагеря. Не примелькавшаяся в московских эшелонах власти. Чистая фигура.
Кириенко — именно такой.
Вечером 21 марта, в ту же субботу, когда мы встречались с Виктором Степановичем, я попросил приехать Валентина Юмашева и Сергея Ястржембского. Объявил им, что решил сегодня отправить Черномырдина в отставку. Вместе с ним отправляю в отставку Чубайса и Куликова. Попросил Сергея Ястржембского, моего пресс-секретаря, подготовить всю публичную сторону этих отставок, а Юмашева — указы. Сергей сидел с округлившимися глазами, растерянный. Заметно волновался и Валентин. Для моей молодой администрации это был первый серьёзный правительственный кризис.
Оба, и Юмашев, и Ястржембский, попросили меня перенести отставку с субботы на понедельник. Объяснения были довольно простые: выходные, страна отдыхает, многие на даче. В субботу или воскресенье создавать в стране кризисную атмосферу, а отставка Черномырдина — это серьёзный политический кризис, вряд ли целесообразно.
Не люблю медлить с реализацией принятого решения. И вот почему. Политика — очень тонкая вещь. И механизм принятия решений требует от политика особой, почти хирургической, точности. Принятое решение не терпит пауз. Любая утечка информации — и решение перестаёт быть сильным и неожиданным ходом, превращается во что-то прямо противоположное. Начинает работать мощный фактор давления извне, быстро меняются и обстоятельства.
Все-таки Валентин и Сергей убедили меня — отставка в глазах общества должна выглядеть спокойным, рабочим моментом, а не чем-то пугающим. Надо подождать до начала рабочей недели.
«Борис Николаевич, на кого будем готовить второй указ?» — осторожно спросил в конце беседы Юмашев. («Кто заменит Черномырдина?» — означал этот вопрос.)
Повисла небольшая пауза. Двое знающих стратегически важную информацию — это уже много. Трое — чересчур много.
«Я вам отвечу в воскресенье, — сказал я. — Встретимся ещё раз завтра, во второй половине дня».
Вечером в воскресенье я вызвал Юмашева: «Готовьте указ на Сергея Кириенко».
Ночью проснулся. Пошёл в кабинет — думать.
Господи, Черномырдин со мной с 92-го года! Помню, как трудно и тяжело мы вместе добивались политической и экономической стабильности в жизни страны. Черномырдин всегда стремился «разгрузить» меня, взять на свои плечи побольше ответственности…
Ночью все сомнения острее. Вся окончательность принятого решения отчётливее. Преданный, надёжный, прошедший огонь, воду и медные трубы премьер сможет выстоять в самой критической ситуации. Может быть, я сделал ошибку?
… Опасность политического одиночества — вот откуда «синдром отставки» в жизни любого политика, тем более президента. Любой верный союзник в политике — на вес золота. И отправлять его в отставку действительно опасно. Да, Черномырдин — верный. Но вся логика жизни заставляет с ним расстаться.
Кстати, вот ещё один вопрос: до конца ли, насколько точно я рассчитал политический риск?
Ведь в этот момент я расставался с двумя наиболее сильными и верными своими союзниками — Черномырдиным и Чубайсом. И оказывался, таким образом, почти в полной политической изоляции. Об этой изоляции, об одиночестве Ельцина потом будет немало сказано и написано.
… У меня с риском свои, особые отношения. Это не значит, что я ничего не боюсь или реагирую на опасность не так, как другие люди. Отнюдь нет. Точно так же — холодом в груди, некоторым шоковым отупением, сердцебиением (что в тот момент мне было очень некстати).
Но в каждом новом пришествии опасности есть один момент, который можно и нужно чётко уловить: самоосознание. Мысль сама начинает работать, как бы на автомате, сама ищет выход. И находит, порой совершенно неожиданно!
Риск, в том числе и политический, идёт рука об руку с расчётом. Наиболее точный расчёт рождается порой в самой экстремальной ситуации. Так было и здесь.
… Каждая ночная секунда все тяжелей и тяжелей. Как же заставить себя спать? Ведь все уже сделано. Все решено…
Понедельник, 23 марта. Кремль. Вращается маятник настольных часов, равнодушно блестят полированные поверхности. А у меня внутри — огромное напряжение.
Назначили встречу с Кириенко на 7 утра. До встречи с Черномырдиным. Государственный человек должен уметь вставать рано.
«Если поручите, Борис Николаевич, я готов», — почти сразу сказал он. Потом уже пошёл куда-то приходить в себя, осмысливать, но моё первое ощущение от его слов было хорошим — боец!
8 утра. Встреча с Черномырдиным.
Расставание было очень тяжёлым. Узнав об отставке, Виктор Степанович совсем расстроился. Ну что я мог ему сказать? Как объяснить то главное, что не давало мне покоя все эти месяцы, — нам нужно другое поколение, Виктор Степанович! Другое поколение!
Я не стал все это обсуждать. Сказал, что двухтысячный год не за горами, что поручаю ему сосредоточиться на будущих выборах. Надо уже сейчас начинать работать. Черномырдин растерялся ещё больше. Видно было, что морально не готов к отставке. Лицо отражало смесь гнева и подавленности.
Верный, порядочный, честный, умный Виктор Степанович.
Но — не президент 2000 года.
Каким-то шестым чувством догадывался: не последняя отставка. Нет, далеко не последняя. Но почему-то даже это не портило настроения. Было чёткое ощущение, что сделал тяжёлую работу. Сделал что-то важное.
Впервые во главе страны — молодой тридцатипятилетний человек. Впервые — дан полноценный, мощный шанс совсем другому поколению политиков. Впервые — возглавить правительство пришёл руководитель, понимающий экономику так, как это нужно сегодня, сейчас.
Все впервые.
Я испытывал необыкновенный подъем духа, огромный оптимизм, был полон надежд.
В России уже есть молодое правительство. То самое, о котором мечтал год назад. Все сбылось. Сбылось почти неожиданно, может быть, даже вопреки всей логике событий, — но сбылось…
«БЕЗ ГАЛСТУКОВ»
Отставка Черномырдина и назначение Кириенко почти совпали по времени со знаменитой «встречей без галстуков» лидеров трех государств: Ельцина, Коля, Ширака. Она состоялась 26 марта 1998 года, в четверг.
Сейчас только Жак Ширак остаётся на посту президента Франции. Мы с Гельмутом Колем ушли, причём ушли примерно в одно время.
Правление Коля было отмечено эпохальным, историческим событием — объединением двух послевоенных Германий, а моё — падением коммунизма, распадом советской империи, сменой политического строя.
И все-таки ушли мы по-разному. Коль, находившийся у власти уже пятнадцать лет, снова пошёл на выборы, надеясь сохранить за собой пост главы государства. Я знаю, что многие советовали Гельмуту не делать этого. Несмотря на огромное уважение к лидеру, добившемуся объединения, Германия уже психологически устала от Коля. Но он не послушал и проиграл.
На примере Коля мне ещё раз пришлось задуматься о том, что умение уйти — это тоже часть нашей президентской работы, часть политики.
Большая политика — это прежде всего удел сильных, волевых людей. В конце концов, без воли к власти нет и не может быть руководителя государства. Власть держит человека, захватывает его целиком. Это не проявление какого-то инстинкта, лишь со стороны кажется, что власть — сладкая вещь, на самом деле уже после нескольких лет правления многие из нас, я уверен, испытывают полное эмоциональное опустошение. Нет, дело не в инстинкте. Захватывают борьба с обстоятельствами, политическая логика и тактика, захватывает огромная напряжённая работа, требующая от человека всех физических и душевных сил.
…Да, моменты такой самоотдачи дано пережить не каждому человеку.
Этим и притягивает власть.
Вопреки расхожему мнению я никогда за неё не держался, всегда был готов уйти сам. И в 1996 году, и в 1999-м этот вопрос — уходить или не уходить — стоял для меня совершенно по-другому: что я оставлю после себя, какое наследство, какое завещание?
Не раз и не два, и до, и после 1996 года, я заводил со своими ближайшими помощниками разговор о досрочной отставке, приводил аргументы: я устал, страна устала от меня. И видел, снова и снова убеждался, что альтернативы пока нет.
Нельзя уходить, если есть опасность, что демократический процесс, процесс реформ может быть остановлен, а страна отброшена назад.
Кто может выдвинуться из когорты новых политиков на роль общенационального лидера? Кто готов взять на себя ответственность за страну с переходной, кризисной экономикой, левым парламентом, неотработанными механизмами гражданского общества?
Бросать Россию в таком положении в новый водоворот политических страстей я просто не имею права.
Видит Бог, я был абсолютно искренен.
Возвращаюсь к нашей «встрече без галстуков». Идею я высказал ещё в Страсбурге, в 97-м году, когда в кулуарах форума мы стояли втроём с Шираком и Колем, отвечая на вопросы журналистов. Там же договорились о встрече.
Первоначально я хотел провести «встречу без галстуков» в Екатеринбурге, у себя на родине. Пройти пешком через границу Европы и Азии. Показать, где кончается на самом деле географическая Европа. Похвастаться перед друзьями могучим Уралом. Это был символический, красивый план. Однако согласовать планы всех троих лидеров, хотя бы на два-три дня, было трудно, а откладывать встречу очень не хотелось.
Поэтому встречу перенесли в Москву, в подмосковный пансионат «Бор». Ширак и Коль прилетели почти за полночь, а улетели на следующий день. Встреча получилась короткая, но очень запоминающаяся.
…Коль и Ширак для меня не просто коллеги. Не просто партнёры.
Все мы трое — дети войны. Люди одного поколения и одного склада — открытые, прямые, откровенные. С самого начала испытывали друг к другу искреннюю симпатию.
Наша российская пресса отозвалась о встрече очень тепло. Жак Ширак назвал её «мировой премьерой». Да и самым строгим наблюдателям было очевидно, что происходит нечто необычное. Западная пресса писала и о том, что «дипломатия без галстуков», неофициальный стол переговоров отнюдь не угрожают атлантической солидарности.
Действительно, дисциплина внутри НАТО железная. И я уверен, что Коль с Шираком согласовали наши трехсторонние контакты с американцами. Те отреагировали довольно спокойно.
…Но мало кто знает, что вокруг «встречи без галстуков» все-таки были скрытые интриги. И ещё какие!
Первыми забеспокоились англичане. По различным дипломатическим каналам они стали посылать сигналы в наш МИД, что тоже готовы принять участие. С одной стороны, я обрадовался. С другой… Во-первых, не хотелось расширять заранее установленный регламент, во-вторых, присутствие недавно избранного Тони Блэра разрушало наш и психологический, и политический комфорт, специфический фон встречи. Англия и США — стальной стержень НАТО. Особые контакты Германии, Франции и России — некий элемент свободы внутри атлантической заданности.
Элемент свободы, без которого порой становится очень душно…
Но самое главное — Блэр для меня человек другого поколения, другой формации. При нем встреча станет чересчур официальной. А весь её смысл — личное дружеское общение трех лидеров. Человеческий фактор.
Короче говоря, мы послали внешнеполитическому ведомству Великобритании ответный сигнал: сначала «встреча без галстуков» должна быть опробована в этом формате. А там посмотрим.
Позднее, в ходе подготовки встречи, был проявлен осторожный интерес со стороны Италии и других европейских стран. Но мы продолжали готовить встречу в трехстороннем варианте.
Я предложил Шираку и Колю обсудить концепцию «большой Европы». «Большая Европа», то есть Европа до Урала, — как пространство для совершенно новой европейской политики. Не для политики блоков, альянсов. А для строительства действительно новых связей, человеческих контактов внутри «большой Европы». Вот перечень международных программ, которые мы обсуждали: транспортный самолёт XXI века (на базе Ан-70); транспортный коридор Лондон — Париж (с туннелем под Ла-Маншем) — Берлин — Варшава — Минск — Москва, с перспективой на Екатеринбург и Сибирь, включающий в себя автомобильную и железную дороги с высокоскоростным движением; создание команд быстрого реагирования по борьбе с техногенными и природными катастрофами; обмен студентами и аспирантами вузов России, Франции, Германии, создание общего франко-германо-российского университета; обеспечение взаимного признания национальных дипломов трех стран. Мы договорились провести крупную выставку «Москва — Берлин — Париж». Силами наших учёных подготовить учебник «История Европы XX века». Историю без идеологических перегородок и стен.
Все мы понимали: наша тройка, по большому счёту, призвана уравновесить перекос, который произошёл в Европе после приближения границ НАТО к России. Коль сказал буквально следующее: «Франция и Германия несут особую ответственность за политику ЕС и хотят сделать все, чтобы ни у кого — в мире или в Москве — не возникло впечатления, что происходящие в Европе процессы ведут к изоляции России». Я во время первой же встречи с журналистами акцентировал мою идею «большой Европы»: «Белых пятен в Европе больше нет. Есть только общий мир на континенте. На нашем континенте».
В самой атмосфере встречи витала главная мысль, ради которой она и затевалась: нужно что-то противопоставить американскому напору, какую-то волю к сотрудничеству, самостоятельную европейскую волю…
Тогда я был окрылён, мне казалось, что перед Европой открылась новая, свежая перспектива. Лица Коля и Ширака были совсем не такими, как на официальных саммитах и конференциях, я чувствовал в их глазах огромное понимание.
Сейчас, спустя два года, ясно, что мы уже тогда по-разному подходили к самой задаче «тройки». Они — как гаранты внутриевропейской стабильности — хотели предупредить какие-то мои резкие шаги и заявления в отношении НАТО; я же мечтал создать пусть пока чисто гуманитарную, но ощутимую ось: Москва — Берлин — Париж.
…Я никогда не забывал о том, какое огромное значение имеют для России все эти неформальные встречи. Все-таки наша страна без году неделя стала полноправным членом «восьмёрки». Стала полноценным участником международного диалога. Каждый саммит, каждая встреча лидеров восьми стран были для нас серьёзным, настоящим экзаменом.
Поэтому любая помощь, любая поддержка моих друзей была чрезвычайно важна. Я чувствовал, как с каждым новым саммитом позиции России крепли, становились прочнее. В этом мне помогали и мой политический опыт, и неформальные связи.
Можно со мной спорить, не соглашаться — мол, практическая дипломатия значит гораздо больше, чем какая-то там психология. Но только тот, кто бывал на этих встречах в верхах, знает, как много зависит от атмосферы, от общения людей. И какая мощная основа для безопасности, для доверия закладывается этой «дипломатией без галстуков», «дипломатией дружбы».
Был талисман нашей «тройки без галстуков» — созданный уральскими мастерами сувенир: золотой ключ с навинченным на него земным шаром, на котором выпукло светились столицы трех государств, и тремя серебряными ковшиками. Нужно было отвинтить глобус и раздать ковшики в знак дружбы. Начал отвинчивать — ничего не получается. Позвал Ястржембского. Все смеются. Отвинтили с грехом пополам, раздали ладьи-ковшики. И тут я показываю гостям и журналистам ключ — он-то один! А где ещё два? Что делать в такой ситуации? Коль всегда меня хорошо понимал. Вот и сейчас он по-своему, по-колевски, широко улыбнулся: «Все понятно, Борис, ключ остаётся у тебя. Ключ у России. Но принадлежит он всем нам».
Мне очень хотелось сделать лидерам двух стран и какой-то, так сказать, духовный подарок, оставить в памяти яркую, запоминающуюся картинку. И к счастью, это получилось! Талантливая тринадцатилетняя девочка по имени Пелагея (имя-то какое замечательное, как из старой сказки) по моей просьбе спела гостям русские песни. Голос у неё оказался такой лёгкий и звонкий, а сама девочка такая непосредственная, что Коль с Шираком были очарованы этим прекрасным, чистым пением. А Жак так растрогался, что даже пригласил её с выступлениями в Париж. Пелагея пела в ярком национальном костюме. Это была настоящая, живая, улыбчивая, обаятельная Россия. Девочке этой я до сих пор благодарен за участие в «большой политике». Не каждый дипломат оказывал мне во время крупных международных встреч столь неоценимую помощь.
Англоязычный мир отреагировал на саммит «тройки» с некоторой ревностью. Британская пресса писала, что трехсторонняя встреча стала шагом к «почти не замаскированному антиамериканскому блоку в Европе». Но в целом реакция была очень хорошей, все понимали перспективность такого неформального общения.
Международный протокол всегда был для меня каким-то камнем преткновения. Я довольно часто нарушал установленные правила. Просто из чувства внутренней свободы, из-за того, что на меня давила тень прежней, советской, дипломатии. Но, нарушая протокол, я всегда чётко осознавал и его значение — многовековой опыт говорит о том, что главы государств обязаны вести себя не просто как приятели, а как гаранты национальных интересов, как полномочные представители своих стран. Как совместить моё стремление к полной искренности, свободе — и заданный, жёсткий протокол?
Порой мои заявления звучали на первый взгляд неоправданно резко, и моим пресс-секретарям, сначала Сергею Ястржембскому, затем Дмитрию Якушкину, приходилось нелегко. Но эти заявления всегда существовали в контексте конкретных договорённостей, очень трудных переговоров с другими руководителями «большой восьмёрки». И они были нужны там. А пресса далеко не всегда понимала этот контекст и упрекала меня в недипломатичности.
Мне кажется, я с самого начала своей работы президентом шёл по этому пути. Не боялся показаться именно таким, какой я есть. И это почти всегда приносило результат.
…Кстати, с огромным удовольствием вспоминаю, как в конце сентября 1997 года, во время визита Жака Ширака в Россию, мы с женой пригласили его… в ресторан. Обычно в программу визита входит торжественный обед в Кремле, а тут получилось по-другому. Захотелось показать Жаку что-нибудь такое, что придётся по сердцу французу, — обычный частный ресторан, куда может прийти любой хорошо зарабатывающий человек, бизнесмен, представитель среднего класса, и хорошо посидеть. Как в Париже.
Таких мест сейчас в Москве сотни, и дорогих, и дешёвых, но одно дело знать это в теории, а другое — увидеть самому, как выглядит нормальный русский ресторан.
Остановились, между прочим, на ближайшем от нашей дачи подмосковном ресторане «Царская охота». В этом вопросе самым компетентным оказался Сергей Ястржембский, он долго думал, перебирал в уме заведения, где бывал по долгу службы и для души, и сказал: «Для вас с президентом Шираком лучше всего подходит „Охота“. Самый модный сейчас русский ресторан».
Сергей не ошибся. Ресторан оказался очень оригинальным: деревянный интерьер, на стенах висят ружья, медвежьи шкуры, охотничьи трофеи.
Между прочим, для меня поход в ресторан был своеобразным событием. Никак не мог вспомнить, когда же я был в нормальном ресторане, а не на официальном приёме, не в резиденции, в последний раз? И не вспомнил. Может быть, лет тридцать назад, в Свердловске?
Для президента ходить в ресторан — это вообще экзотика. Сидеть рядом с обычными людьми. По соображениям безопасности, по целому ряду других причин этого почти никогда не бывает.
Так мы с Шираком благополучно сломали эту традицию. И заодно создали новую. Через год во Франции уже он повёл меня в маленький уютный французский ресторанчик.
Кстати, про обычных людей я не оговорился. Всех, кто заранее записался на этот вечер (а уж хозяин ресторана наверняка предупредил постоянных клиентов, кто приедет), охрана спокойно пускала в зал, который вовсе не был закрыт в тот вечер «па спецобслуживание». Мы сидели за столом ввосьмером: Жак с женой Бернадетт и дочерью Клод, я с Наиной и Таней и два переводчика. Мне очень понравилась переводчица Ширака — маленькая брюнетка, настоящая француженка, с мгновенной реакцией и прекрасным знанием русского языка. Кстати, Ширак слывёт русофилом, живо интересуется всем российским. Больше того, когда-то в молодости увлекался Пушкиным, декламировал его стихи!
…Стол был выбран удачно — мы сидели немного на отшибе, и никто нас не беспокоил.
Из напитков Шираку особенно понравилась фирменная водка «Юрий Долгорукий». Мы оживлённо разговаривали, смеялись, рассказывали Жаку и Бернадетт про русские традиции, русскую еду. Заплатил за ужин, конечно, я, по праву хозяина. Журналистов и фотокорреспондентов не было, только личные операторы, поэтому вечер был спокойный.
Сейчас только Жак Ширак остаётся на посту президента Франции. Мы с Гельмутом Колем ушли, причём ушли примерно в одно время.
Правление Коля было отмечено эпохальным, историческим событием — объединением двух послевоенных Германий, а моё — падением коммунизма, распадом советской империи, сменой политического строя.
И все-таки ушли мы по-разному. Коль, находившийся у власти уже пятнадцать лет, снова пошёл на выборы, надеясь сохранить за собой пост главы государства. Я знаю, что многие советовали Гельмуту не делать этого. Несмотря на огромное уважение к лидеру, добившемуся объединения, Германия уже психологически устала от Коля. Но он не послушал и проиграл.
На примере Коля мне ещё раз пришлось задуматься о том, что умение уйти — это тоже часть нашей президентской работы, часть политики.
Большая политика — это прежде всего удел сильных, волевых людей. В конце концов, без воли к власти нет и не может быть руководителя государства. Власть держит человека, захватывает его целиком. Это не проявление какого-то инстинкта, лишь со стороны кажется, что власть — сладкая вещь, на самом деле уже после нескольких лет правления многие из нас, я уверен, испытывают полное эмоциональное опустошение. Нет, дело не в инстинкте. Захватывают борьба с обстоятельствами, политическая логика и тактика, захватывает огромная напряжённая работа, требующая от человека всех физических и душевных сил.
…Да, моменты такой самоотдачи дано пережить не каждому человеку.
Этим и притягивает власть.
Вопреки расхожему мнению я никогда за неё не держался, всегда был готов уйти сам. И в 1996 году, и в 1999-м этот вопрос — уходить или не уходить — стоял для меня совершенно по-другому: что я оставлю после себя, какое наследство, какое завещание?
Не раз и не два, и до, и после 1996 года, я заводил со своими ближайшими помощниками разговор о досрочной отставке, приводил аргументы: я устал, страна устала от меня. И видел, снова и снова убеждался, что альтернативы пока нет.
Нельзя уходить, если есть опасность, что демократический процесс, процесс реформ может быть остановлен, а страна отброшена назад.
Кто может выдвинуться из когорты новых политиков на роль общенационального лидера? Кто готов взять на себя ответственность за страну с переходной, кризисной экономикой, левым парламентом, неотработанными механизмами гражданского общества?
Бросать Россию в таком положении в новый водоворот политических страстей я просто не имею права.
Видит Бог, я был абсолютно искренен.
Возвращаюсь к нашей «встрече без галстуков». Идею я высказал ещё в Страсбурге, в 97-м году, когда в кулуарах форума мы стояли втроём с Шираком и Колем, отвечая на вопросы журналистов. Там же договорились о встрече.
Первоначально я хотел провести «встречу без галстуков» в Екатеринбурге, у себя на родине. Пройти пешком через границу Европы и Азии. Показать, где кончается на самом деле географическая Европа. Похвастаться перед друзьями могучим Уралом. Это был символический, красивый план. Однако согласовать планы всех троих лидеров, хотя бы на два-три дня, было трудно, а откладывать встречу очень не хотелось.
Поэтому встречу перенесли в Москву, в подмосковный пансионат «Бор». Ширак и Коль прилетели почти за полночь, а улетели на следующий день. Встреча получилась короткая, но очень запоминающаяся.
…Коль и Ширак для меня не просто коллеги. Не просто партнёры.
Все мы трое — дети войны. Люди одного поколения и одного склада — открытые, прямые, откровенные. С самого начала испытывали друг к другу искреннюю симпатию.
Наша российская пресса отозвалась о встрече очень тепло. Жак Ширак назвал её «мировой премьерой». Да и самым строгим наблюдателям было очевидно, что происходит нечто необычное. Западная пресса писала и о том, что «дипломатия без галстуков», неофициальный стол переговоров отнюдь не угрожают атлантической солидарности.
Действительно, дисциплина внутри НАТО железная. И я уверен, что Коль с Шираком согласовали наши трехсторонние контакты с американцами. Те отреагировали довольно спокойно.
…Но мало кто знает, что вокруг «встречи без галстуков» все-таки были скрытые интриги. И ещё какие!
Первыми забеспокоились англичане. По различным дипломатическим каналам они стали посылать сигналы в наш МИД, что тоже готовы принять участие. С одной стороны, я обрадовался. С другой… Во-первых, не хотелось расширять заранее установленный регламент, во-вторых, присутствие недавно избранного Тони Блэра разрушало наш и психологический, и политический комфорт, специфический фон встречи. Англия и США — стальной стержень НАТО. Особые контакты Германии, Франции и России — некий элемент свободы внутри атлантической заданности.
Элемент свободы, без которого порой становится очень душно…
Но самое главное — Блэр для меня человек другого поколения, другой формации. При нем встреча станет чересчур официальной. А весь её смысл — личное дружеское общение трех лидеров. Человеческий фактор.
Короче говоря, мы послали внешнеполитическому ведомству Великобритании ответный сигнал: сначала «встреча без галстуков» должна быть опробована в этом формате. А там посмотрим.
Позднее, в ходе подготовки встречи, был проявлен осторожный интерес со стороны Италии и других европейских стран. Но мы продолжали готовить встречу в трехстороннем варианте.
Я предложил Шираку и Колю обсудить концепцию «большой Европы». «Большая Европа», то есть Европа до Урала, — как пространство для совершенно новой европейской политики. Не для политики блоков, альянсов. А для строительства действительно новых связей, человеческих контактов внутри «большой Европы». Вот перечень международных программ, которые мы обсуждали: транспортный самолёт XXI века (на базе Ан-70); транспортный коридор Лондон — Париж (с туннелем под Ла-Маншем) — Берлин — Варшава — Минск — Москва, с перспективой на Екатеринбург и Сибирь, включающий в себя автомобильную и железную дороги с высокоскоростным движением; создание команд быстрого реагирования по борьбе с техногенными и природными катастрофами; обмен студентами и аспирантами вузов России, Франции, Германии, создание общего франко-германо-российского университета; обеспечение взаимного признания национальных дипломов трех стран. Мы договорились провести крупную выставку «Москва — Берлин — Париж». Силами наших учёных подготовить учебник «История Европы XX века». Историю без идеологических перегородок и стен.
Все мы понимали: наша тройка, по большому счёту, призвана уравновесить перекос, который произошёл в Европе после приближения границ НАТО к России. Коль сказал буквально следующее: «Франция и Германия несут особую ответственность за политику ЕС и хотят сделать все, чтобы ни у кого — в мире или в Москве — не возникло впечатления, что происходящие в Европе процессы ведут к изоляции России». Я во время первой же встречи с журналистами акцентировал мою идею «большой Европы»: «Белых пятен в Европе больше нет. Есть только общий мир на континенте. На нашем континенте».
В самой атмосфере встречи витала главная мысль, ради которой она и затевалась: нужно что-то противопоставить американскому напору, какую-то волю к сотрудничеству, самостоятельную европейскую волю…
Тогда я был окрылён, мне казалось, что перед Европой открылась новая, свежая перспектива. Лица Коля и Ширака были совсем не такими, как на официальных саммитах и конференциях, я чувствовал в их глазах огромное понимание.
Сейчас, спустя два года, ясно, что мы уже тогда по-разному подходили к самой задаче «тройки». Они — как гаранты внутриевропейской стабильности — хотели предупредить какие-то мои резкие шаги и заявления в отношении НАТО; я же мечтал создать пусть пока чисто гуманитарную, но ощутимую ось: Москва — Берлин — Париж.
…Я никогда не забывал о том, какое огромное значение имеют для России все эти неформальные встречи. Все-таки наша страна без году неделя стала полноправным членом «восьмёрки». Стала полноценным участником международного диалога. Каждый саммит, каждая встреча лидеров восьми стран были для нас серьёзным, настоящим экзаменом.
Поэтому любая помощь, любая поддержка моих друзей была чрезвычайно важна. Я чувствовал, как с каждым новым саммитом позиции России крепли, становились прочнее. В этом мне помогали и мой политический опыт, и неформальные связи.
Можно со мной спорить, не соглашаться — мол, практическая дипломатия значит гораздо больше, чем какая-то там психология. Но только тот, кто бывал на этих встречах в верхах, знает, как много зависит от атмосферы, от общения людей. И какая мощная основа для безопасности, для доверия закладывается этой «дипломатией без галстуков», «дипломатией дружбы».
Был талисман нашей «тройки без галстуков» — созданный уральскими мастерами сувенир: золотой ключ с навинченным на него земным шаром, на котором выпукло светились столицы трех государств, и тремя серебряными ковшиками. Нужно было отвинтить глобус и раздать ковшики в знак дружбы. Начал отвинчивать — ничего не получается. Позвал Ястржембского. Все смеются. Отвинтили с грехом пополам, раздали ладьи-ковшики. И тут я показываю гостям и журналистам ключ — он-то один! А где ещё два? Что делать в такой ситуации? Коль всегда меня хорошо понимал. Вот и сейчас он по-своему, по-колевски, широко улыбнулся: «Все понятно, Борис, ключ остаётся у тебя. Ключ у России. Но принадлежит он всем нам».
Мне очень хотелось сделать лидерам двух стран и какой-то, так сказать, духовный подарок, оставить в памяти яркую, запоминающуюся картинку. И к счастью, это получилось! Талантливая тринадцатилетняя девочка по имени Пелагея (имя-то какое замечательное, как из старой сказки) по моей просьбе спела гостям русские песни. Голос у неё оказался такой лёгкий и звонкий, а сама девочка такая непосредственная, что Коль с Шираком были очарованы этим прекрасным, чистым пением. А Жак так растрогался, что даже пригласил её с выступлениями в Париж. Пелагея пела в ярком национальном костюме. Это была настоящая, живая, улыбчивая, обаятельная Россия. Девочке этой я до сих пор благодарен за участие в «большой политике». Не каждый дипломат оказывал мне во время крупных международных встреч столь неоценимую помощь.
Англоязычный мир отреагировал на саммит «тройки» с некоторой ревностью. Британская пресса писала, что трехсторонняя встреча стала шагом к «почти не замаскированному антиамериканскому блоку в Европе». Но в целом реакция была очень хорошей, все понимали перспективность такого неформального общения.
Международный протокол всегда был для меня каким-то камнем преткновения. Я довольно часто нарушал установленные правила. Просто из чувства внутренней свободы, из-за того, что на меня давила тень прежней, советской, дипломатии. Но, нарушая протокол, я всегда чётко осознавал и его значение — многовековой опыт говорит о том, что главы государств обязаны вести себя не просто как приятели, а как гаранты национальных интересов, как полномочные представители своих стран. Как совместить моё стремление к полной искренности, свободе — и заданный, жёсткий протокол?
Порой мои заявления звучали на первый взгляд неоправданно резко, и моим пресс-секретарям, сначала Сергею Ястржембскому, затем Дмитрию Якушкину, приходилось нелегко. Но эти заявления всегда существовали в контексте конкретных договорённостей, очень трудных переговоров с другими руководителями «большой восьмёрки». И они были нужны там. А пресса далеко не всегда понимала этот контекст и упрекала меня в недипломатичности.
Мне кажется, я с самого начала своей работы президентом шёл по этому пути. Не боялся показаться именно таким, какой я есть. И это почти всегда приносило результат.
…Кстати, с огромным удовольствием вспоминаю, как в конце сентября 1997 года, во время визита Жака Ширака в Россию, мы с женой пригласили его… в ресторан. Обычно в программу визита входит торжественный обед в Кремле, а тут получилось по-другому. Захотелось показать Жаку что-нибудь такое, что придётся по сердцу французу, — обычный частный ресторан, куда может прийти любой хорошо зарабатывающий человек, бизнесмен, представитель среднего класса, и хорошо посидеть. Как в Париже.
Таких мест сейчас в Москве сотни, и дорогих, и дешёвых, но одно дело знать это в теории, а другое — увидеть самому, как выглядит нормальный русский ресторан.
Остановились, между прочим, на ближайшем от нашей дачи подмосковном ресторане «Царская охота». В этом вопросе самым компетентным оказался Сергей Ястржембский, он долго думал, перебирал в уме заведения, где бывал по долгу службы и для души, и сказал: «Для вас с президентом Шираком лучше всего подходит „Охота“. Самый модный сейчас русский ресторан».
Сергей не ошибся. Ресторан оказался очень оригинальным: деревянный интерьер, на стенах висят ружья, медвежьи шкуры, охотничьи трофеи.
Между прочим, для меня поход в ресторан был своеобразным событием. Никак не мог вспомнить, когда же я был в нормальном ресторане, а не на официальном приёме, не в резиденции, в последний раз? И не вспомнил. Может быть, лет тридцать назад, в Свердловске?
Для президента ходить в ресторан — это вообще экзотика. Сидеть рядом с обычными людьми. По соображениям безопасности, по целому ряду других причин этого почти никогда не бывает.
Так мы с Шираком благополучно сломали эту традицию. И заодно создали новую. Через год во Франции уже он повёл меня в маленький уютный французский ресторанчик.
Кстати, про обычных людей я не оговорился. Всех, кто заранее записался на этот вечер (а уж хозяин ресторана наверняка предупредил постоянных клиентов, кто приедет), охрана спокойно пускала в зал, который вовсе не был закрыт в тот вечер «па спецобслуживание». Мы сидели за столом ввосьмером: Жак с женой Бернадетт и дочерью Клод, я с Наиной и Таней и два переводчика. Мне очень понравилась переводчица Ширака — маленькая брюнетка, настоящая француженка, с мгновенной реакцией и прекрасным знанием русского языка. Кстати, Ширак слывёт русофилом, живо интересуется всем российским. Больше того, когда-то в молодости увлекался Пушкиным, декламировал его стихи!
…Стол был выбран удачно — мы сидели немного на отшибе, и никто нас не беспокоил.
Из напитков Шираку особенно понравилась фирменная водка «Юрий Долгорукий». Мы оживлённо разговаривали, смеялись, рассказывали Жаку и Бернадетт про русские традиции, русскую еду. Заплатил за ужин, конечно, я, по праву хозяина. Журналистов и фотокорреспондентов не было, только личные операторы, поэтому вечер был спокойный.